Как карузо

Маруся вынесла во двор примус. Маруся налила из жестяного бидона в него керосин. Еще немного – самую каплю – она налила в круглое углубление под самой горелкой. Потом подожгла керосин в этом самом углублении. Когда горелка нагрелась, Маруся стала качать воздух в примус. Воздух гнал керосин в горелку. Та чихала, чахла, но потом загудела, как живот мадам Берсон, когда той хочется есть.
Тогда тетя Маруся поставила огромную, как колесо от Шуркиного велосипеда «Орленок», сковородку на примус.
- Семечки будет жарить! – скоропостижно подумало население двора. Но потом этот коллективный разум имени некоего Жуковского за номером семь сообразил, что семечками Маруся давно уже не торгует и насторожился.
- Марусю! У вас напал склероз? Вы ж забыли постное масло! – ринулся в разведку Межбижер.
- А и не надо! – отмахнулась Маруся.
- Будем иметь невкусный еда! – сурово предупредила мадам Берсон.
- А при чем тут ты? – поинтересовалась Маруся.
- Я живу этот двор!
- Ну и живи! Пока... – многозначительно произнесла тетя Аня, желающая достичь двух целей: уесть мадам и подольститься к Марусе.
- Ты, Аня, сволич! – постановила мадам Берсон. – И мама с папой твои, царствие им небесное, своличи!
- При чем тут мои мама с папой? – взвыла, как мопед жителя подъезда Адольфа Бронштейна, тетя Аня.
- Они тибе породили... – более, чем кратко, изложила свои претензии к тетианиным родителям мадам Берсон. – В тыща девятьсот пятом году!
Тетя Аня, постаревшая чаяниями мадам Берсон сразу на двадцать лет, зарыдала.
Межбижер, принявший все за чистую монету, бросился к тете Ане интересоваться насчет броненосца «Потемкин». Просил напомнить насчет стрельбы из пушек.
Тетя Аня, прекратив рыдать, насчет «Потемкина» напомнить отказалась, но пообещала напомнить насчет погрома. Причем, конкретно Межбижеру.
Пока они так тесно и дружно общались, Маруся вынесла с десяток початков кукурузы и стала их лущить.
- Марусю! Ваша пшонка совсем немножко очень старая! – решил открыть ей глаза Межбижер.
- Самый раз! – сообщила Маруся, сгружая зерна на сковородку.
Зерна нагреваясь начали прыгать и трещать, как спекулянты на толчке во время облавы.
Через несколько минут от жарящихся зерен пошел такой аромат, что окна всех квартир стали практически автоматически открываться.
- Что это? Что это? – по пояс высунулась в окно на третьем этаже учительница музыкальной школы прямо со Слободки мадам Псипердович?
- Жареный какаруза! – снизошел до нее Межбижер.
- При чем тут Карузо? При чем тут Карузо? – мадам Псипердович, как и положено учительнице музыки, была глуховата.
- Как при чем? – оскорбилась мадам Берсон. – А шо по-твоему сичас жарють?
Узнав, что именно сейчас любимого певца жарят на сковородке, мадам Псипердович забилась в истерике. При этом, она пыталась воспроизвести хоть что-то из репертуара великого певца, но получалось, ясное дело, как в том анекдоте. Что славу Карузо не прибавило. По крайней мере, в нашем дворе.
Маруся, между тем, стала сыпать на зерна соль. Много соли. Столько, что Межбижер испугался.
- Марусю! Не надо пересолить!
Маруся воззвание Межбижера проигнорировала, зато стала собирать жареную кукурузу в миску.
Межбижер сбегал на улицу и деловито вернулся сообщить Марусе, что ее ждут две какие-то женщины с ребенком. Он надеялся, что Маруся отлучится, а он успеет чуть-чуть угоститься.
Ага. Тот случай!
- Пусть двадцать пять рублей передадут с вами! – велела Межбижеру Маруся. – Рубль можете оставить себе!
Забыв, что женщин с ребенком он выдумал, осчастливленный Межбижер ринулся на улицу.
На его беду возле бани таки стояли две женщины с ребенком, которые претензии Межбижера на двадцать пять рублей посчитали попыткой грабежа. Что отрицательно сказалось на внешности Межбижера.
Когда он, прихрамывая, вернулся во двор, на погасшем примусе остывала пустая сковородка, двор тоже был пуст и тих. Лишь из окна мадам Псипердович неслось горестное:
- О соле, о соле мимо...
Видимо, Маруся кукурузу все-таки недосолила.