Орден

(наброски романа)

    
Чему не миновать, то наверняка должно случиться, хочется нам того или нет...
    
    
    
ЧАСТЬ I

ШАНТАЖИСТЫ
    
    
    
    
«Белая лилия»
    
    
     На протяжении всех семнадцати лет своей беззаботной жизни Ольга Юрьевна Колмакова исправно слушалась заботливых наставлений матушки и избегала показываться в обществе без того, чтобы ее не сопровождал кто-нибудь из знакомых. Как правило, роль провожатого брал на себя сам Юрий Миронович, а в его отсутствие, ибо человеком он слыл занятым и вечно был при каком-нибудь важном деле, его сын и старший брат Ольги, Андрей Юрьевич, «юрист и умница», если судить по отзывам о нем в присутствии гостей все той же госпожи Колмаковой.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     И вот Ольга осталась одна...
     Она едва ли отдавала себе отчет в том, куда и зачем идет, когда, накинув на плечи теплый шерстяной платок и убедившись через окна гостиной, что обещанный во всех отцовских газетах на вечер дождь, по-видимому, так и не соберется, торопливо поправила перед зеркалом в прихожей непослушную соломенную челку и скользнула за дверь.
     В Петербурге все еще стояло лето.
     Сбежав с крыльца, Ольга огляделась в поисках извозчика, однако такового поблизости не оказалось, и это предрешило ее следующие действия. Придерживая подол платья и то и дело вспоминая о шляпке, обдуваемой порывами прохладного ветерка, девочка пошла вдоль черной вязи перил, за которыми плескалась не менее одинокая, чем она, Фонтанка.
     Вероятно, Ольгу подспудно позвала на улицу картина целующихся голубей, облюбовавших чугунные ветви фонаря под окнами ее комнаты. Весна, пробуждающая, как считается, в людях нежные чувства, прошла, не оставив в памяти молодой Колмаковой почти никакого следа, не считая скучного ухаживания за ней друга Андрея Юрьевича, если в кого и влюбленного, то только в себя, «светилу юридической науки». Ухаживания его не носили, если так можно выразиться, никакого характера, поскольку проистекали скорее из некой одному ему понятной вежливости, нежели диктовались сердечной привязанностью или влечением. Да и происходили они все больше в присутствии кого-либо из семейства Колмаковых, что предопределяло их книжную праведность и платоничность.
     До сих пор Ольга не могла сказать о себе, что тоскует о чем-то или о ком-то. Ночи она проводила спокойно, тихо, никогда не ходила босяком по холодному полу, унимая неизвестно откуда возникшее желание, не сидела под луной в одном пеньюаре, не писала пустых писем самой себе и старалась не произносить вслух таких пронзительных для ее еще детского восприятия слов, как «страсть», «возлюбленный» и даже просто «любовь». Она оставалась девственна во всем.
     Жизнь, между тем, учит тому, что нет ничего опаснее неведения.
     По Фонтанке проплывали разукрашенные лодки с молодецки взмахивающими веслами гребцами и их спутницами, невидимыми под кружевными шарами зонтов.
     Рассекая воду, промчалась под гиканье и улюлюканье спортивная ладья, напрягаемая четверкой мускулистых студентов, даже в такой нежаркий день посбрасывавших камзолы и рубахи и подставляющих летнему солнцу широкие розовые спины.
     Ольге стало весело, глядя на то, сколько фурора произвели они на мерно прогуливавшихся обитателей других лодок. Многим пришлось спешно сворачивать с пути рвущейся вперед живой торпеды и отгребать к каменным скатам набережной, кто-то кричал вслед, призывая одуматься, кто-то, как и Ольга, смеялся, махая зонтиками и веслами.
     Наслаждаясь свободой, солнцем и уютным одиночеством, она незаметно для самой себя дошла до пересечения с Невским. Здесь на углу находился любимый ею с детства ресторанчик «Белая лилия», куда они нередко захаживали с отцом, имевшим обыкновение кормить дочку мороженым, а сам тем временем изучать содержание колонок светской хроники в газетах, в большом количестве предлагавшихся прямо у стойки усатым и любезным швейцаром.
     Сегодня газеты были, как всегда, на месте, правда, обязанности швейцара исполнял неопределенного возраста незнакомый девочке человек с густыми бакенами вместо усов.
     Поздоровавшись с ним, Ольга бросила взгляд на свое отражение в зеркальной стене фойе и первым делом зашла в дамскую комнату. Там она пробыла не более пяти минут, после чего вышла посерьезневшая и похорошевшая и заглянула в зал.
     В столь неурочный час заведение был почти пустым.
     Сопровождаемая отчаянно учтивым официантом, едва ли узнавшим в молодой гостье недавнюю девочку с яркими бантами, Ольга прошла к столику у окна, где сквозь тюль открывалась живописная картина «невской жизни», как говаривал отец, отвлекаясь от чтения и кивая на занятых своими делами горожан. Ольге всегда казалось, что проходя мимо их окна, люди только и мечтают о том, чтобы запустить внутрь жадные взгляды и посмотреть, что же это они там едят, однако вместо этого важно отворачиваются и чинно шествуют дальше.
     Приняв распахнутую карту вин, Ольга сделала вид, будто с интересом изучает предложение и подождала, пока официант не принесет меню.
     Ей хотелось есть.
     Накануне она с самого утра мучилась животом и потому целый день ничего не брала в рот. Кстати сказать, именно этот ее недуг и явился первопричиной того, почему сегодня родные оставили ее в покое, и даже маман милостиво не настаивала, чтобы она ехала с ними в Петергоф на открытие фонтанов.
     Выбрав из всего многообразия салатов, закусок и горячих неведомое рыбное блюдо со странным названием «Тюльпан Посейдона» и заказав бокал белого вина, Ольга принялась ждать исчезнувшего за портьерой официанта.
     Тем временем ее вниманием завладело происходящее на улице.
     Сначала прямо напротив окна остановилась двуколка, и кучер долго помогал разодетой во все фуфырчатое и трепетно-старомодное пожилой даме сгрузить на тротуар целый выводок разноцветных, но одинаково потертых саквояжей. Они вместе дождались появления двух моложавых пареньков, которых Ольга про себя окрестила «внуками», дама расплатилась с оставшимся чем-то недовольным кучером, и компания распалась: нагруженные скарбом «внуки» поплелись следом за дамой, а экипаж укатил дальше. Сквозь стекло внутрь помещения долетали лишь отдельные звуки, и Ольга осталась в неведении относительно подробностей только что увиденного представления.
     Появление официанта с приборами снова напомнило девочке о посетившем ее голоде. Не дожидаясь горячего, она сделала несколько глотков прохладного вина и принялась резать на крохотном блюдце мягкую булку. Уже намазывая булку маслом, она заметила входящих в зал двух господ довольно примечательной наружности.
     Одному из них, высокому блондину в черной тройке, белой рубашке и красном галстуке, было на вид не более тридцати. Второй выглядел лет на двадцать его старше, однако тоже впечатлял своей подтянутостью, белизной седых волос и полной идентичностью костюма. Следом за ними из-за двери выглядывал швейцар с бакенами.
     Отстранив плавным жестом подбежавшего было официанта, молодой господин обвел внимательным взглядом столики, заметил удивленно взирающую на него от окна Ольгу и, улыбнувшись, направился прямиком к ней. Спутник его сел за ближайший к входу столик, приставил к стулу неизвестно откуда взявшуюся трость и стал полубоком прислушиваться к происходящему.
     - Вы позволите? - поинтересовался незнакомец, уже присаживаясь напротив Ольги.
     Растерявшись, она не нашла, что возразить, да и не привыкла она вот так сразу, ни с того, ни с сего отказывать столь приятному, хотя и неожиданному собеседнику. Приятному во всех отношениях, кроме разве что одного: у незнакомца был пронзительный взгляд, и он с загадочной улыбкой вперил его в лицо смущенно жующей девочки.
     Ольга потупилась в тарелку.
     - Как вас зовут, милое создание?
     Навязчивый пурпур галстука заставил девочку поднять глаза. Она увидела холеную руку незнакомца, мнущего в длинных пальцах крахмальную салфетку.
     - Прошу прощения, я сам не представился, - словно спохватился тот и невозмутимо прибавил: - Князь Реджинальд, урожденный фон Штюдорф, если позволите.
     Представление было слишком напыщенным, чтобы Ольга могла что-либо ответить. Она чувствовала, что происходит нечто ужасное, что ничего подобного не случилось бы вовсе, не окажись она здесь одна, что ее бросили, оставили на произвол судьбы и этих вежливых, но страшных своей внезапностью господ, что ни официант, ни тем более швейцар не придут ей на помощь.
     - Почему вы молчите, сударыня? - усугубил ее смятение новоявленный князь. - Или моя смелость кажется вам отталкивающей? Право, не стоит так волноваться. Вы прекрасно ели. - Он вытер краешком салфетки, оставшейся при этом идеально чистой, рот и продолжал. - Знаете, я люблю смотреть, как едят женщины. Тем более такие очаровательные, как вы. В этом, по-моему, есть что-то дьявольское. Помните насчет «плоти Господней»? Нечто подобное, я имею в виду...
     - Что вам угодно? – выдавила, наконец, Ольга, у которой от последних слов фон Штюдорфа комок застрял в горле. Она неловко потянулась за бокалом. Бокал оказался пуст. Собеседник легко подхватил графин и налил ей на самое донышко.
     - Спасибо... - только и могла пробормотать девочка.
     - Вот вы сейчас, должно быть, подумали: «Какой же наглый немец!».
     Заметив невольную улыбку Ольги, он, как ни в чем не бывало, продолжал:
     - Я не немец. Я, видите ли, австрияк. Обрусевший, как говорится, разумеется. А вон тот серьезный сударь - мой дядя, кстати, тоже князь, рекомендую. Только не говорите, что вам со мной скучно, - протестующе поднял он руку, останавливая не успевшее сорваться с уст девочки возражение. - Я готов подтвердить это делом и предлагаю вам прогулку. Прямо сейчас, то есть, я хотел сказать, когда вы закончите вашу милую трапезу.
     Он так же внезапно, как заговорил, замолчал и стал рассматривать заливающееся румянцем личико Ольги, которой до смерти захотелось спрятаться под стол, как в детстве, когда Юрий Миронович рассказывал гостям о том, что за проказница растет у него дочка.
     Реджинальд фон Штюдорф остался явно доволен произведенным на слушательницу фурором. Предложение совершить некую прогулку было не иначе как шуткой, имевшей тайной целью вызвать у девочки живой протест и тем самым помочь поддержать разговор. Решив по жалкому виду окончательно сбитой с толку Ольги, что ожидаемая реакция не последует, он легко сменил тему.
     - Имя моего дяди вряд ли что-нибудь вам скажет, сударыня, - снова начал молодой человек, с невинной вульгарностью поигрывая горлышком графина. - Но если вы имеете обыкновение бывать в художественных или даже околохудожественных, коих, кстати, большинство, кругах Петербурга, быть может, вам приходилось его слышать. Вагнер. Герхарт Вагнер.
     Он так настойчиво повторил дядино имя, что Ольге даже показалось, будто она и в самом деле припоминает однофамильца великого композитора, причем в связи не то со скандальной пощечиной на приеме у какого-то посла, о чем в свое время писалось во многих газетах, не то с баснословной ценой, предложенной за некое, весьма фривольное, полотно на Васильевском аукционе («Какой позор!» - сказала маман, когда отец вслух читал ей заметку). Хотя, впрочем, возможно, что в связи и с тем и с другим вместе.
     Господин с тростью поклонился Ольге, скорее почувствовав, нежели услышав, что речь о нем. Ольга ответила ему едва заметным кивком головы и поспешила отвернуться, но снова наткнулась взглядом на яркое пятно галстука сидящего напротив собеседника и окончательно потерялась.
     Между тем Реджинальд фон Штюдорф продолжал свой непрошеный рассказ.
     - Вам когда-нибудь говорили, милостивая сударыня, что у вас замечательное лицо? Мы видели, как вы наблюдали через окно за той древней дамой, которую угораздило сесть на извозчика без копейки денег. Вы чудесно улыбались. - Он поправил пурпурное пятно на шее и тем вывел Ольгу из состояния оцепенения. - Сколько вам лет?
     - Семнадцать.
     Она слишком поздно заметила, что отвечает совершенно незнакомому человеку, причем на вопрос, который едва ли задал бы уважающий себя человек. Хотя, подумала в следующий момент Ольга, ведь он и ожидал нечто подобное. Будь я лет на десять постарше, он бы наверняка держал дистанцию. Интересно, за кого они меня принимают?..
     - Семнадцать, - мечтательно повторил австриец и оглянулся на дядю; тот опустил подбородок и что-то писал карандашом в маленьком блокноте, расположив его почему-то не на столе, как делали знакомые Ольге биржевики, а на колене. - Кстати, что вы заказали?
     - Я? «Тюльпан Посейдона», - спохватилась Ольга, заглядывая в меню и понимая, что бокал снова пуст, а официанта с горячим все нет.
     - Готов биться об заклад, - оживился урожденный фон Штюдорф, - вы выбрали это по названию и понятия не имеете, что вам подадут.
     Она кивнула и, уже сама, подыгрывая тону беседы, надула губки и пожаловалась на то, что о ней, видимо, забыли.
     - Это мы сейчас мигом исправим, - посерьезнев, сказал молодой князь, извинился, поднялся из-за стола и быстро вышел.
     Ольге ничего не оставалось, как сидеть и ждать. Она думала, что ждет обещанного «Посейдона», но на самом деле выходило так, что с большим желанием она ждала возвращения странного собеседника.
     Заметив, что девочка скучает одна, дядя последнего сунул блокнот во внутренний карман пиджака, оперся о трость, встал и легкой походкой подошел к ее столику.
     - Куда это вы его услали? - указал на свободный стул и увидев, получившийся равнодушным кивок, поблагодарил и чинно сел.
     Ольга рассмотрела спокойные, несколько меланхоличные черты его правильного лица, на котором, казалось, жили только серые глаза, с подчеркнутой бесстрастностью устремленные сейчас на нее,  ответила, что никуда «вашего племянника не усылала» и что тот сам вызвался оказать ей услугу и поторопить кухню.
     - На него очень похоже, - сразу согласился Вагнер, и Ольге с ужасом показалось, что он задел ее ногу под столом тростью. - Еще вина?
     - Нет, спасибо, я и так уже выпила недопустимо много, извините...
     Она переполошилась и стала нервно поправлять шляпку.
     - Только не трогайте, пожалуйста, вашу дивную челку! - раздалась просьба седого господина. Если на какое-то мгновение Ольге показалось, что просьба ей почудилась, то следующая фраза окончательно рассеяла ее сомнения в собственной трезвости. - Я еще не успел срисовать ее, и было бы жаль терять это настроение.
     Предвидя вопрос, он запустил руку в нагрудный карман, достал блокнот, перелистнул несколько страничек и протянул Ольге предназначавшийся ей разворот, на котором, и в самом деле, была вполне узнаваемо, хотя и эскизно, изображена она же - за столиком, на фоне оконного перекрестия, в шляпке, и вправду очень хорошенькая, но только почему-то по пояс голая. Плиссированная кофточка с перехваченным голубой лентой воротником и бархатная жакетка исчезли. Вместо них Ольга увидела в профиль свои девичьи груди, причем именно такие, какими они были на самом деле: полные и слегка оттянутые двумя нежными грушками вниз, с крохотными колечками сосков и слишком длинными, как ей казалось, бутонами, больше похожими на маленькие пальчики. Но откуда об этой ее особенности мог знать посторонний человек, если она стеснялась переодеваться даже в присутствии родной матери, иногда заходившей к ней по вечерам в спальню?
     Потрясенная, она не обратила внимания на то, что сама причина появления блокнота, ее соломенная челка, была на месте и придавала всему рисунку не просто законченный, а просто-таки игривый вид.
     Вагнер на глазах у девочки залистнул блокнот и снова спрятал его под черной полой.
     - Пожалуй, я передумал. Доделаю в следующий раз. - Он полюбовался произведенным впечатлением и добавил: - Однако вам, право, так лучше идет.
     Почему он передумал? Кто сказал, что будет следующий раз? Когда? Что он имел в виду, говоря, что так ей идет: челку или о, Боже, какой позор...
     Почему-то с детства (закончилось ли оно?) Ольга больше всего боялась того, что подразумевалось в хлестком слове «позор». Оно казалось ей чернильной кляксой, заливающей страницу тетради сразу и навсегда, от которой уже не избавиться при помощи резинки и нужно либо признаваться в случившемся, либо вырывать всю страницу. А это и было страшно.
     - Вот и ваш «Посейдон», - объявил молодой фон Штюдорф, самолично ставя на стол перед вздрогнувшей от неожиданности девочкой пышущее всяческими пряностями дымное блюдо. - То есть, как вы изволили выразиться, его «Тюльпан». Не так ли?
     - Спасибо, - кажется, все же нашла в себе силы пролепетать несчастная Ольга, и собеседников стало двое.
     - Пока тебя не было, дорогой Реджинальд, - обратился к племяннику загадочно улыбающийся дядя, - мы тут с нашей милой знакомой обсуждали достоинства нынешних дамских причесок...
     - И? - в тон ему подыграл молодой человек, с нескрываемым интересом разглядывая пальцы Ольги, которыми она бессильно поднимала ставшие вмиг тяжеленными приборы.
     - Мы нашли, что одним из главных фрагментов является женская челка, которая способна выразить значительно больше, нежели ее насмерть перепуганная чем-то хозяйка.
     Конец фразы он проговорил так резко, что руки бедной девочки дрогнули, и нож все-таки упал, правда, всего лишь на стол, но в безмолвии окружающего зала шум получился оглушительный.
     - Как говорят русские, «к нам спешит мужчина», - заметил Реджинальд и рассмеялся.
     Ольга боялась поднять на него глаза. Она чувствовала, что еще мгновение, и она жалобно расплачется.
     - Уж не ваш ли батюшка это будет, милая Ольга? - сказал Вагнер.
     Она вскинула на него влажный взгляд и сквозь пелену слез увидела седой затылок: собеседник повернулся и окликнул официанта. Тот быстро подошел и, не глядя на девочку, которой это, должно быть, показалось, принял заказ: два коньяка и сигару.
     - Откуда вы знаете меня? - почему-то прошептала она, когда официант, наконец, отошел от их столика.
     Волнение, охватившее ее, высушило слезы и заставило забыть о еде. Она машинально сопоставила в уме увиденную зарисовку, обрывки только что слышанных фраз, прямоту выражений и наигранную неосведомленность и сделала вывод, подтверждение которому прозвучало в последующих словах седого господина напротив:
     - Мы знаем не только вас, дорогая Ольга Юрьевна. Поверьте, это не так уж сложно. Гораздо сложнее самим оставаться неузнанными. Но, как видите, это нам тоже удается. Итак, вы ешьте, ешьте спокойно, а я вам кое-что скажу.
     Потрясенная еще больше, Ольга покорно ковырнула вилкой рыбный бок и поднесла кусочек к нервно подрагивающим губам.
     - Сейчас, когда вы отобедаете, а мы выпьем за наше успешное знакомство и начало дружбы, если изволите... - Он покосился на племянника, но тот не отрывал глаз от лица девочки и ничего больше как будто не видел. - ... Мы все отправимся в одно замечательное место, где вам будет весело и хорошо. Это недалеко, на Васильевском острове, но вы едва ли там были. Там я намерен продолжить нашу беседу и, как бы поделикатнее выразиться, сравнить мой жалкий набросок, который вы только что могли оценить, с оригиналом... Боже мой, Ольга Юрьевна, румянец вам очень идет, я даже не ожидал! Обрати внимание, Реджинальд, это существенное наблюдение.
     - Всецело разделяю вашу точку зрения, дядя.
     - Кстати, милое дитя, когда должны вернуться ваши родные?
     Ольга не поверила своим ушам, когда услышала, что отвечает этому гадкому человеку правду:
     - Я не знаю... вечером, должно быть...
     - Вот и чудесно! Вы будете доставлены домой как раз вовремя, чтобы встретить их, как ни в чем не бывало. Никаких расспросов не предвидится. Для вас это будет интересным приключением и только. Вы умеете хранить тайны?
     - Да... наверное...
     Он разговаривал с ней, как с ребенком, и даже обращение по имени-отчеству звучало иронично и несколько пренебрежительно. К ее отцу...
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     Ольга отчетливо представила себе, что последует, если она прямо сейчас откажется продолжать общение с этими невесть откуда взявшимися шантажистами, побросает на пол вилку с ножом, опрокинет столик (нет, на это ей сил не хватит) и выбежит из «Белой Лилии» на воздух. Они не станут преследовать ее. Потому-то они так комфортно и расположились сейчас на стульях, потягивая душистый коньяк и теряясь лицами, как в засаде, в едком сигарном дыму, что никакой погони не потребуется. Если бы она рассмеялась в глаза Вагнеру, когда тот показывал ей рисунок, и дала понять, что не имеет с полуголой девочкой ничего общего, они бы еще могли засомневаться в успехе своей затеи, однако, она восприняла все это слишком серьезно (в самом деле, все произошло чересчур быстро и неожиданно, чтобы успеть подумать наперед), и они почувствовали, что угадали. Теперь она ни за что не смогла бы оспорить, что у нее вовсе не такая грудь. Да и как бы она доказала? Сравнив? Но разве не об этом сейчас шел разговор? А может быть, они с самого начала были уверены в своей правоте? Может быть, они давно наблюдали за ней и не только выспросили у кого-нибудь ее отчество, но и видели в окне спальни, через Фонтанку, поскольку ближе домов не было, в подзорную трубу, как она смотрит на себя в овальном зеркале и не знает, что забыла задернуть шторы... А потом ее изображение, ее тело, бесстыдно обнаженное, может быть, даже в какой-нибудь фривольной позе, но узнаваемо ее, окажется подсунутым в утреннюю почту, которую просматривает за завтраком отец, и тогда... Или еще страшнее: на аукционе будет выставлена на продажу картина, вызов публике, эпатаж скромности, и это опять-таки будет она, Ольга Колмакова, скабрезно голая, как в бане, с розовыми щеками, которые только что так понравились Вагнеру, и этот же самый Вагнер купит ее, заплатив несметные деньги владельцу полотна, некоему Реджинальду фон Штюдорфу, и лишь затем, чтобы привлечь к сделке и ее предмету еще больше общественного внимания. И опять в несчастном мозгу Ольги рука безжалостного палача выжигала одно и то же незаживающее клеймо: «позор»...
     Теперешнее ее затянувшееся молчание они могли расценить не иначе как немое согласие. Удивляясь тому, что возвращается к еде, Ольга кляла себя за то, что воспитана в семье, где все приветливы друг с другом, где ее не научили отказывать, даже посторонним, потому что этих посторонних, смиренно стоящих на паперти и ждущих милостыни, либо жалко и тогда им нужно что-то обязательно дать, либо они вполне богаты и уже в силу этого заслуживают всеобщего уважения и, по меньшей мере, вежливого с собой обхождения. Отец Ольги придерживался консервативных взглядов, и потому в их доме часто собирались люди ему под стать, такие же пожилые и неторопливые, на которых всегда было приятно смотреть, чинные и серьезные, но вместе с тем и приветливо улыбчивые, какими могут быть только истинные интеллигенты, а не просто выходцы из мелкопоместного дворянства. Сидевшие сейчас напротив нее господа никоим образом не вписывались в означенные рамки и, быть может, уже потому заслуживали твердого отпора или пренебрежения, однако Ольга с тоской думала о том, что, увы, не искушена в подобном поведении и не имеет перед глазами ни единого живого примера, разве что некоторые ее книжные героини умели постоять за себя, но и даже там, в романах, к ним не приставали так грязно и навязчиво. Она невольно захотела умчаться во времени вперед, представить себя лет через пять и уже оттуда, из сумеречного будущего, увидеть себя сегодняшнюю и, зная, чем все должно закончиться, поступить в соответствии с приобретенным опытом и тем самым избежать нависшей над ней опасности. Но это было не более достижимо, чем родители, развлекающиеся теперь в Петергофе и спокойно полагающие, что их дочь мирно читает или шьет на увитом плющом уютном балконе.
     - Так вот вы где! - вывел ее из тоскливой задумчивости мелодичный женский голос и, отвернувшись от окна, в которое она, как оказалось, все это время смотрела, ничего не видя, Ольга обнаружила, что к их столику быстрой походкой направляется миниатюрная молодая женщина.
     На незнакомке было прелестного салатного оттенка парчовое платье, черная шляпка с короткой вуалью и длинные, по самый локоть, перчатки с серебристым отливом, вероятно, шелковые. В руках она держала изящный зонтик, похожий своими расхлестанными кисточками на большую детскую хлопушку и почему-то напомнивший Ольге трость господина Вагнера. По всей видимости, своей ненужностью.
     - Так вот вы где, - повторила женщина уже утвердительно, останавливаясь перед столиком.
     Мужчины почтительно встали. Незнакомка же, как показалось Ольге, не обратила на них внимания и вместо этого с живым интересом окинула невидимым из-под вуальки взглядом их компаньонку, то есть ее саму. Маленький алый рот женщины - единственное, что было видно сейчас на ее лице - при этом несколько даже излишне чувственно приоткрылся, нижняя, чуть припухшая губка слегка задрожала и через мгновение уже потянулась в приветливую улыбку.
     - Какие у нас милые знакомые! - сказал алый рот и родил на обеих щеках крохотные ямочки смеха. - Надеюсь, эти господа хорошо себя вели, моя дорогая?
     С этими словами незнакомка села рядом с Ольгой и деловито положила зонтик на край стола. Ольга уже собиралась ответить, что да, конечно, но тут заметила, что женщина словно забыла о ней, повернувшись в профиль и улыбаясь из-под вуальки не то слегка смущенному Реджинальду, не то сигаре его невозмутимого дяди. Оба к тому времени снова сидели и с готовностью внимали необычной гостье.
     - Вы напрасно так скоро покинули меня, - продолжала та, стягивая с левой руки перчатку и аккуратно складывая ее поверх зонтика. - Меркулов оказался не из говорливых и скоро мне наскучил настолько, что я дала ему карточку и предложила, не теряя времени, отправляться по известному адресу.
     - Думаете, он остался доволен? - прищурился Вагнер.
     - Мерзкий тип, - невпопад ответила женщина и потянула за пальцы второй перчатки.
     Руки у нее были нежные, но Ольга почувствовала в рельефно выступающих косточках и голубоватых венах немалую силу, осознание которой показалось ей почему-то приятным.
     - Мне хотелось бы что-нибудь выпить!
     Пока Реджинальд окликал официанта и распоряжался относительно нового прибора, незнакомка завернула обеими руками вуаль на шляпку, и на Ольгу упал бархатистый взгляд огромных карих глаз в обрамлении длинных ресниц. Девочка, молча, удивилась внезапно произошедшей перед ней метаморфозе, поскольку красота маленького рта, отмеченная ею раньше, каким-то неуловимым образом отличалась от красоты обнаружившегося теперь прямого носика и живого очарования, этого лишенного женственной робости, взгляда, привыкшего, казалось, видеть вещи в их истинном свете и потому чуждого смущения.
     - А вообще-то, господа, день сегодня выдался на редкость замечательный, - заметила новая собеседница, не отводя глаз от напряженного лица Ольги. - Я имею в виду эту никудышную петербургскую погоду, - словно спохватившись, пояснила она для девочки. - Вы сами отсюда будете, милочка?
     - Да, - сказала Ольга, аккуратно складывая на опустевшей тарелке приборы.
     - А я не могу жить в Петербурге. Тут слишком много воды, вы не находите? - Ольга пожала плечами, и женщина продолжала, вернее, перепрыгивала на новую тему: - Вот и на наших кавалеров здешний воздух действует расслабляюще. Нас даже не представили. Меня зовут Татьяна. Татьяна... хотя нет, отчество будет лишним. Авельева.
     - Оля...
     - Ольга Юрьевна Колмакова будет точнее, - добавил Реджинальд и отразил взгляд, брошенный на него возмущенной девочкой, нагловатой улыбкой.
     - «Оля» мне тоже нравится больше, - сказала госпожа Авельева, подбадривая собеседницу. - Вам уже сделали предложение?
     - Какое? - спохватилась Ольга, не без труда пытаясь вспомнить, о чем был разговор до появления этой диковинной женщины.
     - Ну как же, - укоризненно вздохнул Вагнер. - Вы же согласились отправиться с нами на Васильевский остров и пробыть там, по меньшей мере, столько, чтобы не опоздать домой к возвращению родителей. Разве вы забыли?
     - Я не соглашалась, - тихо сказала Ольга.
     - И правильно сделали, - кивнула новая знакомая. - Там, куда вас зовут эти господа, не имеет смысла спешить. Теперь я вижу, что гораздо разумнее отложить продолжение нашей встречи до более благоприятного времени, когда вы сможете провести вне дома, по меньшей мере, целый день, а еще лучше - несколько дней кряду. - Удивленный взгляд Ольги был проигнорирован. - Мне жаль, дорогая, что так вышло, но ничего не поделаешь. А теперь ступайте домой и ни о чем не беспокойтесь. За ваш обед будет заплачено.
     - Но я...
     - Мы еще посидим здесь и побеседуем, если вы не против. Идите, Оля, идите. Реджинальд, вы не хотите сопроводить девочку до ее дома?
     - Нет, нет, не нужно, я сама доберусь, здесь совсем рядом, спасибо...
     Униженная сейчас еще больше, чем когда ей показывали ее обнаженный портрет, Ольга неловко выбралась из-за стола и быстро-быстро пошла к двери. Официант поклонился, когда она пробегала мимо. Швейцара с густыми бакенами не было видно.
     Двери «Белой Лилии» громко захлопнулись за ней. Кто-то из пешеходов оглянулся. Не поднимая глаз, Ольга устремилась вниз по набережной, туда, где ее по-прежнему никто не ждал. Ворвавшись через несколько минут в полумрак прихожей, она повалилась боком на жесткое кресло и разрыдалась.
    
_____________




Квартиранты
    
    
     Бытует расхожее мнение, будто время вылечивает душевные раны, которые вольно или невольно наносит нам жизнь. Между тем истина эта далеко не всегда отражает грустную действительность...
     На протяжении нескольких жарких дней, последовавших за описанной выше встречей в «Белой Лилии», Ольга не находила себе места. И с каждым утром, начинавшимся, как обычно, с легкого туалета и завтрака в гостиной, волнение ее только нарастало. Вместо того, чтобы забыть о странном разговоре и столь резко взятом назад предложении, отнеся все это на счет какого-то нелепого недоразумения, она невольно изводила себя мыслью о неотвратимости развязки, которая всякий раз рисовалась ей все более ужасной.
     Теперь она тщательно следила за тем, чтобы окна ее спальни были наглухо зашторены даже днем, отчего ей приходилось выслушивать возмущенные доводы маменьки, считавшей, что «человек должен получать достаточно свежего воздуха, тем более в такую жару, так что изволь их раздергивать». Однажды ей даже приснился сон, в котором она не увидела никого из своих ресторанных собеседников, но который произвел на нее исключительно гнетущее впечатление. Она оказалась бегущей по бескрайнему полю, а следом за ней гнались на низкорослых и отвратительно фыркающих лошадках узкоглазые монголы; они, в конце концов, ее окружили, так что она уже не могла двигаться ни вперед, ни назад, а только стоять в центре живого кольца и бессильно ждать, когда же оно сомкнется...
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     Начавшиеся вслед за жарой дожди тоже не принесли ощутимого облегчения. Вынужденная оставаться дома, Ольга тем острее чувствовала себя словно в заточении, и в мыслях ее то и дело вставали облаченные во все черное господа, настойчиво стучавшие в дверь...
     - Иду, иду! - услышала она сквозь сон голос матери снизу и поняла, что дверной стук вовсе ей не показался.
     Придя в себя, она поспешила к окну и выглянула на улицу.
     Дождь не переставал.
     Перегнувшись через подоконник, Ольга успела увидеть две тени, скользнувшие по ступеням крыльца внутрь дома. Бросив взгляд на невозмутимо тикающие ходики, она обнаружила, что вечер наступил и через два с небольшим часа будет полночь.
     Отпрянув от окна, она перебежала к двери и прижалась ухом к замочной скважине. Сердце ее учащенно билось и, как ей казалось, мешало расслышать происходящее в передней.
     Между тем голоса, доносившиеся оттуда, были достаточно громкими, чтобы без труда следить за завязавшимся разговором.
     - Простите, что побеспокоили вас в столь неурочное время... - Говорил мужчина.
     - Ничего, ничего. Да проходите же скорее, ваши зонтики все вымокли! - Маменька, вечная святая простота...
     - Мы с мужем только на минутку. - Женский голос, как будто знакомый. - Проезжали мимо и решили заскочить. Еще раз простите, что так поздно...
     - Сущие пустяки. Вероятно, вы по поводу комнаты?
     Мужчина: - Совершенно верно...
     Мать: - Юрочка, иди скорее сюда, тут по твоему объявлению люди. Проходите, проходите. Мы как раз уже ужинали. Не откажитесь чайку выпить?
     Женщина: - Да вы, право, не беспокойтесь! Спасибо. У вас очень мило тут.
     Мать: - Какой у вас хорошенький зонтик!
     Ольга невольно представила себе этот зонтик с расхлестанными кисточками, и ей вмиг сделалось дурно.
     Отец: - Здравствуйте, здравствуйте, не стойте в прихожей, здесь из всех щелей дует. Простите. Юрий Миронович, Колмаков...
     Мужчина: - Очень приятно. Моя супруга, Татьяна Францевна. А я, стало быть, супруг ее, Андрей Николаевич Меркулов. Ну ладно, душа моя, раз приглашают, давай пройдем ненадолго... Так вы еще не сдали?
     Отец: - Что вы, что вы! Вы у нас первые. Я почти уверен, что мы сговоримся. Проходите сразу в гостиную.
     Голоса смолкли, и Ольга услышала поднимающиеся по лестнице шаги матери. Когда дверь спальни приоткрылась, она уже снова лежала в постели и делала вид, будто крепко спит. Не желая тревожить сна дочери, Ирина Александровна осторожно погасила в комнате свет и так же тихо вышла.
     Между тем приход неожиданной пары как рукой стряхнул с Ольги всякую сонливость. Выждав, пока мать отойдет подальше, она перевернулась на спину и стала смотреть в мутную черноту потолка. Сказать, что ее мучил вопрос о том, как же ей теперь быть, значит не сказать ничего. Она была в состоянии того отчаяния, когда все тело до самых кончиков волос предательски нашептывает: «Тебе конец... Выхода нет и не будет...». Она ни на мгновение не думала о том, что могла произойти роковая ошибка, и на самом деле новые квартиранты являются таковыми в действительности и не подозревают о ее существовании. Она совершенно позабыла об объявлении, но ведь оно было, отец сам показывал его накануне вечером, а, следовательно, и откликнуться на него мог кто угодно. Но только почему же первыми откликнулась ее странная знакомая из «Белой Лилии». Ольга точно помнила, как та обмолвилась в ее присутствии фразой относительно некоего Меркулова, которого называла «мерзким типом». Нет, это не могло быть случайностью. Они тут ради нее. Но зачем? Чего им от нее нужно? В висках напряженно пульсировало одно-единственное слово: «шантаж». Бедный отец... Бедные родители... Она должна как-то им помочь. Но как? Ей еще не приходилось решать таких сложных проблем. Самым страшным за семнадцать лет ее жизни были периоды простуд и мелких недомоганий да смерть под колесами брички щенка Тосика, но об этом она помнила очень смутно, скорее, по рассказам брата, потому что самой ей было в ту пору года три.
     Прошло никак не меньше получаса, когда она снова услышала приглушенные голоса и поняла, что гости уходят. Отец что-то оживленно говорил. Вероятно, сделка была завершена без лишних проволочек.
     Только сейчас Ольга заметила, что дождь прекратился. Она выглянула в окно и подождала некоторое время. В полоске света, упавшей на черные лужи, вытянулись тени, мамин голос сказал «покойной ночи», полоска сузилась и исчезла, и Ольга увидела мужчину и женщину в шляпке, чинно отходивших с крыльца под тусклый свет фонаря. Она заметила, как женщина машет кому-то зонтиком, потом услышала шум мотора, и через мгновение оба сели в подкатившее из темноты авто. Ольга не могла различить фигуры шофера, но была почти уверена в том, что он блондин...
     Наутро родители не без гордости сообщили ей, что пустовавшая до сих пор комната наконец-то сдана и завтра в нее должны переселиться очаровательные люди, чета Меркуловых, приехавших в северную столицу из Гатчины. Ольга что-то невпопад ответила, лишь бы не смущать окружающих своим волнением, позавтракала без аппетита и, сославшись на легкое недомогание, вернулась к себе в комнату. Навестившей ее матери она с серьезным видом сообщила, что у нее начался ежемесячный недуг, и та, покачав головой и улыбнувшись, оставила ее одну.
     Вскоре Ольга и в самом деле почувствовала себя неважно, стала закашливаться, а к вечеру и вообще слегла. Ее знобило. Родители поспешили послать за доктором, но тот долго не ехал, а когда, наконец, пожаловал, стряхивая с зонта ручейки принесенного с улицы вновь зарядившего дождя, девочка уже крепко спала и было решено повременить с осмотром. Сославшись на неотложные вызовы, доктор заверил, что сон - лучшее лекарство, что все будет хорошо, а если нет, то он снова готов пожаловать к ним наутро. Стоило ему уйти, как Ольга тяжело проснулась, вся в поту и с горящим лбом, стала комкать одеяло и громко бредить, упоминая какие-то тюльпаны и Посейдона. Несколько раз с ее запекшихся губ слетела фамилия «Вагнер». Вскоре жар спал, и ее снова сморил глубокий сон, заставивший родителей отказаться от попытки вновь отправить заспанную прислугу на поиски мокрого доктора.
     Когда Ольга с трудом открыла глаза, она увидела склоненное над ней лицо незнакомого мужчины, перечеркнутое черными усиками, а далеко за его плечом - лицо женщины с нарочито-алым ртом. Непослушные веки сами собой закрылись, и она услышала голос матери:
     - Какое счастье, Татьяна Францевна, что ваш замечательный супруг оказался терапевтом! Мы уж прямо и не знали, куда кидаться. Слава Богу, все, кажется, обошлось. Андрей Николаевич, что с ней?
     - Не стоит так волноваться, Ирина Александровна. Кризис миновал, и ваша дочка вне опасности. Пульс хороший. - Ольга почувствовала, что ее запястье сжимает чужая холодная рука. - Ей нужно дать поспать, а потом еще дня три не позволять вставать с постели. Когда ей будет получше, я ее послушаю, но уже сейчас я могу заключить, что никакого воспаления легких, к счастью, нет. Полагаю, всему виной резкая перемена погоды. Ну все, теперь давайте оставим ее подремать. Кстати, мы еще не обсудили некоторые нюансы нашего вселения...
     В следующий раз Ольга проснулась оттого, что на глаза ей падал колеблющийся свет от свечи.
     Кто-то сидел на краю ее постели.
     - Мама... - позвала она, в первый момент, даже не узнав своего голоса, таким слабым он ей показался.
     - Мама спит, - ответил мужчина, отодвигая свечу в сторону и шевеля паучьими усиками. - А ты болеешь, и тебе необходим осмотр. Давай-ка я помогу тебе сесть.
     Девочка почувствовала, что у нее нет сил сопротивляться.
     Безропотной куклой она позволила приподнять себя за плечи и прислонить спиной к горячим подушкам. Ей подняли руки, наклонили вперед, выдернули из-под нее подол и одним движением стащили через голову длинную ночную рубашку.
     Сначала она даже не осознала, что оказалась в пляшущем круге свечи совсем голой. Только когда теплое одеяло соскользнуло с ног, и прохладный воздух комнаты приятной волной устремился от колен вверх, она обнаружила, что широкая ладонь мужчины неторопливо мнет и гладит ее беззащитный живот.
     - Здесь не больно? - спросили усики, и Ольга почувствовала легкое надавливание на твердый холмик, поросший мягкими, но уже густыми волосками. - Не больно?
     - Нет, - тихо ответила она, вместо того, чтобы закричать.
     - И никогда не болело?
     - Нет...
     - Ты кому-нибудь уже позволяла дотрагиваться до этого места?
     - Нет...
     - А теперь тебе нравится?
     - Да...
     - Не нужно так напрягаться. Расслабься. Если не хочешь, я не отниму руку. Закрой глаза. Продолжать?
     - Да...
     - А сама ты себя раньше трогала?
     - ...
     - Трогала?
     - Да...
     Она внезапно поймала себя на мысли, что спит и все происходящее ей только снится. Такие сны она видела и прежде, правда, они никогда не были настолько отчетливыми. Но ведь она заболела. У нее жар, поднялась температура. Горячка сделала сон реальнее жизни. Это так замечательно!
     - Тебе уже лучше?
     - Да.
     - У тебя влажные ноги. Раздвинь их пошире, чтобы дать доступ воздуху. Не своди колени, расслабься. Я уже все видел, так что можешь не стесняться. Ведь ты не стесняешься меня?
     - Да...
     - Стесняешься?!
     - Да...
     Губы под усиками улыбнулись. Пальцы оставили в покое волоски, и ладонь поползла через живот наверх, к поднявшимся вслед за вытянутыми над головой руками грудкам. Накрыла сначала левую. Средний и указательный пальцы легонько сдавили сосок. Ольга глубоко вздохнула.
     - А здесь не болит?
     - Нет.
     Она чувствовала, как сосок после сдавливания предательски напрягся. Устремила взор в потолок, решив не реагировать и не обращать внимания.
     Ладонь легла на правую грудь, перевернулась и потерлась о сосок шершавой тыльной стороной. Потом оставила и его в покое и устремилась к открытой впадине подмышки.
     - Ты никогда их не бреешь? - спросил мужчина, слегка оттягивая крохотный пучок темных волос.
     - Нет...
     - У красивых женщин вроде тебя волосы должны быть только на голове и под животом.
     Ее назвали «красивой женщиной»! Не «хорошенькой девочкой», как говорили бабушки, не «красавкой», как, шутя, говаривал отец, а «красивой женщиной». Как жаль, что это всего лишь сон...
     - Я сбрею, - сказала она, поеживаясь.
     - Не торопись, всему свое время, ты еще все успеешь. А пока ляг на живот. И вытянись.
     Она послушно перевернулась и уткнулась подбородком во влажную подушку, просунув под нее руки. Теперь ее гладили по ягодицам, пошлепывали и приговаривали:
     - Тут у тебя все в порядке. Ничего лишнего. Хорошая попка. Такая шелковистая кожа. Жаль будет, если ты станешь плохо себя вести...
     Она не поняла, что имеется в виду, но поскольку это был всего лишь сон, промолчала и, зная, что сейчас ее никто не видит, улыбнулась в подушку. Ей было очень приятно.
     - Завтра ты поправишься, - пообещал, уходя, мужчина. - И если тебе понравилось то, что я помог тебе испытать сегодня, не стесняйся, подойди ко мне, и мы кое-что придумаем. Такие девушки, как ты, не должны прозябать в родительском доме. Тебе уготована совершенно другая судьба. Но для этого нужна смелость. У тебя хватит смелости?
     Ольга натянула одеяло до самого подбородка, хитро посмотрела на остановившегося в ожидании ее ответа странного доктора и сладко зевнула. Ей хотелось спать, а призраки что, это всего лишь призраки...
     - Хватит? - снова услышала она, проваливаясь в сон.
     - Да...
     Утром она проснулась от неприятного ощущения: подушка под щекой была мокрая. Откинув одеяло, взглянула на плоский живот и вульгарно раскинутые худые ноги. Простыня была смята, и часть ночи она проспала на влажных складках и голом матрасе. Видимо, в этом и была причина ее странного сна. Зато теперь она чувствовала себя значительно лучше. И даже хотела есть.
     Ольга наспех умылась, причесалась, осталась недовольна понурым и изможденным отражением в зеркале и спустилась в гостиную. Никого там не застав, она только сейчас обнаружила, что часы на стене показывают половину восьмого утра. День был воскресный, и Колмаковы спали.
     Ей невольно захотелось пройти на ту половину дома, где сдавалась комната, и посмотреть, что там происходит. Она знала, что это неприлично, но тем сильнее было внезапно возникшее желание подслушивать и подглядывать.
     Отказаться от этой экстравагантной идеи ей помогло появление матери. Увидев дочь, Ирина Александровна всплеснула руками. Не слушая ее радостно встревоженных причитаний, Ольга все же не преминула заметить, что хвалы матери обращены к «благодетелю Андрею Николаевичу» и его «чудодейственному эликсиру», который тот, оказывается, самолично приготовил для нее накануне. Ольга подумала, что ночной бред, вероятно, явился частью процесса исцеления, но, разумеется, промолчала. Она решила выжидать и наблюдать.
     Время до полудня она провела все в той же гостиной, читая и поглядывая за окно, где буйствовало яркое солнце и куда родители наотрез отказались ее пускать.
     Никто из квартирантов так и не появился.
     Ольге было не то чтобы скучно, а как-то тоскливо. Переворачивая страницу за страницей, она замечала, что не помнит содержание предыдущей, ибо обращена внутренним оком к содержанию странного сна и не может оторваться от его притягательной новизны. Часы пробили час. Скоро должен был вернуться со службы отец. Мать уже дважды позвала ее обедать, но есть Ольге почему-то не хотелось.
     В дверь постучали.
     - Это Юрочка, - крикнула из столовой Ирина Александровна. - Оленька, сходи, открой.
     Уложив никчемную книгу на тумбочку, Ольга со скучающим вздохом поднялась с дивана, поплотнее запахнула полы теплого халатика, поправила челку и вышла в переднюю.
     Стук повторился. Не переспрашивая, Ольга повозилась с ключом и открыла дверь.
     На пороге стояла девочка лет пятнадцати.
     Ольга с удивлением окинула взглядом невысокую ладную фигурку в легком, облегающем платье вишневого цвета, слегка задержалась на некрасивом, но выразительном за счет больших карих глаз и пухлых губ лице, с завистью отметила пышность рыжих прядей, плавно спадавших на плоский, чуть ли не детский корсаж, и только теперь спросила:
     - Вы к кому будете?
     Юная незнакомка смело вернула ей такой же оценивающий взгляд и, прежде чем ответить, чванливо скривила губки.
     - Меркуловы здесь живут?
     - Мама, тут к квартирантам пришли! - крикнула Ольга, неохотно отступая от двери.
     В передней появилась Ирина Александровна, возбужденно вытирающая полотенцем мокрые руки. Казалось, она совсем не удивлена столь внезапному вторжению.
     - Проходите, проходите, милочка! Так вы к Татьяне Францевне?
     Девочка вошла, спокойно вытерла ноги о новый половичок, показав при этом кончики красных туфелек, и с улыбкой ответила, косясь на Ольгу:
     - Я ее племянница. Разве тетя Таня ничего вам не говорила?
     Ирина Александровна сразу же смутилась, зачем-то пожала девочке руку, сказала, что очень рада и поинтересовалась, как ее зовут.
     - Софи.
     - Софья?
     - Нет, Софи.
     - Очень мило, очень мило... Что же вы стоите? Тети я вашей с утра не видела, вероятно, она еще почивает, мы сейчас это выясним, не стесняйтесь, проходите в гостиную, мы тут как раз обедать садиться собирались, располагайтесь, Ольга, проводи гостью...
     Когда Ольга, заперев входную дверь, вернулась в гостиную, она застала незнакомку уже удобно расположившейся на диване и с интересом листающей ее книжку.
     - Это вы по-французски читаете? - спросила та, и в голосе ее впервые почувствовалась некоторая робость.
     - Читаю, - призналась не без гордости Ольга и села рядом. - Меня зовут Ольга.
     - Я знаю. Мне тетя про вас уже говорила. Простудились?
     Ольга утвердительно кашлянула, удивленная столь внезапной осведомленности собеседницы.
     - Татьяна Францевна одевается и сейчас будет, - заглянула в комнату мать и снова скрылась на кухне. Приготовление обедов она никогда не доверяла прислуге и всегда готовила сама.
     Софи захлопнула книжку и протянула ее Ольге. Ольга отрицательно мотнула головой, и девочка, пожав плечами, отложила книгу на тумбочку. Осмотревшись, она поморщилась, проворно сбросила туфельки и села на диване с ногами, обняв обеими руками острые коленки. Ольга невольно обратила внимание, как задрался при этом вишневый подол платья, нескромно приоткрыв краешек розовых панталон.
     - Мне тут у вас нравится, - мечтательно сказала Софи. - А ты одна с родителями живешь?
     - Иногда брат старший приезжает. А разве тебе тетя не рассказывала? - добавила Ольга с нескрываемым вызовом и так же легко переходя на ты.
     - Нет, не рассказывала. Она вообще мало мне о чем рассказывает. Только о том, что может мне понравиться. А тебя я другой представляла.
     - Это какой же? - Ольга не могла не почувствовать, что поддается некой непонятной игре, ведущей в которой была эта нагловатая, Бог весть чему улыбающаяся девочка.
     На этом месте их разговор прервала сама Татьяна Францевна, вплывшая в комнату в ароматах розы и летучих складках шелкового пеньюара.
     - Софи, дорогая, с приездом!
     Она наклонилась к гостье, и та, не меняя позы и не отпуская колен, только нехотя подняла ей навстречу лицо и поцеловала прямо в губы. Потрясенная до глубины души этим невинным проявлением родственных чувств Ольга отвернулась.
     - Я вижу, вы уже познакомились, - продолжала Татьяна Францевна, усаживаясь между девочками и кладя одну ладонь на колено племянницы, а другую - на ногу поежившейся Ольги. - Вот и чудно! Ирочка, - обратилась она к Ольгиной матери, возникшей на пороге с предложением перейти в столовую, - вы ведь не будете возражать, если Софи погостит у меня несколько дней.
     - Нет, конечно. Только как же вы с Андреем Николаевичем...
     - О, не беспокойтесь. Андрей под утро уехал, вернулся срочно в Гатчину, у него там отец занемог, так что Софи нисколько нас не стеснит. Лишь бы вам было сподручно.
     - Безусловно, безусловно... Обедать?
     - Что вы! Я только встала, Софи, наверное, уже тоже завтракала (девочка хмуро кивнула), так что обедайте, пожалуйста, без нас, мы тут поворкуем и мешать вам не будем. Спасибо.
     Появление Колмакова-старшего рассеяло возникшую было неловкость. Поздоровавшись с женщинами, он сразу же направился в столовую, куда за ним не замедлила последовать и Ольга, сопровождаемая матерью.
     За столом Ольга нашла отца немногословным и сверх обычного погруженным в раздумья. По-своему истолковав молчание мужа, Ирина Александровна попыталась тихо урезонить его, посочувствовала Андрею Николаевичу и сказала, что Софи ей очень даже понравилась.
     - Да, да, мне тоже, - невпопад отозвался Андрей Юрьевич, посмотрел на Ольгу и улыбнулся. - Не обращайте на меня внимания. У меня неприятности на службе...
     Произошло что-то серьезное, поняла Ольга. Обычно отец никогда не упоминал о подобных вещах в ее присутствии. Тем более за обедом. Больше они не разговаривали, но после десерта, когда Ольга пошла к себе, мать осталась, и она слышала, как родители о чем-то оживленно спорят.
     В коридоре на втором этаже ей встретилась Софи.
     - Осматриваю дом, - пояснила девочка, поглаживая стену ладошкой и хитро глядя в потолок. - А какая здесь твоя комната? - Ольга нехотя показала. - Можно войти?
     Оказавшись в спальне Ольги, Софи тотчас же прошла к открытому окну и выглянула на улицу. Глубоко вдохнула. Повернулась к остановившейся на пороге хозяйке. Легко подпрыгнула и уселась на подоконник.
     - Тут тоже хорошо, - сказала она, болтая ногами в белых гольфах, и добавила без паузы: - К тебе, наверное, часто молодые люди лазают?
     - Что за глупости! - возмутилась Ольга, невольно прикрывая дверь, чтобы не услышали родители.
     - А вчера у тебя никого ночью не было? - Софи зажмурилась и стала похожа на маленькую рыжую лисичку.
     - Вчера я болела! - чуть не закричала от страха Ольга и отступила в темный угол, подальше от солнечного света.
     - Ну, болела, так болела, - протянула девочка, роняя одну из туфелек на пол. - С кем не бывает. Меня вот тоже вчера в поезде укачало. Даже вырвало. Представляешь? Прямо на попутчика моего: старенький такой дядечка попался, все на меня заглядывался, а когда я ему все штаны замочила, он только обрадовался и бросился расстегиваться...
     Софи скорчила такую забавную гримаску, что потрясенная столь неожиданными подробностями Ольга рассмеялась.
     Сидевшая на подоконнике девочка уронила вторую туфельку.
     - ... а на самом деле он просто хотел показать мне одну вещь, которую он там прятал. Здоровенная такая была штуковина, в волосах вся, хотя сам он был совершенно лыс. Представляешь, он хотел, чтобы я взяла эту его гадость в рот, говорил, что у меня сразу все пройдет.
     - А ты?..
     - А что я? Мне было плохо. Сказала, что если не отстанет, позову кондуктора, и отвернулась к стенке. Потом он вышел.
     - И тебя родители одну отпускают?
     - Мне уже скоро шестнадцать. Что со мной будет? Да и вон тетя моя кого надо знает, в обиду не даст.
     Ольге как-то не очень верилось в столь простое решение вопроса безопасности. Заметив написанный на ее лице скептицизм, Софи спрыгнула с подоконника и как была, в одних гольфах, подбежала к ней, на ходу засучивая рукав платья.
     - А это видела? - гордо выпалила она, оголяя руку и выворачивая левый локоток, так что Ольге бросился в глаза крохотный цветок, аккуратно выколотый чуть ниже сгиба. - Это мой талисман. Один тетин друг сделал. Белая лилия. Теперь мне никто не может вреда причинить. Есть еще слова, которые я знаю, но тебе не скажу.
     - Очень надо...
     - Сегодня не надо, завтра понадобится.
     Без туфелек девочка была еще меньше. Ольга опасливо смотрела на нее сверху вниз, не зная, что еще сказать.
     - Ладно, у тебя хорошо, но мне пора идти. Попозже еще зайду. Не хворай.
     Софи подхватила подол и бесшумно скользнула в коридор. Туфли забыла, подумала Ольга, подходя к окну, чтобы остановить сквозняк и споткнулась о туфли. Она их даже попробовала примерить. Туфельки были ей как раз по ноге.
    
_________________
    
    
    
    
    
Дневник
    
    
     К вечеру того же дня стало известно, что у Юрия Мироновича Колмакова, помощника статского советника при городской управе Петербурга, и в самом деле большие неприятности по службе. Его обвиняли, ни много ни мало, в перерасходовании средств из государственной казны.
     Обстоятельство это сообщил украшенный густыми усами городовой, явно довольный произведенному фурору и не без тайного интереса оглядывающий потрясенных домочадцев из сумерек прихожей. Открывшая ему было входную дверь, Ирина Александровна покачнулась, как стебелек в образовавшемся сквозняке, всплеснула плетьми бессильных рук и молча, прошла мимо застывшей посреди комнаты Ольги в гостиную, откуда уже выходил бледный Юрий Миронович.
     - Я сейчас... - бросил он вытянувшемуся при его появлении по стройке смирно городовому и добавил вполголоса: - Потрудитесь прикрыть дверь, милейший. Мой арест - не лучшая причина для моей семьи, чтобы простужаться.
     Ольгу покоробило слово «арест», и она посмотрела на отца. Вероятно, во взгляде ее читался не только вопрос, но и жалость, потому что Юрий Миронович, тяжело улыбнувшись ей, отвернулся и стал искать шляпу и плащ. Плащ висел, где ему и полагалось висеть, на вешалке, однако Юрий Миронович никак не мог его найти, зачем-то шарил обеими руками по карманам, окликал жену, коленопреклоненную перед иконостасом и оглохшую ко всему вокруг, долго выбирал подходящий зонтик, наконец, нашел плащ, сгреб в охапку дочь, шепнул ей «я не виноват, дорогая» и растворился в ночи следом за городовым.
     Отвернувшись от пустой прихожей, Ольга стала смотреть, как мать судорожно крестится, вздрагивает покатой спиной и отбивает поклоны безучастным ликам святых угодников.
     До ее сознания стало постепенно доходить, что пусть и временная, но потеря отца означает для них обеих значительно больше, чем просто расставание с любимым человеком. Из года в год, все семнадцать лет ее жизни, отец содержал семью. Ирина Александровна, происходившая из небогатого, но дворянского рода, никогда не трудилась, кроме как по домашнему хозяйству. Положение Юрия Мироновича в обществе вполне к этому располагало. Ольга никогда не знала, сколько именно получает отец за труды в городской управе, однако дорогие подарки ко дню рождения и выезды на воды в Италию, где у Ирины Александровны жили дальние родственники, два раза в год свидетельствовали о том, что деньги в семье водились в достатке. Теперь же, с этого самого дня, в их жизни многое должно невозвратимо измениться. Сможет ли отец занять прежнее свое положение после того, как его оправдают? Да и как он, всем прекрасно известный своей исключительной честностью, вообще мог попасть под чье-то подозрение? Ольга вспоминала рассуждения отца о том, что раз себя зарекомендовав с лучшей стороны, нельзя пускать дальнейшее на самотек, необходимо постоянно, всякий день и час придерживаться однажды избранного праведного пути, ибо стоит тебе случайно оступиться, вернуться вспять будет куда как труднее, чем не допускать подобной оплошности.
     Помощи бедным женщинам ждать было неоткуда. Старший брат вот уже несколько дней как уехал в Москву на какой-то юридический симпозиум при тамошнем Университете и до сих пор не звонил и не писал. Да и не началась у него разве другая жизнь с той самой поры, как Ольга ненароком увидела его в саду перед Мариинским в компании черноволосой субтильной особы женского пола, по цыплячьей походке которой она без особого труда заключила, что сердце брата похитила кто-то из балерин. Родителям она, разумеется, ничего про эту встречу не сообщила, да и самому Андрею говорить ничего не стала. Она тогда впервые представила себе, что бы почувствовала, окажись сама на его месте в обществе какого-нибудь танцовщика. Почему именно образ танцовщика являлся к ней первым, когда она думала о мужчине, Ольга не вполне понимала, но только морщила носик, размышляя, как правильно пишется это слово, когда записывала его в свой тайный дневник.
     При мысли о дневнике, этом единственном свидетеле ее детских терзаний и недомолвок самой себе, Ольге стало зябко и тоскливо и захотелось кому-нибудь выплакаться.
     К ведению дневника ее еще в детстве приучила Ирина Александровна, полагавшая таким образом, под предлогом чистописания и умения выражаться на бумаге, установить опосредованную связь с дочерью и вовремя упреждать ее опрометчивые суждения и поступки. Ольга исправно слушалась родительских наставлений и доверяла толстенькой тетрадке все, как ей тогда казалось, самое сокровенное, приводя тем самым Ирину Александровну в тихий восторг и умиление. Однако, за год до своего семнадцатилетия Ольга тайком от всех, с бьющимся сердцем, завела второй дневник, невзрачный с виду, тоненький, легко умещавшийся на ладони, но несоизмеримо более притягательный, нежели первый, писавшийся теперь исключительно для отвода как материнских - Юрий Миронович вообще никогда не интересовался подобными, не относящимися к делу вещами, - так и, вероятно, своих собственных глаз.
     - У вас наверху ванная свободна? - вывел ее из задумчивости неожиданный вопрос.
     Ольга оглянулась и увидела выходящую из-за дверей в гостевую половину Софи. Девочка была в легкой ночной рубашке, серебристо-прозрачной и едва прикрывающей ее тонкие коленки; в одной руке она несла сложенное пополам толстое махровое полотенце розового цвета, а в другой - мешочек с женскими туалетными принадлежностями. Рыжие локоны свободно растекались по худеньким плечам и делали свою хозяйку похожей на сказочную Златовласку. Софи была босиком.
     Заметив выжидательный взгляд, Ольга спохватилась, кивнула и поспешно добавила:
     - Да, конечно, только там придется долго ждать, пока вода нагреется...
     - Это ничего страшного, я подожду, - пожала плечами Софи, продолжая путь к лестнице. - А то тетя сегодня неважно себя чувствует, и отказалась меня к себе пускать.
     Ольга не решилась переспросить девочку, имеет ли та в виду, что если бы самочувствие тети позволяло, они наверняка приняли бы ванну вместе. Софи стала лениво восходить по лестнице. У нее были приятно-сильные икры и стройные голени. Голые пятки неторопливо играли в чехарду со ступеньками. Ольга почувствовала, что краснеет, погладила ладонью щеку, словно прогоняя слезу, и бросила через плечо взгляд на мать: та ничего не слышала и не видела, запертая в углу своих горестей.
     Софи между тем скрылась наверху. Ольга постояла, раздумывая, и, решив, что лучше ей сейчас остаться одной, поспешила следом за девочкой, но только успела заметить, как та прикрывает за собой дверь слева по коридору, свернула к себе в спальню.
     Сев на кровать, она некоторое время смотрела на свой фотографический оттиск, стоящий у стены на столике под лампой, и вспоминала, как четыре года назад, до слез долго, прихорашивалась в ателье мастера, хорошего знакомого отца. Из витого овала рамки на нее взирала хорошенькая кукла в бантах и кружевах, усаженная в шелковые волны пышного платья с оборками, посередине упругого дивана, неловко сложившая под едва выступающей грудью руки в белых перчатках, напряженная и слегка испуганная.
     Ольга улыбнулась своей младшей копии, легко передразнила позу, вспомнила, как после съемки отец повел ее в «Белую лилию» есть мороженое, и она потом чуть не заболела, переев холодного чернослива с ледяным морсом из брусники...
     «Белая лилия»... Теперь ей почему-то стало казаться, что все теперешние злоключения их семейства начались именно с нее.
     Ольга завалилась на правый бок и, не разуваясь, подогнула под себя ноги.
     Мать. Отец. Софи. Ее тетя. Ночной гость в образе доморощенного доктора. Не складывается ли все это в некую паутину, единственной целью которой является заплести невидимыми нитями совпадений ее пробуждающееся после детства сознание? Но для чего? Почему объектом этого необъяснимого заговора стала именно она? Или ей только хочется так думать?..
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     Она не заметила, как извлекла из-под кажущейся мягкости перины заветную тетрадь и теперь, лежа на спине, почти не останавливаясь для раздумий, испещряет страницу за страницей убористой вязью девичьих откровений.
     Ей почудились шаги за дверью, и карандаш в дрожащих пальцах замер.
     Кто-то стоял в коридоре и тоже прислушивался.
     Она решила, что узнает дыхание Софи. Бесшумно соскользнула с кровати и тоже босиком подкралась к замочной скважине. Боясь наткнуться на влажный зрачок с другой стороны, нагнулась и посмотрела. Никого. Осторожно приоткрыла дверь и выглянула наружу. Коридор был пуст. Беззащитно оглянулась на брошенный посреди постели дневник. Ничего, она только на секунду.
     Продолжая сжимать забытый в руке карандаш, Ольга решительным шагом преодолела расстояние между спальней и ванной комнатой.
     Изнутри доносился плеск воды и слышался чей-то приглушенный голос.
     Она присела на корточки и заглянула в замочную скважину. В замочной скважине сидел ключ, и ничего не было видно. Тогда она выпрямилась, собралась с духом и постучала. Стук получился довольно громким, однако ничего за ним не последовало: плеск и разговор продолжались.
     Ольга постучала настойчивее.
     Кажется, подействовало: плеск затих, послышались приближающие шлепки босых ног по мокрым плиткам пола.
     Дверь резко распахнулась, обнаружив за собой совершенно голое рыжеволосое создание, жеманно согнувшее в колене длинную ножку, однако не предпринимающее ни малейших попыток прикрыться.
     Глядя на потревоженную купальщицу, Ольга ошарашено понимала, что та не могла знать, кому именно открывает дверь, и на ее, Ольгином месте, мог по идее оказаться любой из домочадцев. Она даже успела подумать, что подобную неосмотрительность можно было бы хоть как-то объяснить, окажись девочка, до глубины души, возмущенной непрошеным вторжением и в пылу раздражения не подумав о мерах предосторожности, однако Софи выглядела более чем спокойной и невозмутимой.
     - Так и будем стоять? - вовсе не по-детски усмехнулась она, не меняя позы. - Застудить меня решила?
     - С кем ты тут... говорила?
     Бровки Софи взлетели. Обняв себя за плечи руками, она повернулась на одной ноге, обратив к Ольге худенькую влажную спину с проступающими ребрами и малюсенькие нежные ягодицы, и окликнула в туман заволакивающего все пространства пара:
     - Эй, выходи!
     Поскольку никто не отозвался, девочка снова вернулась к Ольге, ловко поймала ее за руку и почти насильно притянула внутрь со словами:
     - Чем стоять так, лучше сама проверь.
     Ольга невольно сделала шаг за порог и почувствовала себя в западне. Растерявшись в первый момент, она нашла в себе, однако, силы не подать вида и прошла сквозь облака пара к наполненной до краев ванне. Отдернув занавеску, она убедилась в том, что кроме них с девочкой в этой комнате никого нет, и с раздраженной миной обернулась.
     - Зачем весь этот маскарад?
     - Какой маскарад? - переспросила Софи, щелкая засовом и снова подходя к Ольге почти вплотную. - Никакого маскарада.
     Она изменила направление и по очереди переступила ногами через край ванны. Снова обняла себя тонкими руками и, поеживаясь, села в воду.
     Девочки молча смотрели друг на друга.
     Софи первой опустила глаза. Улыбнулась обволакивающей ее пене и легла затылком на край ванны.
     - Раз уж ты здесь, - обратилась она к Ольге, - не подашь мне мочалку? Я забыла ее на столике, когда открывала тебе.
     Ольга не нашла ничего лучше, чем исполнить ее просьбу. Когда она передавала мокрый комок, сочившийся мыльной водой между пальцами, руки их встретились. Софи рассмеялась, полоснула по раскрасневшемуся лицу Ольги внимательным взглядом из-под длинных ресниц и снова встала в полный рост по колено в воде.
     - Потри меня сзади, пожалуйста.
     И, победоносно вернув мочалку окончательно сбитой с толку хозяйке, повернулась к ней спиной, плавно согнулась пополам, выставив маленькую гладкую попку, взялась за угол ванны и выжидательно замерла.
     Ольга не сразу заметила, что безропотно подчинилась и теперь осторожно гладит тугую кожу, оставляя белый пузырчатый шлейфик и стараясь ни в коем случае не дотрагиваться до блестящей поверхности голой рукой. Зато она сразу же уловила движение Софи, когда та, утомленная однообразием ее почти неуловимого массажа, сама стала двигать слева направо бедрами и ритмично приседать, так что Ольга могла бы теперь вообще не шевелить рукой. Что она и сделала, когда увидела, как раздвигаются не по-детски сильные ляжки девочки и шелковистая узенькая промежность льнет к ее дрожащему большому пальцу.
     Подняв глаза, она встретилась взглядом с помутневшим взором Софи, которая смотрела на нее из-за собственного плеча и бедра одновременно.
     Софи прикрыла веки и сладко улыбнулась посетившему ее видению.
     Ольга почувствовала на своих пальцах цепкие пальцы девочки. Они по-хозяйски сковали запястье и заставили безвольную руку стать на время своеобразным насестом для этой мокрой, жаркой, противоестественной страсти.
     Странное дело, если первым желанием Ольги было закричать и броситься вон из заполненной сладкими парами ванной, уверенность, с какой чужая рука овладевала ее волей, вынудила ее замешкаться и потерять драгоценные мгновения решимости. Через минуту ей уже начало казаться, будто нет ничего более естественного, чем нежить мягкое, податливое лоно доверительно обнаженной девочки и искать в этом не только оправдание своей сговорчивости, но и небывалое удовольствие, которое до сих пор она испытывала лишь тогда, когда могла позволить себе испить поутру чашку горячего какао, закусывая твердыми осколками терпко пахнущего шоколада.
     - Поцелуй меня... - увидела она слова на алых губах Софи.
     Замешкалась, не сразу сообразив, как это сделать. Улыбка девочки вывела ее из легкого оцепенения и подсказала единственно верный путь.
     Влажная кожа ягодицы намочила ей кончик носа. Но кожа была настолько живая и упругая, что не хотела отпускать ее губ и просилась на укус. Ольга попробовала, но зубы соскользнули, и на языке появился привкус мыла.
     - Об этом мы не договаривались, - прыснула Софи и быстро присела на корточки, погрузившись в воду по самый копчик. Там она повернулась вокруг себя, оказавшись к Ольге лицом, и стала медленно запрокидываться назад, в результате чего скоро уже лежала в ванне, а на поверхности оставались лишь омываемые крохотными волнами сморщенные соски и рыжая шевелюра.
     - Зачем ты это делаешь? - спросила Ольга, наклоняясь над ней, словно ее руку по-прежнему не выпускали настойчивые детские пальцы.
     - А тебе разве не нравится? - наморщила носик купальщица. - Ты сама пришла сюда.
     Ольга промолчала.
     - И я тебе нравлюсь, - продолжала Софи, высовывая из воды и кладя на край ванны розовую ножку. - Потому что я младше тебя на целых два года, но у меня уже было столько мужчин, сколько не будет у тебя до самой свадьбы. Хотя, кто знает...
     Ольга слушала алые губы.
     - И потому что я тебя понимаю. Потому что со мной ты видишь, что можешь делать все, или почти все, о чем когда-то мечтала. Я доступная. Да?
     Краем глаза Ольга замечала, как поднимается к ее лицу, роняя капли, маленькая ступня. Она вопросительно покосилась на улыбающуюся из пены девочку.
     - Целуй. Сегодня ты будешь рабыней, купающей свою госпожу.
     - Я не рабыня...
     - Хорошо, служанкой. Целуй.
     Ольга подняла бровь. Девочка ждала. Ступня начинала дрожать. Капли стали редкими.
     Ольга подложила под тонкую щиколотку ладонь, и дрожь прекратилась. Ноготки были аккуратно подрезаны и отполированы. Никаких заусенцев или тем более мозолек. Идеальная ножка Золушки.
     Она прикоснулась к костяшкам большого пальца губами.
     Софи глубоко вздохнула.
     Ольга повторила поцелуй, подумала, приоткрыла рот и позволила пальчику скользнуть внутрь, в нежный капкан ее острых зубов. Во рту его встретил теплый язык, который шаловливо потрогал ноготок, мягкую подушечку, остался доволен, и губы сомкнулись.
     Ольга, удивленная собственному восторгу, самозабвенно сосала большой пальчик правой ступни Софи, о существовании которой совсем недавно даже не догадывалась. На мгновение она подумала, что когда все кончится - а все это не может не кончиться, - она возненавидит себя за эту слабость и будет права. Но пока... пока... какое это может иметь значение?
     - Хватит. - Ступня легонько толкнула Ольгу в подбородок и, обретя свободу, ускользнула в воду. - Служанка мне надоела.
     Ольга оторопела, но не успела обидеться, как Софи уже обнимала ее за шею, моча платье, и целовала в губы:
     - Теперь мы просто подруги!
     Оставшуюся часть купанья Ольга просидела на табурете, только наблюдая и ничего не предпринимая. Потому что ей ничего не приказывали. Сама же она еще не знала, чего хочет и что может себе позволить.
     Переступив через край ванны, и забыв о существовании полотенца, которым следовало вытереться, Софи преспокойно села к ней на колени, еще раз обняла и поцеловала. Потом разжала объятья и, глядя прямо в глаза, медленно съехала на пол, оказавшись простертой ниц. В таком положении она отстранила подол Ольгиного платья и лизнула языком край ее туфли.
     - Ты сделала мне приятное, и я не могу не отблагодарить, - пояснила она свою внезапную выходку и лизнула туфлю еще раз. - Убери-ка ногу. - Ольга поспешно отпрянула и увидела, как девочка целует пол в том месте, которое только что попиралось ее туфлей. - И так будет всегда.
     Ольга не успела понять, что именно будет всегда. Софи поднялась с пола и, вспомнив, наконец, про полотенце, сняла его с крючка и закуталась.
     - А сейчас оставь меня, мне нужно подумать...
     Не оглядываясь, Ольга вышла из ванной, поразилась прохладе встретившего ее коридора и поспешила к себе. Хлопнув дверью, она, как подкошенная, рухнула на кровать и пролежала так некоторое время, пока мысль о неосмотрительно оставленном здесь дневнике не вытеснила воспоминания о только что пережитом. Вскочив, она прогладила ладонями все одеяло, заглянула под кровать, разметала подушки, сбросила одеяло на пол, села на него и  растерянно огляделась.
     Дневник пропал.
    
    
_______________
    
    
    
    
    
    
    
Гостиный Двор
    
    
     К удивлению Ольги, мать не стала возражать, когда наутро, сразу после чая, Татьяна Францевна невзначай испросила ее разрешения взять «милую Оленьку» с собой на прогулку: они с Софи, видите ли, собирались посетить торговые ряды Гостиного Двора и прикупить кое-что на хозяйские нужды. Ирина Александровна даже не посмотрела на дочь и только утвердительно кивнула, как будто ее спрашивали о чем-то само собой разумеющемся. У Ольги не нашлось слов, чтобы возразить. Вчерашняя потеря тайного дневника окончательно убедила несчастную девушку в том, что в ее жизни с некоторых пор происходят весьма серьезные перемены. Она только спросила мать, нет ли каких вестей от батюшки, но та ничего ей не ответила, опустила голову и поспешно вышла из-за стола.
     - С Юрием Мироновичем все будет в порядке, - уверенно поставила чашку на красную скатерть Татьяна Францевна. - Ты же не думаешь, Оленька, будто он в чем-то виноват?
     - Нет, конечно...
     - Ну, вот видишь. - Женщина бросила взгляд на Софи, увлеченно сдувавшую пар с блюдца. - На матушку внимания не обращай: ей сейчас не до тебя. Понимаешь? - Ольга рассеянно кивнула, думая о другом. - Тем более есть надежда, что Меркулов поможет.
     То, с каким странным пренебрежением в голосе она произнесла фамилию своего мужа, покоробило Ольгу. Подняв на собеседницу глаза, она сразу же их опустила: Татьяна Францевна едва сдерживала смех, и в этом было что-то жуткое и дикое. Прежде она всегда называла мужа в присутствии хозяев не иначе как Андрей Николаевич. Теперь же ее тон давал понять, что маскарад закончен.
     Софи громко отхлебнула из блюдца и хихикнула.
     У Ольги стала медленно кружиться голова.
     В тошнотворном полузабытьи перед ней на какой-то миг предстала смутная перспектива ее будущего существования в этом мире обмана и шантажа. Врагами сделались все, даже мать, испуганно бросившая ее на поругание этих неописуемых женщин. За что? Почему именно она? Кто утвердил ее на эту роль, в которой умышленно не выписан финал? Вернее, его просто нет. Чтобы не пугать начинающую актрису? Ольга понимала, что роль не для нее. Она должна была играть, подыгрывать, но она не могла, у нее все получалось чересчур искренне и уже не походило на роль. Может быть, в этом-то и был замысел неведомого режиссера? Гениальная наивность? Или удел глупости?
     - А что будет, если я не поеду с вами? - Она услышала свой голос и сама же испугалась.
     Софи больше не хихикала, уткнувшись в блюдце и выжидая ответа «тетушки». Та с видом полнейшего безразличия и даже не удостаивая Ольгу взглядом, процедила:
     - Ничего не будет. - Потом добавила: - Или ты решила, будто тебя кто-то силком тянуть собирается? А может, ты не доверяешь? Мне не доверяешь? Или вот Софи?
     - Как в ванную залезать, так она первая, - буркнула девочка достаточно громко, чтобы сделалось слышно не только в гостиной. - Я тете еще ничего не рассказывала, - покосилась она на Ольгу. - Рассказать?
     - Про что это ты там? - оживилась Татьяна Францевна. - Какую ванну?
     Ольге стало окончательно тошно.
     А то «тетя» не знает! А то она не прокралась тем временем в комнату и не выкрала дневник! В пору сделать самую что ни на есть театральную ремарку «в сторону».
     - Хорошо... Я поеду с вами, куда вам хочется. Вы довольны?
     - Дитя мое, - Татьяна Францевна подняла бровь и вслед за ней так же гибко поднялась из-за стола. - Ну конечно, мы довольны. Мы очень даже довольны. Только поездка отменяется. Мы никуда не едем. У меня мигрень. Приятно оставаться.
     Она вышла быстрым шагом и резко прикрыла за собой дверь.
     Никак не ожидавшая подобной развязки Ольга попыталась найти объяснений у Софи, однако девочка осталась безучастна и только бросила, что, мол, с тетей такое временами бывает.
     Некоторое время они сидели молча, не глядя друг на друга, и Ольга все боялась, что, стоит ей заговорить, Софи тоже покинет ее, а это было бы совсем ужасно. Правда, в душе она надеялась, что происходящее теперь - только продолжение розыгрыша, учиненное над ней квартирантками, цель которого - подавить ее, сломить волю и каким-то неведомым образом незамедлительно этим воспользоваться. Догадывались ли они, насколько преуспели в своем предприятии и как близок ее надлом? Догадывалась ли об этом сама Ольга? Вероятно, да, потому что в прохладной гостиной, под легким платьем и накинутом на плечи, как дань недавнему недомоганию, платком ее бросило в жар, и она почувствовала струйку пота, побежавшую вниз по ложбинке позвоночника...
     Откинувшись на спинку стула, она перевела дух и только сейчас посмотрела на Софи. Девочка взирала на нее исподлобья, хмурая, без тени игривости в блестящих глазах. Сдаваясь, уступая очередной рубеж своей и без того несоразмерно слабой обороны, Ольга улыбнулась ей примирительно и почти что робко. В душе она надеялась, что память о произошедшем в ванной комнате до какой-то степени все же объединяет их. И потому, еще немного подумав, тихо сказала:
     - Может быть, я бы согласилась поехать с вами, если бы ты объяснила мне по порядку, что происходит. Ведь что-то же происходит, я чувствую...
     - По порядку? - Софи уперлась в край стола локотками, сжала кулачки, положила на них подбородок и невинно повеяла на Ольгу длинными ресницами. За легкомысленной позой безошибочно читалась внутренняя борьба. Очевидно, девочка была не готова брать ответственность на себя, не переговорив предварительно со старшими. Однако стремление выглядеть взрослой и самолично все решать одержало верх, и она с детской заговорчивостью продолжала: - Ты кое-кому приглянулась. Тебе хотят сделать интересное предложение.
     - Да? И кто же?
     - Я не знаю всего, - неохотно призналась Софи и шмыгнула носом.
     На Ольгу снизошло внезапное озарение.
     - Это он услал моего отца?
     - Разумеется. - Ее догадливость, казалось, нисколько не удивила девочку. - Теперь ты знаешь еще одну причину, почему тебе не нужно спорить с моей тетей.
     - А она и в самом деле твоя тетя? - поспешила переменить тему потрясенная приоткрывающейся правдой Ольга.
     - Это долгая история, - по-взрослому ответила Софи, отстранилась от стола и села поудобнее, положив ногу на ногу. - Татьяна - моя единственная родственница. Точнее, у меня вообще нет родных. Так что она меня воспитала.
     - Ты называешь ее просто Татьяной?
     - Ее все так называют.
     - А ты знаешь такого господина по фамилии Вагнер?.. - пошла ва-банк Ольга.
     - Это дядя моего хозяина. - Софи взяла из вазочки печенье и, недолго думая, проглотила целиком.
     - Твоего кого?
     Тщательно прожевав, девочка вытерла губы, сделала хитрую гримаску и невпопад ответила:
     - У тебя тоже будет хозяин.
     - Муж что ли? - все еще не понимала Ольга. - Но у тебя же не может быть мужа... Постой, как же его звали?.. - Она попыталась вспомнить встречу в «Белой лилии». -Реджинальд, кажется? Так это он и есть?
     - Ты с ним тоже знакома? - Софи от удовольствия вся подалась вперед. - Ну и как он тебе? Скажи он потрясающий мужчина!
     - Я не знаю... я видела его только мельком... Так ты его невеста, получается? - Ольга с сомнением посмотрела на собеседницу. - Он же тебя раза в два старше.
     - Почти в два, - не без гордости пояснила Софи. - Сначала мне исполнилось пятнадцать, а уж только через два с половиной месяца ему - тридцать. Мы знакомы уже скоро пять лет. Но только я же тебе говорю, что он мой хозяин, а никакой не муж. Это разные вещи.
     - Не понимаю...
     - Я его собственность.
     - То есть?..
     - Я ему принадлежу. Он мне - нет. Когда он кого-нибудь полюбит, то женится, не спросясь. Может даже на тебе. А я не могу выйти замуж без его согласия. Даже если полюблю кого-нибудь другого, хотя люблю только его. Это так здорово!..
     Она восторженно закатила глаза и снова откинулась на спинку стула. Ольга смотрела на нее, не зная, плакать ей или смеяться.
     - Так что же мне делать?
     - Ты правда хочешь, чтобы я тебе посоветовала?
     - Правда...
     - И ты этому совету последуешь?
     Ольга осеклась, заглянула в хитрые глаза Софи и сказала, вставая:
     - Скорее всего...
     - Тогда успокойся и делай то, что тебе говорят. Соглашаясь, ты получишь больше, чем потеряешь, если будешь пытаться все понять и подстроить под себя.
     - А ты будешь со мной? - жалобно вырвалось у Ольги.
     - Не всегда. Но я тебя подготовлю.
     Ольга потерянно улыбнулась, кивнула, уже ни к кому, собственно, не обращаясь, и, захваченная новыми мыслями и чувствами, поднялась к себе...
     Она сидела на подоконнике, обхватив оголившиеся из-под юбки колени обеими руками, и грелась в лучах нахлынувшего из-за вчерашних туч солнца, когда в комнату к ней без стука вошла и остановилась на пороге Татьяна Францевна. Одета она была точно так же, как в ту первую встречу в «Белой Лилии»: салатного оттенка парчовое платье, черная шляпка с короткой вуалью и длинные, по самый локоть, перчатки с серебристым отливом, вероятно, шелковые. В руках она опять держала изящный зонтик, похожий своими расхлестанными кисточками на большую детскую хлопушку.
     - Ты готова, Ольга Юрьевна? Софи обещала, что больше с твоей стороны глупых возражений не будет. Она правильно тебя поняла?
     - Да, - сказала девочка, соскальзывая с подоконника и одергивая сзади подол. - Я готова.
     Хотела бы я знать, к чему, мысленно разговаривала она с собой, следуя за Татьяной Францевной вниз по лестнице. Но если речь только о том, чтобы прокатиться до Гостиного Двора и обратно, то почему бы и нет?
     Речь была, конечно же, не только об этом...
     Ольга поняла это сразу, как только они сели в ожидавший их уже на набережной, чуть в стороне от крыльца (отчего она не видела его с подоконника своей комнаты) просторный экипаж темно-малинового цвета с закрывающимися дверцами, зашториваемыми окошками и молчаливым кучером, худоба которого делала его похожим на деревянную куклу, в не по-летнему черном плаще и строгом английском котелке. Софи уже была внутри, а на коленях у нее лежал распахнутый на середине Ольгин дневник.
      Ольга ничего не сказала и послушно села напротив улыбающейся девочки. Татьяна Францевна села рядом с ней, захлопнула дверцу, откинула шторку на окне, оказавшемся, к счастью, без стекол, и крикнула в спину кучеру, чтобы трогал.
     - Эта тетрадка, - сразу же начала женщина, стоило экипажу прийти в покачивающееся движение, - хранит в себе немало интересного, моя дорогая.
     Она сделала знак, и Софи, быстро отлистав почти к самому началу, прочла:
    
     «Сегодня 13-е января, пятница, и я начинаю верить в дурные дни. Все утро прождала прихода В.Т., а он почти меня не заметил. Раньше он всякий раз усаживал меня к себе на колени и что-нибудь обязательно дарил. Неужели я так подурнела?»
    
     - Вполне безобидно, но уже чувственно, - прокомментировала услышанное Татьяна Францевна. - Что-нибудь еще, Софи...
    
     «Всю ночь снился один и тот же сон. Повторился три или четыре раза. Я приставала к мужчине, который прошлым летом повстречался нам с матушкой, когда мы ходили по грибы. Во сне я хотела понять, чем он отличается от меня. Я каждый раз раздевалась перед ним догола и ждала, пока он сделает то же самое. И каждый раз сон прерывался и начинался заново...»
    
     - Вот это уже более по существу, - заметила женщина, забирая у Софи тетрадь, но вовсе не для того, как подумала бледная Ольга, чтобы прекратить пытку, и продолжала на случайно выбранной странице:
    
     «Этот пьяный остановился прямо под окнами, и я сверху отчетливо видела, как при свете фонаря он роется у себя в брюках, а потом достает что-то и мочится прямо на стену дома. Он так резко запрокинулся, что я не успела спрятаться. Он стал смотреть на меня, а в руках у него что-то росло и становилось длинным и прямым...»
    
     - Она совсем такая, как мы! - восторженно воскликнула Софи и подсела к постепенно теряющей сознание Ольге. Теперь та была зажата с обеих сторон, но предосторожность, если это делалось из ее соображений, оказалась напрасной: девушка и помыслить не могла, чтобы избавиться от назойливого соседства, не то что попытаться вырваться из катящейся неведомо куда душной тюрьмы.
     - А кто в этом сомневался? - поддакнула Татьяна Францевна, захлопнула дневник и внимательно посмотрела на его автора. - У тебя горят щеки, дорогая моя, - констатировала она, хотя Ольга была бледна, как мел. - Тебе жарко?
     Девушка кивнула, не найдя ничего лучшего. Ей и правда было тяжело дышать.
     - Милочка, помоги ей, - сказала Татьяна Францевна и стала смотреть, с каким проворством пальчики Софи распускают шнуровку на Ольгином платье.
     Под платьем оказалась шелковая сорочка.
     - Как ты, однако, жарко одета! Ну да ничего страшного: у нас тут тебя никто не увидит, так что можешь не стесняться. - И замершей на мгновение Софи: - Продолжай, продолжай!
     Ольга бессильно запрокинулась на кожаную спинку сидения и стала смотреть в окошко на проплывающие мимо, по другую сторону Фонтанки, разноликие фасады домов. Спустив бретельки сорочки с ее худеньких плеч, Софи внезапно оказалась сидящей у нее в ногах на полу экипажа. Ольга поняла, скорее чем почувствовала, что ее разувают. Сидящая рядом женщина только смотрела на нее, улыбаясь уголками губ. Потом положила затянутую в перчатку руку за шею Ольги и слегка привлекла девушку к себе. Поддавшись и подавшись слегка вперед, Ольга заметила, что лиф платья, а следом за ним и сорочка предали ее и упали свободными складками до талии. Холодная перчатка медленно стекла с плеча, по голой левой грудки, на левое бедро, тоже уже оголившееся усилиями не теряющей время Софи.
     Дома плыли все медленнее и медленнее...
     С нее сначала скатали чулки до щиколоток. По очереди сняли туфельки. Превращенные в два белых комка чулки были деловито засунуты внутрь и отставлены вместе с туфельками в дальний конец пустующего сидения. Ольга не могла больше смотреть на дома и закрыла глаза. Она чувствовала, как две маленькие руки теплыми мышками забираются ей под платье и берутся за тесемку панталончиков. Чтобы помочь им, она в нужный момент приподнялась и была неприятно удивлена жестким прикосновением кожаной обивки к бедру.
     - Согласись, что так лучше, - услышала она над ухом тихий голос Татьяны Францевны и попыталась представить себя со стороны - голая до пояса, босиком, с голыми ногами, в смятой сорочке и задранном выше колен платье. Кивнула.
    
     «Я представляю себя рабыней в древнем Риме. Я нагая, и меня продают перед толпой толстых и бородатых мужчин. Я смотрю на них с платформы и поворачиваюсь...»
    
     - Вот видишь, милочка, твоя новая подружка давно об этом мечтала. Мы нисколько не развращаем ее, что бы мы ни делали. Мы только помогаем ей разобраться в себе.
    
     Софи опять сидела рядом и смотрела на Ольгу. Ольга не видела ее, опустив веки, но ощущала на щеке легкое дыхание. Она, наверное, ждала, что девочка тоже разденется, как тогда, в горячей ванной, однако та и не думала следовать ее мысленным сигналам.
     Экипаж между тем, поскрипывая, свернул на Невский. В открытые окошки сразу устремились посторонние звуки. Где-то совсем рядом прогарцевала лошадь. Кричали мальчишки. Заливистый собачий лай. И несмолкающий, близкий гул голосов...
     Ольга словно очнулась ото сна и испуганно покосилась по сторонам. При желании ее могли увидеть прохожие с улицы. Однако одеться ей не дали. Сильные руки Татьяны Францевны помешали ей даже натянуть на грудь сорочку.
     - Расслабься... - шепнула под ухом Софи, напоминая утренний разговор, и поцеловала Ольгу в ямку ключицы.
     - Кому какое дело, что мы не в древнем Риме? - так же вкрадчиво заговорил голос слева. - И кто возьмется доказать, что люди с тех пор менялись? Они всегда хотели и хотят одного и того же. Они хотят чувствовать. Хотят любить. И пусть любят их. Разве это желание наказуемо?
     Уловив в ее словах недосказанность, Ольга привстала, торопливо, чтобы не передумать, стоптала с себя последнее и снова села, теперь совершенно обнаженная, умирающая от страха и... восторга. От ее тела исходил слабый аромат утреннего мыла, смешанный с едва различимым запахом нежного девичьего пота.
     Обе спутницы переглянулись, но промолчали.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     Ольга вытянула ноги и уперлась кончиками пальцев в кожаный угол сидения напротив. Все стало вдруг хорошо и свободно. Действительно, никого не нужно бояться. Надо только сделать первый решительный шаг. Если не можешь войти в холодную воду, учил ее отец, нырни с мостика. В селе Поленово, где они летом жили на даче, она так и делала. Сразу за их домом в удобной близости находился пруд, но вода в нем была проточная, согревавшаяся разве что после недели постоянной жаркой погоды. Эти купания, точнее, некоторые из них, тоже попали в ее тайный дневник. В Паленово впервые в жизни, в тринадцать с небольшим лет, она увидела голых мальчиков. Их там была целая стайка - веселых, блестящих, беззаботно резвящихся в зарослях камыша деревенских ребят. Она гуляла тогда с мамой, и Ирина Александровна громко прикрикнула на «бесстыдников», чтобы те спрятались, пока они с дочкой не пройдут. Ее послушались, но когда Ольга, увлекаемая рассерженной рукой родительницы, украдкой оглянулась через плечо, двое из них оказались стоящими не за, а перед кустами, не то прикрывая, не то вставляя напоказ то, что расслабленно болталось у них между ног. До того случая она совершенно не отдавала себе отчета в том, что мальчики и девочки чем-то отличаются, и уж тем более, что этих отличий стоит стесняться. Сейчас, сидя нагишом между двумя хорошо одетыми женщинами, она невольно вспомнила, что за год до той достопамятной встречи в камышах, сама купалась почти там же, а всю ее одежду стерег на берегу отец...
     Отец? Неужели это было на самом деле? Она совсем забыла о том лете. Разумеется, упоминание о нем не могло попасть в ее интимную тетрадь, которую она завела три года спустя. Но сейчас она со всей очевидностью воскресила в памяти те несколько раз, когда на пруд ее водил отец. Юрий Миронович в то лето был, как всегда, поглощен работой, и вырывался к отдыхающей в Поленово семье крайне редко, однако ему удалось застать удивительно теплую и погожую неделю, на протяжении которой он уже под вечер выходил с дочкой на прогулку и всякий раз предлагал искупаться - соблазн, перед которым Ольга не могла устоять. Было только одно условие: она должна делать это голышом, чтобы не замочить одежду, ибо в противном случае, если maman узнает об их проказах, купанье непременно отменят. Ольга охотно кивала, вприпрыжку сбегала на берег и, не успевал Юрий Миронович подойти, как она уже стояла по щиколотку в воде и ошпарено сучила руками. Вот тут-то и приходил на помощь отец с его «нырни с мостика». Собственно, мостик был здесь же, поросший бурым мхом и длинный, он стелился над гладью воды, и прыжок с него погружал девочку одним махом по самые плечи.
     - Хорошо, что нас сейчас не видят мужчины, - нарушила воцарившуюся в экипаже тишину Татьяна Францевна, протянула руку и погладила перчаточными пальцами Ольгино колено.
     - Почему? - осмелилась спросить пробуждающаяся от сна Ольга.
     - Они не умеют ценить женскую красоту.
     - Не все, - поправила ее Софи, и Ольга увидела, как по рыжим волосам девочки пробежал солнечный зайчик из окна.
     - Мне с вами сейчас и в самом деле покойно, - неловко призналась Ольга и посмотрела Татьяне Францевне в глаза.
     - Это хорошо. Очень даже хорошо, - кивнула та и слегка потянула колено девушки на себя. Ольга уступила, и ноги ее вскоре оказались довольно широко разведенными в стороны.
     Софи перегнулась через ее правое бедро и заглянула под слегка подрагивающий от непривычной свободы живот. Если вспомнить вчерашнее купанье, подумала Ольга, то теперь они наверняка квиты.
     - Ты никогда тут не бреешь? - поинтересовалась между тем Софи, протягивая руку и касаясь самыми кончиками пальцев густого темного руна, странно контрастирующего с нежной кожей бедер. - Я тебя потом научу, как выводить волосы.
     - Это не к спеху, - заметила Татьяна Францевна, продолжавшая следить за устремленным на нее беззащитным взглядом Ольги. - Ты водишь дружбу с разными мужчинами, и для тебя бритье волос - средство гигиены. Ей же пока достаточно как следует мыться. Кроме того, не нам с тобой решать, как она должна выглядеть. - А кому, хотела спросить Ольга, но смолчала. - К тому же, мы скоро будем на месте. Тебе придется слегка одеться, милочка.
     Ольга надела только то, что позволила ей сама Татьяна Францевна. Софи опять вызвалась помогать. Она ловко натянула на поднятые к потолку экипажа ноги девушки ее чулки, по очереди надела и застегнула туфли, подняла с пола сорочку, отложила ее, по молчаливому кивку наставницы, в сторону и взялась за платье. Вместе с сорочкой Ольге было отказано и в панталончиках. Она, по-прежнему, оставалась голой под одеждой, только теперь этого никто не видел...
     Экипаж притормозил, дернулся вперед и остановился окончательно. Худой кучер открыл дверцу со стороны Татьяны Францевны и помог всем трем женщинам выйти на улицу. Оказалось, что они уже свернули с Невского, обогнули Гостиный Двор и теперь находились у того его входа, который Ольга никогда прежде не посещала, поскольку именно отсюда торговцы завозили свой товар. Тут было полным полно грубо пахнущих лошадей, заваленных хламом повозок, вечно голодных собак, мусорных и навозных куч, всюду царили гвалт и суета. Опасливо смотря под ноги, чтобы не наступить в неубранные еще с мостовой навозные кучи, Ольга проследовала за своими спутницами под сень галереи и внутрь широко раскинувшегося здания.
     Ступив с улицы под каменные своды, она сразу же ощутила царящий здесь холод, который в другое время назвала бы «приятной прохладой». Теперь же он раздражал ее, напоминая о себе всякий раз, когда она делала шаг и легкий ветерок проникал под подол ее внезапно ставшего таким невообразимо холодным платья и ласкал едва прикрытые чулками ляжки и совершенно обнаженный, предательски влажный пах.
     - Сюда, - сказала Татьяна Францевна, распахивая перед ней застекленную белую дверь, за которой оказалась длинная зала, сплошь заставленная самыми причудливыми изделиями из металла и кожи, начиная с плеток и нагаек и заканчивая собачьими ошейниками и шпорами.
     Одну стену залы занимали высокие, под самый потолок стеллажи, с которых свешивались, из которых торчали, на которых висели всевозможные вообразимые и невообразимые кожаные приспособления для, как поняла Ольга, верховой езды, охоты и еще неизвестно для чего. Все остальное пространство, оставляя лишь узкую дорожку для прохода, заполонили вещи более громоздкие и понятные: седла со сбруями, кованые решетки для каминов, массивные кресла и диваны, кожа которых лоснилась словно от сознания своей дорогой исключительности, саблезубые капканы всех видов и размеров, довольно странного вида кожаные качели различного фасона и многое, многое другое, отчего у Ольги скоро зарябило в глазах. Однако, как оказалось, эта зала и была целью их приезда.
     Навстречу гостьям вышел длиннобородый гигант в красной косоворотке с засученными рукавами и в кожаном переднике ниже колен. Ольге подумалось, что именно такими великанами на Руси принято изображать былинных богатырей-кузнецов.
     - Чем могу? - начал он неожиданно тонким для своей внешности голоском и нервно разминая огромные кулачищи.
     Вместо ответа Татьяна Францевна бросила взгляд на Софи, которая кивнула, оголила левую руку и показала кузнецу свой маленький локоток с изображением цветка лилии. Ольга с интересом следила за происходящим. Кузнец молча поклонился дамам, разомкнул, наконец, кулаки и, стараясь не пускать больше петуха, нарочито низким голосом осведомился:
     - К вашим услугам, сударыни? Чего изволите?
     - Нам нужно приобрести у вас несколько вещей, - сказала с легкой задумчивостью Татьяна Францевна, поворачиваясь на каблучках к стеллажам и, как показалось Ольге, заодно подмигивая ей. - Ошейник, ремешок, плетку, корсет и, пожалуй, наручники. У вас имеются кожаные наручники?
     - Насколько я понимаю, - невозмутимо отозвался великан, - вам нужен ансамбль?
     - Совершенно верно, милейший.
     Продавец в переднике ловко проскользнул между двух седел поближе к стеллажам и стал с видом охотника выискивать что-то в бесконечном многообразии населявших их предметов. Сняв с крючка широкое кольцо ошейника из толстой кожи темно-малинового цвета с бронзовыми клепками, он вопросительно оглянулся на женщин. Безошибочно угадав, о чем он намерен спросить, Татьяна Францевна ткнула перчаткой в сторону Ольги:
     - Это для нее.
     Ольга опешила, только сейчас сообразив, что все это время речь шла именно о ней. Плетка, корсет, наручники предназначались... ей?
     Татьяна Францевна сделала ей знак приблизиться. Кузнец вложил ошейник в протянутую руку Софи, та открыла и вручила его тете, и через какую-нибудь минуту Ольга, впервые в жизни, узнала, что чувствуют собаки, когда хозяева сажают их на поводок. Кожаное кольцо жестко обняло шею, уперлось в подбородок, не давая опустить голову, а кузнец уже передавал Софи маленькое зеркальце, чтобы новая хозяйка могла сама оценить пикантность обновки.
     - Не нужно, - остановила племянницу Татьяна Францевна и поменяла зеркальце на поводок такого же темно-малинового цвета, с тихим металлическим щелчком пристегнувшийся к ошейнику.
     Ольга проследила всю длину поводка, конец которого оказался в руках кузнеца. Взгляды их встретились, кузнец улыбнулся и выронил поводок на пол, где его тотчас же подобрала развеселившаяся Софи.
     - Ну как, самой-то тебе нравится? - поинтересовалась Татьяна Францевна и, не дожидаясь ответа, напомнила, что заказывала еще и корсет.
     - Корсеты у нас рядом с примерочной, - сказал великан, вставая на цыпочки и сдергивая сразу несколько, убедительно поблескивающих, плеток. - Пока посмотрите вот это.
     Относительно плеток мнения Ольги не спросили. Софи уже тянула ее за собой. Ольга только успела заметить, как Татьяна Францевна взвешивает в руке тяжелую черную рукоятку, увенчанную с одной стороны внушительных размеров шишаком.
     - Чтобы при ударе рука не соскальзывала, - услышала она ответ кузнеца на немой вопрос и вслед за тем голос разборчивой покупательницы: - А поменьше нет? Она у нас еще маленькая...
     Корсажи напоминали выпотрошенных рыб, от которых остались только остовы, обтянутые тугой кожей.
     - У меня есть вот такой, - не замедлила поделиться с ней своей гордостью Софи, тыкая пальцем в маленькие распахнутые латы черного цвета, на которых мертвой бахромой висела длинная шнуровка. - Только мне не здесь покупали.
     - А зачем они вообще нужны, эти корсеты?
     Им помешала Татьяна Францевна, подошедшая сзади и взявшая Ольгу двумя пальцами за ошейник.
     - Тебе не все следует знать, - сказала она наставительно и твердо. - Лучше зайди в примерочную и разденься.
     Ольга уже стояла на коврике в одних чулках, когда из-за занавески к ней вышла Татьяна Францевна с двумя корсажами: один был узкий и длинный, другой такой же узкий, но короткий; оба были того же цвета, что и ошейник на худенькой голой девушке, смотревшей на Ольгу из зеркала на стене. Следом за тетей проскользнула Софи. Ольга послушно подняла руки и повернулась к женщинам спиной. Длинный корсаж не только прикрыл, но и так туго сдавил ей грудки, что, обыкновенные на вид, они теперь вдруг приобрели удивительную вызывающую выразительность, чуть ли не вываливаясь из-под кожаного верхнего края наподобие двух пышных сфер какой-нибудь дородной матроны. Вынужденная созерцать себя в зеркале, Ольга не могла не признать, что смотрится соблазнительно. Ее смущало только то, что нижняя часть корсажа едва закрывала ей пупок, оставляя на виду интимную часть живота и почти всю округлость голых бедер.
     - Сюда нельзя! - услышала она окрик Софи и увидела на дальней стене огромную сутулую тень кузнеца. Ей стало приятно. О ней заботились. Вероятно, в душе она ожидала чего-то другого.
     Второй корсет оказался скорее узкой стягивающей талию полоской. Снизу он был такой же открытый, как и первый, зато сверху не доставал до груди сантиметров десять.
     - По твоим глазам я уже вижу, который из них нравится тебе больше, - сказала ей с улыбкой Татьяна Францевна, протягивая руки и кладя ладони на Ольгины плечи. - Этот бы хорошо смотрелся на женщине раза в два тебя старшей, у которой груди, вскормившие не одного ребенка, утратили свежесть и повисли двумя большими переспелыми плодами. А твоих крошек лучше на свободу не отпускать. - Она провела костяшками пальцев по напряженным соскам, заставив их вздрогнуть. - Мы возьмем первый.
     Она вышла за занавеску договориться с кузнецом о цене, и вошедшая в тот же момент Софи помогла Ольге расшнуровать и снять забракованный корсет.
     Уже в экипаже, когда они тронулись, Ольга вспомнила о наручниках. Татьяна Францевна посмотрела на Софи, и обе женщины рассмеялись. Ольга не сразу поняла причину их взаправдашнего веселья. Сообразив же, что к чему, ярко покраснела и отвернулась к окну. Она приняла их условия. Она ни о чем не спрашивала, ничему не удивлялась. Она ждала, ощущала и принимала. Больше таинственное будущее не пугало ее. Теперь ее пугало другой вопрос: почему она не заметила, как произошла в ней эта перемена? Глядя на прохожих за окном и металлические прутья ограды, из-за которых пытались прорваться наружу плененные ветви кустарника (она не знала названий многих растений, и потому кусты были для нее всегда кустами, а деревья - просто деревьями), она постепенно пришла к еще более страшному выводу: если события последних дней с такой легкостью превратили ее, Ольгу Юрьевну Колмакову, из обыкновенной, скромной семнадцатилетней петербурженки в молодую девицу более чем свободных нравов, которая позволяет надевать на себя собачий ошейник с поводком и получает определенное удовольствие, разоблачаясь донага в компании почти незнакомых ей женщин, значит, эти пороки уже были в ней, значит, кому-то хватило ума, дерзости и терпения найти их и выпустить на свет, как кровоточащее, пульсирующее, еще живое сердце, вырванное из груди несчастного и показываемое ему смеющимся палачом...
     По-прежнему смеясь, Татьяна Францевна извлекла из свертка и бросила на впереди расположенное сидение, на котором теперь примостилась прыскающая от удовольствия Софи, то, что следовало называть «наручниками». Это были два кожаных, свернутых в узкие трубочки кольца на пряжках, соединенные между собой двумя звеньями толстой, в полпальца цепи. Надо ли упоминать, что цвет кожи был темно-малиновый...
     - Примеришь? - предложила она. Ольга покорно вытянула руки. - Нет, давай попробуем сзади.
     Ольга села боком на край сиденья и завела руки за спину. Кожа приятно сдавила запястья. Когда ее спросили, не туго ли, она только мотнула головой. Что-то щелкнуло, и Ольга поняла, что лишилась возможности пользоваться руками. Она села ровно. Попробовала прислониться спиной к стенке экипажа, но не смогла.
     Между тем Татьяна Францевна снова заглянула в сверток, пошарила в нем заговорчески и через мгновение показала девушкам то, о чем раньше даже не упоминала: еще одни наручники, такие же кожаные, только значительно больше и грубее. Софи первая смекнула, что к чему, наклонилась и, подхватив обе щиколотки Ольги, ловко положила ее ноги к себе на колени. Ольга даже не думала кричать или сопротивляться. Нельзя сказать, чтобы ее охватила апатия или, напротив, дух авантюризма. Она старалась вообще ни о чем не думать и в какой-то момент начала наблюдать за происходящим как бы со стороны. Как и следовало ожидать, вторые путы оказались предназначенными для ног. Если манипуляции с наручниками остались для Ольги тайной, то теперь она получила возможность воочию убедиться в действенности этого странного приспособления.
     Чтобы сомкнуть кольцо на ее правой ноге, Татьяна Францевна сначала раскрыла его полностью, охватила им тонкую щиколотку девушки и продела конец цепочки сквозь отверстие в кожаном ушке, для надежности вставленное внутренним периметром в металлическое кольцо. То же самое было проделано с левой ногой. Концы обеих цепочек соединялись одним замком, но и этого было достаточно: когда Татьяна Францевна защелкнула замок и спрятала ключ в своей сумочке, Ольга поняла, что даже если бы у нее были сейчас свободны руки, она не смогла бы не только убежать, но и просто устоять на ногах, настолько тесно ее стреножили.
     Татьяна Францевна пересела к Софи, уступая Ольге все пространство сиденья, чтобы та могла поудобнее устроиться. Правильно истолковав это приглашение, Ольга полулегла на бедро и вытянула ноги.
     - Нигде не жмет? - поинтересовалась через некоторое время женщина, отрывая взгляд от картинки за окном, ставшей для добровольной пленницы недоступной.
     - Нет...
     - Это хорошо. Потому что тебе предстоит просидеть так еще около часа.
     Только сейчас Ольга заметила, что если бы они возвращались из Гостиного Двора домой, то уже давно были бы на месте. Выходило, что ее везут куда-то в неизвестном направлении. Причем заведомо лишив всякой возможности сопротивляться. Но ведь она может и закричать...
     Словно читая ее мысли, Татьяна Францевна красноречиво вспорола душный воздух экипажа плеткой. Лицо ее изменилось, вмиг утеряв всякую привлекательность. Как бы подчеркивая это, она отшпилила шляпку, сдула с лица, рассыпавшиеся длинные пряди и, слегка охрипшим голосом, внятно произнесла:
     - Попробуешь пикнуть, высеку.
     Ольга прикусила язык и бросила испуганный взгляд на Софи. Девочка, словно забыв о ее существовании, смотрела в окно и щурилась. Татьяна Францевна обняла ее за плечи одной рукой и вообще закрыла глаза. Сейчас они были похожи на мать и дочь, позирующих провинциальному художнику, вздумавшему изобразить отдыхающих после утомительной прогулки мелкопоместных мещанок.
    
_______________
    
    
    
    
    
    
Свидание
    
    
     Поняв, что внимания на нее никто больше не обращает, Ольга не нашла ничего лучше, как прикрыть веки, уйти в себя и прислушаться к своим ощущениям. А ощущений было значительно больше, нежели ей того бы хотелось. Причем все они носили весьма противоречивый характер. Ей хотелось пить, но при этом рот ее, язык, губы, все тело, включая самые укромные местечки было влажным и, как ей казалось, издавало странные, не слишком приятные, хотя и вовсе не отталкивающие запахи. Она облизнула губы и укусила верхнюю. Сладковатый привкус на языке. Согнула и снова выпрямила скованные ноги. Что-то липкое и теплое как будто испачкало внутренний изгиб бедра. Ольга подумала, что будь она одета как следует, вышло бы еще более срамно, поскольку вместо ног, на коже которых все сейчас быстро высохнет, намокли бы панталоны. Как уже упоминалось, она была не на шутку испугана своим нынешним положением, однако к страху примешивалось и совершенно новое для нее ощущение, которому она пока не могла найти подходящего названия. Его нельзя было спутать с покоем, который охватывает тебя, когда все самое ужасное вдруг оказывается позади. Все только начиналась, Ольга это отчетливо понимала. Не было это и предвкушением неведомого, от чего у нее захватывало дух в детстве, когда она с родителями входила в огромный английский магазин на Невском и ждала подарка. Если бы страх мог родить удовольствие, то именно «удовольствие» и было бы наиболее верным определением тех чувств, что заставляли сейчас ее сердце отчаянно биться, а грудь - делать ровные и глубокие вдохи. Ольга знала, что такого не может быть, что это чудовищный обман, и она горько раскается за свой инфантилизм и неожиданную распущенность, однако ничего не могла с собой поделать, так увлекал ее сюжет стремительно разворачивающейся вокруг драмы.
     Экипаж стало раскачивать сильнее. Шум с улицы больше не касался ее ушей, и Ольга сделала вывод, что они миновали черту города.
     Мысль о времени, прошедшем с момента утреннего отъезда из дома, и дорожная тряска заставили ее невольно прислушаться к нуждам своего юного организма. Вскоре ей будет необходимо сделать остановку и выйти. Неловкость складывающегося положения привела Ольгу в такое отчаяние, что она открыла глаза и бросила вопросительный взгляд на спутниц. Те по-прежнему делали вид, будто не замечают ее, связанную, беспомощную и покинутую в тени неуютного сиденья.
     Она попыталась повернуться на другой бок, но у нее ничего не получилось, зато низ живота заныл и стал предательски напрягаться.
     В усиливающихся муках прошло не меньше четверти часа. Все это время Ольга пыталась отвлечься, размышляя о том, что никогда прежде не испытывала подобных позывов в ситуации, когда ей так или иначе приходилось волноваться. Для этого ей достаточно было сменить обстановку, к примеру, уехать гостить к теткам или выбраться летом на дачу, и на день-два она просто забывала о маленьких неудобствах. Теперь же они как будто нарочно напомнили о себе в отместку за предыдущее к ним пренебрежение.
     - Я хочу... - не сдержалась в конце концов она.
     - Что, что? - раздраженно откликнулась Татьяна Францевна.
     - Можно мне в туалет?..
     Ольга посмотрела на собеседницу. Татьяна Францевна даже не скрывала злорадной улыбки.
     - К сожалению, мы не можем тебя развязать, дорогуша. Придется потерпеть.
     - Я уже час терплю! Я не могу больше! - Голос несчастной сорвался.
     - Что будем делать? - покосилась Татьяна Францевна на Софи, которая села, зевнула и протерла обеими кулачками глаза.
     - Не знаю, - пожала плечами та. - Мне пока не хочется.
     - Я сейчас умру! - взмолилась Ольга, чувствуя, что еще минута, и она готова будет опозориться прямо перед ними.
     - Ладно, давай попробуем.
     Татьяна Францевна выглянула в окно и велела невидимому кучеру остановиться. Потом они вместе с Софи встали, подняли сиденье, и Ольга увидела в руках женщины маленький железный горшок с ручкой и крышкой. Горшок был поставлен прямо на пол в узком проходе между сидениями. Крышку сняли. Белая эмаль притягивала взгляд и манила. Софи сначала помогла Ольге сесть, потом, поддерживая за плечи, встать и повернуться. Татьяна Францевна левой рукой приподняла ей сзади подол платья, а правой упиралась в спину, пока девушка осторожно сгибала колени и садилась.
     - Не больно? - поинтересовалась она, когда напряженные ягодицы Ольги коснулись металлического ободка.
     - Немного, - призналась девушка и наклонилась грудью к коленям.
     Она еще надеялась, что ее оставят одну, но обе женщины продолжали сидеть - одна рядом, другая напротив нее - присматриваясь и, пришло ей в голову, прислушиваясь. Между тем упругая струйка ударила в стенку горшка, и Ольга с наслаждением зажмурилась. Сильнее сжала ноги, чтобы звук стал глуше и невнятнее. Она не видела, но чувствовала, что Софи улыбается.
     - Ты все? - спросила Татьяна Францевна, когда журчание прекратилось, дав тем самым понять, что его было прекрасно слышно.
     - Нет еще, - выдавила из последних сил Ольга, скорее представляя, нежели ощущая, как из нее неторопливо выскальзывает нечто тяжелое и длинное, и тут же с ужасом поняла, что когда она встанет, это нечто смогут увидеть все желающие, даже кучер, если ему будет позволено. Но желание освободиться от постыдного бремени было всепобеждающим, оно давило на нее, как она - на живот, выталкивая из себя одну за другой скользкие твердые колбаски, падавшие в озерцо ее же собственной мочи и обдавая редкими брызгами натянутую кожу ягодиц. Через минуту она отняла от колен красное, пылающее лицо и пробормотала: - Все...
     Теперь все действия были проделаны в обратной последовательности. Не будучи в состоянии воспользоваться руками, чтобы привести себя в порядок, и не ожидая, что кто-нибудь ей в этом поможет, Ольга снова легла вдоль сидения с неотвязным ощущением нечистоты. Татьяна Францевна с легкой усмешкой громко накрыла горшок крышкой и убрала туда, откуда взяла.
     - Трогай, - крикнула она кучеру.
     Экипаж затрясся на ухабах дальше.
     - Могу я все-таки знать, куда мы едем? - осмелела после пережитого унижения Ольга.
     - Нет, - отрезала Софи и фыркнула. - Ты там еще не была, это точно.
     Однако Татьяна Францевна оказалась более разговорчивой.
     - Сегодня у тебя свидание, - сказала она, делая знак Софи, чтобы та прекратила паясничать. - От того, как оно пройдет, будет во многом зависеть вся твоя дальнейшая судьба. И судьба твоего отца, кстати. Хотя в этом он виноват сам.
     - Мой отец ни в чем не виноват, - нашла в себе силы возмутиться Ольга.
     - Переубеждать наивных - неблагодарное дело, - философски заметила Татьяна Францевна. - Даже ты кое в чем виновата, милочка. Например, в том, что родилась женщиной.
     - Что же в этом дурного? - искренне удивилась Ольга, охотно поддерживая разговор, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями и откуда ни возьмись появившимся чувством голода.
     - Ничего, конечно. Просто все зависит от того, как ты сама относишься к своей участи. Если правильно, то постепенно понимаешь, что быть в наше время женщиной - одно удовольствие. Природа наделила тебя даром повелевать. Причем повелевать теми, кто по скудоумию считают хозяевами жизни себя. То есть, мужчинами. Единственное, пожалуй, неудобство состоит в том, что тебе постоянно придется им подыгрывать и поддакивать, какие бы глупости они ни говорили или ни делали. Они ждут от тебя покорности? Дай им ее. Не скупись. Пусть они решат, что тебе это даже нравится. А тебе и в самом деле это может понравится. На то ты и женщина. Но никогда нельзя забываться. Если увлечешься, тебя из возлюбленной легко превратят в служанку, а из служанки - в никчемную рабу. Прекрасно, если ты сама выберешь такой путь и будешь наслаждаться происходящими с тобой переменами. Но есть и иные пути. Иногда мужчина, превративший тебя в свою служанку, сам начинает хотеть стать твоим рабом. Этого не нужно бояться. Этим нужно немедленно пользоваться. Потому что тогда власти твоей не будет границ. Рожденный повелевать тоскует по зависимости. Он может не выказывать этого на людях, но на то тебе и дана женская тонкость, чтобы чувствовать непроизнесенное, понимать по взглядам и жестам, покорно отдавать избраннику ключи от твоего пояса верности, чтобы при малейшем желании открывать потайной замок одним поворотом ноготка...
     - Я хочу есть, - невзначай призналась заслушавшаяся было столь необычных для нее наставлений Ольга.
     - С этим, милочка, тебе придется повременить, - сказала Татьяна Францевна и добавила, кивая на Софи: - Как и нам, собственно. Нас должны накормить, когда мы доедем до места.
     - А долго еще?
     Софи выглянула на улицу, подумала и заявила, что не меньше получаса.
     - Маменька волноваться будет, - напомнила Ольга.
     - Ирина Александровна знает, что мы вернемся не раньше среды. - Татьяна Францевна тоже посмотрела в окно и кивнула, как бы подтверждая расчеты Софи.
     - Среды?! Но ведь сегодня еще только пятница?
     - Вот именно. Поэтому нам совершенно некуда спешить.
     Ольга ошалело переводила взгляд с улыбающейся женщины на задумчиво взиравшую на окно девочку. Она сразу же поверила Татьяне Францевне. Перед их отъездом мать только раз появилась из своей комнаты, была немногословна и чем-то явно удручена. Ольге она не сказала ничего, никаких слов напутствия, только кивнула и попросила... что же она попросила? Ольга не могла вспомнить. Хотя нет, она попросила ее «не капризничать». Как странно... мать как будто знала, что ей предстоит превозмогать себя, чтобы окончательно не потерять присутствие духа. Не капризничать? Или она намекала на то, что нужно безоговорочно подчиняться?
     Она закрыла глаза и стала прислушиваться к движению экипажа. В детстве отец читал ей о почтовых голубях, которые, будучи отвезенными за сотни верст от дома в непроницаемых ящиках, безошибочно находили дорогу обратно. Она попробовала считать подъемы, спуски и повороты, но скоро сбилась и снова открыла глаза. Голубкой надо родиться. Ей это не было суждено. Что же ей тогда суждено?..
     - Приехали, - внезапно сказала Софи, однако экипаж еще некоторое время плавно покачивало, прежде чем он замер окончательно, дожидаясь, пока Татьяна Францевна откроет дверцу.
     Ольга запрокинула голову и успела заметить в образовавшемся проеме край высокого крыльца с колонной. Усадьба. Дверца захлопнулась. Софи выскользнула через другую, за которой Ольга на мгновение увидела оранжевые в закатном солнце стволы сосен. Некоторое время она лежала одна, всеми покинутая, испуганная и голодная. Наконец послышались приближающиеся голоса. Первой распахнулась дверца в изножье, Ольга ждала, что сейчас кто-то появится, она узнала голос Татьяны Францевны, но тут бесшумно открылась вторая дверца, и на лицо Ольги упала непроницаемая тьма. Девушка попыталась высвободиться, но не смогла и сразу поняла, что на нее накинули капюшон. Она невольно подумала, что такие капюшоны надевают перед охотой беркутам. Только сейчас, похоже, добычей была она сама.
     - Несите ее в дом, - сказал мужской голос.
     Сильные руки подхватили ее под мышки, осторожно подняли с сиденья, кто-то цепко взял ее за щиколотки, и Ольга почувствовала, что ее несут, поворачивают, вверх по ступеням крыльца, скрип двери, теплый воздух проникает под платье, она уже в доме, однако ее не оставляют, ее несут дальше, опять скрип двери, поворот, и опять вверх, вверх, когда же это кончится?..
     Ольга видела себя со стороны: в помятом платье, под которым она совершенно голая, связанная по рукам и ногам, в дурацком капюшоне. Она готова была разрыдаться, но вместо этого приняла единственно правильное решение и расслабилась.
     - Кладите, - сказал все тот же голос.
     Ее положили животом на что-то мягкое и упругое. Кожаный диван? Скорее всего. Отпустили. Она не шевелилась. Ждала. Удаляющиеся шаги. Приближающиеся шаги. Звякает цепочка на ногах. Щелчок. Она чувствует свободу: ее наконец-то растреножили.
     - Не дергайся. - Это уже голос Татьяны Францевны.
     Она и не дергается, она готова ждать и терпеть. Лишь бы накормили. И не били. Ольге помогают подняться с дивана. Теперь она может идти сама. Однако никуда идти не надо. Она просто стоит и ждет, когда за спиной расстегнут наручники.
     - Стой спокойно.
     Куда уж спокойнее! Она хочет растереть затекшие кисти, но широкие кожаные браслеты по-прежнему сжимают запястья. Ее подталкивают вперед.
     - Подними руки, - приказывает Татьяна Францевна.
     Именно приказывает, не говорит. Как будто они здесь не одни, и за ними наблюдают, отчего Татьяне Францевне приходится выказывать излишнюю жесткость. А может быть, это ее обычное поведение?
     Подняв руки над головой, Ольга уже не в состоянии их опустить: руки снова прикованы, только теперь не друг к другу, а к двум веревкам, нет, к двум бряцающим цепочкам, свисающим откуда-то сверху.
     - Ноги поставь вместе.
     Ее снова стреноживают. Свобода оказалась слишком недолгой. Ольга в отчаянии. Под капюшоном трудно дышать. Она кашляет.
     - Стой тихо!
     А она хотела подать голос и попросить, чтобы ее все-таки накормили. Хотя нет, наверное, лучше еще потерпеть и выждать подходящего момента. Голова слегка кружится. Цепи тянут. Запястья ноют. Ноги не держат.
     Кто-то прикасается к ее груди, начинает расстегивать пуговицы на платье.
     - Что вы делаете? Ее запретили раздевать.
     Пальцы соскальзывают, но верхние пуговицы остаются не застегнутыми. Они как лишнее напоминание о ее беспомощности. В самом деле лишнее. Ольга знает, что не может сопротивляться чужой воле. Только очень хочется есть. Шаги удаляются. Никакого движения вокруг. Она одна.
     Ольга мотает головой, трется щекой о плечо, надеясь, что таким образом сможет избавиться от унизительного колпака. Наивная, она не сразу замечает, что колпак затянут на ее шее тесемкой, а потому снять его без посторонней помощи никак не возможно. Отказавшись от попытки увидеть, где находится, она начинает прислушиваться. В этом сейчас тоже мало смысла, поскольку слышны только сковывающие ее цепи.
     Стоять с поднятыми руками без движения - занятие не из легких. Стараясь подыскать хоть сколь-нибудь удобную позу, Ольга постепенно переносит вес на руки, но от этого через некоторое время затекают запястья, и она даже привстает на цыпочки, чтобы их размять.
     Так проходит не менее четверти часа.
     Внезапно она слышит сквозь непроницаемую для света ткань колпака приближающиеся шаги и легкое постукивание. Кто-то входит в комнату - если она в комнате, - опираясь на трость. Старик или хромой. Или и то и другое. Какая разница?..
     - Как тебя зовут?
     Это ее спрашивают? Ольга не уверена и молчит.
     Твердый кончик палки - трости? - упирается ей в грудь, упирается больно, царапая голую кожу в том месте, где расстегнуты пуговицы.
     - Как тебя зовут?
     - Ольга...
     - Полное имя!
     - Ольга Юрьевна... Колмакова...
     - Хорошо. - Палка съезжает по животу на бедро. - И сколько тебе лет?
     - Семнадцать.
     После короткой паузы:
     - Девственница?
     - Да, - торопливо отвечает Ольга. Она уже не задается вопросами, кому и зачем это все нужно, она устала и спешит, надеясь, что тем скорее закончатся ее мучения.
     - Очень хорошо. Ты знаешь, куда тебя привезли?
     - Нет.
     Она уже обратила внимание на то, что голос такой же жесткий и колючий, как кончик палки, который сейчас подцепляет подол ее платья и неумолимо тащит его вверх, открывая все, что тот только что скрывал, до самого пупка и даже чуть выше.
     - Ты хочешь остаться у меня?
     Она застигнута врасплох. Разве ее желания кто-нибудь спрашивает? Разве она не бессильная пленница чьей-то прихоти? Потом она понимает, что если ответит отрицательно, ее могут вышвырнуть на улицу и вообще не накормить. Голод учит ее жить одним мгновением...
     - Да...
     Подол опускается. Слышен невнятный шепот. Шаги обходят ее слева. Кто-то жарко дышит ей в затылок. Задирается подол сзади. Это уже не палка: сухая ладонь ложится на правую ягодицу и слегка сжимает ее. Даже под колпаком Ольга невольно зажмуривается. Ладонь сравнивает упругость обеих ягодиц.
     - Пожалуй, я приму тебя, - говорит голос и обращается к кому-то, кто все это время был здесь: - Покажите Ольге Юрьевне ее комнату. Через полчаса мы будем ужинать.
     Постукивание в ритме неторопливого шага опять удаляется и, в конце концов, исчезает вообще.
     Руки отстегиваются от цепей. Оковы на ногах тоже открыты, и теперь Ольга может идти. Ее берут за плечи и подталкивают вперед. Она чуть не падает, но сохраняет равновесие и только больно стукается бедром обо что-то твердое.
     - Осторожно, - слышится сзади голос, и это голос Татьяны Францевны.
     Ольга испытывает удивительно приятное ощущение подчинения чужим рукам, задающим сейчас направление. Она невольно представляет себе, как ее подводят к пропасти и позволяют сделать последний шаг. Она не в силах этому помешать, она может только надеяться на то, что этого не произойдет. Делая шаг за шагом в неизвестность, она невольно осознает, что уже почти любит эти непредсказуемые невидимые руки...
     Обещанные полчаса до ужина Ольга провела в полном одиночестве и мраке, лежа на чем-то жестком и пахнущим пылью. Затхлый воздух, окружавших ее со всех сторон, наводил на мысль о подземелье. Как ни странно, она не помнила, чтобы по дороге сюда ей приходилось спускаться по ступеням.
     Перед тем, как оставить ее, с Ольги сняли капюшон. Она уже лежала и успела заметить в проеме закрывающейся двери невысокую мужскую фигуру. Вместе с незнакомцем ее покинул свет, сменившийся непроглядной тьмой. Обретя свободу рабыни в клетке, Ольга осторожно воспользовалась ею, села, спустила ноги на пол и вытянула перед собой руки. Ощупав пустой воздух, она медленно встала и, прежде всего, двинулась в том направлении, где была дверь. Дверь обожгла ее холодом металла. Присев на корточки, Ольга поискала замочную скважину, но так ничего и не обнаружила, но поняла, что скорее всего заперта снаружи на засов. Опять встала и начала передвигаться вдоль стены, оглаживая ее ладонями. Так она скоро описала круг по периметру комнаты и снова уперлась коленями в твердый угол лежанки.
     Легче всего в звенящей тишине было прислушиваться к себе самой, и потому Ольга услышала жалкие оклики внутреннего голоса, подсказывавшего ей, что в ее положении лучше не тратить время на поиски несуществующего, отчего аппетит разыгрывается с еще большей силой, а лечь и постараться ни о чем не думать. Она так и поступила, и первое, что сразу же  всплыло у нее в сознании, было детское восприятие употребляемой почти во всех книгах фразы «И тут ему в голову пришла мысль...». Неужели авторы действительно имеют в виду, что до этой самой мысли голова героя была пуста и не обременена ровным счетом никакими, даже самыми примитивными размышлениями? Ольге же до сих пор, а теперь - особенно, подобная бездумность представлялась обидным ляпсусом человеческого языка: никто не может жить, не думая в режиме того же сердца, остановка которого равносильна смерти. Сейчас ей больше всего хотелось ошибаться в своих предположениях и обладать даром «безмыслия», ибо она была совершенно уверена в том, что отсутствие работы ума дарует более легкое, а следовательно - и более быстрое преодоление времени с его тревогами и сомнениями.
     Прошло, по всей вероятности, никак не меньше часа, когда она вышла из полузабытья и поняла, что ее обманули. Ужина не будет. Но почему? Чем она заслужила подобного издевательства? А может быть... может быть, ее вовсе не обманывали. О ней просто забыли! Заперли на наружный засов в тюремной камере и оставили умирать от голода и жажды. Нет, этого просто не может быть. Она же им, все равно кому, нужна. За нее можно даже получить выкуп, если цель ее похищения заключалась именно в этом. Хотя, похитители не могут не знать о судьбе, постигшей ее отца, и догадываться, что получили в заложницы бесприданницу. Но ей-то от этого не легче. Умирать-то ей. В одиночестве. В неизвестности. В темноте...
     - Эй... - окликнула Ольга неизвестно кого. Приподнявшись на локте и глядя в том направлении, где должна была находиться дверь, она крикнула еще раз: - Эй!
     Наслушавшись ответной тишины, Ольга в отчаянии вскочила с лежанки, споткнулась, чуть не подвернула ногу, ойкнула и оказалась упирающейся обеими ладонями в уже знакомый холодный металл. Глотая невидимые, но от того не менее горькие слезы, она сжала кулачок и нанесла двери сильный удар, оставшийся... беззвучным. Попробовала еще: металл был слишком толстым и тяжелым, чтобы загудеть.
     И тут дверь сама собой подалась и начала открываться внутрь.
     Ольга потрясенно отпрянула вглубь комнаты, чтобы увидеть, как ширится разлитая по полу полоска света, и фигуру, стоящую у ее истока. Все тот же мужчина, который привел ее сюда, совершенно незнакомый. Невысокий, плотно сбитый, с короткой стрижкой и внушительным подбородком, рассеченным пополам глубокой ямкой. Теперь она видела, что одет он в старомодный бархатный камзол пурпурного цвета и серые, вероятно шелковые, бриджи.
     Пока мужчина молча смотрел на нее, у Ольги возникло желание броситься к нему и потребовать объяснений, расплакаться, накричать на него и взмолиться о том, чтобы ее покормили. Однако он опередил ее, сделав знак приблизиться. Теперь она уже подчинялась его воле и потому не чувствовала сил поступать по-своему.
     Когда она подошла, мужчина отодвинулся в сторону, освобождая проход. Ольга переступила через порог и обнаружила, что стоит в коридоре, ведущем к лестнице. Значит, она все-таки спустилась сюда и не заметила этого. Как странно. Правда, за спиной мужчины коридор шел в противоположном направлении, она не видела точно, куда, однако, вероятно, ее привели как раз оттуда. Куда теперь?
     Незнакомец указал взглядом в сторону лестницы. Повернувшись, Ольга услышала за спиной лязг закрывающейся щеколды. Правоту ее догадки подтверждало и то, что на пути по коридору она миновала еще четыре металлические, закрытые на засов двери. Судя по всему, она тут не единственная пленница.
     Мужчина шел следом, не прикасался к ней, не заговаривал. На мгновение Ольга подумала, что сейчас еще сильнее покорна чужой воле, чем когда слепо переступала ногами, направляемая посторонней рукой.
     Начался подъем по лестнице. Высокие пролеты создавали ощущение, будто они забираются на башню. После первого пролета перед Ольгой открылся вид на просторную гостиную, ограниченную с противоположной стороны огромными окнами, занавешенными тяжелыми синими гардинами. Гардины были раздвинуты. В одном из окон мутно переливался лунный диск, свидетельствовавший о наступлении ночи. При свете ламп Ольга различила в глубине заставленного роскошной мебелью пространства Татьяну Францевну, полулежащую на подушках отделанного под золото дивана, и Софи, стоящую боком к ней под витой колонной бронзового канделябра. Обе женщины уже успели переодеться, и теперь были облачены в шелковые домашние халаты, темно-синий и светло-розовый соответственно. Ольга подумала, что в подобных халатах можно не только совершенно спокойно принимать гостей, но и самой без зазрения совести появляться в обществе.
     От созерцания этой идиллической сцены Ольгу отвлек ее провожатый, уже начавший подниматься по лестнице дальше. Обитательницы гостиной не обратили на них ни малейшего внимания, занятые, вероятно, беседой, которая была с такого расстояния просто не слышна. Ольга последовала за мужчиной, стараясь погромче цокать каблучками по ступеням. На середине пролета она еще раз бросила взгляд на гостиную, ожидая, что ее все-таки заметили, однако край потолка уже скрыл и золотой диван, и бронзовый канделябр.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     - Куда мы идем? - не выдержала, наконец, Ольга, когда они миновали второй пролет, оставили позади подобие первой гостиной, только пустое, с голыми стенами и окнами и погруженное в полумрак, в котором при свете все той же луны девушка не сразу различила силуэты двух лежащих на полу овчарок, и стали подниматься еще выше. - Почему вы ничего мне не говорите?
     Не оглядываясь, мужчина, так же молча, шел вверх. Ольга решила, что он просто глухой, и не нашла ничего лучше, как покрепче ухватиться за перила и идти дальше.
     Когда третий пролет остался позади, странный провожатый, не дожидаясь, пока девушка догонит его, свернул с лестницы и исчез за углом. Ольга на какое-то мгновение замешкалась, осознав, что сейчас, вероятно, самый подходящий момент для того, чтобы повернуться и броситься наутек, однако ничего подобного она не совершила, а вместо этого только перевела дух на последней ступеньке и поспешила вдогонку за мужчиной.
     За углом оказался почти такой же коридор, по которому ее пять минут назад выводили из темницы, только этот был еще уже, а потолки еще ниже. Во всю длину стен висели старые, слегка похожие на распоротые мешки гобелены, запечатлевшие заурядные придворные утехи: охоту на кабана, игру в мяч, скачки, катание на лодках и не то дуэль, не то начало сражения. Гобелены всегда производили на Ольгу гнетущее впечатление. Они казались ей саванами умерших и наводили на мысли о могильном прахе. Куда как приятнее было бы ей сейчас увидеть живописные итальянские акварели или даже голландские натюрморты. При воспоминании о надрезанных лимонах и перевернутых кверху лапками фазанах она сглотнула слюну и из последних сил нагнала провожатого, который уже распахивал перед ней дубовую дверь, держа за толстое бронзовое кольцо, поскрипывающее в пасти маленького льва.
     Из-за двери пахнуло жаром. Удивленная этому обстоятельству, Ольга опасливо заглянула внутрь и была поражена открывшейся ей картиной.
     Прямо напротив нее возвышалась арка огромного, в человеческий рост камина, в адском зеве которого, едва прикрытого намордником решетки, полыхал прирученный огонь. Перед камином лежала шкура бурого медведя с головой, обращенной к двери. В круглых зрачках каким-то странным образом плясали всполохи пламени. Пространство между камином и шкурой составляло не более двух шагов, и было выложено водянисто поблескивающим мрамором.
     Слева от камина Ольга заметила сидящего в массивном кресле седого мужчину в домашнем шелковом халате алого цвета с золотыми вкраплениями. Мужчина был ей не знаком, и она сразу же переключила внимание направо, туда, где под раскидистой комнатной пальмой стоял на одной ножке стол, весь, как показалось ей, заваленный яствами. Она сразу же рассмотрела большую вазу с тропическими фруктами и серебряный чайник, однако захлестнувшие ее с порога запахи красноречиво говорили о том, что этим угощение явно не ограничивается: пахло специями, луком и хорошо прожаренным мясом.
     Ольга утратила способность рассуждать. Остались только инстинкты. Но именно инстинкты подсказали ей в последний момент, что во всем этом великолепии непременно нужно ждать подвоха.
     Она остановилась на пороге, в шаге от медвежьей головы и постаралась сосредоточиться на хозяине комнаты. Тот поднял на нее прозрачный взгляд маленьких глаз, сделал жест немому слуге, и Ольга услышала, как дверь за ее спиной закрылась. Они остались одни.
     Ольга чувствовала, что ее рассматривают. Она буквально осязала всем телом медленно скользящий по платью взгляд, колкий и внимательный, не упускающий ни одной детали и в то же самое время умиротворенно равнодушный. Она читала о том, что взгляд незнакомого мужчины может раздевать понравившуюся ему женщину. Сейчас она была в праве ожидать того же, тем более что все предшествовавшие этому причудливому свиданию приготовления тому способствовали, однако ее не покидало волнительное ощущение, будто их надежно разделяет платье, изрядно помятое, запылившееся в дороге и, собственное, единственное, что на ней осталось, но все же взгляд не проникал под него.
     В следующее мгновение она подумала, что поняла природу этого неожиданного для нее открытия. Мужчина наверняка отлично сознавал, что если прямо сейчас потребует, хотя нет, просто скажет, чтобы она разделась, Ольга сделает это если и не с охотой, то без лишних колебаний, поскольку от ее сговорчивости могло зависеть, когда ее допустят к заветному столу. Он знал это, видел по ее устремленному в пол и чуть в сторону взгляду, хотел сказать - и не говорил. Ему достаточно было того, что и она это знает.
     - Что ты застыла на пороге? Проходи. Ты, должно быть, проголодалась за день.
     Голос был еще сквернее, чем глаза. Но то, о чем он говорил, звучало как буколическая песня...
     - Прости, что не могу предложить присесть, - продолжал со своего места хозяин. - Как видишь, кроме моего допотопного кресла да пола в этой комнате сидеть просто не на чем. Так что придется тебе откушать стоя. Ты не возражаешь?
     Ольга отрицательно мотнула головой, уже не имея возможности ответить, потому что набила рот чем-то вкусным и сочным. Она была счастлива.
     Чудовищная по своему бесстыдству трапеза продолжалась несколько минут в полном молчании. Постепенно к Ольге стало возвращаться сознание того, что же на самом деле с ней происходит, и она с ужасом увидела себя со стороны, полоумно улыбающуюся, перепачканную всевозможной снедью, жадно пожирающую с нескольких блюд одновременно руками, облизывая скользкие пальцы, стоя боком к совершенно незнакомому ей мужчине, хозяину этого дома, к ее хозяину...
     Она с трудом заставила себя остановиться и выпрямилась.
     На нее смотрел человек лет шестидесяти пяти, хотя, может быть, и старше, о чем нельзя было судить по по-прежнему густым, но уже покрытым пепельной сединой волосам, которые, вместе с близко посаженными глазами, большим носом и узким ртом делали его похожим на волка. Лицо его и в самом деле сужалось в направлении подбородка, скрытого узкой бородкой, опоясывавшей губы и обрывавшейся на скулах. Если бы черты этого недоброго лица были несколько изменены и обрели большую выразительность, Ольга с готовностью окрестила бы его «Мефистофелем», образ которого никогда не вызывал в ней должной неприязни и был скорее притягательным, каким и следовало быть пороку в глазах невинной девушки. Однако сидевший перед ней человек не обладал даже отрицательным обаянием, он был обыкновенным «дяденькой с бородкой» и тем казался ей только еще более опасным.
     - Как тебе мое угощенье? - поинтересовался тот, глядя сквозь Ольгу и поигрывая тростью.
     - Спасибо... Очень вкусно...
     - Посмотри на меня.
     Но она как раз смотрела на него!
     На мгновение ей подумалось, что собеседник слеп. Однако следующая его фраза рассеяла ее сомнения:
     - У тебя красивые волосы, девочка. Подойди, я хочу их потрогать.
     Она послушно приблизилась к креслу и слегка наклонилась навстречу поднявшейся с подлокотника руке. Его пальцы были похожи на лапки большого паука, ухватившегося за кончики локонов и побежавшего вверх с такой быстротой, что девушка невольно отпрянула. И чуть не вскрикнула от боли: пальцы не пускали ее и тянули голову назад. Она закусила губу и снова наклонилась. Разве могла она рассчитывать на что-либо другое?..
     Прямо перед собой она теперь видела алый блеск халата, от которого исходил чужой ей запах, запах силы, власти и желания. Она расслабила мышцы шеи и прижалась лбом к прохладному шелку.
     Тут пальцы отпустили ее. Она не сразу поняла, что с ней все еще играют, и не поднимала головы, пока мужчина не велел ей снова посмотреть на него. Взгляды их встретились. Нет, она не увидела в них никакого желания. Все это ей только казалось.
     - Открой рот.
     Она машинально послушалась и опять почувствовала пальцы, которые теперь осторожно сдавили ее нижнюю губу и оттянули, чтобы их хозяин мог лучше рассмотреть ее ровные зубы. Лицо мужчины было совсем близко. Пока он изучал ее зубы, она рассматривала волоски его бородки, обнаруживая, что на самом деле стрижка не такая ровная, как кажется на расстоянии. Старалась при этом не дышать, не уверенная в чистоте дыхания после еды.
     - Высунь язык.
     Ольга отвлеклась и, высовывая, как ей велели, язык, слегка прикрыла веки. Опомнившись через мгновение, она поняла, что все те же пальцы трогают ее влажный язычок, хотя со стороны могло показаться, что это она их лижет.
     - Хорошо. - Мужчина подтолкнул ее за подбородок, и Ольга выпрямилась. - Подай-ка мне бокал. Вон там, на камине.
     Она приблизилась к камину, приятно успокаиваясь исходящим от него теплом, и увидела стакан из толстого стекла, который никогда сама не назвала бы «бокалом». Но хозяину виднее. В стакане на одну четверть была налита желтая жидкость. Ольга по запаху сразу определила, что это коньяк: отец частенько приносил домой бутылки, которые дарил по разным случаям своему начальству, статскому советнику Плотвину. Иногда эти бутылки оставались дома, и отец пил их с гостями. Несколько раз она видела, как он уходит с бутылкой к себе в кабинет, и ей становилось смешно, а однажды она не выдержала и втихаря пригубила из початой, оставленной без присмотра на кухонном столе, обожгла горло, дико закашлялась и с тех пор считала отца все равно что глотателем огня.
     Когда Ольга вернулась и вежливо протянула мужчине бокал, он отрицательно покачал головой, улыбнулся своим мыслям и кивнул на стоявшую поодаль мраморную консоль с цветком в керамическом горшке.
     - Поставь пока туда.
     Это было испытание. Значительно менее трудное, чем она могла бы ожидать, но совершенно на первый взгляд никчемное, а оттого сбивающее с толку возможной своей подоплекой. Ее просто попросили переставить коньяк с камина на консоль.
     - Сядь.
     Ольга оглянулась, хотя прекрасно знала, что садиться ей не на что: только что она была вынуждена стоя ужинать. Она уже не скрывала растерянности и понимала, как комично смотрится со стороны. Особенно в глазах этого непостижимого человека, все нарочно подстроившего и теперь ехидно упивающегося ее унижением. Неожиданно он сам пришел к ней на помощь:
     - Вот сюда, на подлокотник.
     Она осторожно присела и сразу же почувствовала коленом его сухую ладонь, которая не ласкала, а просто легла на ее ногу, как ложится на брюхо поверженной антилопы лапа разгоряченного удачным прыжком льва. Эту сцену она видела на картине, впечатлившей ее в гостях у одного из близких друзей отца, куда их года два назад пригласили на крестины маленького сына хозяев...
     Ольга перевела медленно скрывающийся за пеленой слез взгляд с красивой, уверенной в своих действиях руки на бородатое лицо. Странная догадка заставила ее вглядеться в него попристальней... Что, если не было бы этой самой бороды? Превозмогая нахлынувший на нее страх, Ольга постаралась напрячь воображение. Лицо. Борода. Борода без лица. Лицо без бороды... Так она и знала! Она уже видела этого человека. Видела именно там, на крестинах лысого ребенка, куда пришли многие из коллег Юрия Мироновича. Как же много значит для внешности мужчины, есть ли у него растительность на лице, или он предпочитает красть у себя по несколько минут каждое утро на ее тщательное удаление...
     Ольга судорожно думала о том, как зовут ее заочного знакомца, однако мысли путались, а близость разгадки причины всего того, что происходило с ней до сих пор, не позволяла сосредоточиться.
     - Ты знаешь, зачем ты здесь?
     Нет, ей все равно не разгадать этого сейчас. Ее о чем-то спросили?
     - Простите, я не поняла...
     - Это очень плохо. Ты должна учиться слушать, когда с тобой разговаривают. Иначе тебя ждут не только неприятности, но и разочарования.
     Смысл последней фразы остался для Ольги неясным, что, правда, в нынешнем ее положении, не имело сколь нибудь существенного значения.
     - Простите...
     - Это излишне. Итак, скажи мне, по дороге сюда тебе объяснили, зачем ты здесь?
     - Нет...
     - Как, совсем ничего? - в голосе было искреннее удивление.
     Ольга постаралась вновь напрячь память.
     - Мне сказали, - неуверенно начала она, - что у меня будет свидание... и что оно очень важное и для меня, и для моего отца... и что я должна всех слушаться...
     - Всех слушаться ты не должна. - Рука оставила в покое ее колено и заскользила выше, увлекая за собой подол. Замерла на середине бедра. - Только меня.
     - Хорошо...
     Старик остался явно доволен ответом. Пальцы его слегка дрогнули, но выше подниматься не стали.
     - Ты наелась?
     - Да, спасибо.
     - Теперь снова подай мне бокал и можешь ступать. Пока я больше не хочу тебя видеть. Спокойной ночи.
     Откуда ни возьмись в руке хозяина возник колокольчик, на звон которого явился все тот же слуга с рассеченным надвое подбородком. Не решив еще, радоваться ли ей или обижаться, Ольга встала с подлокотника и, как была, боясь даже одернуть платье, направилась мимо огромного камина к распахнутой двери. Ее била мелкая дрожь.
    
_______________
    
    
    
    
Ольга
    
    
     У обезьяны были совершенно человеческие внимательные глаза, голубой взгляд которых не отпускал Ольгу ни на мгновение. Мартышку звали Стася, и она была приставлена к девушке в качестве соглядатая.
     Сейчас они обе, Стася и Ольга, сидели на тяжелых чугунных лавках с изящными витыми спинками, в тени и аромате сиреневых кустов, ели фрукты из стоявшей между ними прямо на траве корзины и рассматривали друг друга. Стася была в теплой вязаной попоне зеленого цвета, надетой через голову, и такой же зеленой шапочке, делавшей ее похожей на маленького бравого солдата. Ошейник был замаскирован под белое жабо, а поводок к нему лежал здесь же, на лавке, ни к чему не пристегнутый.
     В отличии от обезьяны, Ольга была почти раздетой, в одной узкой набедренной повязке, правда, и ее шею стягивал ошейник, не такой красивый, как у Стаси, но зато надежно прикованный за прочную цепочку к одной из ножек лавки. Сидеть на голом железе было холодно и жестко, однако Ольга старалась не думать об этом и тщательно пережевывала сочную грушу. Она радовалась тому, что руки и ноги ее свободны и при желании она может даже встать и походить вокруг лавки, чтобы немного согреться.
     Когда их около часа назад привели и посадили сюда, солнце еще стояло высоко и приятно припекало. Теперь тень от кустов удлинилась, накрыла собой лавку Ольги и красноречиво напомнила о приближающемся вечере. Втором вечере ее странного плена...
     День в чужом именье начался с того, что в комнату Ольги, все ту же, лишенную окон темницу, вошла Татьяна Францевна, стройная, в легком синем платье, напоминавшем фасоном тунику и оставлявшем обнаженным левое плечо. Ее сопровождал вчерашний слуга, по всей видимости, единственный в доме. Слуга остался стоять в дверях и наблюдать за женщинами. Татьяна Францевна ни словом не обмолвилась о вчерашнем Ольгином свидании, поинтересовалась, как та себя чувствует, сообщила, что уже шесть часов утра (Ольга никогда еще не вставала так рано!) и что пора умываться и завтракать, поскольку сегодня им обеим предстоит немало важных дел. К «важным делам», как выяснилось впоследствии, относился, в частности, холодный душ, после которого Ольга не могла согреться до тех пор, пока не отхлебнула из маленькой чашечки горячей жидкости, оказавшейся крепко сваренным кофе. Пить пришлось стоя, кутаясь в мокрую простыню, служившую одновременно и одеждой и полотенцем. Слуга молча держал поднос и ждал, пока она не поставит чашку обратно. Все это происходило в одном из подвальных помещений, мокром и, вероятно, никогда не отапливавшимся. Сам «душ» заключался в том, что Татьяна Францевна стояла посреди просторной, но с подавляюще низким потолком комнате, выложенной зеленоватым кафелем, и методично поливала скорчившуюся у стены голую Ольгу из черного шланга. Несчастная девочка была вне себя от ужаса, но стойко выдержала пытку, не проронив ни слова. Прежде чем накинуть на нее простынь и позвать слугу с подносом, Татьяна Францевна заставила подопечную попрыгать, поприседать, покрутить бедрами, размять плечи и несколько раз отжаться от покрытого лужами скользкого пола. Под конец она заявила, что проделывая это каждое утро, Ольга скоро укрепит свое здоровье и приобретет необходимую физическую форму. Для чего именно необходимую, она не уточнила.
     За душем и гимнастическими упражнениями последовал вполне сносный завтрак по-французски: с круасанами, вареньем и маслом. На закуску был предложен сыр, однако Ольга вежливо отказалась, памятуя о своем вчерашнем унижении, когда с жадностью набросилась на еду, забыв всяческие приличия. Приятнее всего было то, что ей позволили сесть за стол да еще и надеть по такому случаю свое обычное платье. Она не могла не отметить про себя ту немаловажную особенность, что раздеваться ей до сих пор приходилось только в присутствии женщин. Это обстоятельство говорило о том, что хозяин ее - мужчина, не лишенный хотя бы одной человеческой эмоции: ревности.
     Завтрак принес ей и необходимую передышку, позволив отвлечься от только что пережитого и вернуться к мысли о причинах происходящего с ней. Перед сном она тоже попыталась выстроить цепочку причин и следствий, однако усталость быстро погрузила ее в беспокойную дрему. Теперь же, после столь неожиданной встряски, Ольга почувствовала, что снова обрела способность рассуждать трезво. К сожалению, завтрак кончился раньше, чем она успела прийти к какому-либо определенному выводу, правда, безрезультатно он тоже не прошел: она все-таки вспомнила, как звали того человека, которому ее представили на крестинах, который теперь носил бороду и от которого, по всей видимости, отныне зависела ее дальнейшая судьба. Это был ни кто иной, как начальник ее отца, статский советник Плотвин, любитель дармового коньяка. Имени и отчества его Ольга не помнила, а может быть, и не знала. Главное было другое: сама собой выстраивалась логическая фигура - она, статский советник, отец, - что подтверждало некую закономерность событий. По всему выходило, что ничего случайного в ее нынешней доле нет.
     Плотвин, Плотвин... Что ей было о нем известно? Да ничего, ровным счетом. Она и фамилию-то его воскресила в памяти только благодаря ассоциации с коньяком: плотва - вода - жидкость в бутылке - коньяк. Ряд получался не слишком стройным, однако именно так Ольга ее запомнила: «Это для Плотвина», наставительно приговаривал отец, ставя бутыль с коньяком на стол, прямо перед лицом хихикающей дочурки, будто та могла на нее покуситься.
     - О чем ты думаешь? - прервала тишину, в которой проходил их завтрак, Татьяна Францевна, сидевшая тут же и делавшая вид, будто задает вопрос из праздного любопытства, настолько занимало ее намазывание масла на полумесяцы разрезанного пополам круасана.
     Застигнутая врасплох Ольга уже готова была раскрыть рот и назвать заветную фамилию, чтобы проследить реакцию, но поймала себя на полуслове и промолчала. Откуда ей было знать, не окажется ли ее догадка губительной? Куда как правильней будет придержать ее на крайний случай, а тем временем постараться изобразить полнейшую неосведомленность. Ведь не зря же ее доставили сюда со всяческими предосторожностями и не раз переспрашивали, знает ли она, где находится. Каким бы высоким ни был чин статского советника, он не позволял своему хозяину играть в открытую и раскрывать свое инкогнито даже перед таким беззащитным созданием, как она.
     - Так о чем ты думаешь, моя дорогая? - снова обратилась к ней Татьяна Францевна, откладывая одну половинку круасана на тарелку и надкусывая другую.
     - Наверное, вы и сами догадываетесь, - тихо ответила Ольга, глядя в сторону. - Мне было бы легче, если бы я знала, что меня ждет...
     - Тебя? - Собеседница улыбнулась и подлила себе в чашку кипятка из блестящего чайника. - Любовь и почет, вот что. Ты сомневаешься?
     - Вероятно, вы с кем-то меня путаете.
     - Отнюдь. У тебя есть все к тому предпосылки. Ты молода. Ты красива. Тебя заметили. Ты можешь ни о чем не заботиться и наслаждаться жизнью.
     - Вы имеете в виду ледяной душ по утрам? - смело напомнила Ольга.
     Татьяна Францевна пропустила ее дерзкий выпад мимо ушей и продолжала:
     - Единственное, чего тебе еще не хватает, так это уверенности в себе. Но она приходит с опытом. Тебе нужен опыт, дорогая. Не бойся его. Будь сама собой. Будь женщиной.
     - Вы красиво говорите. Однако верите ли вы в это сами? - Ольга почувствовала, что сейчас можно говорить искренне. - Почему вы вот сидите здесь, разговариваете со мной, почему берете на себя такую неблагодарную роль, роль надсмотрщицы, словно вы не та, кем хотите быть, а служанка при господине, вы не свободны оставить меня в покое, вы должны будить меня утром, мыть, следить за мной, вести на завтрак...
     - А почему ты решила, дорогая, что я делаю это не по доброй воле? - не меняя внешне дружеского тона оборвала ее на полуслове Татьяна Францевна. - Ты нравишься не только своему теперешнему господину - заметь, не моему господину, твоему, - но и мне. С того самого момента, как мы познакомились. В ресторане. Помнишь?
     Ольга выдержала паузу.
     - Вы любите женщин?
     - Нет, но я им симпатизирую. Больше, чем мужчинам. А ты? Тебе разве не хотелось стать подружкой Софи? - Заметив легкое раздражение на лице девочки, она усмехнулась: - Софи еще ребенок. Не принимай ее всерьез. Особенно того, о чем она говорит. Правда, опыта ей и в самом деле не занимать, но такой опыт - вещь приходящая. Гораздо важнее, что в человеке заложено природой. И это как раз то, что мне понравилось в тебе.
     - И что же именно?
     - Этого я тебе не скажу. Пока не скажу. Может быть, потом ты объяснишь мне это сама. А сейчас не будем больше тратить время. Вставай и следуй за мной.
     Больше всего в окружающей обстановке Ольгу поражало обилие комнат, причем, по ее мнению, совершенно невостребованных. Ей казалось, что при тех склонностях, которым потворствует хозяин, все они должны были быть населены такими же, как она, безропотными пленницами, юными и нагими, составляющими один большой гарем. О гаремах она читала в чудесных арабских сказках, томик которых, на французском языке, обнаружила как-то затерявшимся среди множества скучных книг в шкафу отца, почти всегда запертом на ключ. С тех пор она стала считать толстых шейхов, хитрых визирей и грозных халифов самыми счастливыми мужчинами на свете, а их наложниц - самыми грустными созданиями, обреченными на ожидание своей старости вдали от жизни и людей.
     Между тем они вышли из гостиной и по уже знакомой Ольге лестнице, соединявшей все этажи дома, включая подвальный, поднялись в ту самую комнату, где у нее намедни состоялась встреча с Плотвиным. Только сегодня двери были гостеприимно распахнуты, а хищный зев огромного камина закрыт бледно-голубой китайской ширмой, запечатлевшей по-детски незатейливую сценку совокупления женоподобного господина с нарочито выбритой головой и куклолицей дамы с высоченным шиньоном. Оба были полностью одеты в длинные шелка, но при этом детородные органы обоих оставались вопиюще обнаженными и выписанными значительно подробнее, чем все остальное. Утехи их происходили в импровизированной беседке, за которой прятался ухмыляющийся наблюдатель - длиннобородый старичок с лицом хитрого мальчика.
     Ольге эта картина не понравилась еще больше, чем предшествовавшие ей серые гобелены на стенах коридора. Если на тех все выглядело серым и безынтересным, то китайцы позаботились о том, чтобы внимание зрителя само собой останавливалось на остро торчащем вверх члене мужчины и выразительно приоткрытом гнездышке безликой в остальных отношениях женщины.
     Свет вливался в комнату теплыми лучами уходящего лета через высокие створы широко открытых окон. С улицы веяло пряными ароматами скошенной травы и сосновой смолой. У Ольги невольно возникло приятное ощущение, будто она в мгновение ока перенеслась из странного, неизвестно где расположенного дома в уютную избушку посреди девственного леса. Причем в избушке этой чьи-то заботливые руки, только что, произвели тщательную уборку, и, теперь она проветривалась, пока хозяева вышли прогуляться по черничным полянам. В отличие от отца - заядлого грибника, и матери - любительницы полакомиться земляникой, Ольга на радость комарам предпочитала часами просиживать на корточках именно перед кустами черники. А вообще же ей нравилось почти все, что было заведомо лишено предательской червоточины, когда приходится внимательно разглядывать ягоду или плод, прежде чем отправить его в рот. Малину она не ела из принципа.
     Кресло хозяина пустовало. Бутылка коньяка по-прежнему украшала собой резную консоль. Мрамор под ногами блестел чистотой. Шкура медведя исчезла.
     Ольга оглянулась на свою провожатую.
     Позади Татьяны Францевны задумчиво стоял Плотвин.
     Впервые увидев хозяина в полный рост, Ольга не могла не отметить, что он высок, широк в плечах и обладает красивой осанкой. Сегодня он сменил шелковый халат на дорогого покроя твидовый костюм серо-бурого цвета, а из-под белого воротничка расстегнутой на две пуговицы рубашки изящно выбивался малиновый платок, создавая ощущение раскрепощенности и вместе с тем чисто английской подтянутости.
     Ольга сама не знала почему подумала при виде нового облика Плотвина об английских лордах. Вероятно, виной тому был твид и неизменная трость, которую он сейчас просто держал в руке, как бы подчеркивая ее условность. Был виден большой сверкающий шар набалдашника. Золотой, подумала Ольга.
     Заметив минующий ее взгляд Ольги, Татьяна Францевна оглянулась. По-видимому, она тоже была застигнута врасплох, однако ничем своего удивления не проявила, а напротив, изящно поклонилась мужчине и учтиво отступила в сторону. Этот жест заставил Ольгу лишний раз убедиться в своей правоте, когда она за завтраком уличила Татьяну Францевну в роли служанки при господине.
     Плотвин не спешил входить в комнату. Со своего места он смерил Ольгу оценивающим взглядом, пригладил бородку и покосился на молчаливо ожидающую его вердикта женщину.
     - Татьяна, - сказал он наконец, и набалдашник трости в его руке утвердительно наклонился к полу. - Разве я не отдал распоряжение, чтобы ее переодели во что-нибудь более приличное? Почему она по-прежнему в этом платье.
     Ольге стало обидно, но сейчас ее значительно больше занимало неожиданное возникшее противостояние двух взрослых людей, из которых каждый мог по-своему повлиять на ее дальнейшую судьбу. Ее мнения не спрашивали вовсе. Она была предметом разговора, предметом мебели, не более того.
     - Простите... Я решила, что...
     - Как вы понимаете, ваши решения меня очень мало интересуют. Вы здесь не затем, чтобы решать. - Ольга думала услышать из его уст «... а затем, чтобы служить», однако уточнения не последовало. - Как прошло утро, дитя мое?
     Она не сразу сообразила, что эти добрые интонации обращены к ней, и растеряно повела плечами:
     - Спасибо... Все очень хорошо.
     - А теперь сними это жуткое платье. Я хочу на тебя посмотреть.
     Но под ним ничего нет, захотелось вскричать от страха Ольге. Вчера, когда ей хотелось только одного - наесться, она была готова на все, но тогда ее ни о чем подобном почему-то не попросили. И разве не об этом думала она всю ночь, чтобы теперь строить из себя ни о чем не подозревающую недотрогу?..
     Глядя на трость, Ольга стала расстегивать пуговицы.
     - Что ты там возишься? Стаскивай через голову, в ближайшее время оно тебе не понадобится.
     В отчаянии взявшись обеими руками за подол, Ольга резко потянула его вверх, через бедра и живот, на голову, закрывая пылающее лицо. Борясь с платьем, в котором на несколько мгновений застряли ее руки, она со стыдом вспомнила, что все еще остается в туфлях.
     Плотно сжав похолодевшие ноги, Ольга осталась стоять посреди комнаты, комкая в левой руке материею, бывшую когда-то ее платьем. Татьяну Францевну она перестала видеть. Теперь перед ней был только с иголочки одетый пожилой мужчина, который смотрел на нее.
     Он протянул к ней руку.
     - Дай мне его.
     Она послушно передала ему никому больше не нужный покров и машинально прикрыла переплетением похолодевших пальцев низ живота.
     - Не нужно прикрываться, - почти ласково сказал Плотвин, не глядя, передавая платье Татьяне Францевне. - Девочке с такой фигурой одежда только мешает. Опусти руки. Очень выразительный животик. Сними туфли.
     Ольга чуть ли не с благодарностью присела на корточки и стала быстро разуваться. Мрамор пола приятно холодил ступни. Она снова выпрямилась и только сейчас осмелилась поднять глаза на своего единственного зрителя. Увы, про нее опять забыли: Плотвин что-то нашептывал на ухо Татьяне Францевне, и та, украдкой косясь на Ольгу, понимающе улыбалась.
     Будет ли она готова делать все, о чем ее сейчас попросят? Достаточно ли в ней упрямства, силы воли, трусости или любопытства, чтобы пройти через все это? Получит ли удовольствие или возненавидит себя и этих двоих?
     - Отойди к окну.
     Ольга повернулась на цыпочках и, упруго переступая длинными ногами, отчего, как ей представлялось, красиво перекатывались ее маленькие ягодицы, приблизилась к подоконнику.
     За окном она увидела далекую синеву небес и поняла, что дом стоит на возвышении. Приблизившись еще, так что уперлась ляжками в твердый край камня, Ольга удостоверилась в правильности совей догадки: под окном был крутой откос, спускавшийся прямо к зеленой воде неширокой речонки, на другом берегу которого, сразу за ровной шеренгой раскидистых берез простирался янтарно-изумрудный луг, плавно взбиравшийся на далекие холмы и сменявшийся там опушками тянущегося вдоль всего горизонта леса. И на всем протяжении пока хватало глаз - ни деревеньки, ни домика, ни стада коров, ни лошади, ни единой живой души.
     Она как зачарованная разглядывала этот слишком безмятежный пейзаж и совершенно забыла, что из комнаты за ней наблюдают.
     - Нет, так и стой, - остановил ее порыв повернуться голос Плотвина. - Сзади ты ничуть не хуже, чем спереди.
     Она так и осталась стоять, упираясь обеими руками в подоконник. Теперь, когда это перестало быть ее собственным желанием, Ольга потеряла интерес к миру за окном и сознавала только то, что ее рассматривают. Она чувствовала спиной внимательный взгляд мужчины и с замиранием сердца замечала, как сами собой у нее подкашиваются ноги. Она попыталась представить себя со стороны, увидеть, красиво ли лежать на плечах волосы, узка ли талия, не выглядывают ли из-за локтей острые кончики грудок, смотревшие сейчас вместе с ней на зеленый ковер луга за рекой, ладно ли поджаты ягодицы, не дрожат ли колени. И еще она ждала. Ждала прикосновения шершавых ладоней к лопаткам, к позвоночнику, к двум симметричным ямочкам чуть пониже спины.
     - Будет лучше, если ты приподнимешься на мысках. Только не оглядывайся.
     Она так и сделала, отчего картина за окном подпрыгнула и замерла в слегка измененном ракурсе. С речки подул ветер. Ольга смирно стояла, боясь не то что оглянуться, пошевельнуться не решаясь! Словно от ее выдержки зависела сейчас вся ее будущая жизнь.
     В комнате что-то происходило, однако Ольга знала, что не должна обращать на это внимание. Гораздо важнее сосчитать, сколько берез выстроилось вдоль реки...
     - Теперь повернись.
     Она отпустила подоконник и стала разворачиваться, стараясь зачем-то сохранять грацию: голова, плечи, бедра.
     Хлопок. Вспышка. Ольга на мгновение ослепла и закрыла глаза ладонями. Еще не видя, что же произошло, она все поняла: ее сфотографировали.
     - Браво, девочка! У тебя дар позировать. Ты что там, плачешь?
     Нет, она не плакала. Хотя хотела бы прямо здесь, прямо сейчас разреветься и убежать. Ее сфотографировали. Голую и беспечную. Не пленницу, скованную по руками и ногам, а потому оправданно послушную. На снимке будет отчетливо видно, что она одна, свободна, никто ее не принуждает стоять у окна в костюме Евы. Если теперь показать его кому угодно, никто не скажет, что она - не одна из тех гулящих девиц, что позволяют фотографировать себя для дешевых открыток. Она вспомнила то, с чего начались ее злоключения: нарисованный бесстыдной рукой поясной портрет, на котором она была запечатлена с обнаженной грудью. Тогда ей казалось, что это - предел изощренности шантажистов. Теперь она видела, что поддалась на почти невинную уловку. Бедная мама...
     Едва успела она отнять от лица руки, как новый хлопок ударил ее в уши, новая вспышка полоснула по голому телу. Вскрикнув, Ольга присела на корточки, обняв колени. Ее била дрожь.
     - Хватит... - умоляюще простонала она, видя перед собой только свои босые ноги.
     Подняла глаза и... в третий раз зажмурилась от яркого света.
     - Для первого раза достаточно, - сказал Плотвин, выглядывая из-за деревянного треножника и делая знак Татьяне Францевне.
     Та подошла к девочке и накинула ей на плечи теплый плед, под которым даже без одежды Ольге стало уютно. Ей позволили снова надеть туфли и усадили в единственное кресло. Платье уже куда-то пропало.
     - Что вам всем от меня нужно? - превозмогая страх и желание горько расплакаться, спросила она.
     У Плотвина поднялась левая бровь, Татьяна Францевна едва сдержала хищную улыбку.
     - Наконец-то ты стала задавать правильные вопросы, - сказал статский советник, в упор глядя на девочку. - Только не будем торопить события. Начало положено удачное. - Он похлопал ладонью по накрытой черной тканью коробке с пучеглазой линзой. - Теперь тебе самой должно быть ясно, что обратной дороги нет. - Плотвин протянул руку и подобрал с консоли стопку черных табличек. - Здесь твоя душа. - Он широким жестом передал таблички Татьяне Францевне, которая бережно их взяла и положила в стоявшую на полу потертую кожаную сумку.
     Ольга осознала, что если прямо сейчас наброситься на них, выхватить сумку, вытряхнуть дагерротипы на мраморный пол и растоптать, ее «душа», как красиво выразился этот ужасный человек, обретет желаемую свободу и второй раз уже не попадет в столь подло расставленные силки.
     Но она никогда этого не сделает.
     Ольга поразилась собственной нерешительности. Нет, не нерешительности, это неверное слово. Скорее покорности. Глупой и необъяснимой. Ее как будто загипнотизировали. Глядя на сумку у ног Татьяны Францевны, она боролась не со страхом, нет, она отчаянно отгоняла то единственное чувство, которое сейчас владело ею целиком: она хотела быть в плену. Хотела, чтобы ее честь зависела от этих фотографий. Хотела видеть в них причину своих несчастий и повод не противоборствовать всему тому, что еще выпадет на ее долю. Хотела быть слабой. Хотела быть женщиной...
     - Ты пока еще не готова, - начал Плотвин, переставая обращать на девочку внимание и отходя к окну, словно испытывал необходимость увидеть то, что за минуту до этого видела она. - Сегодня только первый день. Таких дней будет много. Ты должна свыкнуться с этой мыслью. Тебя никто не будет искать, даже родители. Пока ты здесь, для внешнего мира ты просто не существуешь. Поэтому успокойся и не думай ни о чем, что могло бы помешать тебе проникнуться теми мыслями, которые пока для тебя внове. - Он посмотрел через плечо на внимательно слушавшую его Татьяну Францевну, перевел взгляд на закутанную в плед Ольгу и равнодушно отвернулся. - Для начала ты должна усвоить некоторые здешние порядки. От того, насколько быстро и правильно ты это сделаешь, зависит успешность твоего дальнейшего посвящения.
     За окном пронзительно крикнула чайка.
     - Все, кого ты встретишь в этом доме или за его пределами, будут иметь полное право повелевать тобою. Делай все, что тебе скажут. Ослушаться их ты можешь лишь в том случае, если рядом будет Татьяна или я. Себе ты больше не принадлежишь. Это правило первое.
     Ольга с интересом наблюдала за выражением красивого лица Татьяны Францевны, которая слушала Плотвина так, будто сама слышала все эти постулаты впервые и теперь пыталась их запомнить.
     - Твое новое положение требует и нового выражения. К тебе могут обращаться как угодно, для тебя еще не существует подходящего имени. Зато от тебя ожидается абсолютное понимание своего места по отношению к кому бы то ни было. Все посторонние отныне являются для тебя господами. Если тебя о чем-нибудь спросят, ты должна так к ним и обращаться: «господин» или «госпожа». И никаких имен, даже если ты их знаешь. Это правило второе.
     Вид за окном перестал интересовать Плотвина, и он, заложив руки за спину, стал прохаживаться по комнате мимо явно взволнованной его речью Татьяны Францевны.
     - Эта женщина для тебя, - он выдержал паузу, - наставница. От нее теперь зависит, как скоро ты сможешь сделать следующий шаг в своем обучении. Она твоя хозяйка, и ты должна слушаться ее беспрекословно. Это понятно?
     - Да... господин.
     Отвечая, Ольга смотрела на ту, воле которой она и так уже некоторое время подчинялась. Просто теперь об этом было заявлено вслух.
     - Нет, я для тебя не просто господин, девочка. - Плотвин остановился напротив ее кресла. Только сейчас она заметила, что он превосходно двигается и без трости, которая осталась стоять, приставленная к подоконнику. - И даже не хозяин. Хотя ты моя собственность, и если еще не догадываешься об этом, то скоро узнаешь наверняка. Хочешь посмотреть, что значит действительно быть собственностью. - Не дожидаясь ответа, он резко щелкнул пальцами и скомандовал: - К ноге!
     Ольга замешкалась, не представляя себе, зачем и как выполнить это неожиданное распоряжение, когда увидела, что Татьяна Францевна, как была, в своем прекрасном синем платье до пола, неловко опускается на четвереньки и буквально подползает к креслу, чтобы остановиться рядом с неподвижным мужчиной.
     - Собственность тоже делает все, что ей скажут, - невозмутимо продолжал Плотвин. - Лизать! - И, не обращая внимания на то, что Татьяна Францевна подобострастно легла щекой на его блестящие кожаные ботинки, высунула язычок и начала трогать им идеально затянутые шнурки, пояснил: - Но она это делать вынуждена. Сейчас это ее правила игры. Хочет она того или нет. И я буду продолжать приказывать, особенно если увижу, что ей это не нравится. Ты же должна полюбить свое ничтожество. Приказ для тебя должен быть не наказанием, а сбывшейся мечтой. Только так ты сможешь доказать себе самой, что еще существуешь и кому-то нужна. Хватит! Встать! - Татьяна Францевна молча поднялась с колен и с достоинством выпрямилась. - Пусть это послужит тебе уроком. Но называть меня ты и в самом деле можешь «хозяин». Я не обижусь. Это правило третье. Правило четвертое должно понравиться тебе больше остальных. За каждую провинность ты будешь наказана. Тяжесть проступка и меру наказания будем определять мы с твоей наставницей. И не вздумай нас провоцировать: даже если тебе нравится испытывать боль, последствия тебе едва ли покажутся приятными, обещаю. Ты должна терпеть, молча и с достоинством. После окончания наказания не забывай благодарить. Это ясно?
     - Да... хозяин.
     - Правило пятое касается твоего внешнего вида. Одежду выбирает для тебя наставница. Никакой самостоятельности. Ты должна привыкнуть выглядеть так, как это нравится окружающим. У тебя красивое тело, так что по мере возможности ты будешь оставаться полностью обнаженной. За любую попытку прикрыться - наказание. Ты согласна?
     Ольга даже не заметила, что сейчас у нее спрашивают ее мнение, и поспешно ответила:
     - Да, хозяин.
     - Правило шестое и предпоследнее. Ни при каких обстоятельствах не разглашать то, что происходило с тобой до сих пор и будет происходить. Открытие тайны посторонним карается самым строгим образом, если ты понимаешь, что я под этим подразумеваю.
     - Понимаю, хозяин...
     Она и в самом деле постепенно входила в эту странную игру условностей.
     - Осталось еще одно правило, моя девочка, но о нем я пока умолчу. Узнаешь в должное время. После посвящения. А пока же я должен тебя оставить и перепоручить твоей новой хозяйке. Слушайся ее, она знает, что говорит.
     Не попрощавшись и только коротко кивнув Татьяне Францевне, которая едва успела передать ему трость, Плотвин подхватил с пола сумку и быстро вышел из комнаты, оставив дверь приоткрытой.
     Ольга мысленно перевела дух и посмотрела на оставшуюся с ней наедине женщину: не то знакомую, не то любовницу, не то хозяйку, не то - подругу по несчастью. Татьяна Францевна улыбнулась и выжидательно скрестила на груди руки.
     - Надеюсь, теперь ты стала понимать чуть больше, чем раньше, - сказала она, не дождавшись, что Ольга заговорит первой. - Ты удивлена?
     - Разве я не предположила заранее, что и вы здесь в плену?
     - Ты опять ошиблась. Это не плен. Плен не может быть добровольным.
     - В таком случае, я что, тоже могу уйти отсюда, когда захочу?
     - Конечно. - Татьяна Францевна приблизилась. - Но только когда тебе разрешат делать выбор. Пока же ты еще только учишься.
     - Чему?
     Глаза женщины сверкнули. Она резко наклонилась и больно ухватила Ольгу двумя пальцами за щеку.
     - Ты уже забыла, как должна обращаться ко мне? Забыла, кто сейчас твоя хозяйка? Давай-ка будь посерьезнее.
     Ольга растерялась и вжалась в спинку кресла.
     - Вы будете меня бить... хозяйка?
     - Если понадобится, то с удовольствием. Ну-ка повтори мне наизусть все пять правил. Только сначала...
     Она сдернула с Ольги столь полюбившийся ей плед и за волосы стащила с кресла себе под ноги. Девочка не думала сопротивляться. Она осталась стоять на коленях перед откровенно возбужденной женщиной, понимая, что сейчас ей предстоит впервые по-настоящему почувствовать себя игрушкой чужой воли.
     - Только сначала, - продолжала Татьяна Францевна, - ты займешь подобающее тебе положение. Да, вот именно так. - Она наклонила голову девочки. - А теперь перечисли мне пять правил.
     - Я не принадлежу себе... - залепетала Ольга, глядя в пол.
     - Надеюсь, ты это хорошо запомнила. Дальше.
     - Я не должна называть имен.
     - Третье.
     - Простите, хозяйка, а как мне тогда обращаться к Софи?
     - Никак. Продолжай.
     - У меня есть «хозяин»...
     - ... которого ты так и должна впредь называть. Четвертое.
     - За провинности меня будут наказывать.
     - Совершенно верно. Причем сама ты не всегда будешь знать, что именно является твоей провинностью. Так что будь внимательна. Последнее.
     - Вы определяете, как я должна быть одета.
     - Не совсем так. Тебе сказали, что я буду определять твой внешний вид. Это отнюдь не значит, что ты вообще должна быть одета. Поняла?
     - Да, хозяйка... - Холодный мрамор был перед самыми ее глазами.
     - За то время, пока мы знакомы, тебе уже наверняка стало нравиться быть голой, а?
     - Нет... то есть, да, хозяйка.
     Так же бесцеремонно пальцы Татьяны Францевны ухватили ее за густые пряди и подняли голову лицом вверх. Ольге почему-то показалось, что сейчас ей влепят звонкую пощечину, и она закрыла глаза, однако вместо боли она почувствовала осторожное прикосновение женских губ. Татьяна Францевна поцеловала свою новую воспитанницу прямо в полуоткрытый рот и самодовольно выпрямилась.
     Ольга невольно подумала о том, что совсем недавно эти же самые губы с таким же трепетом касались блестящей кожи мужских ботинок.
     - Теперь накинь это и следуй за мной.
     Снова завернувшись в спасительный плед, Ольга с готовностью поспешила прочь из мраморной комнаты. Гобелены в коридоре уже не казались ей такими мрачными, как прежде. Губы после поцелуя сладко ныли.
     Как выяснилось несколькими минутами позже, Татьяна Францевна решила отвести Ольгу обратно в выложенную зеленым кафелем комнату с низким потолком. Ольга молчала, правильно решив не задавать лишних вопросов и только выполнять распоряжения. Татьяна Францевна зажгла в комнате свет и кивнула в дальний угол, где у стены стоял деревянный лежак, который девочка утром даже не заметила.
     - Когда я приду, сделай так, чтобы он стоял вот здесь. - Она указала взглядом на середину комнаты. - Я очень скоро.
     Ольга осталась одна. Выждав мгновение, по привычке подергала ручку двери: заперто. Делать было нечего. Она взялась за край лежака и поняла, что казавшаяся пустяковой задача на самом деле не из простых. Лежак был гораздо тяжелее, чем она могла предположить. Тащить его на себя оказалось почти невозможно. Тогда она обошла его с другой стороны и стала выталкивать на центр комнаты, упираясь в стену ногами. Едва она закончила и села перевести дух, как вошла Татьяна Францевна. В руке она несла маленькое железное ведерко, из которого торчала деревянная рукоятка, вероятно, кисточки или щетки. Первая догадка оказалась верной: из ведерка была извлечена кисточка, а за ней - белая стеклянная банка. Татьяна Францевна протянула ведерко Ольге.
     - Набери воды.
     Шланг валялся тут же. Исполнив приказание, девочка замешкалась, не зная, можно ли ей встать. В правилах поведения ничего не говорилось о том, должна ли она стоять в присутствии хозяев или может сидеть.
     Заметив ее нерешительность, Татьяна Францевна понимающе усмехнулась.
     - Раздевайся.
     Снова оставшись совершенно голой, Ольга к своему удивлению уже не испытала того стыда, которые охватывал ее прежде при одной только мысли о подобной ситуации. Не дав ей задуматься о причинах такого преображения, Татьяна Францевна велела девочке вытянуться на лежаке. Краем глаза Ольга наблюдала за тем, как женщина выливает в ведерко содержимое банки, оказавшееся белой жидкостью, и размешивает содержимое кисточкой.
     - Колени согни и разведи в стороны.
     Ольга подумала, что сейчас ее будут брить. Она совершенно уверилась в этом, когда Татьяна Францевна наклонилась и стала тщательно закрашивать ее промежность белой кашицей. Поначалу было холодно, однако по мере того, как волосы в паху скрывались под густым слоем густого вещества, Ольга даже стала испытывать определенное удовольствие.
     - Полежи так некоторое время, - сказала Татьяна Францевна, закончив странную процедуру.
     Девочка поискала глазами лезвие. Она уже думала о том, как будет ходить с чисто выбритым лобком, а через несколько дней превратится в колючего ежика. Она слышала, что после бриться у мужчин щетина на подбородке всегда начинает расти быстрее. Что же станет с ней?
     Между тем Татьяна Францевна подняла с пола шланг и внезапно окатила Ольге живот и ляжки. Девочка от неожиданности вскрикнула и вытянула ноги. Белая жидкость потекла по деревянным рейкам лежака, но... так и не смылась. Ольга невольно отряхнула влажную шерстку. Белизна не сходила.
     - Удивлена? - спросила Татьяна Францевна и рассмеялась. - Такой ты мне тоже еще больше нравишься. Осталось только покрасить волосы на голове.
     Так вот оно в чем дело! Ее перекрашивали. Из нее делали яркую блондинку. Причем так, чтобы все выглядело естественно. Вероятно, по распоряжению хозяина...
     Татьяна Францевна велела Ольге сесть прямо и сильно зажмуриться. Прохладная жидкость потекла от макушки по затылку, по шее, по спине вдоль углубления позвоночника.
     - Запрокинь голову.
     Ольга почувствовала себя маленькой беспомощной девочкой, которую родители купают в тазу перед сном...
     Шустрая обезьянка вывела ее из задумчивости. Стасе явно надоело сидеть. Уцепившись пальцами задних лап за край лавки, она опасно свесилась, выхватила из корзины самую спелую грушу и, волоча за собой поводок, вприпрыжку побежала к дому.
     Ольга поежилась. Нет ей еще, к счастью, не стало холодно, однако ужасно захотелось вот так же припустить отсюда, куда угодно, хоть за ближайшие кустики, чтобы там, в полном уединении справить внезапно проснувшуюся в ней малую нужду. Не получив ожидаемого обеда, она проголодалась, а когда их со Стасей вывели в сад, предоставив на двоих только фрукты, она с радостью набросилась на них, не желая уступать гадкой обезьянке, и допустила ошибку. Теперь это может ей дорогого стоить.
     Ольга опасливо огляделась. Вокруг ни души. Разумеется, за ней могли наблюдать из дома: верхние этажи усадьбы были хорошо видны из-за сирени. На всякий случай она зашла за спинку лавки, поняла, что сдается, завернула край набедренной повязки и быстро присела на корточки.
     Она отчетливо вспомнила, как справляла нужду по пути сюда, в присутствии двух посторонних женщин, и ей стало легче. В конечном итоге, в природных желаниях нет и не может быть ничего предосудительного, пришло ей в голову, а тоненькая струйка тем временем уже шуршала в траве.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     Ольга уже не знала, когда именно она перестала ощущать себя прежней, неопытной, страшащейся всего нового и даже собственных не всегда «правильных» мыслей семнадцатилетней девственницей. Сейчас ей казалось, что произошло это именно в тот момент, когда она превратилась из обыкновенной скромной девушки в вульгарную блондинку и увидела свое отражение в зеркале. Белая грива волос. Белый треугольник под втянутым животом. Татьяна Францевна стояла за ее спиной. Взгляды их встретились. И Ольга почувствовала, что не может сдержать улыбки...
     Ольга протянула руку, сорвала с соседнего куста несколько листьев и брезгливо вытерлась. Оправив набедренную повязку, она обошла лавку и осторожно села. Стаси нигде не было видно. Интересно, накажут ли обезьянку за невыполнение порученных ей обязанностей? Хотя, что это изменит, если пленница и без нее не сможет покинуть отведенного ей места?
     Однако о ней вспомнили раньше, чем она могла ожидать.
     По дорожке от усадьбы шла Татьяна Францевна. Ольга невольно залюбовалась ее фигурой, подчеркнутой узкими жокейскими брюками и короткой приталенной курткой. Костюм наездницы довершали высокие кожаные сапоги почти до колен и длинные перчатки по самый локоть. Брюки и куртка были бурыми, перчатки и сапоги - черными. Роскошные пряди по обыкновению убраны в тугой блестящий ком на затылке. Она еще издали, как показалось Ольге, приветливо помахала ей короткой плеткой.
     Приблизившись, Татьяна Францевна сменила радушие на не менее идущую ее лицу строгость, села на лавку, покинутую обезьянкой, вытянула ноги, чуть не опрокинув корзину, и прищурилась. Ольга не знала, как правильно приветствовать хозяйку и потому решила остаться сидеть. Ей стало еще холоднее.
     - Встань.
     Какой же нужно быть наивной, чтобы думать, будто сейчас с тобой заведут мирную беседу! Она поспешно поднялась, чувствуя под босыми ступнями прохладу травы.
     - Подойди ближе.
     Поводок не помешал ей приблизиться к хозяйке настолько, чтобы та, не напрягаясь, дотянулась до ее бедер. Повязка упала к ногам Ольги, оставив девочку теперь полностью обнаженной.
     - Верхом приходилось ездить?
     - Да... несколько раз... в деревне... - призналась пленница, понимая, что вопрос задан далеко неспроста.
     - Прекрасно, - равнодушно заметила Татьяна Францевна. - В таком случае мы отправимся в конную прогулку.
     «В конную прогулку», эхом прозвучало в голове Ольги. В этом виде?
     Татьяна Францевна ловким движением отцепила поводок от ошейника, бодро поднялась на ноги и легким ударом плеткой по маленькой ягодице заставила девочку двинуться мимо кустов в противоположную от усадьбы сторону.
     Ольга шла осторожно, боясь случайно наступить на ветку или острый корешок и поранить непривыкшие к подобным променадам ноги. Все происходящее сейчас с ней и вокруг нее было настолько буднично, что она, силясь представить себя и свою провожатую со стороны, невольно натолкнулась на мысль о том, что совершенно не стыдится своей неуместной наготы. Собственно, подумала она, нагибаясь, чтобы не задеть нависшую над тропинкой ветку, а почему неуместной? Разве не к этому призывали во все времена наиболее светлые умы человечество? К простоте, к открытости, к единению с Природой. Ей вспомнились давнишние тайные мечты о том, чтобы вот так же ходить по лесу за руку с каким-нибудь волшебным юношей - Дафнисом, играть на свирели, плескаться в ручьях и... Да, доверяя нескромные помыслы дневнику, она представляла себе юношу тоже радостно обнаженным и, таким образом, лишенным возможности скрывать от прекрасной спутницы свои желания, проявляющиеся в сильном, постоянно направленном на нее гладком фаллосе, с которым она могла безмятежно играть, наряжая куклой и повязывая разноцветные бантики. И вот теперь ее мечты сами собой воплощались, словно она с каждой минутой все дальше уходила во внезапно охвативший ее пророческий сон, только домысливал их за нее кто-то гораздо более извращенный и изощренный. На месте безобидного нагого юноши оказалась с иголочки одетая красивая дама, от которой неизвестно чего можно было ждать. Она получила то, что хотела, но реальность обернулась против нее.
     - Не будь ты такой неженкой, - приговаривала Татьяна Францевна, наблюдая за тем, как Ольга на напряженных ногах семенит по тропинке. - Ты же не хочешь, чтобы мы дошли к ночи.
     Вскоре кусты стали расступаться, Ольга услышала отдаленное похрапывание лошадей и решила, что они на подступах к стойлу. Каково же было ее удивление - нет удивляться она все-таки пока не разучилась! - когда вместо стойла она увидела поляну, на которой мирно паслись три дивных коня: два были под седлами и ждали своих хозяек, на третьем гордо восседала Софи, напоминающая нарядом маленькую Татьяну Францевну. Только рыжие волосы ее были не собраны в узел на затылке, а заплетены в толстую короткую косу. Завидев вышедших на поляну женщин, она приветливо помахала им рукой и медленно пустила своего рысака им навстречу. Две другие лошади неохотно двинулись следом.
     Ольга не могла похвастаться тем, что хорошо разбирается в лошадях, однако одного взгляда на высокие холки, грациозные длинные ноги и поджарые бока было достаточно, чтобы оценить вкус и не дюжие финансовые возможности Плотвина. Скакуны явно были арабские, причем идеально подобранные по масти - пепельные в яблоках. Но об этом Ольга думала уже невнимательно, потому что ее смутило внезапное открытие: на самом деле под седлом оказалась только одна из свободных лошадей. На вторую была наброшена широкая ворсистая попона, перехваченная ремешками под брюхом. И все. Ни стремян, ни каких-нибудь кожаных подкладок. Ольга сразу поняла, что это испытание приготовлено специально для нее.
     - Такой ты мне еще больше нравишься, - громко заявила Софи, имея в виду не то отсутствие одежды, не то новый цвет волос. - Поехали кататься!
     Ольга в нерешительности остановилась перед предложенным ей жеребцом и поняла, что без посторонней помощи на него не взберется. Татьяна Францевна подошла к ней сзади и положила руку в перчатке на плечо.
     - Давай подсажу.
     Она встала к круглому лошадиному боку спиной, присела и сцепила на уровне колен пальцы рук. Ольге оставалось только встать одной ногой на эту импровизированную подставку, как следует оттолкнуться и перекинуть вторую ногу через попону. Обнаружив себя сидящей верхом на спине встряхивающей гривой лошади, она еще больше испугалась и стала шарить вокруг в поисках уздечки. Этим ее, к счастью, не обделили.
     Между тем Татьяна Францевна ловко взобралась на своего скакуна, нетерпеливо бившего задним копытом, развернула его на месте и, не обращая внимания на спутниц, направилась неторопливой рысцой туда, где за деревьями виднелась солнечная просека. Софи осталась с интересом наблюдать, как несчастная Ольга пытается удержать равновесие, натягивать уздечку и одновременно лупить жеребца голыми пятками.
     - Что ты мучаешься? - сказала она наконец. - Ослабь поводья, и он сам пойдет.
     Как ни странно, но так оно и оказалось.
     Стараясь из последних сил управлять конем, Ольга уже чувствовала, что пытка только начинается. Она сидела на широкой спине животного, удерживаясь одними коленями, которые терлись о ворс попоны и предательски саднили, а ее нежное гнездышко изнывало не то он прилившей к нему крови, не то от стыда, не то от наслаждения грубой лаской.
     С грехом пополам она проследовала за своими провожатыми и довольно скоро оказалась неуклюже гарцующей рядом с ними по кромке леса, который раньше воспринимала, как парк. Сейчас она могла бы при желании убедиться в том, что именье Плотвина окружает, насколько это возможно, первозданная природа, то ли бережно хранимая, то ли просто не тронутая рукой хозяина. Слева тянулся некошеный зеленый луг, взбирающийся вдали на холм и снова переходящий в лес. Впереди был тот же луг, только уже порозовевший в лучах медленно оседающего за горизонт солнца. Если бы не ее нынешнее положение, Ольга была готова радоваться жизни.
     В действительности же скакать нагишом сбоку от двух одетых специально по такому случаю женщин оказывалось одновременно и срамно, и упоительно. Прохладный ветерок овевал возбужденное тело девочки. Она была унижаема своими горделивыми спутницами и вместе с тем более свободна, чем они.
     Когда лес кончился, Татьяна Францевна пустила своего скакуна в резвый галоп через безбрежное поле. Софи с гиканьем понеслась следом. Боясь остаться в одиночестве, Ольга наподдала пятками и прижалась к щекочущей лицо гриве. Она судорожно обнимала коня за мощную шею и чувствовала, как грубая попона стукалась о беззащитно раскрытую промежность.
     Скачка продолжалась не более минуты, но Ольге показалось, что они умчались от именья на непреодолимое расстояние.
     Обратно кони возвращались шагом.
     Вновь вступив в густеющую тень леса, все три наездницы, не сговариваясь, облегченно рассмеялись. Ольга выразила этим свое окончательное приятие происходящего. Татьяна Францевна как будто перестала обращать на нее внимание. На самом же деле она была поглощена высматриванием чего-то среди деревьев. Вскоре подходящее место было найдено, и Татьяна Францевна велела Ольге спешиться.
     - Видишь два деревца, растущие рядом? Подойди-ка к ним и встань между.
     Пока Ольга исполняла странный приказ, Татьяна Францевна отстегнула от седла моток веревки, неизвестно как там оказавшийся, и бросила его соскочившей на землю Софи.
     - А теперь возьмись за них.
     Ольга отдала должное глазомеру наставницы: ей с трудом, но все же удалось дотянуться до обеих березок, правда, пригнув их друг другу. Стволы были не толще ее запястья. Софи, прекрасно зная, что ей нужно делать без каких бы то ни было указаний, стала ловко обматывать веревкой кисти ее напряженно растянутых рук, так что скоро Ольга могла разжать пальцы - березки словно приросли к ней.
     Ей снова вспомнилось детство и лягушка, которую она вот так же замучила до смерти, распяв между ветками крыжовника. Что же она тогда с ней сделала? Кажется, сожгла. Думала разорвать, но пожалела и проткнула булавкой, нет, длинной заколкой для волос. А потом сожгла.
     Татьяна Францевна поступила с ней более милостиво. Она выждала, пока Софи не закончит за щиколотки привязывать к тем же стволам расставленные ноги Ольги, пощелкала по затянутой в перчатку ладони плеткой, проверяя не то прочность кожи, не то силу плетки, и принялась наносить монотонные удары по бледно дрожащим в сумерках ягодицам. Поначалу Ольге было только стыдно за то, что ее так просто, беспричинно, порют посреди пустынного леса на глазах одной-единственной зрительницы, однако с каждой минутой укусы становились все больнее, приходясь на свежие рубцы. Скоро она уже всхлипывала, ужасно боясь, что не имеет на это право. Татьяна Францевна продолжала свое занятие молча, и, в конце концов, Ольга начала вскрикивать. Теперь она не могла не заметить, что чем громче делаются ее завывания, тем сильнее удары. В какой-то момент она попыталась собрать всю свою волю и прикусила язык. Плетка остановилась на замахе, словно прислушиваясь, и порка прекратилась так же внезапно, как началась.
     - Понравилось? - поинтересовалась Татьяна Францевна, обходя девушку спереди и беря ее заплаканное лицо за подбородок.
     - Да, хозяйка, - вспомнила единственно возможный ответ Ольга и закрыла глаза, чтобы не видеть хищной улыбки.
     Татьяна Францевна поцеловала ее в щеку и отошла. Услышав за спиной конское ржание, Ольга попыталась оглянуться через плечо, но только успела заметить краем глаза два удаляющихся крупа.
     Ее выпороли и оставили одну.
     На подобную развязку она никак не могла рассчитывать. Ольгу охватила страшная паника, она задергала руками и ногами, будто проверяя, не распутали ли ее перед уходом, но все потуги были тщетны: она не могла, ни сойти с места, ни пошевелить руками. Запрокинув голову, девушка устремила взгляд на раскрытое над ней небо. Если ее скоро не развяжут, а ночью соберется дождь, то она неминуемо простудится и умрет. Или на нее набредет какой-нибудь медведь или стая волков. Как они посмели! Ведь им придется отвечать перед ее хозяином. Уж он-то придумает, как за нее отомстить.
     Ольга прождала избавленья из своего березового плена всю ночь. Под утро она очнулась и поняла, что каким-то невероятным образом заснула. Ей даже приснился сон, как будто к месту ее распятия среди ночи при свете факелов подъехали на лошадях несколько человек, и среди них она, кроме Плотвина и Татьяны Францевны, видела своих отца - прятавшегося за спины остальных, - и всхлипывающую мать.
     Сейчас ее колотила дрожь. Все тело было в холодной росе. Босые ноги окоченели.
     Она зарыдала.
     Ольга настолько окоченела и каждая мышца, каждая клеточка так болели, что она даже не ощущала голода, хотя ела последний раз много часов назад. Она не слышала пения проснувшихся птиц, не видела уже скользящих по листве солнечных лучей, взгляд ее был обращен внутрь, к изнывающему естеству.
     - Раз ревет, значит, живая, - прозвучал за спиной женский голос.
     Это была Татьяна Францевна. Все теперь было точно так, как накануне вечером: она, Софи и три лошади, из которых только две были оседланы. Софи уже возилась у ног Ольги, распутывая затянувшиеся узлы. Когда ее, наконец, освободили, Ольга без чувств повалилась на сырую землю и свернулась в клубок.
     - А ну вставай! - накинулась на нее старшая из женщин и больно ударила по щеке. - Ишь чего, она еще кривляться вздумала!
     Окрик подействовал слабо, а пощечины Ольга просто не почувствовала. Четыре руки грубо подняли ее, подхватили за пояс, подняли, куда-то повели - и вот она уже лежит на животе, переброшенная через знакомую попону. На всякий случай ее снова связали за руки и за ноги, пропустив веревки под брюхом лошади.
     Странная кавалькада тронулась в обратный путь.
     Ольга расслабилась и не замечала, что сейчас рядом с ней, держась за удила, сидит на корточках и морщится навстречу утреннему солнцу лупоглазая Стася.
    
____________
    
    
    
    
    
    
    

Первые уроки
    
    
     Два раза в день ее заставляли заниматься гимнастикой. Разумеется, для этого она обязана была раздеваться донага, то есть сбрасывать с себя то немногое, что бывало на ней надето: набедренную повязку или короткую сорочку. Она приседала бессчетное количество раз, отжималась от пола, подтягивалась на турнике или на ветке дерева, если занятие происходило в саду, поднимала двумя руками увесистые гири, делала мостик, гнулась во все стороны и даже пыталась изобразить нечто вроде шпагата.
     За всем этим обычно наблюдала Татьяна Францевна, иногда одна, иногда - в компании Софи, которую, казалось, упражнения не касались. Во всяком случае, Ольга никогда не видела девочку на турнике. Сама же Ольга вынуждена была трудиться до седьмого пота, когда долгожданная холодная струя из шланга словно дарила ей новую жизнь.
     Несколько раз к ним заходил Плотвин. Обычно он просто стоял в дверях, молчал и, в конце концов, удалялся, как будто недовольный увиденным. При его появлении Татьяна Францевна вскакивала со своего места и так стояла, пока он не соблаговолял их покинуть. Однажды они ушли вместе, оставив Ольгу одну больше чем на час. Во все же остальное время кто-нибудь непременно находился поблизости, не спуская с нее глаз. Обитатели дома, очевидно, еще допускали мысль, что она может сбежать, и не давали ей ни малейшего шанса. Ольга же знала, что этого не произойдет. И не потому, что ее пугала вероятность того, что ее фотографии пойдут по чужим рукам. Не потому, что боялась физического наказания и боли. Не потому, что смирилась от отчаяния и понимания своей беспомощности. Все эти ощущения тоже имели место быть, однако теперь ею владело желание испить чашу унижения до дна. Лежа запертой в своей маленькой келье и пытаясь уснуть, она думала над новым для себя чувством успокоенности оттого, что сейчас от нее ничего ровным счетом не зависит, что ею безраздельно владеет чужая воля, а ей оставлено единственное право - подчиняться и страдать. Каждое утро, просыпаясь, она невольно старалась предугадать, что уготовал ей новый день, и каждый раз обманывалась в своих даже самых смелых ожиданиях...
     Наиболее безобидным испытанием было для Ольги чтение вслух собственного дневника, беззастенчиво украденного у нее и возвращаемого по такому случаю лишь на время. Слушатели: внимательная Татьяна Францевна, праздная Софи, всегда занятая исключительно собой Стася и редко почитавший их своим присутствием хозяин дома удобно располагались на диванах и в креслах какой-нибудь из многочисленных комнат и курили, вкушали фрукты или просто молча наблюдали за ней, а она, иногда голая в тепле камина, иногда - зябко поеживающаяся в тонкой сорочке на сквозняке, сидела то на полу, то на коврике, то на подушке и читала им свои сокровенные мысли и желания. Некоторые наиболее понравившиеся места ее заставляли перечитывать. Так Софи любила, когда Ольга с дрожью в голосе снова и снова переживает фантазию о живом базаре:
    
     «Я представляю себя рабыней в древнем Риме. Я нагая, и меня продают перед толпой толстых и бородатых мужчин. Я смотрю на них с платформы и поворачиваюсь, давая им возможность как следует меня разглядеть. Они спорят о том, кому я достанусь. Один поднимается ко мне на платформу и приказывает открыть рот. Он проверяет мои зубы, тыкая в них пальцами. Потом теми же пальцами начинает возбуждать мне соски, но они и так уже как каменные. Я знаю, что нравлюсь ему, но не хочу, чтобы он меня покупал. Я хочу, чтобы торг продолжался бесконечно...»
    
     Татьяне же Францевне нравились более утонченные отрывки, вроде того, где Ольга красочно описывает свои детские переживания на балу в доме князей Струве:
    
     «На второй вальс меня пригласил наглый поручик Семенов, наблюдавший за мной до тех пор весь вечер. Я дала ему обнять себя неохотно, однако он воспользовался своим правом партнера, и несколько раз я чуть не влепила ему звонкую пощечину, когда он оказывался слишком прям в желании меня потрогать. Опустив голову, чтобы не видеть его улыбающейся физиономии, я невольно обратила внимание на причудливое вздутие его гульфика под расстегнутым камзолом. Я догадывалась, что там скрывается, но сделала вид, будто ничего не заметила. Той ночью он мне приснился...»
    
     Иногда, чтобы усилить унижение, Ольгу заставляли саму выбирать эпизоды для чтения, и она, понимая, что слишком невинные фразы могут обернуться ей боком, с отчаянной отрешенностью находила фантазии пооткровеннее.
    
     «Сегодня (записывала она прошлым летом, отдыхая в деревне) я видела из укрытия, как купаются дворовые мальчишки. Костюмов для этого занятия у них не было, а потому они лезли в холодную воду совершенно голые, страшно галдели и совершенно не срамились. У одного мальчика, в отличие от остальных, был уже довольно большой отросток под животом, и он то и дело вырастал еще сильнее и превращался в длинную палочку. Никогда не думала, что такое бывает. Его палочка покачивалась, когда он выходил из воды, и он то и дело сжимал ее в кулаке. Другие мальчишки подшучивали над ним, но было очевидно, что они ему даже завидуют. Очень хотелось его потрогать...»
    
     Куда как более унизительным для нее было другое испытание, когда ей вручали пустую тетрадь и перо с чернильницей и заставляли под диктовку писать жуткие слова и предложения, которые она сама бы никогда не осмелилась доверить бумаге. Если же в это время поблизости оказывался сам хозяин, ей приходилось еще и повторять их вслух: «Я люблю его член» или «Я мокрая между ног» или даже такую чушь, как «Хочу для вас покакать».
     Некоторые из этих фраз она просто не могла взять в толк, но это только усиливало их странное воздействие: Ольге хотелось одновременно плакать и смеяться. Вместо этого она следила за аккуратностью выводимых букв и приговаривала:
     - Лижу ваши ноги, лижу ваши ноги...
     Кому именно она должна была лизать ноги и перед кем справлять нужду, можно было только догадываться.
     За подобными занятиями прошла первая неделя. Хотя самой Ольге казалось, что она живет в этом уединенном имении уже год, может быть, два, а может быть, и всю жизнь. С течением времени все, что предшествовало ее появлению здесь - детство, Петербург, родители, - превратилось в странно далекое воспоминание, медленно, но неотступно затягивающееся дымкой нереальности.
     Через неделю ее, как всегда, вывели из кельи утром, а вечером привели спать в обычную, очень уютную и довольно просторную спальню на втором этаже. Ольге ничего не объяснили, но по тому, что дверь осталась незапертой на ключ, она поняла: ей стали доверять. «Как безвольной рабыне», поспешила поправить себя девочка, осознавая, что до истинного доверия еще слишком далеко. Тем не менее, той ночью, желая проверить свои новые возможности, она тихо выскользнула из спальни в коридор и беспрепятственно, хотя и крадучись, прошлась по всему этажу, не рискнув, правда, спуститься по лестнице, поскольку внизу все еще горел свет. Вместо этого она приблизилась к большим окнам, смотревшим на спящий сад, и, выглянув наружу, с интересом увидела на озаренной полной луной скамейке трех мужчин, в одном из которых она, кажется, признала своего хозяина. Мужчины о чем-то оживленно говорили, однако через плотно прикрытые окна не доносилось ни звука, и Ольга решила не искушать судьбу своим неуместным любопытством. Уже позже, лежа в теплой постели, она почему-то подумала, что это могли быть знакомые ей Герхарт Вагнер с племянником...
     Наутро вместо Татьяны Францевны будить Ольгу пришла Софи. Собственно, будить никого не пришлось, поскольку Ольга уже давно просто лежала под широким одеялом и пыталась думать. Вместо этого мысли ее разбегались мелкими жучками, застигнутыми врасплох под приподнятым камнем, и она приходила в отчаяние, не зная, за каким гнаться. Таким образом приход Софи даже обрадовал ее, положив конец этому нелепому занятию.
     - Вставай, - тоном госпожи начала девочка, останавливаясь посередине комнаты и для пущей важности кладя руки на бедра. - И не вынуждай меня повторять дважды.
     Одетая в легкое льняное платье, по-взрослому насупленная из-под рыжей челки, она выглядела настолько комично, что Ольга, в первое мгновение решила, что ее решили разыграть. Тем не менее она откинула в сторону одеяло и встала рядом в постелью на мягкий коврик пронзительно желтого цвета.
     - Сегодня ты будешь слушаться моих распоряжений, - продолжала Софи, угрожающе приближаясь.
     Ольга не знала, что ответить, и некоторое время девочки молча смотрели друг на друга.
     - Кто тебе разрешил надеть это? - поинтересовалась наконец Софи, указывая рукой, в которой Ольга только сейчас заметила нечто вроде кожаной мухобойки черного цвета, на коротенькую ночную рубашку.
     Ольга невольно поежилась. Она нашла эту рубашку вчера вечером в стоявшем тут же комоде и так обрадовалась возможности лечь спать, как всегда, приодевшись, что не подумала о последствиях. Сейчас же они были ей более чем очевидны. Не дожидаясь объяснений, Софи размахнулась мухобойкой и нанесла звонкий шлепок по голому Ольгиному бедру. Тупая боль почти сразу прошла, но по нежной коже начало растекаться розовое пятно.
     - Я с тобой что, не русским языком разговариваю? - продолжала чуть ли не кричать девочка, видя, что ее подопечная застыла на месте и только кусает губы. - Ну-ка снимай сейчас же!
     Стаскивая злосчастную рубашку через голову, Ольга получила еще один плоский шлепок по животу. Софи явно не собиралась давать ей спуску.
     - На колени! - крикнула маленькая хозяйка, едва рубашка была отброшена на кровать. - Колени расставь!
     Ольга уже теперь со страхом взирала на нее и старалась выполнять неожиданные приказы быстро и точно. Она широко развела бедра в стороны и села на пятки. Руки повисли вдоль тела. Потупившись, она смотрела на изящные щиколотки расхаживающей перед ней Софи.
     - Так-то оно лучше.
     Ольга понимала, вернее, ощущала, что у Софи нет никакой истинной причины так издеваться над ней, что она делает это по своей вздорности, просто потому, что ей этого хочется. Татьяна Францевна была строга, но, как говорится, справедлива, и от нее наказания всегда воспринимались как нечто заслуженное. Софи же сейчас откровенно вымещала на ней свою ничем не объяснимую озлобленность.
     Как ни странно, эта мысль, внезапно посетив Ольгу, так же внезапно покинула ее сознание, не оставив даже следа обиды. Разве ей кто-нибудь обещал, что ее унижение будет обязательно вызвано какой-либо весомой причиной? Она здесь для того, чтобы развлекать. И развлекаться.
     - Теперь на четвереньки! - продолжала обходить ее кругами Софи. - Попроси, чтобы я тебя, как следует, отшлепала. Ну!
     - ... отшлепайте меня, как следует, хозяйка...
     Софи на мгновение замерла, словно не веря собственным ушам, но быстро сделала правильный вывод из услышанного, взмахнула мухобойкой и два раза довольно чувствительно прошлась по натянутым ягодицам пленницы.
     - ... спасибо, хозяйка...
     Софи нанесла еще один шлепок.
     - ... спасибо, хозяйка...
     Это уж было слишком, и Софи звонко рассмеялась:
     - У тебя неплохо получается, Колмакова! Всыпать тебе еще?
     Ольга подняла на девочку глаза, и та, с удивлением, увидела катящиеся по ее щекам слезы. Софи промолчала, замешкалась, не понимая, чем вызвано такое смешение чувств, но быстро взяла себя в руки и отошла к двери, приоткрыв ее.
     - А теперь, - сказала она, подманивая по-прежнему стоящую на четвереньках голую Ольгу пальцем, - следуй за мной. Можешь встать.
     Ольга покорно поднялась с колен, сцепила пальцы рук на животе, опустила голову, как учила ее Татьяна Францевна, и вышла из спальни.
     Никем, как повелось, не замеченные, девочки миновали коридор, спустились по лестнице и вышли через узкие французские окна в сад.
     - Бабье лето наступило, - сказала Софи, потянулась и сладко зевнула.
     Утро и в самом деле выдалось исключительно теплым. Гулявший накануне ветер с накрапывающим дождем не предвещал ничего подобного. Оставалось только изумляться быстротечности смены погодных настроений.
     - А тебе идут белые волосы, - заметила Софи, беря Ольгу за руку и заговорчески косясь на ее нервно втянутый живот, из-под которого топорщилась неприглаженая гривка.
     Она так и сказала: «белые волосы», хотя можно было бы сказать и «светлые» и «пепельные», подумала Ольга. Сейчас ей, правда, было не до глубоких размышлений о причинах употребления подобного эпитета, поскольку она испытывала крайнее неудобство и волновалась, однако вовсе не потому, что была совершенно голая - к этому она если и не привыкла, то относилась уже почти философски, - но именно потому, что была голой совершенно, то есть была лишена даже обуви, чтобы поспевать за провожатой по колючим веткам, твердым корням и острым камушкам. Софи же отказывалась обращать внимание на ее вздрагивания, неуклюжие спотыкания и надкусываемые губы. Ее куда больше интересовало, что сама Ольга думает о том, почему хозяин приказал выкрасить ее непременно в белый цвет. Не услышав никаких дельных предположений по этому поводу, Софи не без гордости заявила, что ее хозяин никогда не заставлял ее перекрашиваться, потому что, как он иногда говорит, у нее волосы «редкого проволочного оттенка». С этим Ольга согласилась. Тем более, что путешествие через тернии как будто закончилось, и теперь девочки стояли на краю сада, посреди маленькой поляны, где Ольге еще не приходилось бывать. Под ногами она ощущала мягкий ковер притоптанной травы и была рада расслабиться.
     Поодаль она увидела невысокий деревянный мольберт на треножнике с прикрепленными к нему чистыми листами бумаги.
     - Мне нужно сделать с тебя несколько эскизов, - не поленилась объяснить Софи, подтолкнув удивленную натурщицу в спину, чтобы она отошла, подойдя к мольберту и выглянув из-за него. - Для начала попробуем стоя. Повернись боком к солнцу. Будем торопиться, пока оно не поднялось в зенит и не убило все тени. Нет, еще чуть-чуть. Расслабь руки. Левое колено немного согни. Стой так.
     Ольга ощущала себя сейчас настолько свободно, будто оказалась здесь исключительно ради этого художественного сеанса, причем за плечами у нее был продолжительный опыт позирования в обнаженном виде. Она слушала голос девочки, медленно закрывала глаза, готовая в любой момент уснуть, и вдыхала через маленькие ноздри пряный аромат акации.
     По прошествии некоторого времени она словно пробудилась от сна и увидела, что они по-прежнему вдвоем. Не зная до конца, уместно ли ей сейчас задавать вопросы, она все же решила попробовать.
     - А что, Татьяны Францевны сегодня не будет?
     Софи посмотрела на видимый только ей лист бумаги, покрутила в пальчиках карандаш, укусила его своими ровными белыми зубками и, пришепетывая через прикус, медленно ответила:
     - Тетина повинность благополучно закончилась. Она вернулась обратно к хозяину, и впредь будет стараться вести себя более осмотрительно.
     И она загадочно улыбнулась удивленной Ольге.
     - Я почему-то думала... - начала та.
     - И почему ты так думала? - не дала ей закончить Софи, и карандаш оказался зажатым трубочкой влажных губ.
     - Можно я сяду? Я устала так стоять, - попросила Ольга.
     - Если ты дашь мне доделать этот эскиз, я разрешу тебе даже лечь. Так что пока постой. Итак, что же тебя смущает... в моей тете?
     Ольга подумала, что сейчас, должно быть, как раз время, чтобы задавать вопросы и разузнать побольше об уготованной ей самой участи. Она вздохнула, не решаясь сменить опорную ногу, втянула живот, расправила плечи и улыбнулась:
     - Мне казалось, что Татьяна Францевна здесь, ну, почти что хозяйка...
     - Твоя хозяйка, это правда. - Софи выпустила карандаш изо рта и взялась за работу. - Но не более того. Видишь ли, как ты, вероятно, уже могла понять, у нас довольно строгие правила. Кое-какие тебе, насколько я знаю, уже объяснили. - Она хитро выглянула из-за мольберта. - Кстати, ну-ка перечисли мне их!
     - Я не принадлежу себе, - начала Ольга, хорошо усвоив урок, преподнесенный ей Татьяной Францевной. - Я не имею права называть имен. У меня есть хозяин, воле которого я должна подчиняться.
     - Вот только выброси это словечко «должна», - перебила ее Софи. - Всегда говори так, как будто ты просто это делаешь. Иначе звучит так, словно тебя кто-то заставляет.
     Ольга постаралась пропустить замечание мимо ушей. Если Софи считает, что она тут по собственному желанию, она над ней откровенно издевается.
     - То есть, я должна... я говорю: «...воле которого я подчиняюсь»?
     - Вот именно. Продолжай.
     - За каждую провинность меня наказывают. Мой внешний вид определяет наставница. А кто теперь моя наставница? Ты?
     - Да, в некоторой степени. Хотя, если уж совсем откровенно, то для меня это тоже часть повинности, а вообще-то я бы с гораздо большим желанием занялась бы чем-нибудь другим. Ну да ладно, во всем есть свои положительные стороны, не так ли? Кстати, мне нравится, как ты за последнее время изменилась.
     - Изменилась?
     - А ты сама этого разве не замечаешь? И не только внешне: окрепла, появились мышцы, движения стали поуверенней. Но и внутренне, что немаловажно. - Увидев, что Ольга молчит, Софи продолжала: - Разумеется, страницы дневника, которые ты так любишь читать вслух, красноречиво свидетельствуют о том, что Ты сегодняшняя уже жила в глубине Тебя вчерашней и, по существу, твое нынешнее положение только позволило этому внутреннему миру выйти наружу и воплотиться таким вот образом. Но ведь раньше ты, признайся честно, наверняка боялась себя. Боялась, и потому-то и начала вести дневник. Чтобы перелить все из себя на бумагу и, как ты, наверное, думала, очиститься. А теперь ты убедилась, что, оказывается, и этот запретный мир тоже существует. Интуиция и опыт показывают мне, что сейчас ты еще не знаешь, радоваться тебе этому или огорчаться. - Она помолчала, скрытая мольбертом, и добавила: - Сделай этот выбор, и тебе откроется новая жизнь...
     Ольга слегка оторопела. Она никогда не предполагала, что маленькая Софи способна на подобные рассуждения и уже тем более речи. До сих пор она воспринимала ее как рыжеволосую чудачку, получающую удовольствие от всего, что происходит вокруг и не задумывающуюся о причинах и следствиях. А самое поразительное заключалось в том, что Софи как нельзя более точно уловила ее сиюминутное настроение, вызванное, сочетанием теплоты утра, собственной наготы, исколотых ног и посторонним взглядом.
     - Разумеется, - продолжала маленькая художница, снимая с мольберта законченный лист и благосклонно кивая Ольге в знак того, что можно сменить позу, - разумеется, ни одна жизнь не бывает совершенно безоблачна и прекрасна. Я так легко об этом говорю, потому что с десяти... нет, даже, наверное, с девяти лет она бросала меня саму из стороны в сторону, и я набила немало шишек, которых, как я сейчас понимаю, можно было бы избежать. Хотя кто знает? Я даже думаю, что через некоторые вещи нам всем приходится проходить вне зависимости оттого, когда и где мы родились, как воспитывались и кем были наши родители. Просто я, к примеру, познала какие-то вещи в одно время, давно, ты - задумываешься об этом только сейчас. - Она снова встретилась взглядом с Ольгой, которая почти с удовольствием опустилась в теплую траву и легла к собеседнице боком. - Нет, не так. Ложись на спину, ногами ко мне. Волосы не придавливай, откинь их лучше назад. Руки разбросай в стороны. Больше. Откройся совсем, чтобы я видела хотя бы одну подмышку. Да, так уже лучше. И ноги тоже.
     - Что? - не сразу поняла Ольга, не предполагавшая, что иногда просто лечь на землю бывает так сложно.
     - Разведи их в стороны. Не сгибай, наоборот выпрями, чтобы напряглись ляжки. Голову на бок. На бок! Неужели, когда ты ложишься отдыхать, тебе хочется смотреть вертикально вверх. Ну вот и я о том же. Заодно вместо дурацкого подбородка становится видна красивая линия шеи. Можешь закрыть глаза.
     Ольга слушалась беспрекословно. Предыдущие слова Софи заставили ее отвлечься от происходящего и задуматься. Лежа теперь на зеленой траве, бесстыже обнаженная, с раскинутыми крестом руками и ногами, она окончательно расслабилась и погрузилась в приятное забытье.
     - В отличие от тебя, - слышала она издалека голос девочки, - я, как это ни странно, ни о чем таком эротическом в детстве не думала. И дневников не вела. Но когда мне еще не было десяти, я впервые взяла в руки настоящий член мужчины. Он был живой и странный и совершенно не походил на того человека, которому принадлежал. Помню, меня тогда это больше всего потрясло. Дядечка был неказистый, лысоватый, с брюшком, он сидел передо мной в кресле и тяжело дышал, а член у него был - на загляденье молодой и упругий: до сих пор мне ничего подобного видеть не приходилось. Он так мне понравился, что я как-то сразу полюбила всех мужчин просто за то, что у них это есть. Ты когда-нибудь видела член?
     - Да... - ответила Ольга, и ей самой свой собственный голос показался чужим, столько сейчас в нем было несвойственной ей томности и неги.
     - А руками трогала?
     - Нет...
     - Потом вспомнишь мои слова. Хотя, конечно, женщины тоже бывают разные, и кому что нравится.
     - Зачем ты его трогала? - словно спохватившись, спросила Ольга, приподнимая веки и видя поверх своего напряженного соска рыжую макушку увлеченной рисунком художницы.
     - Да уж конечно не по собственному желанию! Меня, как и тебя, отдали на откуп, только мне тогда было мало лет, и я ничего толком не понимала. Это было в Москве. Жили мы тогда в пригородах, в Новинках, недалеко от Коломенского. У меня были две старшие подруги: Сашка и Глашка, одной тринадцать, а другой, Глашке, пятнадцать, как мне сейчас. Они-то меня в столицу и заманили в первый раз. Я дома ничего не сказала, да и кому говорить, когда мать целыми днями спину гнет на барина нашего местного, на фабрике на его с утра до ночи пропадает. И поехали мы в Москву. Как сейчас помню: верст-то немного, добраться к обеду думали, но ведь просто так к подводу не сядешь: если кто из местных попадется, так обязательно доложено будет. Потому мы и прошагали не поймешь сколько в сторону, прежде чем решились в попутчицы к какому-то пареньку напроситься. Он нас и подвез. Ничего с нас не взял. Я обрадовалась, решила, так теперь всегда будет: люди вокруг добрые, Москва большая, вот оно счастье-то где. Прошлись мы по улице Петровке из конца в конец, а тут уже смеркаться начало: время осенью было. Глашка тут и говорит, что обратно нам ехать уже поздно, что все равно нас давно спохватились, а потому предлагает она нам у одной знакомой остановиться и переночевать. Сашка ни в какую, как чувствует, что подвох все это. А я дура была, маленькая еще, впервые из дома убежала, давай, говорю, веди к знакомой, хочу в Москве ночевать. Вот и заночевали... Потом два с лишним года так в Москве и жила безвылазно. Знакомая Глашки, ясное дело, сводней оказалась. Та ей не то чего-то задолжала, не то отблагодарить по-своему хотела. Одно хорошо, богатых клиентов Марфа Ильинична имела, да и нам цену знала. Правда, не все те, что богатые, порядочные, скорее, напротив, но мне по жизни почему-то везло. Так вот все и началось.
     Слушая ее, не на шутку взволнованная Ольга ждала паузы, чтобы вставить слово. Она даже приподнялась на локтях, чем вызвала недовольный окрик Софи:
     - Лежи, говорю, смирно!
     - А почему ты сказала, что тебя отдали на откуп, как и меня?
     - А ты ничего не знаешь? - не то искренне, не то, издеваясь, фыркнула девочка. - Тебя ведь сюда тоже сдали.
     - Кто?! - От страшной догадки Ольга почувствовала, что у нее темнеет в глазах.
     - Как кто? Родители, кому же еще? Папаше-то твоему, кажется, несладко пришлось, вот он и согласился, как это у них, господ дворянский говорится, «на время тебя пристроить».
     - «На время»? «Пристроить»? - Ольгу охватила паника, мгновение спустя сменившаяся странной апатией. - Так они все знают?..
     - Не все. Зачем им все знать. Мать твоя вообще разве что догадывается. Но она показалась мне женщиной понятливой, так что будет помалкивать. Душа моя, - продолжала Софи уже куда более ласковее, видя, насколько это открытие потрясло ее беспомощно распростертую на траве натурщицу, - да если бы ты знала, какие дела в мире творятся, о чем никто, кроме посвященных, и ведать-то не ведает, ты бы надолго сон потеряла. Если ты обещаешь мне держать язык за зубами, я тебе как-нибудь на досуге еще не то расскажу.
     - Чем вы это тут занимаетесь? - раздался колючий мужской голос, и над плечом Софи выросла фигура Плотвина. - Ну-ка, покажи, что получается!
     Казалось, он не удостоил Ольгу даже взглядом. Подняв первый законченный лист на уровень глаз, он внимательно рассмотрел его, многозначительно хмыкнул и заметил:
     - Сразу чувствуется, что карандаш держала женщина.
     - Почему это? - не слишком вежливо отреагировала Софи, заглядывая на свою работу через руку Плотвина. - Все, по-моему, на месте.
     - Да потому, что даже лучшая подруга смотрит на свою товарку с завистью.
     - С завистью? И в чем же она выражается?
     - А хотя бы в том, что ты сделала ей ноги короче, чем они у нее есть.
     Плотвин явно не обращал внимания на неуместный тон Софи. Саму Ольгу он тоже по-прежнему не замечал, хотя рассуждал именно о ней.
     - Такой ракурс был, - в оправдание ответила художница, тыкая в невидимый Ольге эскиз карандашом. - Не буду же я ничего от себя придумывать! Да и вы сами меня этому учили. А зато вот здесь теперь посмотрите, на второй лист, я его скоро доделаю, тут она лежит, так у нее ноги - длиннее не придумаешь.
     Плотвин присмотрелся к мольберту и впервые за время разговора поднял взгляд на лежащую в той же раскинутой позе Ольгу. Ей даже показалось, что она видит, как сужаются его зрачки. Он буквально дотрагивался до нее со своего места, переходя с кончиков устремленных в небо грудок на плоскую чашу живота и по ней - на алую ранку, отороченную белой шерсткой, между напряженно вытянутых в разные стороны ног. К счастью, Ольга могла претворяться спящей и изображать неведение, что, с другой стороны, заставляло ее сносить этот осмотр до конца, не шевелясь и затаив дыхание.
     - Во-вторых, - после паузы вернулся к прерванному предмету Плотвин, - женщины всегда оценивают тело другой женщины по-своему, не так, как это делают мужчины.
     - Но ведь это и понятно, - начала было Софи.
     - Мне сейчас некогда с тобой рассуждать, девочка. Хочу только сказать, чтобы ты не забыла до вечера еще один немаловажный ракурс - сзади.
     Сказав это, он небрежным жестом протянул Софи руку, и та на глазах взволнованной таким зрелищем ничуть не меньше, чем своей позой Ольги, нагнулась и поцеловала большую ладонь. Плотвин быстро ушел.
     - Ну вот, придется тебе сегодня еще немного помучиться ради высокого искусства, - вполголоса заговорила Софи, когда его шаги стихли в глубине сада. - Женские задки - это его излюбленное блюдо. Но ты бы видела, что творилось у него под брюками, когда он сейчас на тебя смотрел! - Она хихикнула. - Кажется, он в тебя не на шутку втюрился.
     - Втюрился?!
     - А ты будто лежишь тут такая вся правильная и ничего не понимаешь! Мужики, они ведь все как на ладони. Если ты ему безразлична, он тебя и не заметит. А если поиздеваться над тобой захочет, значит, ты ему отвратительна, но тогда пиши пропало, в грязь втопчет, или, что чаще случается, значит, влюбился и просто хочет показать, будто владеет тобой, хотя у самого от смущения поджилки трясутся. Сегодня хозяйкой положения была ты.
     Ольга ничего не поняла, но ее занимал другой вопрос.
     - Но руку ты ему все-таки поцеловала?
     - А как же! Этикет нам всем нужно соблюдать, что бы мы ни думали и ни говорили. И хозяевам, и рабам. Тем более, что он еще и взялся дать мне несколько уроков рисования.
     - Ты тоже его раба?
     - А разве нам дала возможность выбирать?
     - Как и я?!
     - Для тебя я хозяйка, как и он. Для него я раба, такая же, как и ты. Все связано.
     - А он?
     Софи рассмеялась.
     - Нет, он - только хозяин. Хотя, может статься, что и он вынужден кому-то подчиняться. Но мы едва ли об этом когда-нибудь узнаем. Ты, правда, может и узнаешь.
     - Почему?
     - А почему, как ты думаешь, он окружил тебя такой конспиративностью: пригласил в это далекое именье, хотя мог бы поселить и в своем доме на Неве, удалил почти всех слуг, гостей не принимает?
     - Вчера к нему кто-то приезжал, - вырвалось у Ольги.
     - Это за Татьяной Францевной хозяин пожаловал. А ты откуда знаешь?
     - Видела... в окно...
     - Ну, то были почти свои люди, они ничего лишнего никому не скажут. Но сдается мне, что твой наш хозяин не хочет, чтобы еще кто-то тебя тут видел. Потому что тебя могу сделать тем, что у нас называется «залогом преданности».
     - «Залогом преданности»?..
     - На самом деле это очень просто. - Софи так увлеклась беседой, что на время забыла о недоделанном эскизе. Она снова сунула карандаш в рот и скрестила на груди руки, как делала иногда мать Ольги, когда сердилась. - Если господин, стоящий по иерархической лестнице выше нашего хозяина захочет в один далеко не прекрасный ни для кого день проверить его лояльность, он имеет полное право потребовать у него отдать ему на время «самое дорогое, что у того есть», подразумевая, разумеется, кого-нибудь из девушек, или, как бывает чаще, совершенно определенную девушку. Ведь желание это может возникнуть из-за того, что кто-то из окружения твоего хозяина просто положит на тебя глаз.
     - И он не сможет этой просьбе отказать?
     - По правилам, отказать в подобной просьбе он может, но только один раз. Если просивший поймет, что требуемый предмет слишком дорог, он, либо отступит, либо, напротив, попросит повторно. И уж тогда отказ чреват отлучением.
     - От чего?
     - От всего. - Софи встрепенулась, огляделась по сторонам и с новыми силами набросилась на бумагу. На Ольгу она больше почти не смотрела. - Я и так много тебе наговорила. Ты у нас пока не посвященная, так что будь благоразумна и помалкивай.
     Ольга полежала некоторое время молча, разглядывая муравья, упорно взбиравшегося по длинному стеблю травы. Когда стебель кончился, муравей с таким же упорством, пополз вниз.
     - Ты сказала, что тоже отбываешь тут повинность, - осторожно напомнила она, улучив момент, когда девочка выглянула из-за мольберта. - За что?
     - Если ты не «залог преданности», то второй причиной, по которой ты вдруг можешь оказаться в распоряжении не своего хозяина, оказывается твой собственный проступок. Как правило, не один. Обычно нужно сильно допекать хозяина, чтобы он решил воздействовать на тебя таким способом. Тебя просто отдают кому-нибудь, кто известен своими методами убеждения и кто едва ли к тебе привяжется и даст послабление.
     - А что сделала ты?
     - Да ничего особенного. В моем случае это больше мера профилактическая. Кроме того, у меня не хозяин, а хозяйка. Ей доставляет радость отдавать меня иногда знакомым мужчинам. У всех свои причуды. Это, кстати, третья причина, по которой ты можешь оказаться в чужих руках. Правда, в твоем случае, тебе это едва ли грозит: твой хозяин слишком ревнив, чтобы получать удовольствие оттого, что ты ему не верна.
     - Это опасно?
     - Что?
     - Ну, когда тебя отдают другому человеку...
     - Все опасно, ты же знаешь. Ты, кажется, девственница? - без паузы спросила Софи.
     - Да, конечно...
     - В таком случае, тебе, можно сказать, повезло. Здесь, как и в каждом деле, есть свои нюансы. Скажем, если ты сохранишь свою девственность для хозяина - а я пока не вижу, что может тебе в этом помешать, - то он будет с тобой значительно добрее, чем если бы ты попала к нему уже порченная. Кроме того, твоя девственность - хороший повод для него не отдавать тебя никому, кто бы ни попросил. Потому что тогда ты считаешься его собственностью. Когда речь идет о новеньких, никому не известных девочках, вроде тебя, сплошь и рядом случается, что хозяева блефуют.
     - То есть?
     - Ну, как в картах. Например, кто-то захотел получить от твоего хозяина «залог преданности». А в ответ ему говорят, мол, не получится по причине того, что она еще девочка. Тогда у спрашивающего остаются на выбор две возможности: если он не хочет рисковать, то ты ни в какой залог не идешь, по крайней мере, до поры; если же он думает, что его обманывают, и настаивает на своем, тебя могу подвергнуть так называемому «открытому обследованию», когда вместе собираются твой хозяин, его оппонент и несколько свидетелей из числа приближенных с обеих сторон. Если, в конце концов, твоя девственность подтверждается, оппонент может очень серьезно поплатиться за свое неверие и потерять не только уйму денег, но и многое другое, включая положение в обществе. Если же оказывается, что обманывал твой хозяин, он не теряет ничего, кроме тебя, потому что считается, что в нем говорило желание тебя отстоять. Хотя мне лично кажется, что здесь в обоих спорящих говорят одни и те же чувства - похоть и спесь.
     Ольге от всех этих перспектив стало не по себе. Из услышанного она сделала один вывод: тот человек, которого она столько раз видела, Плотвин, обречен быть ее первым мужчиной. Что и говорить, она все это представляла себе вовсе не так. Ей почему-то всегда казалось, что первым для нее станет эдакий кудрявый херувим с загорелым телом и ласковыми руками. Она даже написала об этом в одном месте своего дневника. Вот уж будет интересно посмотреть на Плотвина в тот момент, когда он это прочтет. А может быть, он уже прочитал, и теперь держит на нее злобу? Ведь бывает же, что даже самая любимая игрушка со временем надоедает, и про нее забывают. Но об этом финале Ольга попыталась вообще не думать.
     - Все, хватит лежать, - скомандовала Софи. - Встань и повернись ко мне спиной. Бог ты мой, - продолжала она, когда Ольга сделала, как ей велели: - Ты теперь вся в рубцах от травы. Належалась, называется. Я бы, конечно, именно такой тебя и запечатлела, но, боюсь, мой заказчик не поймет. Насколько мне известно, он любит, когда кожа ягодиц гладкая и упругая. Придется на время прерваться.
     Ольга продолжала стоять, ожидая дальнейших команд. Она только повернула голову и увидела, что Софи приблизилась и уже находится в шаге от нее. В следующее мгновение она ощутила на своих плечах прикосновения маленьких ладоней и вздрогнула.
     - Не бойся, это по-прежнему я, - сказала Софи слегка изменившимся голосом и обняла ее обеими руками за шею.
     Ольга почувствовала голой спиной прикосновение ткани. Ладони скользнули по плечам вниз и накрыли груди. Одновременно к шее, прямо под затылком, притронулось что-то влажное и теплое, и Ольга сразу же поняла, что ее целуют.
     - Ты сводишь меня с ума... - прямо в ухо нашептывал дрожащий голос. - Я обожаю рассматривать тебя, когда ты голая, как сейчас... Повернись.
     Руки не отпускали ее, и Ольга повернулась прямо в их объятьях.
     Софи не дала ей времени на то, чтобы что-то сказать в ответ или даже подумать. Губы девочек боязливо встретились, легко коснулись друг друга и в то же мгновение слились в долгом, пожирающем дыхание поцелуе. У Ольги закружилась голова. Она могла ожидать всего, но только не этого: ее знобило от восторга.
     Софи взяла инициативу на себя; ее язычок настойчиво проскользнул между безропотно приоткрывшихся зубок Ольги в теплый и влажный рот, где его встретил растерянный и не знающий куда ему деться от этой упоительной пытки другой язычок, мягкий и трепещущий.
     Видя перед собой только одно прикрытое веко Софи, Ольга почувствовала по прикосновению губ, что та улыбнулась. Ресницы задрожали, веко приоткрылось, и Софи, высвободив язык и причмокнув, заметила:
     - Любишь подглядывать?
     Не получив ответа, она с новым жаром впилась в блестящий от слюны рот девочки. Ольга не сразу заметила, что не только отвечает ей объятьем на объятье, но и уже вступила в изумительную игру двух скользких язычков, что ей самой хочется прижиматься к бесстрашной партнерше, что ее дерзость - лучшее, что может быть на свете.
     - Отпусти меня, - внезапно сказала Софи. От неожиданности и обиды Ольга было отпрянула, но девочка, улыбаясь так, будто находится слегка навеселе, не выпустила ее талии и добавила: - Подними руки.
     Она просто почувствовала желание Ольги и решила не давать ей возможности повести игру. Когда Ольга заложила руки за голову и запрокинулась навстречу синему небу, Софи присела перед ней на корточки и стала целовать и облизывать ее живот вокруг маленького пупка и мять сильными пальцами крепкие ягодицы.
     - Я бы хотела стать твоим первым мужчиной, - призналась она, глядя вверх. Увидев, что Ольга ее не замечает, увлекшись небом, она потерлась о живот щекой и лизнула белый комок волос на тугом холмике лобка. На волосках остались искорки влаги.
     Прижав ладони к бедрам девочки, она развернула Ольгу спиной к себе и легким похлопыванием по позвоночнику заставила наклониться. Теперь в ее распоряжении оказались плотно сжатые ягодицы, на которых местами были еще видны следы долгого лежания на траве. Она провела по глубокой расщелине носом, словно принюхиваясь, потом аккуратно взяла ягодицы в ладони и сильно раздвинула, отчего Ольга невольно подалась вперед и чуть не потеряла равновесие. Обеим девочкам стало смешно, однако, не видя лица друг друга, они сохранили серьезность. В следующее мгновение Ольге уже и в самом деле стало не до смеха: тоненький кончик языка коснулся ее самой интимной дырочки, до которой она сама-то почти никогда не притрагивалась даже пальцем. Лизнув несколько раз кружок ануса, Софи отстранилась, чтобы понаблюдать, как он уже сам по себе втягивается и снова расслабляется, словно ожидая, когда же его опять поласкают. Не преминула она заметить и то, как кожа Ольги вся пошла мурашками, а колени ее сами собой подогнулись.
     - Я сейчас упаду, - призналась бедняжка, оглядываясь из-за плеча и чуть не плача. - Может, не нужно?..
     - Кто определяет, что нужно, а что нет?
     - Ты... хозяйка.
     Ольга отвернулась, а Софи продолжала лизать сзади ее промежность и покусывать ягодицы, стараясь не оставить следов зубов.
     Когда через несколько минут она выпрямилась, Ольга продолжала стоять согнувшись, упираясь ладонями в колени и закрыв глаза. Софи даже пришлось окликнуть ее, чтобы вывести из полусонного состояния.
     - Все, теперь можно рисовать тебя дальше, бесстыдница. Стой ровно и больше не поворачивайся. А то мы так до вечера не закончим.
     Ольга смахнула прилипшую ко лбу челку и только сейчас заметила, что поднимается ветерок.
     Значит, ее сюда «на время пристроили» родители... У нее уже были на этот счет кое-какие подозрения и прежде, но сейчас Софи сообщила ей эту новость так, что никаких сомнений не оставалось. Все было подстроено. Все, включая тот первый портрет, который перевернул ее жизнь в «Белой лилии». И произошло это тоже при пособничестве отца...
     Она теперь отчетливо помнила, как и когда это случилось. Лето еще только-только начиналось. Они выехали с семейством Ахтубиных на пикник. Место было выбрано обычное: берег залива в двух верстах от Ораниенбаума, напротив Кронштадта. Здесь, в поселке Славино Ахтубины из лета в лето снимали дом. День стоял солнечный, и Ольге очень хотелось позагорать. Уловив желание дочери, Юрий Миронович предложил ей прогуляться перед ухой, уже аппетитно булькавшей в кастрюле, водруженной на костер. Пройдясь некоторое время по берегу, чтобы оставаться на виду у покинутой компании, они свернули в сосны, и тут Юрий Миронович заговорчески пообещал Ольге никому ни о чем не рассказывать и предоставил ей право вволю позагорать на уединенной поляне. Он даже предложил ей раздеться по пояс, чем живо напомнил их детские забавы, когда она купалась под его присмотром голышом в пруду. Привыкшая слушаться отца во всем, Ольга лишь в первое мгновение слегка оторопела от такого предложения, однако Юрий Миронович поспешил отвернуться и сказал, что будет гулять поодаль, уважая ее скромность и оберегая от посторонних глаз. Он только предложил ей расположиться спиной к заливу. Теперь Ольга имела полное право предположить, что за деревьями напротив нее скрывался некто, с кем отец был заодно. Но зачем? Или его тоже обманули? Неужели он не понимал, что, жертвуя честью дочери, теряет прежде всего свою? Этого она не знала и понимала, что может не узнать никогда. Самым верным казалось ей заподозрить в сговоре кого-нибудь из Ахтубиных. Насколько она сейчас могла вспомнить, художествами из этой семьи баловались двое: старшая из сестер, Тамара, и их отец, полковник Петр Сергеевич. Кто-то из них тоже отлучился на время с берега и из-за кустов сделал быстрый набросок Ольги, пока она наивно подставляла лучам солнца свои бледные грудки. Потом этот набросок попал в руки Вагнера, и тот при случае умело сделал вид, будто сам только что его закончил прямо в «Белой лилии». Как все просто! Но при этом она ничего не знает наверняка. А даже если и узнает, что ей это даст? Разве может это что-то теперь изменить?
     - А бывает, чтобы хозяева влюблялись в своих рабынь и женились? - спросила она, глядя на стайку воробьев над макушками деревьев.
     - Не слышала, - ответила из-за спины Софи. - Да и кому это надо? Мужчины женятся для того, чтобы удержать женщину при себе, а если она и так никуда не может деться, то и жениться необязательно. Хотя, может быть, и случается... А что?
     - Так просто подумала...
     - Тебе это не грозит: твой хозяин женат.
     - В самом деле? А жена...
     - Она, разумеется, все знает. В Петербурге они живут вместе, но сюда она обычно не наведывается. Вероятно, тебе еще предстоит с ней познакомиться. Странная женщина. Тетя ее не переносит.
     - С чего так?
     - Да коса на камень потому что: обе властные, обе своенравные, обе любят не только мужчин.
     - А твоя тетя - и вправду твоя тетя?
     - Это уже личный вопрос. Чуть присядь. И спину хорошенько прогни. Твой хозяин любит, когда женские ягодицы выглядят так, как будто ждут хорошей плетки.
     - А он к мужчинам тоже не равнодушен?
     - Сомневаюсь. Хотя, разумеется, среди хозяев встречаются и такие, которые предпочитают мальчиков. Каждому свое.
     - А ты вообще со многими хозяевами и хозяйками знакома?
     - Неправильно ставишь вопрос. Я же тебе объясняла, что хозяйка для одного может быть рабой для другого. Но в принципе в ордене, думаю, несколько сотен человек только в одном Петербурге.
     - Ты сказала «в ордене»?
     - Надеюсь, ты не станешь докладывать об этом хозяину, - во второй уже раз за день спохватилась Софи. - Ты мне чем-то нравишься, вот я и сбалтываю тебе лишнее. Ты уж не подведи меня.
     - А не то что, высечешь? - улыбнулась про себя Ольга, представив сейчас лицо девочки.
     - Как ты могла догадаться, способов обращения с рабами существует множество. И пока знакомые тебе - не из самых суровых. Все, - выпалила Софи после короткой паузы, - готова твоя попка! Поворачивайся.
     Она благосклонно позволила Ольге рассмотреть все три эскиза. В них явно прослеживался определенный талант, хотя Ольга ни в одном не узнала себя. Казалось, Софи с несвойственным женщинам упорством уделяет основное внимание не общим контурам и внешности модели, но подробностям анатомического порядка, детально прорисовывая такие несущественные части, как низ живота и груди, оставляя за всем остальным роль не более чем оформления. На первом рисунке, где Ольга стояла в полный рост, Софи до последней мелочи перенесла на бумагу ее напряженные соски, придав им еще большую упругость и возбужденность. На втором, с лежащей моделью, ее карандаш сконцентрировался на вульгарно раззявленной промежности, превратив пары приоткрытых губок с оторачивающими их белесыми локонами в эдакое подобие хорошенького, пушистого зверька. Ольге от этого зрелища стало стыдно и захотелось срочно побриться. Последний из эскизов, где она была запечатлена сзади, от макушки до середины бедер, выглядел наиболее пристойно, пока Ольга не заметила подведенных легким росчерком несколько предательских волосков, выглядывающих из темноты в самом низу расщелины между ягодицами.
     - Ну, что скажешь?
     Ольга неопределенно кивнула и отвернулась.
     - Не понравилось, - констатировала Софи и убрала листы в специальную папку на шнурках. - Хорошо, что не ты моя заказчица.
     Девочки покинули поляну с осиротевшим мольбертом и снова углубились в сад. Тропинка вывела их к пригорку, на котором стоял раскидистый дуб. Ольга уже бывала здесь и уже прекрасно знала, что от нее сейчас будет требоваться. Она не ошиблась.
     - Видишь вон на той ветке привязана розовая лента? - указала Софи пальчиком почти отвесно вверх, туда, где метрах в пяти от земли и в самом деле что-то розовело. - Принеси мне ее.
     Лазание по дубу заменяло обычную утреннюю гимнастику, правда, Ольга до сих пор не могла решить, плохо это или хорошо. Разумеется, чтобы взобраться на первый сук, ей предстояло подтянуться, а потом, карабкаясь вверх по прогибающимся ветвям, рассчитывать больше на силу и цепкость рук, чем на ноги, но все равно ей самой это упражнение представлялось скорее издевательством над ней, нежели было призвано совершенствовать ее физически. Тем не менее она старалась, как могла, и, царапая кожу и укалывая пальцы, упорно пробиралась к заветной ленточке, которая с каждым разом оказывалась повязанной все выше и выше. Причем ее же собственными руками. Поскольку, спустившись наконец вниз и вручив этот маленький трофей хозяйке, она обязательно получала из ее рук ленточку другого цвета, которую следовало повязать обратно, причем туда и так высоко, как ей скажут. В результате Ольга преодолевала за каких-нибудь четверть часа метров двадцать по вертикали и когда в последний раз спрыгивала на землю, тело у нее гудело от напряжения, а подмышками и на затылке делалось влажно.
     Сегодняшний день не стал исключением. Софи долго не давала ей слезть с дерева, командуя куда и как ей лезть, то и дело меняя свое же решение относительно высоты завязывания новой ленточки и всякий раз делая паузу, прежде чем отдать новое распоряжение. Она стояла прямо под дубом и обходила ствол вместе с Ольгой, если той приходилось подыскивать ветку понадежнее. Они впервые были здесь вместе и, сравнивая ее с Татьяной Францевной, Ольга пришла к выводу, что столь пристрастное поведение Софи, скорее всего, объясняется тем, что в свое время ей самой пришлось немало полазить по деревьям, так что сейчас она не иначе как вымещает на ней свое зло к этому причудливому упражнению.
     К счастью, все закончилось благополучно, и ленточка была водружена на высоту, которая самой Ольге впоследствии показалась с земли недосягаемой. Софи, похоже, тоже была довольна.
     - Из тебя получится обезьянка почище нашей Стаси, - заметила она, стряхивая с влажного тела девочки мелкие веточки и прилипшую листву.
     - Кстати, я так и не поняла ее предназначения, - призналась Ольга, когда они снова пошли по саду.
     - Просто мартышка, - усмехнулась Софи. - Хозяин делает вид, будто души в ней не чает, но, по-моему, это он делает ради жены, которая ему ее подарила.
     - Но ведь ты говорила, что ее здесь не бывает.
     - Кто знает? - снова напустила туману Софи. - Кое о чем я и в самом деле прослышана, но не держи меня за энциклопедистку.
     Она явно подцепила это словечко понаслышке, подумала Ольга и не сдержала улыбки. Софи странно посмотрела на нее, однако промолчала.
     - Тебе что-нибудь говорит фамилия Ахтубины? - поинтересовалась невзначай Ольга, когда они подходили к дому.
     - Никаких фамилий! - цыкнула на нее Софи. - Или ты уже забыла второе правило?
     - Нет, но...
     Софи резко остановилась. Девочки некоторое время смотрели друг на друга: одна - вопрошающе, другая - уничижительно.
     - Знаешь, чему меня научили те несколько лет, которые я провела почти в твоей шкуре? - Не дожидаясь ответа, которого и не могло последовать, Софи продолжала: - Что никогда и никому нельзя давать поблажек. Мне было поручено тебя воспитывать, но не запрещено наказывать. На колени!
     Ольга поняла, что позволила себе чересчур расслабиться в отношениях с этой далеко не простой собеседницей и приготовилась к боли. Она послушно опустилась на колени у ног юной хозяйки и стала выжидательно смотреть в землю. Рука Софи легла ей на голову, и цепкие пальцы больно вцепились в волосы, резко потянув вперед. Уступая, Ольга оказалась стоящей на четвереньках. От крыльца ее отделяло не более двух шагов. Острые камешки впивались в колени, но Ольга решила терпеть.
     Не выпуская из пальцев ее волос, Софи медленно двинулась к дому. Пленница последовала за ней, осторожно переступая руками и коленями. Она видела рядом с собой уверенно ступающие туфли девочки и в какое-то мгновение даже захотела поцеловать их блестящую кожаную поверхность.
     За подъемом по ступеням был порог входной двери, после которого ползти стало значительно легче: пол устилал широкий палас. Где-то наверху скрипнула дверь, и Ольга подумала, что за ними наблюдают. Не поднимая головы, она двигалась дальше, пока не оказалась на краю лестницы, уходившей вниз. Софи сошла на две ступеньки, остановилась и потянула девочку за собой. Голова Ольги на протяжении всего спуска оставалась ниже бедер, а голые ягодицы оказывались выставленными на всеобщее обозрение, но она думала сейчас не об этом, а о том, чтобы не подвернуть руку: падение с крутых ступеней могло быть чревато нехорошими увечьями.
     В подвале ее охватил холод. Ползти по камням ей пришлось довольно долго. Наконец, Софи остановилась перед железной дверью, за которой Ольга никогда прежде не была. Сзади послышались шаги. К ним кто-то шел.
     - Вот ключ, - сказал голос слуги, и Ольга представила себе его отвратительный рассеченный подбородок.
     Софи не поблагодарила его, приняв расторопность как должное, и ждала, пока он откроет дверь. Впустив девочек в комнату, слуга молча удалился.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     При ярком электрическом свете Ольга увидела, что помещение от пола до потолка выложено голландскими изразцами, изображавшими традиционные сценки из сельской жизни. Запечатленная на них идиллия совершенно не сочеталась с теми немногими предметами, которые  составляли убранство комнаты. В дальнем углу стояла деревянная колода на четырех упорах. Противоположный угол занимала конструкция из дерева и металла, которую Ольга поначалу приняла за кровать, но скоро поняла, что перед ней обыкновенная дыба, на которой растягивали, используя колесо в изголовье и железные скобы в изножье. Между двумя этими невеселыми приспособлениями вдоль стены висели в ряд всевозможные хлысты, плетки, дубинки и мухобойки, с одной из которых она уже познакомилась сегодня утром.
     Софи за волосы подняла Ольгу на ноги. Только теперь та увидела, что заметила не все инструменты для экзекуции: от середины потолка до стены тянулась сложная система колец и блоков, через которые были пропущены длинные цепи, заканчивающиеся в том месте, где в обычных комнатах висит люстра, железной перекладиной с двумя кожаными кольцами по краям.
     Закрыв за собой дверь на щеколду, Софи подтолкнула Ольгу вперед на центр комнаты, сама подошла к стене и, потянув за одну из цепей, опустила перекладину на уровень плеч девочки.
     - В следующий раз, - сказала она, возвращаясь к пленнице, - ты будешь вздернута за ноги. Подними руки!
     Через минуту запястья Ольги оказались плотно схвачены кожаными кольцами на расстоянии полуметра друг от друга, а Софи уже снова стояла у стены и осторожно тянула за другую цепь. Ольге сначала пришлось поднять руки над головой, потом встать на цыпочки, однако подъем на этом не закончился, и вскоре она уже беспомощно дрыгала ногами в недосягаемости до пола.
     - Не брыкайся! - предупредила посерьезневшая Софи, отходя к плеткам и выбирая орудие по вкусу. - Сейчас я подготовила тебя в мягкой форме. Следующим этапом будут прикованные к полу ноги, а следующим, как я уже сказала, то же самое, только вверх тормашками. Подумай об этом.
     Ольга подумала и послушно повисла, мечтая только о том, чтобы порка не заняла много времени: руки начинали болеть.
     - Когда ты станешь женщиной, - заметила Софи, возвращаясь с очередной мухобойкой, широкой и по всей видимости тяжелой, - наказывать тебя будет гораздо интереснее.
     Ольга не поняла, что она имеет в виду, но сразу же обо всем забыла, оглушенная внезапным ударом по ягодицам.
     - Мамочки!! - вскрикнула она, хватая ртом воздух и готовая расплакаться.
     - Не забывай, что существует кляп, - наставительно бросила Софи. - Не самое вкусное, что можно брать в рот. Будешь орать, получишь.
     Вынужденная молчать, Ольга отчаянно стиснула зубы и зажмурилась. Как ни странно, это помогло, поскольку удары оказались не столько страшными, сколько громкими. Они приходились точно по ягодицам, вызывая резкую волну жгучей боли, как от сильных горчичников, но терпимой, зато получавшийся при этом звук отскакивал к изразцовым стенам, отражался от них и возвращался обратно удесятеренным эхом. Ольга не могла только сдержать слез, и они катились по ее порозовевшим щекам двумя солеными ручейками, обрывающимися на плотно сжатых губах.
     Выдержка девочки по-видимому понравилась Софи. Она уже давно сбилась со счета, но продолжала наносить шлепки один за другим, не то любуясь густеющей краснотой на дрожащих ягодицах, не то ожидая, что после очередного удара Ольга не совладает с нервами и снова закричит.
     Прошло несколько минут. Софи устала. Ольга висела на руках безвольной куклой, запрокинув лицо к потолку и тяжело дыша. В ушах у нее звенело. Хотелось пить. Она не видела, как Софи отступает от нее и подходит к цепям, закрепленным на стене, однако конструкция над ее головой пришла в движение, и она с облегчением почувствовала под пальцами ног долгожданный холодный камень пола. Наказание закончилось.
     Когда руки были освобождены от колец, и кровь устремилась к затекшим пальцам, Ольга снова опустилась на четвереньки. Софи поднесла к ее лицу теплую от ударов мухобойку.
     - Целуй!
     Ольга с готовностью поцеловала гладкую черную поверхность и по собственному почину очень тихо произнесла:
     - Спасибо, хозяйка...
     Даже если Софи и услышала ее, то не подала виду. В коридоре девочек уже поджидал слуга. Ольга узнала его ботинки и голос:
     - Хозяин велел вам обеим явиться к нему в каминную.
     Ботинки удалились, однако Софи еще некоторое время не двигалась с места, очевидно, о чем-то размышляя.
     - Проклятье! - наконец сказала она, и Ольга почувствовала, что доморощенная хозяйка нервничает. - Что ему вдруг понадобилось? Не мог подождать до вечера.
     Медлить было нельзя, и потому Софи рывком за волосы подняла Ольгу на ноги и повлекла в противоположный конец коридора. Зайдя в одну из комнат, она открыла большой стенной шкаф и бросила девочке тонкую материю голубого цвета. Это было некое подобие короткой античной туники с вырезом для головы и оставлявшей обнаженными руки и ноги.
     - Надевай, - приказала Софи и, порывшись в недрах шкафа еще, извлекла узкий кожаный поясок. - Это тоже.
     Пока Ольга прятала свою наготу под невесомой и почти прозрачной тканью, Софи поставила перед ней пару плетеных сандалий с длинной шнуровкой, оплетавшей ноги до колен. Удостоверившись, что все на месте, Софи выпрямилась и, следя за движениями присевшей на корточки подопечной, прочла ей короткую лекцию по поведению, сводившуюся к необходимости держать язык за зубами, беспрекословно слушаться и забыть обо всем, что говорилось в саду.
     Покончив с сандалиями, Ольга ответила, что готова идти и все прекрасно понимает. В отличие от взволнованной и явно раздосадованной Софи, она ждала встречи с хозяином с определенным любопытством.
     Вскоре они уже стояли перед знакомым Ольге огромным камином, в котором сейчас опять потрескивал огонь, скорее всего, для развлечения, поскольку окно было распахнуто, и все тепло выветривалось. Плотвин молча курил возле окна, щурясь от дыма, который шел ему в лицо. Он был в шелковой коричневой пижаме и бордовом толстом домашнем халате, туго затянутом на талии.
     Софи, боясь нарушить тишину, ждала, когда на них обратят вниманье.
     Решив, наконец, что достаточно потомил их, Плотвин прикрыл окно, подошел к своему излюбленному креслу, сел, положив ногу на ногу, и вальяжно ткнул кончиком сигары в сторону Ольги. Она потупилась и поспешно приблизилась к нему. Плотвин смерил ее оценивающим взглядом, затянулся и показал вращением указательного пальца, чтобы она повернулась. Ольга обратилась к подлокотнику кресла спиной и вопросительно посмотрела на Софи.
     Плотвин приподнял подол туники и бросил взгляд на румяную задницу девочки. Увидев, что хотел, он отпустил подол и снова затянулся.
     - Что это такое? - заговорил он, обращаясь к Софи.
     - Я была вынуждена ее выпороть, хозяин.
     - Интересно. За что же?
     - Она задавала слишком много вопросов.
     - Продолжай.
     - Спрашивала, знаю ли я кое-кого...
     - И кого же?
     - Я могу назвать фамилию?
     - Разумеется.
     - Ахтубиных.
     - В самом деле? Очень интересно. Это правда?
     По перемене тона Ольга поняла, что обращаются к ней и кивнула.
     - Еще раз!
     - Да, хозяин...
     - Похвальное стремление узнать как можно больше. Однако здесь оно, как ты догадываешься, наказуемо. Можешь пока идти, - махнул он Софи, и девочка с поклоном выскользнула из комнаты.
     - Ну вот мы и одни, Оленька, - продолжал Плотвин неожиданно отеческим тоном. Он взял пленницу за руку и развернул к себе. Ольга не поднимала глаз от его коричневых коленей. - Теперь ты можешь мне все рассказать. О чем еще ты с ней говорила? Я должен знать, - вкрадчиво добавил он, видя внутреннюю борьбу на лице девочки.
     И тут в душе Ольги произошло, о чем она вспоминала как о поворотном пункте если не всей своей жизни, то уж по крайней мере как об одной из самых существенных в ней перемен. Как будто повернулся заветный ключик и открыл ларец с новыми для нее чувствами. Их было так много, что она в первый момент растерялась, однако одно все же превалировало над остальными, и чувство это называлось «самосохранение». Софи боялась, что она ее выдаст. И наказала в упреждение. Но ведь хозяйка в доме не она. Кто знает, может быть, их роли в скором времени поменяются...
     - Она рассказывала мне про Орден.
     Сигара дрогнула, и дымок пошел зигзагами.
     - Вот даже как? И что же интересного ты узнала?
     Мужская ладонь легла на ее ногу чуть повыше колена и начала плавно скользить вверх-вниз, вверх-вниз...
     Чувствуя, что переступает черту, из-за которой уже не будет возврата, Ольга тем не менее пересказала хозяину все, что услышала за утро, опустив только одну скользкую тему - его супругу. Она интуитивно рассудила, что правильнее всего будет говорить исключительно правду, но не всю правду. Понимала ли она, что губит Софи? Скорее всего. Раскаивалась ли в своем малодушии? В первые мгновения, вероятно, однако на место раскаяния вскоре пришло сладкое ощущение мести и собственной значимости. Перед ней сидел ее хозяин, а настоящий раб черпает силы в преданности своему единственному господину.
     Плотвин как будто остался доволен услышанным. Ольга уже замолчала, а он все водил по ее голой ноге ладонью и не спеша докуривал.
     - Как бы то ни было, - сказал он наконец так, словно обращался к самому себе, - ничего особенного не произошло. Главное, что меня сейчас интересует, - это что ты, Ольга Юрьевна, обо всем этом думаешь.
     Он спрашивал ее мнение! Сказать, что Ольга не была к этому готова, значит, не сказать ничего. Сейчас ее словно вынули из петли, уже накинутой на шею, и сводили с виселицы по ковровой дорожке. И она с ужасом оглядывалась на своих довольных экзекуторов, боясь услышать, что пора возвращаться, поскольку помилование было ложным, и что приговор приведут в исполнение с минуты на минуту.
     - Я не знаю, хозяин...
     - Подумай. - Ладонь ободряюще пошлепала по ляжке.
     - Да, конечно, я думаю... Мне кажется, что если она нарушила правила, ее нужно наказать.
     - Тебе правильно кажется, - наклонил седую голову Плотвин и добавил: - Вот ты этим и займись.
     - Я?!
     - Тебе повторить приказ? - приподнял он левую бровь и насмешливо посмотрел снизу вверх на Ольгу.
     - Нет, хозяин, я все сделаю!
     Плотвин отпустил ее ногу, потянулся к колокольчику на консоли и громко позвонил. Явившийся через минуту слуга получил распоряжение немедленно разыскать и привести Софи. Пока они ждали, Плотвин хранил заговорческое молчание. Ольга пыталась собраться с мыслями и решить, как ей себя держать.
     Софи успела переодеться. Вместо легкого платья на ней был теплый байковый халат, свидетельствовавший о том, что девочка собиралась расслабиться и отдохнуть после утренних занятий.
     - Придется тебе это снять, - сказал Плотвин, словно читая Ольгины мысли.
     Софи сразу все поняла. Она метнула многозначительный взгляд на Ольгу и одним движением плеч освободилась от халата, оказавшись под ним совершенно голой. Лобок ее был тщательно выбрит.
     - Думаю, мне не нужно подробно объяснять тебе, за что ты сейчас будешь наказана. Ты знаешь, где у меня хранятся плетки. Принеси одну.
     - Да, хозяин...
     Софи отошла к стоящему за камином шкафчику. По дороге она избавилась от домашних туфель, что тоже не ускользнуло от внимания сосредоточенно наблюдавшей за приготовлениями Ольги.
     Заглянув в распахнутые створки шкафа, Софи вместо ожидаемой плетки извлекла обыкновенную, очень изящную розгу и вопросительно посмотрела на Плотвина. Тот утвердительно кивнул и спокойно добавил:
     - На живот!
     Ольга с волнением увидела, как Софи зажимает розгу во рту, медленно опускается на колени, встает на четвереньки и наконец ложится животом прямо на холодный пол. По команде хозяина она начала извиваться всем телом и почти по-змеиному поползла к его креслу. Ткнувшись раскрасневшимся от напряжения лицом в мужские ботинки, она подняла голову и потянулась к вяло лежащей на подлокотнике руке с большим золотым перстнем. Плотвин упредительно поднял указательный палец и сделал знак, что она ошибается. Софи бросила взгляд на недоумевающую Ольгу, снова посмотрела на хозяина и резко повернулась к своей недавней пленнице. Она терпеливо ждала, пока та придет в себя от изумления. Наконец, Ольга нагнулась и дрожащей рукой приняла розгу из послушно открывшегося рта девочки. Затем она наблюдала, как Софи так же молча оползает кресло, поднимается на руках и безропотно ложится поперек колен Плотвина. Никаких дополнительных указаний она не получала, и Ольга догадалась, что таковой должна быть заведенная здесь процедура порки.
     Между тем Плотвин устроился поудобнее, раскурил новую сигару и откинулся на спинку кресла. Свободной рукой он откинул рыжие пряди с напряженных лопаток Софи, прогладил ее ладонью вдоль всего позвоночника и, оставшись явно доволен подобным положением вещей, поднял глаза на Ольгу.
     - Дюжину горячих, - почти равнодушно сказал он так, словно заказывал в трактире блины с семгой.
     Замахнувшись розгой, Ольга увидела перед собой жалостливо поджатые ягодицы девочки и почему-то вспомнила, как купала ее еще тогда, у себя дома, когда между ними впервые промелькнуло некое подобие душевной близости.
     Она легонько стегнула по ягодицам и судорожно отдернула руку.
     - Если это еще раз повторится, - тихо заметил Плотвин, - вы поменяетесь местами. Только уже после порки, так что Софи будет что тебе припомнить.
     Подобная перспектива показалась Ольге малоприятной. Она никогда еще не доставляла посторонним людям физическую боль, однако, похоже, сейчас от нее требовалось именно это.
     Ольга подумала о собственной израненной попке, и эта мысль придала ей силы. Почти не замахиваясь на это раз, она со свистом опустила розгу поперек дрогнувших ягодиц. Плотвин остался доволен, тогда как Софи, к ее удивлению, даже не застонала. В то время как отпечаток розги красной полоской пересек бледную кожу.
     Молчание Софи сбило Ольгу с толку. Она ударила опять, еще сильнее, но снова не услышала ничего, кроме свиста и хлесткого шлепка. Не будучи искушенной в подобных вещах, она наивно решила, будто розги не являются столь уж грозным оружием и осмелела. Удары посыпались один за другим, ложась алым веером. Только после восьмого из нутра Софи донеслось нечто вроде сдавленного стона. На десятом она с шипением втянула в себя воздух, а Ольга увидела, что из нового рубца сочится кровь. Она посмотрела на хозяина, но тот только опустил веки.
     Два последних удара Ольга нанесла решительно, ощущая даже нечто вроде грусти оттого, что порка заканчивается. Тихие всхлипывания Софи теперь не смущали, а скорее раздражали ее. Раздражала покорность наказуемой и белизна ее обнаженного тела.
     После двенадцатого удара наступила неловкая пауза. Софи боялась пошевельнуться, Ольга ждала команды, а Плотвин отвлеченно покуривал. Глубоко затянувшись, он, наконец, обратил внимание на дрожащую от нервного напряжения юную экзекуторшу и спросил:
     - Хочешь еще?
     Думая, что обращаются к ней, Софи подала голос:
     - Да, хозяин...
     Ольга не поверила своим ушам, а взгляд Плотвина, устремленный на нее, сделался многозначительным, как бы говоря: ну вот, смотри и запоминай, как нужно себя вести.
     - Еще дюжину по спине.
     В течение последующих пяти минут Ольга испила всю чашу запретного наслаждения. Голая спина оказалась куда более ранимой частью тела, и обращенное на нее наказание заставляло несчастную рыдать в голос и ерзать угрем на коленях хозяина в тщетных попытках избежать жалящих поцелуев розги.
     Когда все закончилась, и Плотвин в очередной раз промолчал, давая понять, что продолжения не ожидается, Софи, охая, опустилась на пол, подползла к отступившей в нерешительности Ольге и снова приподнялась на руках с открытым ртом. Ольга наклонилась, сообразив, что нужно вернуть розгу, однако, прежде чем ухватить ее зубами, Софи прижалась щекой к ее руке и поцеловала пальцы. Отказываясь верить в происходящее, Ольга следила, как она ползет через всю комнату к шкафу, садится перед ним на корточки, аккуратно убирает розгу и закрывает дверцы.
     - Сегодня ты получила достаточно, - сказал Плотвин, как будто ни к одной из девочек не обращаясь и глядя на кончики своих ногтей. - Одевайся.
     Софи встала, подняла с пола халат и, морщась от боли, накинула его на плечи. Она стояла перед ними, такая маленькая, такая жалкая, что Ольга в первое мгновение испытала к ней нечто похожее на сострадание, но гордость за то, что причиной ее такого бедственного положения стала не кто иной как она, Ольга, до сих пор избиваемая и понукаемая всеми, кому ни лень, прогнала прочь всякие сомнения.
     Обе девочки ждали, что скажет их хозяин.
    
    
_______________






Ужин
    
    
     Ольга проснулась.
     Ей снилось, что две странные женщины увезли ее из отеческого дома и сделали пленницей не менее причудливого ордена, где молоденькие девушки играют роль беспрекословных рабынь. Во сне она ходила в длинном черном плаще, под которым все время должна была оставаться обнаженной...
     Проснувшись, она еще некоторое время пребывала в полудреме, лежала под одеялом на спине и с закрытыми глазами думала о том, могло ли подобное произойти в действительности.
     Потом она резко села и откинулась спиной на жесткий валик, служивший ей подушкой.
     Та же комната. Те же запахи, доносящиеся через приоткрытое окно из-за задернутых штор. То же непередаваемое ощущение покинутости и бессилия.
     Вспомнив, где находится, Ольга попыталась осознать, почему это открытие произвело на нее такое подавляющее впечатление сейчас, когда она провела затворницей в именье Плотвина почти месяц и не только свыклась со своей участью, но и научилась получать определенное удовольствие. В результате она пришла к единственному напрашивавшемуся выводу: смириться с ролью послушной рабыни ей помогает разум; когда же разум спит, выпущенное на свободу естество начинает ужасаться и противиться.
     За последние дни Ольга привыкла к тому, что по утрам просыпается сама, что никто не будит ее, как раньше. После того достопамятного случая, когда она собственноручно выпорола Софи, девочка просто-напросто исчезла. Расспрашивать о ее дальнейшей судьбе Плотвина Ольга, разумеется, не решалась, а слуга хранил полное молчание и только изредка бросал на пленницу ироничные взгляды.
     Собственно, с отъездом Татьяны Францевны и необъяснимым исчезновением Софи Ольга перестала чувствовать себя пленницей в полном смысле слова. Она, по-прежнему, оставалась жить в новой комнате с окном в сад, нравившейся ей гораздо больше, чем глухая келья в подвале, ее хорошо и довольно вкусно кормили три раза в день в большой и всегда безлюдной столовой, днем она выходила погулять под окнами и подышать свежим осенним воздухом на скамейке, а все гимнастические упражнения и прочие издевательства были неожиданно забыты. Правда, дверь в комнату запирали снаружи, а на улицу ее выводили в ошейнике на длинном поводке, который всегда прикрепляли к железным скобам, врезанным в разных местах сада прямо в стволы деревьев, однако как разительно это отличалось он событий первых дней ее здешнего пребывания!
     Родителей она не вспоминала. Старалась не вспоминать. Узнав об их вероятной осведомленности в происходящем, она сначала возненавидела их за предательство, а потом эта детская ненависть перешла во вполне взрослое равнодушие. Самым тяжелым было то, что впервые в жизни она осталась одна, лишенная внимания и помощи.
     Даже сам Плотвин, казалось, несколько остыл к ней. За неделю, прошедшую с порки Софи, он встречался с ней всего два раза и оба раза - все в том же кабинете с камином. Здесь она послушно раздевалась перед ним, сбрасывая то немногое, в чем ходила теперь с утра до вечера, и он ограничивался тем, что ласкал ее и рассматривал, сидя в своем неизменном кресле, а то и просто довольствовался ее обнаженным присутствием, продолжая читать толстые газеты или задумчиво курить с закрытыми глазами.
     Размышления Ольги прервал осторожный стук в дверь. Стук был очень тихим, почти неслышным, однако девочка подскочила на кровати, как будто из коридора к ней ломилась банда громил: еще ни разу за время ее пребывания здесь никто не спрашивал позволения войти к ней в комнату - дверь просто распахивалась, и Ольгу уводили. Сейчас это тем более было удивительно, поскольку она отчетливо помнила, что накануне вечером замок как всегда был заперт снаружи на ключ.
     - Да, да! - откликнулась она, повыше натягивая одеяло и не отрывая напряженного взгляда от дверной ручки.
     Дверь скрипнула и приоткрылась.
     С порога Ольге смущенно улыбалась светловолосая высокая девушка лет двадцати в приталенном черном платье чуть ниже колен и белом опрятном переднике, какие Ольга видела на шустрых горничных в гостиницах, когда они два года назад ездили с родителями и братом на воды в Бат 1. Общую картину довершали ажурные чулки тоже черного цвета, темно-малиновые лаковые туфли на изящном каблуке, подчеркивавшим стройность щиколотки, и белоснежный чепчик, водруженный скорее как украшение на прелестную маленькую головку. У блондинки были выразительные карие глаза и красиво изогнутые черные брови. В какой-либо другой обстановки Ольга была бы вправе ожидать от обладательницы подобной незаурядной внешности определенного самомнения и позерства, что ей самой приходилось частенько наблюдать в кругу знакомых ее родителей, однако сейчас перед ней было по всей видимости приятное исключение из правил: девушка смотрела на Ольгу с неподдельной робостью и добротой.
     - Вы уже проснулись, - сказала она почти детским мелодичным голоском, не то спрашивая, не то констатируя очевидный факт. - А меня послали вас разбудить. Можно войти?
     На «вы» к ней тоже уже давно не обращались.
     - Да, конечно, проходите, - спохватилась растерянная Ольга, видя, что от нее ждут ответа.
     Девушка вошла, улыбнулась и поежилась.
     - Как у вас тут не тепло, - сказала она, оглядывая комнату, и, спохватившись, добавила: - Меня Настей зовут. А вы Ольга?
     - Да. Очень приятно...
     - Меня за вами ухаживать приставили, - постаралась сразу же рассеять все сомнения девушка. - Надеюсь, вы не против?
     - Нет, нет, что вы! Я сейчас встаю...
     Ольга откинула одеяло и села на краю кровати, мучительно пытаясь осознать происходящее. С одной стороны, она в этом доме последняя раба, а с другой, ей самой предоставляют в пользование вышколенную служанку. Кто же тогда эта Настя? Что-то здесь явно не так. Или объяснение не заставит себя долго ждать.
     Так и случилось. Для начала Настя помогла ей оправиться после постели и вымыться. В ее обращении с Ольгой, когда та, голая, намыливалась, стоя в ванне, не было ни надменности Татьяны Францевны, ни нарочитой игривости Софи. По всему чувствовалось, что она здесь находится только потому, что ей поручили, однако в силу не то привычки, не то внутренней потребности, но свою работу она выполняет со всей тщательностью.
     Когда Ольга попыталась намылить себе спину, Настя ласково остановила ее, положив прохладную ладонь на блестящее бедро, и молча протянула другую руку в ожидании, что девочка уступит ей мыло. Она не заигрывала с ней, не приставала с нежностями и поцелуями, она просто намылила Ольгину спину, несколько раз провела бестрепетной, но нежной рукой между скользкими ягодицами и с улыбкой вернула мыло.
     Разумеется, думала Ольга, ополаскиваясь и поглядывая украдкой через открытую дверь на служанку, которая колдовала над кроватью, прибирая ее, поправляя простыни и взбивая подушки, разумеется, она прекрасно знает о том, что здесь происходит, и только за счет каких-то внутренних качеств производит такое впечатление, будто пришла из другого мира. Странно, почему ее не было раньше?
     Поскольку Ольга не знала, радоваться ей произошедшей перемене или огорчаться возможными последствиями, она решила положиться на волю случая и не торопить события. Настя ни на мгновение не давала своей подопечной повода усомниться в том, что сама-то она прекрасно знает, что делает. После ванны она не нагло, но настойчиво взяла у Ольги расческу и собственноручно расчесала ее белые волосы, несколько раз повторив, что так ей очень идет. Заметив, что девочка мерзнет, покрывшись гусиной кожей, она сейчас же накинула на нее теплый халат, который Ольга не видела прежде и потому правомерно решила, что служанка принесла его с собой. Через пять минут волосы были надлежащим образом причесаны по всей длине и туго перехвачены на макушке пестрой тесемкой в длинный хвост. Довольная результатом, Настя оставила девочку сидеть на стуле, а сама внимательно обследовала ее небогатый гардероб, разложенный по комнате. Осмотр ее не удовлетворил. Поглядывая на Ольгу с улыбкой, она прошла к стенному шкафу, никогда до сих пор не открывавшемуся, отперла его принесенным с собой ключиком и распахнула створки. Из-за ее спины Ольга увидела развешенные внутри самые разнообразные наряды, с удивлением признав в некоторых мужские костюмы. Пока Настя выбирала платье на свой вкус, Ольга думала о том, бывали ли в этой комнате юноши, такие же пленники, как она, или же мужская одежда тоже предназначается для девушек. Спрашивать она не стала.
     Наконец, Ольге было предложено облачиться, причем не так символично, как это делалось до сих пор - в лучшем случае в платье на голое тело, а то и просто в полупрозрачную тунику, - но вполне приличествующим молодой девушке образом, притом с расчетом на зябкость осенней погоды.
     Застегивая поверх корсета бледно-розовую рубашку с узким воротником «стоечкой» и предвкушая интимное тепло темно-серой плиссированной юбки, Ольга не без любопытства подумала о том, что в подобном наряде по деревьям не полазаешь, да и быстрой расправы, пожалуй, не учинишь, а это могло означать только то, что столь неожиданно начавшийся день обещает быть непохожим на все предыдущие.
     Подтянув белые, приятно облегающие ногу чулки, она с восторгом вступила в кольцо долгожданной юбки и, застегивая многочисленные пуговки, попробовала проникнуть мыском в замшевую лодочку черной туфли. Все оказалось на удивление в пору.
     Одевание закончилось короткой суконной курточкой на двух пуговицах, тоже темно-серой, образовавшей в сочетании с розовыми манжетами от рубашки и стрелкой декольте радующий своей законченностью ансамбль.
     Подошедшей к зеркалу Ольге захотелось петь. Она никогда еще не казалась себе такой хорошенькой.
     Столь приятное времяпровождение было вскоре продолжено в уютной гостиной, куда ее до сих пор ни разу не приглашали. Гостиная располагалась на том же этаже и была отделана деревом, так что даже при отсутствии камина Ольга почувствовала себя в ней теплее, чем в кабинете Плотвина. Настя, на правах хозяйки, усадила гостью за резной, инкрустированный полудрагоценными камнями столик на одной ножке, ловко накрыла его желтой льняной скатеркой и начала переставлять с серванта немногочисленные приборы: серебряный кофейник, китайскую белую чашку на темно-синем блюдце, такое же блюдце, только побольше, для хлеба, который оказался спрятанным тут же, в серебряной хлебнице под кружевной салфеткой и еще хранил тепло печки, серебряную масленку в форме корзинки, серебряные вилку, нож и чайную ложку с одинаковыми витыми рукоятками, украшенными плохо читаемыми вензелями. В сладкую шеренгу были выставлены баночки с повидлом и медом, а в авангарде пристроился серебряный кувшинчик с подогретым молоком. Собственно, ничего странного в этом завтраке не было, Ольга успела уже привыкнуть к европейской скромности Плотвина в вопросах чревоугодия, однако почему-то сегодня все ей казалось вкуснее и аппетитнее. Вероятно, виной тому заботливые руки и сердечная улыбка на лице Насти, которая за все время, пока Ольга с удовольствием ела прямо с раскаленной сковороды яичницу-глазунью, закусывая маленькими тостами с маслом и сыром, ни разу не присела и все что-то готовила и убирала. Раньше Ольгу заставляли мыть посуду самой и следили, чтобы она делала это со всей тщательностью. Сегодня же, когда она закончила пить кофе, Настя собрала все со стола на большой медный поднос и поставила обратно на сервант, давая понять, что остальное уже не их дело.
     - Теперь следуйте за мной, - сказала она и, не оглядываясь, направилась к лестнице, ведущей на третий этаж.
     Там уже поджидала другая девушка одетая точно также как Настя, но сама по себе довольно смуглая и черноволосая. Ольга нисколько не удивилась, когда выяснилось, что имя у нее вполне подходящее подобной восточной внешности: Оксана.
     Оксана была чуть пониже Насти и выглядела года на три постарше. Главное же для Ольги было то, что столь разных девушек объединяло одна черта - улыбка, причем улыбка обращенная к ней, всеми брошенной и до сегодняшнего утра чувствовавшей себя последним ничтожеством в этом враждебном мире.
     Оксана поинтересовалась самочувствием Ольги, однако явно из вежливости, поскольку, не дожидаясь ответа, добавила:
     - Идемте, я все покажу.
     Вскоре все трое вошли в роскошную гостиную, о существовании которой Ольга не могла даже догадываться, настолько ее поистине королевское убранство не вязалось с дорогой, но при этом довольно сдержанной обстановкой остальных комнат. Это была просторная светлая зала, приличествующая царскому дворцу, с расписным потолком сплошь в золоченой лепнине, со сверкающим, словно каток, паркетным полом и бронзовыми канделябрами по всем четырем углам, изображавшими обнаженных нимф и фавнов, обвитых летящими складками золотых драпировок. Центр залы занимал стол, быть может, несколько узкий, но зато такой невообразимой длины, что за ним одновременно могли без труда найти себе место человек сто гостей с хозяином во главе. Впоследствии Ольга узнала, что на самом деле стол был рассчитан на сто двадцать персон. Кроме стола, из предметов мебели в зале присутствовали только стулья, более походившие на троны, но зато в избытке: они располагались как вокруг самого стола, так и по периметру всего пространства вдоль трех стен. Четвертая стена была занята тремя окнами, поднимавшимися от пола до потолка, в проемах между которыми стояли два витиеватых столика, куда, как правильно догадалась Ольга, во время трапезы слуги составляли использованную посуду. По обоим концам зала часть стены занимали выложенные голландским изразцами печи, несколько, быть может, неуместные своей приземленной сущностью среди всей это почти неземной по красоте обстановки, но зато наверняка весьма полезные для поддержания тепла в помещении, одна из стен которого была в сущности стеклянной.
     Не дав ей, как следует, рассмотреть прочие достопримечательности гостиной, Оксана поспешила перейти к делу.
     - Сегодня вечером здесь состоится званый ужин, - сказала она, подходя к окну и смахивая передником с одного из столиков невидимую пыль. - Соберется много важных гостей. Нам с Настей поручено тебя подготовить.
     В первое мгновение Ольге послышалось «приготовить», и она не столько испугалась, сколько удивилась при мысли о том, как две такие хрупкие девушки смогут ее разделать и освежевать.
     - Ты будешь прислуживать за ужином, - не замедлила пояснить Оксана, отпуская, наконец, край передника и глядя теперь на Ольгу в упор. - Времени у нас немного, повара уже за работой, так что тебе придется слушать нас внимательно и все запоминать. И хочу предупредить сразу: лучше переспроси сейчас десять раз, но чтобы потом все прошло без сучка и задоринки. Потому что если кто-нибудь из гостей останется тобой недоволен, плохо придется не только тебе, но и нам.
     При этих словах Настя согласно кивнула и улыбнулась.
     Застигнутая подобным оборотом событий врасплох, Ольга не нашла ничего лучшего, как пожать плечами и пообещать быть хорошей ученицей.
     Через три часа она уже искренне жалела о том, что сегодня ее по такому случаю лишили холодных утренних обливаний, гимнастики, лазания по деревьям и позирования во всех мыслимых и немыслимых позах. От обилия новых слов, новых жестов, правильного порядка подачи тех или иных блюд, расположения то за одним плечом гостя, то за другим, времени перемен приборов, их укладка и «отымание», как выражалась Оксана, путей отступления с подносами то в одну, то в другую дверь, скрытую за тяжелыми портьерами в стене, противоположной окнам, инструкций по поведению в зале, поведению на кухне, и прочего, и прочего, и прочего, у Ольги стала кружиться голова. Заметив это, юные наставницы сделали короткую паузу и предложили еще кофе, от которого Ольга с благодарностью отказалась.
     Так в суете незаметно пролетел день. Когда в темнеющую залу вошел незнакомый Ольге слуга и стал одну за другой зажигать свечи в бронзовых канделябрах, Оксана спохватилась, что уже пора переодеваться. Именно здесь Ольгу и поджидал самый главный сюрприз.
     Когда они все втроем вошли в узкую комнату, служившую, судя по всему, гардеробной для прислуги, выяснилось, что все, чему Ольгу худо-бедно научили за день, она должна будет выполнять полностью обнаженной. Это открытие потрясло ее сильнее, нежели сегодняшняя приветливость девушек. Она вся задрожала, представив себе залу, полную чинных гостей, и себя, ухаживающую за ними, в чем мать родила. Единственное, что поддерживало ее душевно, пока она совлекала с себя полюбившийся ей наряд, было воспоминание о двух голландских печках, которые если и позволят ей умереть от стыда, то уж во всяком случае не от холода.
     Однако вскоре выяснились некоторые еще более пикантные обстоятельства.
     Приведение в надлежащий порядок внешности Ольги происходило в уединении отдельной комнаты, расположенной через стену от главной залы. Здесь уже снова главенствовала Настя. Она еще раз искупала девочку в большом тазу, насухо растерла ее жестким полотенцем и в то время, пока Оксана занималась укладкой волос в тугой узел на макушке, тщательно втерла в кожу груди, живота, спины, ягодиц, ног и рук какое-то особое масло, обладавшее приятным запахом и сразу же впитавшееся. Потом она припудрила все тело Ольги, добившись ровного розоватого тона. Почти та же самая процедура была проделана и с лицом, только масло было нанесено тонким слоем, а пудра использовалась не розового, а бледного оттенка. Покончив с прической, которая теперь туго обтягивала голову, Оксана принесла и поставила перед девочкой пару коротеньких черных сапожек на невысоком удобном каблуке. Обувшись, Ольга почувствовала себя еще более обнаженной.
     Однако и это было еще не все. Когда Настя закончила подводить ей ресницы и губы, Оксана водрузила на голову Ольги маленькую кокетливую шляпку черного цвета. Сразу же обнаружилось, что шляпка снабжена длинной вуалью, которая не только доходила Ольге ниже подбородка, но еще и была снабжена тоненькой тесемкой, пропущенной по нижней кромке и завязывающейся на затылке. Так что в результате лицо Ольги оказалось скрытым своеобразной маской, похожей на защитное облачение пасечника, отгороженного от пчел колпаком с сеткой.
     Придирчиво осмотрев результат своих трудов со всех сторон, Настя осталась довольна, однако в качестве заключительного штриха вынула из фартука маленький деревянный гребешок и аккуратно расчесала им белый передок Ольги.
     - Теперь вы вполне готовы, - констатировала стоящая за ее спиной Оксана. - Думаю, хозяин будет вами наверняка гордиться. Главное, будьте приветливы с гостями, ничего не пугайтесь и помните наши сегодняшние уроки.
     Предложение «ничего не пугаться» подействовало на Ольгу особенно удручающе. Между тем времени на раздумья не оставалось, поскольку где-то за стеной послышалось сигнальное пение колокольчика, и обе девушки направились к двери, делая Ольге знаки следовать за ними.
     Снаружи уже кипела жизнь, какой Ольга не помнила с момента появления здесь две с лишним недели назад. Повара, слуги, официанты еще какие-то люди из служивых бегали взад-вперед по всему пространству, отданному под кухню и раздаточную. Что-то варилось, где-то шипело, кто-то отдавал четкие, но совершенно непонятные ей приказания, падала на пол железная плошка, мимо вихрем проносились невысокого роста молодые люди в зеленых ливреях и с подносами наизготовку, их густо напомаженные волосы дерзко сверкали, как будто проволочные, и никто, ни один из присутствующих не обращал должного внимания на робко идущую среди них обнаженную женщину. Сознавая, что никому не видно ее лица, Ольга во все глаза смотрела по сторонам, однако только изредка кто-нибудь из присутствующих поворачивался к ней с интересом, но, смерив с головы до ног быстрым взглядом, сразу же возвращался к не терпящей остановок работе. По всему было заметно, что эти люди так или иначе привычны к подобным зрелищам и считают их, вероятно, чем-то само собой разумеющимся.
     У одной из двух дверей, ведущих в гостиную, их встретил единственный знакомый здесь Ольге человек - слуга с раздвоенным подбородком. Сегодня он был одет торжественней обычного: в черный фрачный костюм и белую манишку, повязанную белой же бабочкой. Провожатые замешкались, и Ольга приблизилась к нему уже в полном одиночестве.
     - Надеюсь, ты сама знаешь, что делать, - шепнул он ей не слишком приветливо, отступил в сторону и распахнул дверь.
     Ольга машинально шагнула через порог и остановилась.
     Огромная зала утопала в свете сотен свечей. Стол, загороженный темными силуэтами сидящих к Ольге спиной гостей, напоминал огненный ров. Окна были зашторены темно-синими гардинами с золотыми вышитыми звездами, превращая всю стену в одно сплошное ночное небо.
     От стола Ольгу отделяло пустое пространство леденисто сверкающего паркета шагов в десять. Она видела, как дальний ряд гостей, до сих пор оживленно переговаривавшихся, постепенно замирает, а темные спины начинают по очереди поворачиваться к ней. Наступил тот самый, томительный момент, которого она боялась больше всего, момент узнавания. Загипнотизированная растущим к себе вниманием, она сразу позабыла все, чему ее учили, и перестала видеть отдельные лица: гости слились для нее в один безликий хоровод, и она постаралась вообще не видеть его, вместо того, чтобы перво-наперво отыскать среди присутствующих своего хозяина, что было совсем даже несложно сделать, поскольку ему надлежало сидеть во главе стола. Вместо этого она невольно заметила, что в зале царит обещанное тепло, исходившее от обеих печек. Тепло несколько сняло с нее напряжение, и вслед за этим она сделала еще одно поразительное открытие, о чем не была предупреждена.
     Возле каждого из четырех канделябров стояла красивая обнаженная девушка во плоти, контрастируя с черной бронзой белизной своего дышащего тела. В отличие от Ольги, на девушках не было шляпок с вуалями, так что все могли любоваться их разрумяненными не то от тепла, не то от стыда личиками с потупленным в пол взором. Волосы у всех были длинными - у двух распущенными, у двух собранными в сложные прически - и сохранявшими естественный цвет. У всех четырех лобки были гладко выбриты и казались совсем детскими. Обуты девушки были в такие же точно, как и у Ольги, сапожки.
     Присутствие этих живых статуй странным образом успокоило первое волнение Ольги, хотя ей казалось, что она уже, целую вечность, стоит на пороге. На самом деле сидевший, где ему и было положено, Плотвин только сейчас заметил ее и сделал знак приблизиться.
     - Позвольте вам представить мое новое приобретение, - услышала она, подходя на подламывающихся от страха ногах к его креслу и останавливаясь в шаге, чтобы всем было видно, о чем идет речь.
     - И как же ее зовут?
     Это спрашивал маленький седенький старичок, сидевший тут же, по правую руку от Плотвина, и направивший на Ольгу сверкающий глазок своего золотого лорнета.
     - Пока никак, - добродушно, но как показалось самой Ольге, несколько вымученно рассмеялся Плотвин.
     - «Никак» - тоже имя неплохое, - вероятно, пошутил человек лет тридцати, выглядевший старше своих лет из-за аккуратно постриженной окладистой бородки.
     Он сидел слева от Плотвина, через два стула, и вопреки установившейся за столом паузе продолжал подцеплять с тарелки, тонко нарезанные ломтики сыра.
     - Сегодня ее первый выход, - пропустив остроту мимо ушей, пояснил Плотвин, протягивая к Ольге руку.
     Вспомнив сразу же, чему ее учили, Ольга подступила к нему настолько, чтобы он смог беспрепятственно положить ладонь ей на бедро.
     - Ей еще семнадцать лет, и она девственна, как Эверест, - улыбнулся Плотвин, опережая новые вопросы.
     Он надавил на бедро, и девочка покорно повернулась к восхищенным зрителям спиной.
     - Воспитание ее еще не закончено, однако скоро, я думаю, она сможет пройти обряд посвящения. Каково ваше мнение?
     - Нельзя ли рассмотреть ее поближе? - подала голос какая-то дама.
     Плотвин снова развернул Ольгу, и она успела заметить поднятую на дальнем конце стола руку в перчатке.
     - К вашим услугам, сударыня, - сказал он и подтолкнул девочку вперед.
     Ольга прошла мимо ряда стульев и остановилась перед заинтересованной дамой. Той можно было дать лет сорок, хотя скорее всего она была значительно старше, если судить по старческой дрожи в пальцах, осторожно коснувшихся белой гривки волос под испуганно втянувшимся животом. На глазах присутствующих рука в перчатке погладила Ольгу несколько раз до пупка, после чего пошлепала по бокам. Бедняжке оставалось только радоваться, что никто не видит, как она закусывает нижнюю губу и чуть не плачет от унижения.
     - Хорошая кобылка, - выдала, наконец, свое заключение дама. - Так вы хотите сказать, что еще ни разу ее не запрягали, сударь?
     Все рассмеялись, и Плотвин охотно разделил общее веселье.
     - Неужели вы ставите под вопрос вкус истинного гурмана, сударыня? - ответил он. - Я не из тех, кто срывает цветок раньше, чем он распустился.
     - Главное, чтобы не было поздно, - бросил кто-то, кого Ольга не успела рассмотреть, потому что увидела новую поднятую руку и пошла вокруг стола навстречу ее обладателю.
     Смотрины продолжались не меньше четверти часа. За это время Ольга дважды обошла гостей, предоставляя всем желающим возможность потрогать свои припудренные прелести. Один из господ даже поднялся со стула и с позволения Плотвина взвесил на ладонях ее упругие грудки, оставшись весьма довольным экспериментом и заявив, что, по его мнению, левая все же чуть тяжелее. Мужчина с окладистой бородкой тоже, в конце концов, проявил к Ольге некоторый интерес и, когда она подошла, довольно бесцеремонно провел прохладной рукояткой вилки по обоим соскам, отчего те уступили и сморщились. Дам за столом было несколько меньше, чем господ, однако они оказались, чуть ли не в два раза активнее последних, причем две из них, как показалось Ольге, были не намного ее старше.
     Закончились смотрины, как того и следовало ожидать, у стула Плотвина.
     - Принеси-ка нам шампанского, - сказал он, по-хозяйски просовывая ладонь ей между ног и трогая большим оттопыренным пальцем складки набухающих губок. - И скажи, чтобы готовили горячее.
     Дальнейшее происходило уже по отработанному сценарию. Ольга то и дело уходила с подобными поручениями за дверь, после чего возвращалась, обходила гостей, выслушивала новые указания и снова уходила. Разговор за столом тем временем вернулся в прежнее русло, и больше никто особого внимания на голую девочку в шляпке не обращал. Правда, раза два или три, склонившись над плечом очередного господина, она замечала излишне пристальный взгляд, брошенный украдкой на ее вуаль, а однажды ощутила бесстыдное прикосновение чьей-то руки к промежности, чего никто не допускал в обхождении с ней во время осмотра, но смолчала, хотя знала, что Плотвин был бы крайне недоволен.
     Вернувшись, очередной раз, на кухню, она застала там своих недавних учительниц, Настю и Оксану, которые, теперь такие же нагие, как и она, но в одних только сапожках, шли ей навстречу, неся перед собой большие подносы с дымящимся жарким, грибами и запеченной в капустных листьях картошкой. Она хотела было им помочь, но Оксана цыкнула на нее и велела взять из рук стоящего здесь же повара в колпаке корзину, из которой торчали горлышки бутылок с красным вином. Корзина оказалась не менее тяжелой, чем подносы, однако Ольга воспользовалась данным ей заранее советом, и повесила ее себе на плечо. Когда они втроем проследовали в залу, там уже хозяйничали ожившие и покинувшие свои места у канделябров девушки, которые занимались теперь тем, что собирали использованную посуду. С этого момента они так и продолжали обхаживать гостей всемером.
     Вскоре Ольга отметила про себя тот немаловажный факт, что остальными девушками разгулявшиеся гости распоряжаются куда как свободнее, чем ею. Одну из них просто-напросто заставили забраться на четвереньках под стол, и уж что она там делала, знали только те, кто время от времени издавал урчащие звуки удовольствия, причем таковые находились и среди мужчин, и среди женщин.
     Другая девушка, с большой грудью и длинными ногами некоторое время сидела прямо на столе перед Плотвиным, широко разведя в стороны колени, а он наслаждался зрелищем ее распахнутой голой промежности, которая по всей видимости весьма способствовала его аппетиту.
     Потом гости с разрешения хозяина устроили довольно сомнительное развлечение, покидав на чистейший пол остатки жаркого и приказав всем девушкам дружно заняться уборкой. При этом пользоваться им разрешалось только ртом. В силу невозможности делать то же самое Ольга стала по мере сил помогать, ходя между ползающими на четвереньках подругами по несчастью и держа в руках большое блюдо, на которое те под всеобщий хохот старательно сплевывали куски мяса, овощей и картошки.
     За чаем Плотвин не отпускал Ольгу от своего кресла ни на шаг. Остальных служанок гости буквально рвали на части, заставляя делать столь непотребные вещи, что Ольга от ужаса зажмурилась и только слышала тяжелые вздохи. Плотвин же ограничивался тем, что время от времени притягивал ее к себе на колени и целовал в грудь, ни разу даже не дотронувшись до соска.
     Закончилось застолье так же внезапно, как и началось. Первым о том, что «пора и меру знать» намекнул старичок справа. Погладив колено Ольги, он одобрительно кивнул Плотвину, промокнул салфеткой губы и встал. За ним стали подниматься и остальные гости. Когда зала опустела, Ольга не могла даже вспомнить, о чем весь вечер в ее присутствии были разговоры.
     Она поняла, что безумно устала, и присела на опустевший стул. Из обеих дверей уже шли к столу слуги с полотенцами и подносами. Ольгу опять никто не замечал. И только уже каким-то чудом успевшая переодеться Настя ободряюще потрепала ее по плечу, взяла за руку и увела обратно в уединенную комнату, где их ждала Оксана с тазом и горячей водой.

 1.  Имеется в виду английский город Бат, славящийся своим целебным источником (прим. К.Б.)
    
    
_____________________









Испытания
    
    
     Ольга сидела в глубоком кресле и рассматривала пляшущее пламя свечи. Свеча была толстая, короткая, и самая ее головка как будто тоже светилась желтым и мутным сиянием. Ольгу до шеи закрывал теплый шерстяной плед, из-под которого у пола выглядывали только ее босые ступни. Таким образом, лишенная по обыкновению какой-либо одежды, девочка чувствовала себя хорошо и уютно.
     Необыкновенность же происходящего заключалась в том, что она впервые за все время, проведенное в именье, сидела в присутствии хозяина.
     Плотвин расположился в кресле напротив. Он был в своем привычном домашнем халате, курил маленькую трубку и щурился сквозь дым на Ольгу.
     Так продолжалось вот уже минут десять, и за это время он не проронил ни единого слова, только курил и изучал ее своими въедливыми глазками. Ольга чувствовала, что он настраивается на какой-то важный разговор, однако в последнее время сама она заметила, что теряет интерес к происходящему с ней и воспринимает все как должное, внутренне готовая к любым переменам. Поэтому она просто ждала, что он ей скажет, и находила игру свечи более увлекательной, нежели размышления хозяина. Которые, кстати сказать, весьма отчетливо проявлялись на его хмуром лице. Вероятно, в общении с подчиненными разного ранга Плотвин не удосуживался скрывать своих настроений под маской благопристойности и невозмутимости. Какие-то мысли явно неприятно заботили его, и этими мыслями он собирался с ней поделиться.
     Часы за спиной Ольги пробили десять. В окна кабинета уже ластилась ночь, звуки леса пугливо замерли на подступах к саду, и только откуда-то снизу доносились крики своенравной мартышки Стаси.
     - Какие чувства ты ко мне испытываешь? - начал Плотвин вовсе не с той фразы, которую Ольга была вправе от него ожидать. - Только мне нужен откровенный ответ, - поспешил добавить он, вынимая трубку изо рта и сдувая дым через щелку между губ.
     Ольга потеряла всякий интерес к свече и перевела удивленный взгляд на хозяина. Она предполагала, что это очередное испытание или просто забава, которой тот решил себя потешить, поскольку ей даже не могло прийти в голову, будто его и в самом деле беспокоит ее к нему отношение.
     - Ну так что? - кашлянул Плотвин, снова затягиваясь и прищуриваясь. - Не заставляй меня ждать.
     - Мне кажется, я вас уже почти не боюсь, - сказала Ольга.
     - Не боишься... - повторил он и как-то странно вздохнул, словно сожалея о том, что велел ей быть откровенной. - А еще какие-нибудь чувства в тебе есть?
     - Мне у вас нравится.
     - Да?
     - Тут вкусно готовят, удобная постель, чистый воздух...
     - И тебе совсем не хочется домой?
     «К чему он клонит?» подумала девочка, только сейчас замечая, что ее первыми пришедшие в голову мысли воспринимаются этим странным человеком вполне серьезно и вызывают какую-то реакцию.
     - Я об этом не задумываюсь.
     Уже сказав это, Ольга поняла, что не покривила душой. У нее было достаточно бессонных ночей, когда ей пришлось пересмотреть многое из того, что когда-то казалось ей незыблемым. Теперь она вольно или невольно пыталась отгородиться от своего прошлого, переродиться, если получится, начать жизнь сызнова. Только стоит ли об этом говорить?..
     - Встань.
     Ольга немедленно поднялась, не зная, что делать с пледом, но тут увидела протянутую к ней сухощавую руку и передала плед ей.
     - Повернись.
     Это было обычным времяпрепровождением. Оставаясь постоянно голой, она потеряла интерес к своему виду и постепенно начинала воспринимать одежду как нечто, что дает тепло - но не защиту.
     - Сядь на корточки.
     Ольга присела, уперевшись кончиками пальцев в холодный пол. Она уже знала, что спину при этом надо держать прямой и ни в коем случае не сутулиться. Так нравилось Плотвину.
     - Теперь на четвереньки.
     Эта поза пока что коробила ее своей животностью. Она отчетливо представляла себе, что видит посторонний мужчина, глядя на нее, стоящую вот так, когда ягодицы сами собой раздвинуты, а сжатые ноги только еще сильнее выпячивают полные губки...
     Последовала пауза. Вероятно, Плотвин раскуривал трубку. Ольга привыкла к тому, что он никогда никуда не спешил.
     - Наклонись ниже.
     Она согнула локти и легла левой щекой на пол. Прислушалась. Единственный зритель не шевелился.
     Хотя, нет, пожалуй, некоторое движение позади себя Ольга все же ощущала, правда, то было скорее подобие движения, впрочем, нет, не движение вовсе, а дыхание, тяжелое дыхание человека, медленно поднимающегося по утомительно-долгому склону в гору и уже различающего заветную вершину.
     Ей захотелось оглянуться, однако она слишком хорошо знала, что делать этого не следует даже украдкой. Если желания хозяина Ольга научилась понимать прекрасно, сопровождавшие их настроения были настолько неуловимы, что за время общения с Плотвиным, особенно с того момента, когда они остались наедине, покинутые обеими женщинами, Ольге не раз приходилось раскаиваться в своей опрометчивости. Иногда Плотвин заводил с ней почти отеческий разговор и совершенно равнодушно относился к тому, что девочка, отвечая, прямо смотрит ему в глаза. Иногда он этого от нее даже требовал специально, особенно, если дело касалось «уроков унижения», как называла их про себя Ольга, когда она, исполняя его приказ, делала что-нибудь непристойное. В эти моменты ему хотелось, чтобы она смотрела на него не отрываясь. По всей вероятности, он стремился прочесть в ее взгляде то, о чем она не могла бы сказать словами. В другой раз она делала то же самое, но почему-то Плотвин мрачнел, повышал голос, и это было непременным предвестником того, что девочку ждет телесное наказание. Непредсказуемость хозяина сбивала маленькую пленницу с толку, и потому она раз и навсегда решила, что лучшим для нее будет не торопить событий и не поднимать глаз до тех пор, пока она не получит какой бы то ни было сигнал. За то, что она не смотрит, когда именно это от нее ожидалось, Ольгу выпороли только однажды, из чего она сделала вывод о предпочтении хозяином скромности с ее стороны.
     Между тем кресло сзади скрипнуло, и Ольга невольно вздрогнула, почувствовав холодное прикосновение чего-то металлического к копчику. Холод сразу скользнул вниз, в расщелину между ягодицами, и остановился над туго стянутым колечком крохотного ануса. Девочке стало не по себе от внезапности этого ощущения. Хотя до сих пор чужие пальцы нет-нет да и прикасались к самым сокровенным ложбинкам ее тела, происходило это крайне редко и всегда при ее полном осознании происходящего, так что у Ольги успело сложиться некоторое представление, будто ее женское начало интересует хозяина если и не только с эстетической точки зрения, то наверняка вкупе с остальными ее достоинствами.
     Теперь же ей слишком отчетливо дали понять, на чем сконцентрирован интерес единственного зрителя.
     Холод, а главное - упорство прикосновения, точнее, надавливания, побудили Ольгу в первое мгновение податься вперед. Однако она сразу же поняла, что может совершить непростительную ошибку, которую, быть может, кто знает, от нее только и ждут, и заставила себя замереть и упереться щекой в пол.
     Она уже догадалась, что холодный метал есть ни что иное как наконечник хозяйской трости, а догадавшись, не могла не согласиться с тем, что подобное опосредованное обращение с ней призвано вызывать еще более унизительные эмоции.
     Так и произошло. Стоило Ольге оправиться после первого возбуждения, как она увидела себя и все происходящее с ней со стороны и чуть не разрыдалась вопреки столь недавней уверенности в том, что никакие испытания не могут быть тяжелее тех, через которые она до сих пор имела несчастье пройти. Кусая губы и закрыв глаза, она следила за малейшим перемещением трости.
     Наконечник тем временем пришел во вращательное движение и стал все сильнее и сильнее вдавливаться в съежившуюся мышцу. Сухой метал больно натягивал кожу, и Ольга в конце концов не сдержала стона. Вращение прекратилось, и в следующее мгновение холодок коснулся соседней дырочки, кожа которой была еще нежнее, но зато сверкала влагой. По крайней мере Ольга не испытала никаких физических неудобств, когда поняла, что трость находится уже внутри нее. Она только успела подумала о том, что сейчас, вероятно, ее лишат невинности, однако у Плотвина на уме было явно нечто иное.
     Согретый между губками наконечник вновь вернулся к той точки, с которой начал, и на сей раз собственные соки девочки послужили необходимой природной смазкой, благодаря которой вход в узенькую дырочку оказался теперь легким и безболезненным.
     Ольга застонала, готовясь к тому, что сейчас ее разорвет на части, будут раны и море крови, наконечник входил в нее все глубже, дыхание перехватывало, она уже не могла сделать глубокий вдох и ловила воздух искусанными губами, вот сейчас, сейчас, наверное, в нее вошла половина трости, не меньше, она должна стоять и не шевелиться, так ему хочется, но это выше ее сил, она не выдержит...
     Внезапно все прекратилось, она услышала дробь упавшей трости на пол, хотя это было странно, потому что металлический наконечник по-прежнему находился в ней и трепетал в такт стуку. Ольга невольно подалась назад, вперед, ничего ей больше не мешало, трость была в ней, но двигалась вместе с ней, как мертвый хвост. Тогда она повалилась на левое бедро и оглянулась.
     Плотвин не видел ее. Он сидел в кресле, запрокинувшись на спинку, кадык на его худом горле ходил под кожей, а между широко раздвинутых ног из-под халата торчал длинный ствол плоти, который он судорожно сжимал в кулаке. По напряженным пальцам стекали капли мутной жидкости. Ольга уловила странный запах, задумалась, что бы это могло быть, и не успела отвернуться, когда Плотвин в последний раз вздрогнул и резко выпрямился.
     Несколько мгновений, показавшихся Ольге вечностью, хозяин и пленница молча смотрели друг на друга.
     У растерявшейся девочки возникло почти болезненное ощущение того, будто она не по своей воле вторглась на запретную территорию, где ее присутствие было тотчас же раскрыто, и теперь последует варварская экзекуция. Не спасало даже то, что лицо Плотвина не выражало сейчас ничего, кроме отупелого безразличия.
     Потом Ольга увидела, как один из пальцев, испачканных странной жидкостью, отделяется от остальных, выпрямляется и зовет ее приблизиться. Она перевела взгляд на хозяина. Тот как будто кивнул. Ольге стало по-настоящему страшно. Однако привычка слушаться уже становилась ее второй натурой, а потому она пришла в движение, привстала с пола и начала разворачиваться.
     Трость, воткнутая одним концом в ее анальную дырочку, безмятежно последовала за ней.
     Догадывалась ли Ольга о том, что хочет от нее хозяин? Едва ли поскольку ей еще никогда не приходилось так близко оказываться от обнаженных достоинств мужчины, тем более когда их теперешнее жалкое состояние вызвано, без сомнения, ее присутствием.
     Плотвин сделал движение, будто хотел раздвинуть ноги, что было излишне, поскольку колени его из-под халата и без того смотрели в разные стороны, однако жест этот должен был по всей видимости означать, что Ольге следует воспользоваться образовавшимся пространством.
     Она приблизилась к нему вплотную, остановившись нескольких сантиметрах от обмякшего в мокрых пальцах ствола с фиолетовой головкой. Плотвин разомкнул кулак и поднес остро пахнущую руку к лицу девочки.
     - Лижи, - только и сказал он.
     Ольга и теперь не нашла в себе сил ослушаться.
     Плотвин задумчиво следил, как она водит теплым язычком по тыльной стороне ладони, прячет язычок с капельками мутной жидкости в рот и продолжает так до тех пор, пока вся рука его не начинает блестеть ее слюной. Тогда он вытянул сложенные вместе указательный и средний пальцы и вложил девочке в доверчиво приоткрытые губы. Не понимая, зачем ему это понадобилось, Ольга долго сосала их, то и дело бросая взгляд на прикрытые веки хозяина. Смотреть вниз, туда, где тяжело свисал темнеющий отросток, она боялась.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     Однако того, чего она страшилась больше всего, не последовало. Плотвин просто встал, не вынимая пальцев из ее рта, запахнул свободной рукой полы халата и неожиданно зевнул. Потом сделал жест, чтобы она повернулась. Ольга снова встала на четвереньки. Плотвин подобрал конец трости, но не спешил его вынимать. Он приказал девочке как есть, на четвереньках, выйти из комнаты в коридор. Сам он следовал за ней по пятам, следя за тем, чтобы острие трости не покидало расщелины между ее натянутых ягодиц. Ольга ощущала себя собачкой, которую выгуливают на поводке. Только поводок этот был уж слишком твердым и неподатливым. А потому податливой приходилось быть ей самой.
     На всем пути от кабинета хозяина до лестницы им пришлось несколько раз останавливаться: Ольга начинала спешить или оступалась и соскальзывала с трости; она замирала, получала удар той же тростью поперек ягодиц, после чего наконечник возвращался на свое место и движение возобновлялось.
     Ожидаемого не произошло: лестница осталась позади, а хозяин все подталкивал девочку дальше по коридору, в то крыло, где ей еще не приходилось бывать. Пол коридора здесь устилал зеленый ковер, на который было приятно ставить ладони и уже начавшие ныть колени.
     Трость заставила ее остановиться и развернуться лицом к запертой двери. Ольга терпеливо ждала, пока хозяин отопрет замок и толкнет ручку. В комнате царил мрак: то ли гардины на окне были плотно задернуты, то ли окна не было вовсе.
     Ольге пришлось переступить порог первой. Потом она снова ждала, пока над головой не вспыхнет мерцающим светом первая свеча. За первой - вторая, третья. По мере того, как пространство озарялось пляшущими огоньками, девочка замечала все новые и новые детали убранства комнаты.
     Вдоль стен на крюках были развешены разного размера плетки и странного вида кожаные и деревянные лопатки. С высокого потолка свисали перекинутые через металлические блоки цепи. По углам были расставлены всевозможные конструкции и механизмы, о назначении которых девочка предпочитала сейчас не задумываться. Она почувствовала резкую боль сзади и вынуждена была лечь животом на холодные плиты каменного пола. Трость придавила ее сверху вниз, как бабочку острая булавка.
     Оставив девочку лежать на полу, Плотвин отпустил трость и под ее отчаянный стук отошел в сторону. Покосившись, Ольга увидела, что он отнимает от стены причудливое приспособление, представлявшее собой металлическую букву «Т», концы шляпки которой венчали подобия оков, а ножка была сделана в форме двух трубок, выдвигавшихся одна из другой.
     - Вытяни ноги, - приказал Плотвин.
     Ольга покорно дала застегнуть оковы на щиколотках.
     - Встань.
     Она неуклюже поднялась и поняла, что оказалась не просто в кандалах, а в таких, которые не позволят ей соединить ноги ближе чем на две стопы. Плотвин поднял с пола оставшиеся незадействованными трубки и одним движением избавил девочку от трости. Однако избавление это было лишь временным и сулившим еще только большие огорчения. Выдвинув одну трубку из другой, он приставил конец к уже почти привыкшему принимать в себя посторонние предметы анусу. Трубка имела толщину больше человеческого пальца. Ольга испугалась, поняв, что сейчас ее посадят на этот импровизированный кол. Так и произошло. Плотвин медленно раздвинул трубки и ввел полированный конец в туго поддавшееся отверстие. На этом злоключения Ольги не кончились. Оказалось, что трубки не только раздвигаются, но еще и фиксируются в нужном положении при помощи специальной защелки посередине.
     Приведя девочку в столь плачевное положение, Плотвин пустил ее пройтись, звонко шлепнув по ягодице. Ольга двинулась вперед, на прямых ногах, судорожно хватая руками воздух и больше всего на свете боясь упасть. При каждом шаге трубка проворачивалась и вызывала ощущение ввинчивающегося поршня.
     Ольга прошла вдоль одной стены, в нерешительности остановилась и оглянулась. Хозяин взирал на нее, и на его губах играло подобие улыбки.
     - Иди ко мне.
     Расставив для равновесия руки, она пошла ему навстречу, потупившись и считая каждый шаг. Повороты поршня делались все больнее.
     Когда девочка оказалась в непосредственной близи от него, Плотвин взял ее за подбородок и поднял лицо, желая, вероятно, увидеть ручейки слез и жалобную мольбу. Вместо этого его встретил прямой взгляд сухих, правда, слегка прищуренных не то от боли, не то от возбуждения глаз. Слегка покачиваясь на месте, Ольга послушно стояла перед ним, ожидая дальнейших указаний. Он машинально отметил, что соски ее красивых грудок превратились в сморщенные бусинки.
     Плотвин взял девочку за плечи и резко потянул к себе. Она не успела сделать ни шагу навстречу и потому была вынуждена превратиться в безвольную живую колоду, которую сильные руки плашмя положили на пол. Мысль хозяина стала ясна ей сразу: лишенная возможности сгибать до предела вытянутые ноги, она теперь должна будет передвигаться исключительно при помощи рук, по-пластунски, как боящийся попасть под пули солдат на передовой.
     - Очень хорошо, - констатировал Плотвин, когда девочка в изнеможении легла пластом у его ног, предварительно дважды преодолев на одних руках и животе периметр комнаты. - Сегодня я уже могу констатировать, что ты делаешь некоторые успехи.
     Ольге внезапно показалось, что это всего лишь игра наподобие тех невинных забав, которыми они с подружками развлекали себя в детстве, когда после той или иной брошенной фразы ей делалось так хорошо и вольготно на душе, что она заключала подругу в объятья и игриво целовала. Сейчас она видела перед собой только кожаную туфлю хозяина и потому обратила весь свой душевный порыв именно на нее. Ей даже послышался удивленный вздох сверху, когда она дотянулась до туфли губами и несколько раз нежно поцеловала, вдыхая чужой аромат.
     Туфля отдернулась, однако сразу же вернулась на прежнее место, и Ольга поняла, что от нее требуется продолжать. Зачем она это делает, она не знала, но - странное дело - ей уже самой доставляло удовольствие пресмыкаться перед человеком, вещью которого она теперь является. Впоследствии, размышляя над чувствами, охватившими ее в тот момент, она пришла к выводу, что виной всему была возможность выдержать некоторую паузу и отдохнуть от боли в растертом заднем проходе.
     Как бы то ни было, избавиться от металлического насеста ей позволили только через час с небольшим, когда она взмолилась отпустить ее по важной нужде. Однако из кабинета - а они к тому времени уже вернулись в него и заняли свои места: Плотвин с вечерней газетой в кресле, Ольга - распростершись в шаге от него на ковре - ее так и не выпустили. Хозяин снял с ног девочки кандалы, вынул согретый в ее теле стержень и поставил перед самым носом чистый ночной горшок с налитой на донышко водой.
     Ольга села и начала осторожно испражняться, замирая всякий раз от ужаса, когда ее организм издавал слишком громкий звук. Плотвин делал вид, будто не замечает ее неловкого присутствия, и продолжал с интересом читать.
     - Пишут, что твой батюшка давеча застрелился, - будничным тоном сказал он, когда Ольга поднималась с горшка, только сейчас понимая, что ей не дали даже клочка бумажки. - Признаться, я был о нем немного лучшего мнения. Интересно все-таки, где он нашел в тюрьме пистолет?
     Новость оставила девочку внешне равнодушной. Она огляделась по сторонам и вопросительно посмотрела на хозяина.
     - Подтираться не нужно, дитя, - заметил тот ее взгляд. - Все должно быть естественно. Что у тебя там в горшке?
     Ольга знала, что это всего лишь очередное испытание.
     - Каки, - сказала она.
     - Чьи?
     - Мои.
     - Отвечай полным ответом.
     - В горшке лежат мои каки.
     - Ты их сделала для меня?
     - Я их сделала для вас, хозяин. Вы довольны мной?
     - Это тебя не касается. - Плотвин отложил газету. - Тебе что, совсем не жалко отца?
     Наступила пауза. Ольга и в самом деле не находила слов для ответа. За последнее время она совершенно перестала вспоминать родителей. Они остались в другой жизни. Да и жалеть она, по всей видимости, разучилась. Даже себя. То ли какие-то из брошенных Татьяной Францевной или Софи фраз, то ли собственные досужие размышления подвели ее к пониманию того, что некоторые чувства не стоят того, чтобы на них обращать внимание. Татьяна Францевна говорила об этом с точки зрения достижения определенной цели, к которой может и должна стремиться всякая уважающая себя женщина. Ольга же пока видела в этом лишь средство ухода от действительных событий, которые при ином отношении к ним наверняка вызвали бы в ней не только общее помутнение рассудка, но и вообще необратимые последствия.
     - Нет... - сказала она, снова заглядывая в горшок и считая количество уютно расположившихся там маленьких колбасок.
     Плотвин постарался сделать вид, будто ответ девочки его не удивил. Он внимательно посмотрел на нее, заметил, что «так негоже», и встал.
     Наутро все повторилось сызнова.
     С самого рассвета, сразу после плотного завтрака, Ольге было приказано облегчиться, после чего ее отвели в «пыточную» и вставили стержень с ножной распоркой. В таком виде она провела всю первую половину дня, следуя по пятам за хозяином, ползая на брюхе по коридору и комнатам, стоя возле его кресла, пока он изволил знакомиться с новой корреспонденцией. При этом она не пила и не ела, слушала его долгие суждения о происходящем в Новом Свете невиданном золотоискательстве и пыталась понять возможные последствия последних биржевых торгов. Весь обед она простояла у стола, терпя боль между ягодиц и голод: еды она так и не дождалась.
     В конце концов, Плотвин все же освободил ее от распорки и даже потрепал по щеке, но лишь затем, чтобы в следующий момент приказать опуститься на четвереньки. Сперва он собственноручно потрогал ее сзади и даже ввел палец в анальное отверстие, растянутое к этому времени настолько, что являло собой маленькую зияющую норку. Потом он заставил девочку развернуться лицом, открыть рот и закусить зубами край белого фарфорового блюдца. Пока она стояла таким образом, голая, на четвереньках, с блюдцем в зубах, он распахнул полы халата и снова продемонстрировал ей свой напряженный член. Не успел он несколько раз провести по стволу пальцами, как из пунцового желудк( прямо на подставленное блюдце брызнули потоки все той же мутной жидкости. Плотвин зарычал, запрокинулся, а Ольга, зажмурив глаза, ждала, когда же все закончится. Несколько горячих капель попали ей на щеки.
     - Кажется, ты успела проголодаться, - обратился к ней Плотвин, когда снова пришел в себя и торопливо запахнул халат.
     Ольга выразила свое согласие медленным опусканием век. Она уже понимала, что ей сейчас предстоит, и потому почти не удивилась, когда услышала распоряжение поставить блюдце на пол и слизать с него все «семя», как назвал Плотвин эти густые мутные лужицы. «Семя» оказалось очень неудобным для слизывания и все время норовило соскользнуть с языка. К тому же, даже когда поверхность блюдца заблестела чистотой, Ольга не испытала ни малейшей сытости. Ей по-прежнему хотелось есть, а поскольку только что проглоченное вещество отличалось горьковатостью - то еще и пить. Однако она не имела права пожаловаться хозяину. Она могла лишь надеяться на то, что после всей этой череды унижений он потеряет к ней интерес и предоставит самой себе, как то уже бывало прежде.
     Так и произошло.
     Протянув ей руку для обычного поцелуя, он небрежно обронил, что она, мол, может довольствоваться объедками со стола. С этими словами он покинул обеденную залу. Ольга торопливо накинула на себя теплый плед, всегда ожидавший ее в кресле, поплотнее закуталась и принялась с жадностью пить вино из хозяйского бокала, благо едва початая бутыль стояла тут же. Еды на столе осталось мало, однако девочка не побрезговала даже тем, что лежало в тарелке Плотвина, так что в конце концов голод отступил на задний план, оставив место для невеселых переживаний и смутных догадок о грядущем.
     Грядущее же оказалось еще скучнее, чем она себе представляла. Уже под вечер о ней вспомнили и вывели в сад. Как всегда голая, как всегда на четвереньках, ведомая за длинный поводок, пристегнутый к кожаному ошейнику, она должна была радостно вилять импровизированным хвостиком - обыкновенной семихвостой плеткой, вставленной рукояткой в ее теперь такой податливый задний проход - и по приказу хозяина заливаться звонким собачьим лаем.
     Последняя обязанность особенно угнетала ее. И не только физически, хотя каждое повизгивание, казавшее Плотвину деланным, оборачивалось для нее чувствительным стежком концом поводка по напряженному крупу, но и морально, поскольку сейчас ей приходилось обнаруживать свое попранное достоинство не просто действием, а и звуком. Это напоминало то, как в самом начале ее заставляли произносить вслух под диктовку всякие гадкие слова, разве что тогда речь ее оставалась членораздельной, в то время как сейчас ей отказали даже в этой привилегии. Но она все же лаяла и делала стойку на задних лапках, кукольно поджав передние, и виляла всем, чем могла, и пресмыкалась на животе, исколотом сухой травой и камушками, и лизала хозяину ладонь и туфли, и мочилась на куст акации, стоя на четвереньках и подняв в воздух правую ногу. Под конец прогулки хозяин не нашел ничего лучше, как помочиться на нее саму, беспомощно распростертую на спине между его широко расставленных ног и даже не предпринимающую ни малейшей попытки уклониться от бесконечной горячей струи.
     После этого ее бросили лежать одну, мокрую и окоченевшую в ночном осеннем воздухе, и ей не сразу пришло в голову, что теперь можно встать и что-либо предпринять. Вместо того, чтобы опрометью броситься прочь из сада, прочь отсюда, неважно куда, главное - на свободу, вместо этого она побежала на свет еще не погасших окон и долго плакала и била кулачком в запертую стеклянную дверь веранды. Никто не вышел, и она провела на крыльце весь остаток ночи, не смыкая глаз от холода и окончательно перестав понимать кто она, где и зачем.
     Под утро у нее сделался жар, и она потеряла сознание, а когда впервые открыла глаза, вокруг было много света, и какая-то женщина что-то приглушенно нашептывала ей, склонившись к самому уху...
    
    
________________
    
    
    

Пробуждение в сон
    
    
     Так случилось, что Ольга проболела всю осень.
     Первую неделю после ночи, проведенной в саду, у нее держался страшный жар, причем никакие средства для его сбития не помогали. Приглашенный к больной частный доктор, которого она видела всего лишь один раз сквозь муть беспамятства, когда сознание на мгновение вернулось к ней, только беспомощно разводил руками и ничего не гарантировал. Это было в тяжелой форме воспаление легких, а на последствия такого недуга врачи могли повлиять лишь на пятьдесят процентов. Остальные пятьдесят находились в руках Божьих...
     К счастью, на исходе второй недели жар почти спал, и оставил после себя великую слабость, позволявшую Ольге только изредка приоткрывать веки, когда в комнате слышались посторонние голоса. Тогда она думала, что видит своего мучителя Плотвина, который не то с жалостью, не то с брезгливостью взирал на нее, стоя поодаль от постели, а позади него всегда вырисовывались силуэты каких-то женщин.
     В одной из них девочка как будто бы признала Татьяну Францевну.
     Была там и другая, строгая и стройная, как отметило ее проваливающееся в сон сознание, но ее Ольга никогда прежде не видела, а потому ей казалось, что эта женщина - продукт ее сновидений.
     Во сне же Ольга продолжала быть истязаема и мучима Плотвиным и еще дюжиной его сообщников и сообщниц, причем испытаниям она подвергалась куда как более изощренным, чем те, от которых она в конце концов занемогла в действительности. Подробностей она впоследствии уже не помнила, однако помнила наверняка, что ее неоднократно пороли, причем пороли по груди и животу, отчего она просыпалась среди ночи, мокрая от пота и слез, долго смотрела в черный потолок, стараясь унять дрожь во всем теле и захлебывающееся дыхание.
     В тех же снах с ней вытворяли то, на что до сих пор не решились в жизни: ее лишали девственности. Причем неоднократно, будто она обладала невольной силой самовосстановления, и всякий раз боль была невыносимой и сладостной одновременно. Мужчины проделывали это с ней своими змеевидными, твердыми, как трости, членами, а женщины - ехидно прищурившись и глядя глаза в глаза, - тонкими пальцами с длинными ногтями и унизанными кольцами.
     Однажды ее даже поместили в эдакую подвижную темную комнату, которая вся ходила под ней ходуном, стучала и раскачивалась, а Ольга должна была сохранять равновесие, вытянувшись вдоль узкой жердочки...
     Таким образом болезнь, как можно было предположить, нисколько не повлияла на нее отрезвляюще. Напротив, Ольга, изможденная жаждой, голодом и ежечасными экзекуциями во сне, с каждым днем превращалась из прежней впечатлительной девочки в никчемную апатичную куклу, все желания которой сводились к грубому удовлетворению животных нужд.
     Хотя в конце концов опасность для жизни миновала и Ольга начала постепенно понимать, что происходит вокруг нее, никакого облегчения ей это не принесло. За те дни, что она провела в горячке, не ела и только облизывала иногда смачиваемые прохладной водой губы, силы покинули ее. Когда же ей стало получше, и она даже смогла пить, начались сложности, связанные с тем, что справлять нужду она могла только под себя. Она не имела сил даже для того, чтобы самостоятельно повернуться на бок. Во-избежании пролежней и прочих неприятностей Плотвин распорядился, чтобы у постели больной постоянно кто-то дежурил. Так Ольга снова встретилась с Настей и Оксаной, девушками, помогавшими ей во время того памятного ужина, когда она обнаженной обслуживала незнакомых гостей. Теперь они с готовностью взялись выхаживать ее, поили с ложечки чаем, поворачивали с боку на бок, протирали с головы до ног влажным полотенцем, ставили банки на спину и на грудь, подкладывали утку, когда Ольга шептала, что хочет «пи-пи», и делали все от себя зависящее, чтобы девочка, чудом избежавшая худшей участи, побыстрее шла на поправку.
     Когда еще через неделю она стала понемногу есть, девушки раз в день помогали ей спуститься с постели и осторожно придерживали за плечи, чтобы она не упала, пока сидит на горшке.
     Как ни странно, Ольга не испытывала по отношению к ним ни малейшей благодарности. В ее глазах, все люди, окружавшие Плотвина, были ему подневольными, а потому делали только то, что им прикажут. За что же было ей благодарить своих нянек? Распорядись он снова выставить ее на улицу, они наверняка бы не ослушались, а исполнили бы все в точности, быстро и с такими же обворожительными улыбками...
     Ольга не сразу заметила, что вместе с ее отношением к действительности изменилась и сама действительность. Иными словами, окружавшая ее теперь обстановка была во многом отлична от той, к которой она успела привыкнуть. И чем больше приглядывалась Ольга к люстре, гардинам на окнах, обоям, тем больше убеждалась в том, что находится вовсе не в своей обычной спальне, а в совершенно незнакомой ей комнате. Сначала она думала, что ее как больную перевели в какое-то специальное помещение дома, однако постепенно в ней стала крепнуть уверенность в том, что и сам дом уже не тот. Убедили ее в этом звуки, доносившиеся из плотно закрытых окон. То были вовсе не звуки леса, а звуки большого города.
     Ольга попыталась расспросить своих нянек. Кареглазая Настя вместо ответа поднесла палец к своим ярко накрашенным губам и молча покачала головой. Она только что закончила кормить девочку и теперь поспешно ставила на поднос чашку и тарелки. Ольга приподнялась на локтях и села, уперевшись спиной в две положенные одна на другую подушки.
     - Куда меня перевезли? - повторила она, с ненавистью глядя на согнутую спину девушки.
     Улыбнувшись, Настя пожала плечиками, подхватила поднос и выпорхнула из комнаты.
     Ее оставили одну...
     Ольга почувствовала, что у нее уже достаточно сил, чтобы встать и подойти к окну. Она так и поступила, однако не сделала и двух шагов, как что-то дернуло ее сзади за щиколотку, и она чуть не упала. Только сейчас пленница заметила, что левая нога ее перехвачена железным обручем, прикованным цепочкой к изножью кровати. Толкнув кровать плечом, Ольга убедилась в невозможности сдвинуть ее с места даже на сантиметр. Пришлось отбросить всяческие попытки хоть сколько-нибудь прояснить свою участь.
     Забравшись обратно под одеяло, Ольга попыталась уснуть.
     Ее разбудили легкие шаги по комнате.
     Открыв глаза, она с удивлением обнаружила вместо Насти незнакомую женщину. Одета женщина была по-домашнему, в широкий салатовый халат, перехваченный на тонкой талии пояском того же цвета, длинные светлые волосы ее пышными волнами свободно спадали на плечи, в движениях чувствовалась природная грация и уверенность.
     Сейчас она стояла у дальней стены, возле комода, спиной к кровати, и разглядывала что-то в овальном зеркале. Стоило Ольге шевельнуться, как она резко повернулась, и стало видно ее бледное, очень красивое лицо, чем-то неуловимо напомнившее девочке иллюстрацию к «Арабским ночам»: именно такие непроницаемые лица были у коварных жен безвольных падишахов.
     Ольга поспешила притвориться, будто по-прежнему спит. Зажмурившись и стараясь не моргать, она мысленно продолжала видеть незнакомку, которая теперь внимательно смотрела на нее, размышляя, разбудила она девочку или нет.
     Где же она видела это бледное лицо, эти блестящие голубые глаза, эти тонкие, слегка поджатые губы? На приеме у Плотвина? Нет, тогда из-под маски она хорошо рассмотрела и запомнила всех присутствующих. И уж Ее она бы запомнила! Нарисованный в воображении Ольги образ женщины, стоявшей всего в каких-нибудь двух шагах от постели, удивительным образом пугал и притягивал ее. Она почувствовала это сразу же, как только увидела незнакомку, раньше, чем осознало само это чувство - страх и трепет, заключенные в одной пронзительной эмоции, имени которой она не знала и не могла придумать...
     Ольга даже осторожно потянула носом воздух, предположив, что, быть может, именно в нем таится неведомый аромат, столь быстро и неотвратимо пленивший ее воображение. В самом деле, она безошибочно уловила легкую волну душистой сирени, однако никогда прежде сирень не вызывала с ней переживаний, сколько-нибудь схожих с теми, которые она испытывала теперь.
     Женщина еще не произнесла ни слова, а Ольга уже знала, как должен звучать ее голос. Тихо, твердо и нежно.
     - Зачем ты претворяешься? - сказал в следующее мгновение именно такой голос: вкрадчивый и вместе с тем непреодолимо сильный. - Глаза ты закрыть успела, но губы шевелятся. Ты слышишь меня?
     Послышались шуршащие звуки. Ольга превозмогла страх и подняла веки. Женщина снова стояла к ней спиной, будто девочка, раскрытая в своем обмане, больше ее не интересовала, и продолжала что-то искать в комоде.
     - Мне до сих пор неизвестно твое имя, - говорила она, иногда отрываясь от своего занятия и сверяясь с зеркалом, в котором их взгляды встречались, и Ольга замирала от ужаса. - Хотя оно меня ничуть не интересует. Думаю, ты будешь не слишком возражать, если некоторое время тебе придется пожить без него до тех пор, пока я не дам тебе новое. Так будет вернее. Меня же, как ты уже могла, наверное, догадаться, зовут очень просто - Госпожа. Чтобы ты сразу имела представление, по какому праву, поясню, что твой хозяин приходится мне законным мужем. Объяснение излишнее, однако, тебе не повредит. Кроме того, - продолжала женщина, выпрямившись и резко повернувшись, отчего застигнутой врасплох Ольге оставалось, только смотреть на нее из душных складок одеяла и тишины подушек, - кроме того, по его вине ты оказалась слишком надолго прикованной к постели, и я была вынуждена взяться за твое благополучное, как мы теперь видим, выздоровление.
     Женщина отошла от комода и прошла через комнату к зашторенному окну. Одним движением разомкнув тяжелые гардины, она выглянула на улицу и с загадочной улыбкой покосилась на следящую за ней пленницу.
     - Как тебе это нравится? - поинтересовалась она, раздвигая гардины еще шире.
     Поначалу Ольга не поняла ее, однако в следующее мгновение чуть не вскрикнула от изумления: за окнами падали медленные снежинки.
     - Мне очень жаль, что так получилось, однако ты совершенно права: на дворе уже зима. Вчера выпал первый снег. Не правда ли, красиво? - Она с легкой улыбкой снова посмотрела в окно.
     - Да... - только и могла выдавить из себя Ольга.
     Теперь она отчетливо помнила, что злосчастная ночь, когда ее оставили мерзнуть в саду, пришлась на середину октября. Сколько же она пролежала в постели? Какое нынче число?
     - Скоро рождество, - словно уловив немой вопрос девочки, сказала женщина, прислоняясь к подоконнику и поднимая на уровень глаз вещь, которую вынула, по всей видимости, из комода. - Надень-ка вот это. - И она бросила на одеяло шелковую ночную рубашку, цвет которой живо напомнил Ольге чай со сливками.
     Пока девочка, стоя на коленях, натягивала через голову обновку, женщина равнодушно взирала на ее голое тельце, превращенное, как не могла теперь не заметить сама Ольга, в жалкое подобие того юного соблазнительного тела, каким оно было до болезни.
     - Тебе нужно больше есть. Пока ты такая, тебе и имя-то не нужно. Кожа да кости. Вины в этом твоей особой нет, однако ты должна будешь есть все, что тебе приносят мои служанки. С ними ты, кстати, кажется уже знакома.
     Ольга кивнула. Она снова лежала под одеялом, наслаждаясь приятной прохладой шелка.
     - Дня через два, если все будет в порядке, я разрешу тебе вставать и ходить. Движение еще никому не повредило. А пока придется тебе побыть прикованной к постели - в полном смысле этого замечательного слова. Ты все поняла?
     - Да, госпожа, - с готовностью откликнулась девочка.
     Женщина повернулась к ней спиной и стала смотреть вдаль окна.
     - Поскольку в Петербурге тебя уже никто не ждал, - ровным голосом говорила она, ни к кому не обращаясь и не делая пауз для возможных пояснений, - я приняла решение перевезти тебя в Москву. Тут нам всем в первое время будет спокойнее. Да и климат, как ты, должно быть, слышала, здесь значительно здоровее, чем в нашей чахоточной столице. Кроме того, мне захотелось избавить тебя от постоянного присутствия моего мужа, который едва ли оставил бы в покое такую игрушку даже, несмотря на твое нынешнее состояние. Разумеется, ты по-прежнему остаешься в его полной собственности, и он еще не раз будет навещать тебя, однако я уверена, что разлука пойдет на пользу и ему тоже. Он до сих пор не научился видеть в своих рабынях живых существ. Не думай, будто ты первая, кто пострадала от его произвола. С возрастом он иногда начинает терять ощущение реальности и руководствуется исключительно своими желаниями. Я понимаю его как жена и разделяю взгляды Эпикура, однако чрезмерная приверженность им еще никому не сослужила доброй службы. Развращенность ума видится мне проступком перед природой, которая нам его дала, а потому я предпочитаю придерживаться золотой середины. Гораций, если помнишь, говорил «ничего слишком». Я бы несколько переиначила это его высказывание: «слишком или ничего, или все». - Она оглянулась на девочку. - Можешь не делать вида, будто понимаешь меня. Все это тебе еще только предстоит узнать. Пока же я знаю, о чем ты думаешь: что на дворе две новые для тебя вещи - зима и Москва. Привыкай. Я не прощаюсь.
     С этими словами женщина улыбнулась потрясенной Ольге и как ни в чем не бывало вышла из заблагоухавшей сиренью спальни.
     Новая госпожа вовсе не спешила избавлять Ольгу от цепи, днем и ночью удерживавшей пленницу в шаге от кровати. Вероятно, ей доставляло удовольствие, входя в спальню, всякий раз заставать девочку на месте, тихую, покорную и внимательную к каждому ее слову.
     Ольга чувствовала, что идет на поправку. Температура спала, ночи проходили в спокойных сновидениях, днем она все чаще хотела есть и как результат - почти свыклась с необходимостью справлять нужду в присутствии посторонних.
     Внутреннее волнение и некое чувство, похожее на стыд, охватывало ее только тогда, когда она оказывалась наедине с хозяйкой и та, присев в изножье постели, долго смотрела на нее, а потом приказывала раздеться. При этом она ничего не говорила, сидела и задумчиво созерцала, как Ольга стягивает через голову ночную рубашку и стоит на коленях, или ложится на спину или на живот, или, повернувшись к женщине спиной и опустившись на четвереньки, раздвигает холодными пальцами ягодицы, чтобы та, вероятно, могла проверить, хорошо ли ее помыли служанки.
     Ольга объясняла эти периодические осмотры тем, что госпожа хочет дождаться того дня, когда ее телу вернутся прежние плавные формы, истощенные болезнью, и она снова сможет вызывать желание мужчин.
     Почему-то Ольге эти мысли были теперь особенно неприятны. И дело тут было, похоже, вовсе не в том, что до сих пор она ни разу не сближалась ни с одним мужчиной. Ольга не отдавала себе в этом отчета, однако каждый приход хозяйки вызывал в ней странное томление, которое она не испытывала с тех пор, как ее привезли из Петербурга в дом Плотвина. До того дня, когда Настя принесла на подносе кучу щипчиков и пилочек и принялась делать ей маникюр и педикюр, Ольга не задумывалась о том, как она выглядит. Теперь же она была по-своему благодарна Насте за то, что пришедшая позднее хозяйка удостоила ее еще более внимательным взглядом, нежели обычно, и не просто велела раздеться, но и осторожно потрогала некоторые части ее округляющегося тела. Прежде она никогда к ней не прикасалась. Справившись о самочувствии девочки и выразив надежду на ее скорое и полное выздоровление, хозяйка встала с постели, на которой все это время сидела боком к собеседнице, обошла кровать и уже готова была, по всей видимости, покинуть спальню, однако замешкалась, оглянулась на обиженно глядящую ей вслед Ольгу и сделала то, чего не делала никогда раньше.
     Загадочно улыбаясь одними губами, она снова приблизилась к Ольге и изящным движением протянула к ее лицу холеную кисть с длинными, унизанными перстнями, пальцами. Это было немое приглашение к поцелую. Какое-то мгновение Ольга сомневалась, правильно ли она поняла жест, но рука по-прежнему выжидающе белела у самого ее рта и пахла сиренью. Вдыхая дурманящий аромат, Ольга коснулась кончиком носа гладкой белой кожи, сложила губы трубочкой и с замирающим сердцем дотронулась ими до холодных перстней. Ей показалось, что кисть чуть заметно дрогнула. Тогда она подняла глаза и увидела, что хозяйка спокойно смотрит на нее сверху вниз, словно ожидая продолжения этой причудливой сцены. Снова посмотрев на красивую женскую руку с выразительно выступающими под тонкой кожей косточками, Ольга приоткрыла рот и поцеловала прохладное основание большого пальца.
     Руку не убирали.
     Ольга поцеловала кисть еще раз, потом еще, потом сделала глубокий вдох и почувствовала, что у нее начинает кружиться голова. Вспомнив, что все еще лежит перед хозяйкой нагишом и изнывая от странного трепета, охватившего ее живот, она принялась покрывать поцелуями сначала ноготки, затем фаланги пальцев, по очереди лизнула вдоль голубых прожилок вен, изогнулась, чтобы иметь возможность поцеловать ладонь изнутри, и, наконец, застонав, не понимая, что делает, стала брать длинные пальца в рот и нежно их посасывать.
     Чуть позже она уловила тихий смех хозяйки. Та приняла ее игру, и теперь Ольга только послушно открывала рот, в то время как женщина сама решала, какие именно пальцы она хочет в него вложить и насколько долго не вынимать...
     На прощанье она поиграла до боли набухшим соском Ольги и, не оглядываясь, вышла. Только сейчас девочка сообразила, что на протяжении всей предыдущей сцены хозяйка не проронила ни слова. Хотя какое это теперь имело для нее значение? Забравшись под одеяло и закрыв глаза, Ольга подумала, что никогда еще не чувствовала себя такой счастливой. И одинокой.
    
___________________
    
    
    
    
Ее Госпожа
    
    
     - И на что бы ты согласилась ради меня, Инесса?
     - Ради вас, госпожа? На все!
     Сегодня ее звали Инессой. Так хотела Госпожа. Имя которой до сих пор оставалось тайной для Инессы. Которая еще вчера откликалась на «Лулу», имя, больше похожее на кличку. Кличку дешевой плясуньи из кордебалета. Но так хотела Госпожа. А каких-нибудь два дня назад ее имя было Мария. А еще раньше - Татьяна. Или Сильвия. Или Ольга. Или даже «мадемуазель Фифи».
     Под именем мадемуазель Фифи она была в свое время представлена некоторым молодым людям, в числе которых оказался тот самый господин с окладистой бородкой, с которым она была знакома заочно по достопамятному ужину у Плотвина. Правда, тогда ее лицо скрывала маска, однако у мадмуазель Фифи сразу же возникло ощущение, что человек, протянувший ей для поцелуя руку в перчатке, тоже узнал ее.
     Все немногочисленные гости, посетившие за это время дом ее Госпожи, ничем не выдавали инкогнито последней. Они тоже обращались к ней не иначе как «госпожа». Памятуя о правилах, выученных ею еще в именье Плотвина, она невольно решила, будто все они ее круга, то есть относятся к разряду добровольных рабов и потому не имеют права называть кого бы то ни было по его или ее настоящему имени. Ее они называли исключительно так, как она была представлена им хозяйкой. Которая, стоит заметить, сама всегда величала их по имени. Таким образом мадемуазель Фифи, к примеру, узнала, что молодого человека с окладистой бородкой зовут Владиславом.
     Несмотря на длинный поводок, за который Госпожа водила ее по всему дому, пристегивая иногда к скрытым от посторонних глаз кольцам, прочно вделанным то тут, то там в стены комнат, Инесса и в самом деле чувствовала себя добровольной рабыней. Она подчинялась Госпоже с удовольствием. Вечерами ей часто хотелось вслух признаться в том, что снова приковывать ее за щиколотку цепочкой - глупо, потому что она никуда не собирается бежать и не убежала бы, даже если бы знала, куда. Однако она молчала и позволяла приковывать себя к кровати. Вероятно, ей казалось, что, узнав правду о произошедшей с ней в последнее время перемене, Госпожа потеряет к ней всякий интерес. А этого она бы теперь не вынесла...
     - На все - это слишком неопределенно, Инесса, - продолжала между тем свой обычный утренний допрос Госпожа. - Это звучит так же пресно, как «я очень вас люблю» вместо по-настоящему страстного «я вас люблю». Ты не находишь?
     - Да, госпожа... Я вас люблю.
     - Ну что за дурочка мне попалась! - рассмеялась женщина и беззлобно потрепала Инессу по розовой от волненья щеке. - Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Подумай лучше, что более конкретное ты могла бы ради меня сделать?
     Вместо ответа Инесса взялась за шнуровку корсажа. Поскольку Госпожа молчала, она, не останавливаясь, быстро расстегнула корсаж до конца, стоптала на пол юбку, проворными пальцами спустила с плеч исподнюю рубашку и через мгновение осталась стоять перед креслом хозяйки в одних бархатных туфельках.
     Госпожа одобрительно опустила веки с длинными ресницами, смерила девушку с ног до головы оценивающим взглядом, будто никогда прежде не видела ее обнаженной, и показала ряд ослепительно белых зубов, мысль о твердости и остроте которых уже не раз повергала Инессу в состояние жертвы, влюбленной в тяжелый топор своего безжалостного палача.
     - И это все, на что ты способна?
     Она смотрела, как девочка опускается на колени. При этом она ни на секунду не ослабляла натяжения поводка, который сжимала в правой руке, медленно склоняющейся на подлокотник.
     Стоя на коленях, Инесса замешкалась. Она успела привыкнуть к тому, что ей постоянно приходится выполнять приказания и почти не думать самой. Сейчас же ею никто не командовал, и она была вынуждена догадываться о том, чего хочет от нее эта необъяснимая женщина.
     Инесса обратила внимание на пальцы, между которыми извивался удерживающий ее поводок, и наклонилась, чтобы поцеловать их. Не успела она зажмуриться, как пальцы взметнулись вверх, и она получила довольно чувствительный удар прямо по губам. Из глаз брызнули слезы обиды, но занывшие губы уже сами шептали:
     - Спасибо, госпожа...
     - Стой смирно и закрой глаза.
     Инесса послушно выпрямилась.
     - Подбородок выше!
     Она знала, что за всем этим должно последовать, и потому не испугалась, когда Госпожа стала больно шлепать ее по щекам сложенными вместе пальцами правой руки. Пощечины сыпались с обеих сторон неритмично, заставляя мышцы лица нервно напрягаться в ожидании запаздывающих ударов. Нельзя сказать, чтобы Инесса привыкла к этой изощренной пытке, которой ее до сих пор подвергали раза два-три, но она видела, что это нравится Госпоже, а значит, это нравилось и ей.
     Когда пощечины прекратились, девочка, не открывая глаз, прошептала:
     - Еще...
     Неожиданно сильный удар по лицу заставил ее опрокинуться на пол. Плача от обиды и потирая горящую щеку, она посмотрела на Госпожу и увидела сквозь слезы, что та улыбается. Инесса через силу рассмеялась.
     - Может быть, еще раз? - вкрадчиво заметила женщина.
     Инесса с готовностью вновь встала на колени, закрыла глаза, подняла подбородок и осторожно отняла от лица руку.
     От нового удара все по той же щеке у нее потемнело в глазах, а слезы брызнули градом. Однако на сей раз она не стала падать на пол и осталась стоять, рыдая и поднимая трясущийся подбородок все выше и выше.
     Вместо очередного удара она сначала уловила тихое дыхание, потом чьи-то губы коснулись кончика ее носа. Потрясенная еще больше, чем пощечинами, Инесса замерла, боясь спугнуть неловким движением это чудесное ощущение. Ее целовали. Влажный язычок Госпожи скользнул по ее ноздрям, обежал вокруг приоткрытого рта, задержался на подбородке и... исчез. Инесса в испуге подняла веки. Лицо Госпожи было совсем рядом, она облизывала губы и смотрела девочке глаза в глаза.
     - Это тебе маленькая награда за послушание, - сказала она, снова удобно откидываясь на спинку кресла. - Тебе нравится терпеть боль?
     - Да, госпожа. - Она хотела добавить «от вас», но во время поняла, что это может быть излишним.
     - Что ж, весьма похвально, моя маленькая. Очень даже хорошо, что наши желания так часто совпадают. Ты будешь рада, если я прямо сейчас тебя выпорю?
     - Да, госпожа.
     Женщина резко поднялась с кресла и потянула Инессу за поводок. Оставив одежду лежать на полу, девочка поспешила следом за хозяйкой в коридор, откуда они попали в большую залу, где по вечерам устраивались приемы гостей, а через нее - в некое подобие чулана, вход в который прикрывала фиолетовая китайская ширма с розовыми пеликанами. Чулан представлял собой квадратную комнату, освящаемую через стеклянный плафон в потолке и маленькое зарешеченное окошко в стене, расположенное выше человеческого роста. Здесь всегда пахло кожей. Вместо обоев стены прикрывала черная бархатная драпировка.
     Посреди чулана стоял черный кожаный топчан на четырех высоких деревянных ножках. Топчан имел круглую форму, напоминая конский круп. Инессе уже дважды приходилось лежать на нем. Правда, тогда ее звали Ольгой.
     Госпожа шлепнула девочку по ягодице ни не без удовольствия стала наблюдать, как голая послушница забирается верхом на скользкий топчан. Оседлав кожаные бока, Инесса легла грудью вперед и ухватилась вытянутыми вниз руками за толстые ножки. Ноги ее безвольно повисли по обеим сторонам черного крупа.
     В прошлые разы они этим и ограничивались. Сегодня Госпожа замыслила нечто более интересное. Она извлекла откуда-то длинные кожаные ремни, присела на корточки и стала по очереди привязывать руки и ноги Инессы к ножкам топчана. Делала она это неторопливо и тщательно, как бы наслаждаясь той неподвижностью, которую постепенно приобретало распростертое перед ней тело.
     Покончив с последним ремнем, Госпожа выпрямилась и отошла на два шага, любуясь результатом. «Результат», затаив дыхание, ждал развязки.
     Невозможность пошевельнуться странным образом возбуждала Инессу. Нельзя сказать, чтобы она не испытывала страха перед своей Госпожой, которая вовсе не торопилась заслужить доверия девочки, всегда поступая согласно только ей одной внятным побуждениям, но страх этот был скорее сродни тому трепету, который испытывала она в детстве, напроказничав и ожидая, какую кару на сей раз уготовал ей отец. При этом она слишком хорошо понимала, что каким бы обидным ни было наказание, отец ее все равно любит и не допустит несправедливости.
     Женщина снова подошла к девочке и поправила упавшие на лицо светлые локоны. Инесса благодарно улыбнулась и закрыла глаза. Она представила себя со стороны, однако чувства стыда не ощутила. Напротив, ей было чем-то даже приятно сознание того, что строгая Госпожа находит в ней для себя забаву и готова уделять ей столько времени.
     Между тем прохладная ладонь скользнула с волос на вытянутую спину и стала спускаться по позвоночнику вниз, к уютному копчику и маленьким, расставленным позой всадницы ягодицам. Она накрыла одну из них и неожиданно сильно сжала, промяв нежную кожу острыми ногтями. Инесса прикусила губу и тихо застонала. Последовавший за этим резкий шлепок она встретила почти с радостью. Ягодица приятно зудела.
     Потом возникла пауза, воспользовавшись которой Инесса приоткрыла глаза и покосилась назад, чтобы скорее увидеть, чем почувствовать кожей, как Госпожа приближает к ягодице сложенные трубочкой губы и целует розовое пятно ушиба.
     - Расслабься, - шепнула она, заметив, что девочка наблюдает за ее действиями.
     Инесса уже знала, что это означает. В прошлый раз она должна была делать то же самое, не будучи привязанной. Теперь она не знала, как труднее переносить эту сладкую пытку: имея возможность, но не имея права пошевельнуться, или имея на то полное право, но не имея возможности.
     Госпожа накрыла ягодицы обеими ладонями, надавила, сжала их вместе, потерла, поиграла, ощущая юную упругость кожи, и отпустила. Бледные булочки приняли прежнее положение и расслабились. Наклонившись еще ниже, женщина посмотрела на то укромное, правда, теперь вполне доступное взгляду место, где заканчивалась расщелинка между пухлыми, приплюснутыми кожей топчана срамными губками, а чуть выше темнело еще одно крохотное отверстие, сморщенное и притягательное.
     Почувствовав пристальный взгляд, Инесса втянула в себя колечко сфинктера и задержала дыхание. Снова расслабилась.
     - Еще раз, - тихо сказала Госпожа.
     Девочка повторила упражнение. Женщина облизнула указательный палец и осторожно ввела первую фалангу с длинным ногтем в уступчивое отверстие.
     - Еще раз, - снова приказала она.
     Инесса покорно напрягала и расслабляла отверстие, ощущая, как палец упорно прокладывает себе дорогу внутрь. Ей никогда еще не было так мучительно приятно от сознания того, что сейчас она подвластна любым прихотям совершенно постороннего для нее человека. Хотя разве можно называть посторонней ту, которая знает все ее самые сокровенные тайны и ради близости которой она готова сносить самые немыслимые испытания?..
     Вынув палец, Госпожа вложила его в полуоткрытые губки Инессы. Девочка стала облизывать тонкую кожу, не ощущая ничего, кроме вкуса слюны. О том, где этот палец только что побывал, она не думала.
     Прежде чем перейти к порке, Госпожа ласково погладила девочку по щеке и поправила ей волосы так, чтобы они не прикрывали лица. Инесса пыталась улыбаться, хотя знала, что едва ли ее хватит надолго: в прошлый раз ее били сильнее, чем в предыдущий, так что сегодня, по всей видимости, будет еще больнее.
     Так и оказалось. Более того, для пущей острастки Госпожа первым делом взяла тонкий кнут и глубоко ввела его твердую рукоятку туда, где только что побывал ее палец. Инесса прикусила губу и закрыла глаза. Кнут торчал из нее подобием хвоста. Хвост покачивался.
     Госпожа взяла свою излюбленную семихвостую плетку, которая была удобна тем, что при желании ею можно было наносить как совсем неощутимые, так и довольно болезненные стежки. Все зависело от манеры нанесения удара: если бить отвесно, то даже при большом замахе удар скорее напоминал шлепок ладони; если же бить с оттягом, в самый последний момент дергая плетку на себя, сила удара вырастала многократно и на коже оставались непременные тому свидетельства в виде красных лучеобразных полос.
     Отступив на шаг от топчана, Госпожа размахнулась. Инесса уже открыла глаза и теперь следила за ее движениями. Она обратила внимание на то обстоятельство, что женщина делает замахи не из-за головы, а откуда-то сбоку. Удар от этого получался особенно хлестким и полнозвучным. Много позже она узнала, что такая особенность выработалась у Госпожи в силу привычки: до появления столь полюбившегося ей теперь топчана она приковывала своих жертв к столбу и потому пользовалась только боковыми замахами.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     Началась порка. Инесса попыталась расслабиться и принимать удары на выдохе, как ей однажды подсказала делать Настя, видимо, хорошо знакомая с этим предметом. Однако вскоре ей стало так больно, что она позабыла обо всем и напряглась всем телом. Если концы плетки задевали воткнутый между ягодиц кнут, возникало ощущение, что ее выворачивает наизнанку. Отсутствие кляпа говорило о том, что Госпожа не возражает против ее криков. И девочка от души кричала, пугая себя и раззадоривая свою мучительницу.
     - А теперь считай, - приказала та, когда Инессе уже казалось, что все вот-вот кончится. - Если досчитаешь до двадцати, на сегодня я оставлю тебя в покое. Если собьешься, придется считать сначала.
     - Раз!.. Два!..
     Она стала считать удары, которые стали просто невыносимыми. На счете «шесть» она сбилась нарочно, еще думая о том, чтобы тем самым доставить Госпоже приятное. Однако ее жертва не была воспринята должным образом, и теперь каждый счет перемежался с визгом жгучей боли.
     - Двенадцать!.. Тринадцать!..
     На мгновение Инессе показалось, что она забыла, какая цифра следует после тринадцати. Ей сделалось так страшно, что она тихонько пукнула, отчего помутневшее было сознание ее прояснилось, и она прокричала:
     - Четырнадцать!!.
     Госпожа явно не заметила ее конфуза, заглушенного пятнадцатым ударом.
     - Пятнадцать!!.
     Успешно досчитав до двадцати, Инесса разрыдалась. Ей было стыдно, больно и обидно. Напротив, Госпожа осталась весьма довольна, получив то, что хотела. Она оставила девочку всхлипывать на топчане и вышла из чулана, вероятно, развеяться. Ее не было довольно долго, минут двадцать или полчаса. Когда же она возвратилась, Инесса уже перестала всхлипывать, так что теперь о ее слезах напоминали лишь влажные дорожки на черной коже топчана.
     Первым делом Госпожа извлекла из ануса девочки рукоятку кнута и отбросила страшное орудие в угол. Далее она достала из кармашка фартука металлическую баночку, открыла крышку и ковырнула содержимое пальцем. Это оказалась какая-то мазь. Мазь приятно холодила кожу, пока Госпожа осторожно втирала ее в ягодицы Инессы.
     В это самое время снаружи и чуть издалека раздался возбужденный мужской голос:
     - Елисаветушка Ивановна, я приехал!
     Инесса ощутила, как встрепенулась рука Госпожи, впервые названной в ее вынужденном присутствии по имени.
     - Где ты, душа моя?
     Госпожа выпрямилась и оглянулась на приоткрытую створу двери. Она почему-то молчала, не откликалась, и Инессе показалось, будто во всей ее напряженной фигуре звенит струна необъяснимой ненависти. Проследив за ее взглядом, Инесса заметила, как в проеме двери, за которым в свете мерцающих ламп была видна полоска коридора, промелькнула чья-то тень, исчезла и... вернулась обратно.
     Дверь беспомощно распахнулась.
     На пороге стоял, лучезарно улыбаясь, Плотвин.
     - Как обещал, - сказал он, разводя в стороны руки, чтобы принять в объятья устремившуюся к нему жену, - к самому рождеству!
     Инесса видела, как Госпожа, то есть Елисавета Ивановна, приникла к нему и что-то шепнула. Плотвин поднял взгляд и остановил его на простертой верхом на топчане девочке.
     - И тебе здравствуй, Оленька. Похоже, ты уже совсем поправилась. Вот и славно.
     Муж ее Госпожи, он был ее Хозяином, и потому с этого самого момента Инесса вновь стала Ольгой. Она поспешно закрыла глаза, вспомнив о том, что не стоит искушать судьбу и смотреть прямо на человека, от которого зависит слишком многое в твоей жизни. Причем теперь еще больше, нежели прежде, когда Ольга была в его распоряжении совершенно одна и не могла потерять ничего, кроме свободы и невинности. Теперь же она чувствовала, что с некоторых пор обрела еще одно достояние, более ценное и, определенно, более хрупкое: чувство, похожее на любовь. Наверняка Ольга этого не знала, поскольку никогда раньше любви не испытывала. То есть ей иногда представлялось, что она влюблена в кого-нибудь, как то было года три тому назад, когда брат познакомил ее с одним своим товарищем по гимназии и тот галантно беседовал с ней весь вечер, под конец даже осмелившись совсем неловко поцеловать ее в пылающую щечку. Или уже не так давно, когда ей вздумалось решить, будто она томится мыслями о постепенно покорившей ее своими наглыми выходками Софи. Однако владевшие ею теперь волны сладкого беспамятства, предвкушение пугающей и манящей боли, нега, разливавшаяся по всему телу не только от прикосновения, но и от уже одной лишь близости этой неприступно взрослой, всезнающей, опытной и никуда не торопящейся в своей неуловимости женщины, эти сильные, редкие и никогда не повторяющие одна другую волны не шли, ни в какое сравнение с тем, что до сих пор Ольга принимала за любовные грезы.
     И вот теперь она в мгновение ока лишена внимания Госпожи, лишена появлением того, по чьей вине оказалась здесь, но кому обязана случившейся с ней разительной переменой, без которой она не стала бы тем, кем была теперь в собственных глазах: влюбленной маленькой рабыней, оберегаемой и искушаемой своей неопытностью.
     Ольга не открывала глаз, пока хозяева о чем-то негромко говорили, после чего вместе подошли к топчану, и Плотвин теперь наблюдал, как жена продолжает круговыми движениями пальцев втирать мазь в мягко проминающиеся совсем детские еще ягодицы.
     - В Петербурге и вовсе невыносимо стало, - говорил он. - Как же славно, милый друг, что у тебя есть этот дом! Душа изболелась и просит уединенья. Уж так тоскливо все сделалось...
     - С чего же это, сударь, вам нынче вдруг тоскливо? - отозвалась Елисавета Ивановна, старательно проводя пальцем вдоль канавки между ягодицами Ольги. - Служба не в радость или забавы?
     - Какие там забавы! - всплеснул голосом, как руками, Плотвин, представлявшийся по мере разговора все более отличным от того Плотвина, каким хорошо помнила его Ольга. - Сегодня что ни день, то сыски да аресты. Перед самым отъездом сюда слышал, будто в Орле Варфоломеева повязали. Слава Богу, кажется, не с поличным, так что туда уже, говорят, Спасский отправился, а он-то вызволить кого хочешь сумеет.
     Ольга приоткрыла глаза и увидела, что Плотвин смотрит на нее, правда, невнимательно, словно не замечая. После паузы он продолжал свой непонятный ей рассказ.
     - Зато пришло тут как-то письмо из Венеции. Ты, душа моя, понимаешь, от кого. Он пишет, что приобрел укромный островок к востоку от Бурано, прекрасно приспособленный для плантации по возделыванию некоторых злаков.
     - Плантаторством лучше заниматься где-нибудь поюжнее, - заметила Елисавета Ивановна и, наконец, оставила девочку в покое. - Например, на Сицилии. - Она выпрямилась в некоторой нерешительности. - Хотя я бы предпочла Кипр.
     - Дорогая моя, на Кипре нет растительности, - улыбнулся Плотвин так внезапно и так искренне, что даже его близко посаженные глаза на мгновение утеряли волчье выражение.
     - Однако там много загорелых детей.
     - Наш друг, как ты знаешь, предпочитает бледность во всем. Вот бы кому пришелся по вкусу проклятый Петербург. Кстати, он справлялся о тебе, интересовался, не изволим ли мы пожаловать к нему весной.
     - Отчего бы нет? - Елисавета Ивановна вытерла пальцы краем фартука и встала в выжидательной позе. - Куда ее?
     Ольга поняла, что заговорили о ней, и против своей воли нервно поежилась. Голос хозяйки был слишком будничным и безучастным.
     - Она может пройти с нами, - в тон ей ответил Плотвин. - Кстати, чем была вызвана ее порка? Ты ее наказывала или поощряла?
     - Пусть сама ответит. - Елисавета Ивановна взяла пальцами подбородок Ольги и повернула лицо девочки так, чтобы она смотрела прямо в глаза Хозяину.
     - Госпожа никогда меня не наказывает, - отчетливо проговорила Ольга и улыбнулась: - Хотя я часто этого заслуживаю.
     Супруги переглянулись. Ольга прочитала в их взгляде нечто вроде приятного удивления. Плотвин явно не ожидал услышать столь вызывающего и одновременно обезоруживающего откровения с ее стороны. Он так и сказал:
     - Похоже, моя питомица в твоих руках делает ощутимые успехи.
     Он протянул девочке руку тыльной стороной ладони, и та с готовностью ее поцеловала. Никто из присутствующих не знал, что теперь она готова на все, лишь бы ее не разлучали с Госпожой. Были только ощущения произошедших с Ольгой изменений. И Плотвин не преминул этим воспользоваться.
     На глазах еще более побледневшей Елисаветы Ивановны он торопливо расстегнул брюки и резко придвинул то, что тяжелым початком выскользнуло наружу, к лицу девочки.
     - Открой рот! - прикрикнул он, замечая, что Ольга замешкалась.
     Она послушалась и осталась лежать на топчане живой куклой, гордой тем, что ей нашли хоть какое-то применение. При этом она старалась перехватить взгляд Госпожи и таким образом дать ей понять причину того, почему она невольно изменяет ей.
     Странная сцена продолжалась не более минуты. Ничего не достигнув, Плотвин со смехом выскользнул изо рта Ольги и с усилием запрятал влажный ствол обратно в брюки. Его жена тем временем присела на корточки в изножье топчана и с некоторым остервенением отстегивала ремни, сковывавшие ноги девочки. Вероятно, в этот момент она не хотела показывать мужу свое лицо, искаженное гримасой презрения. Когда он перешла к рукам Ольги, та не могла не различить следы этой гримасы, но обозналась, с радостью приняв их за выражение ревности.
     Как бы то ни было, еще через минуту она уже следовала на четвереньках по коридору следом за своими хозяевами, которые даже не удосужились взять ее за поводок. Поводок волочился рядом с Ольгой.
     Не спеша дошли до столовой. Там их уже ждали вовремя узнавшие о приезде хозяина Настя и Оксана. Обе были по этому случаю совершенно голые, только в туфлях на босу ноги и передниках.
     Ольга осталась стоять возле стола на четвереньках. Она думала, что обедавшие угостят ее чем-нибудь, поставят перед ней хоть блюдце с чем-нибудь, что она сможет полакать или пожевать, не прикасаясь руками. Но она забыла, что сейчас ее Госпожа не одна и потому все должно быть так, как хочет Плотвин. А Плотвин хотел, чтобы девочка ела, разве что объедки, да и то лишь те, которые он собственноручно бросал ей на пол. И Ольга подбирала их губами и проглатывала, не жуя и воображая, будто до нее к ним притрагивались зубы и язык Елисаветы Ивановны.
     Один кусок мяса упал возле самого ботинка Плотвина. Опасливо наблюдая за ботинком, Ольга поспешно нагнулась и уже собиралась было поддеть кусок языком, как ботинок ожил и прямо перед ее лицом наступил на кусок совсем не чистой подошвой. Ольга знала, что Плотвин делает это специально и что он сейчас с интересом наблюдает за ней. Она вспомнила о своей любви и, когда ботинок отстранился, оставив на раздавленном мясе грязные отпечатки, без раздумий наклонилась к полу, отлепила кусок губами и отправила себе в рот.
     - Она определенно делает успехи, - услышала Ольга, занимая исходную позицию с опущенной головой и широко расставленными руками и коленями.
     Однако испытание еще не кончилось. Через некоторое время Плотвин протянул ей на кончике ножа новый кусок мяса. Когда девочка осторожно сняла его ртом с лезвия, он приказал:
     - Жуй!
     Кусок был очень сочный, и Ольга с удовольствием подчинилась.
     - Теперь выплюни!
     Она послушно открыла рот, и бесформенная масса шлепнулась на пол.
     - Жуй еще!
     Она наклонилась и долго возилась с куском, пока не подобрала его полностью. Все это время она старалась думать только о Елисавете Ивановне и о том, что та не может не быть довольна ею.
     Потом Плотвин подозвал к себе Настю и долго не отпускал, целуя и кусая груди девушки. Ольга не сводила глаз с Госпожи, которая делала вид, будто ничего не происходит и продолжала есть. На Ольгу она тоже не смотрела, чем вызвала в последней больше волнения, нежели сочувствия.
     Плотвин отпустил покрасневшую грудь Насти и отпил из фужера. Не размыкая губ, сделал глазами знак, и Настя присела на корточки возле его кресла. Наклонившись, он пустил тонкую струйку в подставленный рот девушки.
     - Напои подружку, - добавил он, сплевывая.
     Настя подошла к Ольге. Снова присела. Ольга послушно встала на колени и открыла рот, думая, что Настя тоже пустит в него струю всего того, что осталось, однако та прижалась губами к ее губам и таким образом аккуратно перелила жидкость, оказавшуюся вином. При этом она не то случайно, не то умышленно скользнула языком по зубам Ольги, отчего последняя смутилась гораздо больше, чем от цели самого поцелуя.
     Настя встала и отошла в сторону.
     Госпожа уже о чем-то спокойно говорила с мужем, но слова ее не были слышны, поскольку тонули в громком смехе Плотвина.
     Когда странная трапеза закончилась, Ольгу перевели в гостиную, где ей пришлось некоторое время оставаться одной. Не желая ни о чем думать, девочка удобно устроилась посреди мягкого персидского ковра, разостланного между двумя обращенными друг к другу диванами, заваленными пестрыми подушками. Она лежала на животе и смотрела прямо перед собой, подперев подбородок обоими кулачками. Она давно уже заметила, что не думать ни о чем - ценнейшее из качеств, которым может обладать лишь по-настоящему влюбленная в свою хозяйку рабыня. Глядя на большие фарфоровые вазы по углам и тяжелые бронзовые канделябры, она представляла себя одной из них, такой же вещью, красивой и не ненужной, на которой иногда останавливается чей-нибудь рассеянный взгляд лишь затем, чтобы проследовать дальше и забыть о ее никчемном существовании. Раньше, когда она еще не стала вещью, смириться со своей ролью Ольге давалось с мучительным трудом. Всякий раз, когда ее унижали, она пересиливала себя, готовая кричать в голос и биться в истерике. Теперь же никакие надругательства не были ей страшны. Если она и не утратила способности бояться, то разве что двух обстоятельств: что ей причинят физическую боль - при этом порка розгами или плетью была не в счет, - или что ее заставят расстаться с Елисаветой Ивановной...
     Часы за спиной Ольги пробили семь.
     Вероятно, вечера, подумала она и осталась лежать, прислушиваясь к приближающимся шагам. Двери в гостиную открылись, и вошел Плотвин. Он уже переоделся и теперь был в домашнем халате, надетом поверх рубашки и брюк. В руках его Ольга заметила пачку картонок среднего размера. За мужем следовала ее Госпожа. Еще более бледная, взволнованная и прекрасная, чем всегда, решила Ольга.
     Плотвин устало уселся на диван напротив Ольги и несильно кинул картонки ей в лицо. Она увидела, что это вовсе даже дагерротипы, притом весьма хорошего качества, на которых в полный рост запечатлена обнаженная красивая девушка с удивительно белыми пышными волосами, узкими, почти мальчишескими бедрами, небольшой, но полной грудью и приятными линиями стройных ног. Она не сразу сообразила, что перед ней она сама, сфотографированная еще в самом начале своего злосчастного пребывания в именье Плотвина под Петербургом. Ольга никогда себя такой не видела. Она даже не могла предположить, что посторонний взгляд видит ее такой нежной, желанной и бесстыдной. Ибо на половине из дюжины картинок она представала именно не застигнутой врасплох испуганной русалкой, а совершенно сознающей происходящее с ней порочной девой, словно наслаждающейся своей соблазнительной наготой.
     Потрясенная до глубины души этими внезапными открытиями, Ольга подняла глаза на Хозяина.
     - Что скажешь? - сказал он, по очереди собирая дагерротипы и вручая их присевшей рядом Госпоже.
     Ольга не сразу поняла, что обращаются к ней, замешкалась, не нашла подобающих слов и вместо ответа наклонилась к полу и поцеловала туфлю Плотвина.
     - Похоже, натурщице понравилось, - самодовольно констатировал тот и, повернувшись к жене, добавил: - А тебе как?
     - Я нахожу оттиски вполне пригодными для нашей галереи, - ответила Елисавета Ивановна, равнодушно перекладывая картонки и не глядя на подавленную Ольгу. - Кстати, как поживает Авельева? Кажется, это она помогла тебе заполучить эту милашку?
     - Да, она сослужила добрую службу и была отпущена восвояси. Я слышал, она больше не дает повода для гнева своего хозяина, и тот держит ее при себе.
     - А ее ты не фотографировал? - поинтересовалась Госпожа, принимая из рук неслышно подошедшей Оксаны бокал с вином.
     Плотвин от вина отказался, забрал пачку, спрятав ее в широкий карман халата, и только тогда ответил небрежно:
     - Один раз, кажется. Она обещала ничего не рассказывать об этом хозяину. Почему ты спрашиваешь?
     - Я бы удивилась, если бы это оказалось не так. Ты всегда к ней неровно дышал. Как и к ее племяннице. Ее, помнится, звали этим дурацким именем «Софи»?
     - У тебя прекрасная память, душа моя, - деланно рассмеялся Плотвин. - Именно этим двум дамам я и в некоторой степени и обязан появлением нашей милой девочки. - Он поставил подошву правой туфли на порозовевшую щеку Ольги и продолжал: - Видишь ли, Софи еще ребенок. Хотя очень развращенный ребенок. И не моя в том вина или заслуга, что она в столь нежном возрасте уже сделалась такой. Зато у нее начинает проявляться талант к рисованию. Видела бы ты, какой она запечатлела себя, когда я оставил ее как-то вечером наедине с мольбертом и зеркалом! Настоящая шлюшка!
     - Полагаю, ты не отказал себе в удовольствии переспать с обеими? - Голос Елисаветы Ивановны звучал твердо, и вопрос казался безапелляционным утверждением.
     - По очереди, разумеется, - рассмеялся Плотвин, которому этот допрос уже начинал действовать на нервы. - Вместе они бы меня в могилу загнали.
     Ольга готова была поклясться, что Госпожа тихо прошептала нечто вроде «Туда тебе и дорога...», однако это могло ей только показаться,  поскольку сам Плотвин ничего не слышал и продолжал:
     - Кстати, дорогая, ты мне напомнила одну весьма примечательную деталь. У Авельевой теперь на самом интимном месте висит замечательная золотая сережка. Прокол сделан прямо в губе, так что можешь себе представить, как пикантно она мочится. Писает на золото. В полном смысле слова «золотой дождь» получается.
     - Представляю... А в заднице у нее, должно быть, золотая затычка...
     - Не совсем, хотя было бы неплохо, - ухмыльнулся Плотвин и посмотрел на Ольгу. - Я бы ей тоже нечто подобное приколол.
     - Только не просто как украшение, а с вензелем, чтобы всякий знал, кому она принадлежит, - развила мысль Елисавета Ивановна и без улыбки тоже покосилась на девочку.
     Ольге почему-то стало страшно, хотя она не прислушивалась к их беседе и не знала наверняка, что они оба имеют в виду. Между тем внезапная мысль жены Плотвину определенно понравилась, потому что он, отняв ногу от лица девочки, наклонился, взял ее за подбородок и, заглянув в потупленные глаза, сказал:
     - Она будет моей...
     - Кажется, она уже твоя, - заметила Елисавета Ивановна. - Мне рассказывали, она прошла посвященье, и все как будто остались ею вполне довольны.
     - Хотел бы я знать, откуда у тебя столь подробные сведения? - поинтересовался Плотвин, подтягивая Ольгу к себе и кладя ее голову на край дивана между своих разведенных в стороны ног, как делает хозяин, желающий приласкать свою послушную собаку. - Хотя, - прервал он сам себя и улыбнулся жене, глядя при этом по-прежнему в лицо девочки, - пока у нас будут общие слуги, я не смогу скрыть от тебя ничего, даже если захочу.
     - О, ты можешь все от меня скрывать! - со странным облегчением в голосе вздохнула Елисавета Ивановна. - К примеру, я до сих пор остаюсь в неведении относительно того, подписан ли твой с ней контракт или нет. - Она выдержала многозначительную паузу. - Как видишь, я немногое знаю.
     Пока они таким образом мирно беседовали, Ольга терялась в догадках по поводу неизвестно когда и как пройденного ею посвящения. Единственное, что приходило ей на ум, так это памятный ужин, на котором она прислуживала обнаженной. «Довольными» ею могли остаться и впрямь только тогда...
     - А знаешь ли что, - сказал с новой силой Плотвин, ероша пальцами густые белые волосы Ольги, - пожалуй, контракт можно было бы подписать немедленно! - Оглянувшись за диван, где, вероятно, по-прежнему стояла ожидавшая указаний Оксана, он бросил: - Принеси-ка мне перо, чернила и лист бумаги поплотнее. - Потом, опустив взгляд на безмятежное лицо девочки, добавил: - Вот видишь, как все быстро может разрешиться.
     Пока горничная ходила за всем необходимым, Плотвин велел Ольге подняться с пола, повернуться к нему спиной и нагнуться вперед. При этом она еще должна была пошире расставить ноги и собственноручно раздвинуть ягодицы. Подчиняясь, она не думала ни о чем, но только чувствовала, как один из пальцев Хозяина, видимо, большой, аккуратно раздвигает слегка слипшиеся от влаги губки промежности и проскальзывает внутрь и постепенно уходит в самую глубину, натыкаясь на полпути на заветную преграду. Только впоследствии, вспоминая этот эпизод, Ольга поняла, что Плотвин проверял, все ли еще она так же девственна, как тот день, когда поступила к нему в распоряжение...
     Когда через несколько минут Оксана вернулась с письменными принадлежностями, Ольгу усадили за массивный стол с красивыми резными ножками и холодной мраморной крышкой, велели без ошибок написать нижеследующее соглашение:
    
    
    

СОГЛАШЕНИЕ
о добровольном рабстве


Настоящим я, Колмакова Ольга Юрьевна, называемая впредь рабыней, удостоверяю своей нижестоящей подписью, что Обладатель сего Соглашения, то есть могущий в любой момент предъявить сей подписанный мною оригинал, кем бы он ни был, за исключением меня самой, является полноправным владельцем всей моей собственности, включая мое тело и душу.

Я также понимаю, что Обладатель имеет право в любое время подарить или перепродать сие Соглашение любому другому лицу по своему усмотрению. В таковом случае все права на меня переходят новому Обладателю.

Ставя под сим Соглашением свою подпись, я тем самым со всей покорностью признаю нижеследующее:

* Что первейшей и единственной сутью всего моего последующего бытия является скорейшее и полнейшее удовлетворение любых желаний Обладателя - моего Господина.

* Что я, рабыня, добровольно отказываюсь от своего настоящего имени и впредь буду именоваться так, как того захочет мой Господин.

* Что отныне я, рабыня, не принадлежу себе и потому лишена возможности самостоятельно принимать какие-либо решения, к чему бы они ни относились, будь то естественные нужды, одежда, сон и прочее. При крайней необходимости я могу лишь подобострастно просить соизволения у моего Господина. Если же Он по какой-либо причине, или без оной, мне в том откажет, я клянусь не роптать и лишь благодарить Его за милость быть услышанной.

* Что впредь никогда, кроме как по специальному на то повелению моего Господина, я, рабыня, не обращусь к нему по имени, даже если буду знать таковое. Равно как и к окружающим, будь то в присутствии или в отсутствие Господина.

* Что мой Господин обладает полным правом наказывать меня по своему единоличному усмотрению, будь тому причина или же без оной. Метод и суровость наказания определяет Он.

* Что я, рабыня, не имею права первой заговаривать с моим Господином, а только с его на то всемилостивого соизволения. Я не имею также права смотреть на моего Господина прямо, кроме как по его велению. Отныне надлежащее мне положение в присутствии моего Господина: на коленях, с опущенной головой и заложенными за спину руками. Менять таковую позу я имею право лишь с Его всемилостивого соизволения.

* Что с сего дня я, рабыня, являюсь безропотной вещью в доме моего Господина, а потому как вещь не ведаю ничего о происходящем вокруг меня. Разглашение каких бы то ни было сведений, касающихся событий, вольной или невольной свидетельницей которых я могу стать, карается по всей строгости вплоть до моей смерти.

* Что без передачи сего Соглашения третьему лицу я, по одному только желанию моего Господина, могу перейти в собственность этого лица и во всем подчиняться ему, как если бы оно и было моим настоящим Господином.

* Что Обладатель сего Соглашения (в отличие от третьего лица) не несет за меня никакой ответственности ни перед судом Божьим, ни перед судом земным. Так, ежели, следуя повелениями моего Господина, я совершу общественный грех и буду в нем уличена, я одна понесу всю тяжесть мною содеянного. При сем я обязуюсь ни под какими пытками не предавать моего Господина и быть верной Ему рабой до гроба.

* Что только Обладатель по собственной воле может освободить меня от принимаемых мною обязательств. В этом случае я оставляю за собой мое последнее и единственное право не согласиться на даруемую мне свободу и продолжать быть верной рабой моего Господина.


Писано мною, Ольгой Юрьевной Колмаковой, 22 числа, декабря месяца, 1902 года в полном здравии и по доброй воле.


     Ольга писала быстро, красиво, не вдумываясь в слова. Когда бумага была закончена, она отложила перо в сторону, осторожно встала из-за стола, молча опустилась на колени лицом к сидящим на диване, опустила голову и с ликующим сердцем заложила руки за спину...
    
    
__________________
    
    
    
    
Измена
    
    
    
     После рождественских и новогодних праздников Плотвин уехал. Он был вызван в Петербург по неотложному делу и даже не подумал о том, чтобы захватить с собой выздоровевшую Ольгу, чему та была несказанно рада. Теперь она опять на неопределенный срок оставалась в распоряжении своей возлюбленной Госпожи.
     Между тем соглашение, написанное ею, он не забыл упаковать в числе прочих бумаг...
     Елисавета Ивановна восприняла расставание с мужем не менее счастливо, хотя делала вид, будто кручинится, провожая его на вечерний поезд. Однако дорогой домой она даже напевала какой-то мотивчик и дала кучеру много на чай, отчего Ольга безошибочно угадала ее истинное состояние души.
     Москву Ольга так пока толком и не рассмотрела. За те считанные разы, что ее выводили из дома, она видела разве что запорошенные снегом лабиринты ночных улиц, слабо освещаемых покосившимися фонарями, да витые фасады невысоких домов, уступавших, по ее неискушенному мнению, архитектурой и настроением петербургским.
     Жили они на 2-й Мещанской, неподалеку от старой Екатерининской больницы, так что дорога от вокзала не заняла много времени. Уже на пороге дома, остановив Ольгу за руку в тени крыльца, Елисавета Ивановна внезапно прижала девочку к себе и, пустив из улыбающегося рта облачко пара, поцеловала ее прямо в полураскрытые от сладкого удивления губы.
     - Теперь все определенно выходит так, как то можно только ожидать, - шепнула она, как будто не замечая ответных жарких поцелуев. - И если ты будешь мне во всем послушна, скоро мы с тобой обретем долгожданную свободу.
     Ольга не решилась переспрашивать, что именно имеет в виду Госпожа, говоря о «свободе», поскольку была уверена в том, что либо ослышалась, либо к ней это вовсе не относится. В последнее время она вообще почти перестала разговаривать и только отвечала, если ей задавали вопросы. Таким образом, она следовала букве подписанного соглашения, которое, как ни странно, очень хорошо запомнила.
     Следующий день Ольга провела в одиночестве, если не считать Оксаны, приходившей к ней в комнату, чтобы оставить поднос с едой, а немного позже - чтобы забрать его, молча улыбнуться и уйти. Ольга пребывала прикованной к постели цепью и очень переживала, потому что утром видела через окно (теперь длина цепи позволяла ей подходить к подоконнику), как Елисавета Ивановна уезжает из дома на авто, за рулем которого сидит закутанный в шубу господин с окладистой бородкой, знакомый Ольге под именем Владислав. Мучительная догадка заставила ее сердце учащенно забиться от ревности и с отчаяньем упасть в объятья смятой за ночь простыни.
     У ее Госпожи, несомненно, свидание с этим выхолощенным молодым человеком... Они любовники... Вот сейчас она, должно быть, раздевается перед ним и, хохоча, удобно усаживается к нему на колени, а он гладит ее бедро только что снятыми перчатками, мнет в ладони полную грудь с острым соском и щекочет бородой голое плечо...
     Вероятно, Ольга заснула на какое-то время, потому что когда она вновь открыла глаза, ревность покинула ее, а на душе снова было хорошо и покойно. Какая разница, есть ли у ее Госпожи любовник, может быть, даже любовники, или нет? Главное, чтобы ей было приятно, чтобы она если и сердилась, то только на нее - ее преданную рабу, которая, послушно выводя пером слова соглашения, думала о ней, о том, как было бы замечательно, если бы Плотвин вдруг передумал и подарил бумагу ей, своей законной жене, сделав ее тем самым единовластной Обладательницей. А тогда уж Ольге ничего не страшно...
     Она не заметила, когда Елисавета Ивановна вернулась. На следующее утро та просто появилась в дверях Ольгиной спальни в обычном своем полупрозрачном пеньюаре. Судя по свежему виду, она приехала ночью и успела хорошо выспаться. Чего нельзя было сказать об Ольге, которую появление Госпожи буквально стряхнуло с постели на пол, где она замерла в привычной теперь для нее позе на коленях. Однако, так ничего и не сказав, и только бросив на девочку озорной взгляд, Елисавета Ивановна повернулась и вышла. Когда же Ольга уже оделась, за ней зашла Оксана с ключом от цепи. За все то время, пока она возилась с замком, а потом вела пленницу по коридорам в гостиную, обе девушки не проронили ни слова. Еще накануне Оксана пыталась разговорить Ольгу, но та зачем-то отмалчивалась, будто от того, заговорит она или нет в отсутствии Госпожи, зависела ее дальнейшая судьба. В конце концов, Оксана на нее даже обиделась и вот теперь считала своим долгом молчать и дуться.
     В гостиной их ждала Елисавета Ивановна. Она была одна и уже переодета в строгое домашнее платье. Появление девушек не отвлекло ее от чтения утренних газет - занятия, ставшим в последние дни ее частым времяпрепровождением, которое Ольга находила довольно странным для женщины, далекой от политики и как будто даже тяготившейся света.
     - Как спалось? - поинтересовалась Госпожа у Ольги, одновременно делая знак Оксане удалиться. - Сядь лучше сюда. - Она указала на диван рядом с собой, заметив, что девочка опять опускается перед ней на колени.
     Сегодня Ольга была одета в длинную ночную рубашку и теплый шерстяной платок, накинутый на плечи и перехваченный двумя концами на талии: за окном стояла настоящая зимняя стужа, и, наученная опытом, Елисавета Ивановна вовсе не настаивала на том, чтобы она ходила по дому обнаженная. Кроме того, ей явно доставляло больше удовольствия при случае приказывать девочке раздеться, нежели постоянно потчевать себя созерцанием ее наготы. Она хорошо усвоила, что пресыщенность во всем чревата разочарованием и скукой.
     Ольга села, куда ей велели, и устремила восторженный взор на руки Госпожи. Длинные пальцы Елисаветы Ивановны всегда манили ее не только тем, что являли собой совершенное произведение искусства, но и тем, что были унизаны великолепными кольцами и перстнями; сегодня Ольга увидела среди них два новых, по одному на обоих безымянных пальцах, с огненными опалами-близняшками изящнейшей огранки. Ей не составило особого труда догадаться, что это был, скорее всего, подарок Владислава.
     - Хорошо спалось, Госпожа, - отвечала она, наблюдая за руками и с любопытством замечая, как откуда-то из-под диванной подушки появляется странного вида предмет совершенно непонятного предназначения.
     На вид он походил на большой тяжелый огурец, но только неприятного серого цвета и завидной гибкости. Не теряя формы, он небольшим усилием пальцев сложился чуть ли не пополам, после чего так же упруго выпрямился и посмотрел на Ольгу остренькой, закругленной головкой.
     - Нравится? - послышался почти ласковый вопрос Елисаветы Ивановны.
     - Да, Госпожа.
     - Знаешь, что это?
     - Нет, Госпожа.
     - Это твой первый настоящий мужчина, дитя мое. Познакомься с ним.
     На ощупь огурец был холодным и тугим. Ольга повертела его в руках, взвесила на ладони, и только тогда до нее стал доходить смутный смысл слов Госпожи.
     - Литой из каучука!
     - Вы хотите, чтобы я...
     - Вот именно, дитя мое. Тебе пора становиться женщиной, сегодня, сейчас.
     Ольга не слышала, чтобы был отдан какой-либо приказ или сделан соответствующий жест, однако при этих словах к ним снова приблизилась Оксана с дымящейся кастрюлей в руках и белым полотенцем на плече. Наклонившись, она поставила кастрюлю прямо на ковер, взяла из рук Ольги каучуковый огурец и осторожно опустила его в кипяток. Затем она разложила полотенце на полу у ног Елисаветы Ивановны и молча удалилась.
     - Ложись, - сказала Госпожа, указывая на полотенце.
     Ольга развязала платок, сняла через голову рубашку и, голая, чуть озябшая, легла спиной на полотенце, доверчиво раскинув колени навстречу своей любимой и единственной наблюдательнице.
     Все дальнейшее показалось ей чудесной, хотя и немного болезненной сказкой. Из-под прикрытых век она видела, как Госпожа двумя пальцами вынимает из кастрюли окутанный белым паром огурец и кладет его стынуть на полотенце. Другой рукой она дотрагивается до приоткрытых губок в промежности девочки и удостоверяется в том, что та уже достаточно возбуждена, чтобы довести операцию до конца. На всякий случай она все же вкладывает большой палец между губками, отчего Ольга еще шире разводит колени и слегка подается бедрами вперед, желая почувствовать его глубже. Но место пальца уже занимает каучуковый ствол. Поначалу он кажется Ольге обжигающим, и она вздрагивает, однако первое впечатление обманчиво - ствол просто теплый, тугой и приятный. И настойчивый. Он лишь раз-другой проворачивается перед самым входом, смазываясь влагой девочки, и тут же начинает неотвратимо двигаться вглубь ее съежившегося от предвкушения неминуемой боли естества, пренебрегая узостью прохода и возникающей на пути преградой. Что-то лопается в ней, Ольга издает стон, больше похожий на писк раненой перепелки, и вот уже она ощущает, как теплая упругость поднимается в ней все выше и выше, где как будто нет дна, нет конца наслаждению и муке...
     Когда она открыла глаза и приподняла голову, окрашенный ее алой кровью огурец лежал рядом с ней на запачканной белизне полотенца, а Елисавета Ивановна, наклонившись над ней, водила чистой салфеткой вдоль кровоточащей промежности.
     - Спасибо, Госпожа... - вырвалось у Ольги, только теперь до конца осознавшей произошедшее с ней. - Я всегда мечтала об этом...
     Женщина ничего не ответила ей, только строго посмотрела исподлобья и, скрывая улыбку, отвернулась.
     В тот день Ольгу больше не выпускали из спальни. Она же чувствовала странную слабость и несколько раз впадала в дремоту, не переставая размышлять над тем, как ей все-таки повезло с ее «первым мужчиной». Она не солгала Госпоже, когда сказала, что мечтала именно о таком исходе, поскольку и в самом деле иное положение вещей пугало ее; она уже достаточно узнала строение мужского органа, чтобы предвидеть непредсказуемость и необратимость последствий естественного вторжения. Хотя внезапное решение Госпожи застало ее врасплох, Ольга радовалась тому, что случившаяся с ней метаморфоза - дело рук любимой женщины. Правда, она смутно ощущала, что за всем этим стоит некий невнятный ей пока умысел, а вовсе не желание в который раз получить удовольствие от обладания ее телом столь деликатным образом. Однако уже сама по себе догадка о том, что Госпожа по доброй воле сделала ее частью какого-то своего плана, приводила Ольгу в упоительное состояние блаженного ожидания новых событий. Только вечером за ней зашла Оксана, препроводив в ванную комнату и проследив за тем, чтобы Ольга тщательно вымылась.
     Ночью она крепко спала.
     Следующий день и еще два последующих пошли без каких-либо примечательных событий. Ольге было позволено гулять по дому в сопровождении Оксаны, которая то держала ее за длинный поводок, то пристегивала его конец к потайным петлям в стенах - Ольга обнаружила, что они есть буквально в каждом помещении - и оставляла девочку на некоторое время одну. Ольгу радовало царившее в доме тепло, особенно приятное при взгляде на окна, за которыми, не переставая, шел густой новогодний снег.
     Госпожи она почти не видела, хотя чувствовала, что та находится где-то рядом. Дом был настолько большим и имел такое количество комнат и коридоров, что постоянно живущим под его крышей двум людям ничего не стоило подолгу не видеться вовсе. Во всяком случае, так казалось Ольге. Не менее множества комнат ее удивляло почти полное отсутствие прислуги. Собственно, памятуя о начале своих злоключений, она пришла к выводу, что таковы, вероятно, обычаи семейства Плотвиных.
     На исходе третьего дня, часов около пяти, Оксана отвела Ольгу в гардеробную и, как всегда, мягким голосом велела подобрать себе надлежащий наряд, уточнив, что Госпожа берет ее с собой в театр.
     Сердце Ольги затрепетало от восторга.
     Когда через час она в сопровождении Госпожи и принаряженной по такому случаю, Оксаны вышла на крыльцо, санный экипаж уже ждал их. Кучер, высоченного роста бородатый малый в длинной шубе и островерхой меховой шапке, надвинутой на самые брови, соскочил с козел и распахнул перед дамами дверцу. Елисавета Ивановна подала ему руку, и первая исчезла в темном нутре экипажа. Второй была Ольга. Рядом с ней сразу же оказалась чему-то посмеивающаяся Оксана. Елисавета Ивановна сидела напротив девушек и всю дорогу молча смотрела на них, не то сравнивая, не то размышляя о своем.
     Ольга с интересом выглядывала в быстро запотевающее от дыхания окно. Она не знала, что, проскользив по оживленной даже в такое позднее время 1-й Мещанской, они, не сбавляя хода, пересекли Сухаревку и через Сретенку и Большую Лубянку домчались до Лубянской площади, от которой уже было рукой подать до Театральной.
     Экипаж, наконец, остановился перед Малым театром, однако, как оказалось, лишь потому, что все свободное пространство площади перед Большим было уже занято опередившими их гостями. Трем дамам пришлось идти под величественные колонны пешком. Ольга наблюдала, как постепенно нависает над ними огромная квадрига над подъездом. Потом она забыла про нее, отвлеченная многоликой толпой, чинно поднимавшейся по ступеням к высоким дверям, всякий раз гостеприимно открываемым важного вида швейцарами в малиновых камзолах, как будто не замечавшими пощипывающего мороза. Приблизившись, Ольга поняла, что близость к дверям обеспечивала их относительным теплом, поскольку в роскошном фойе царил приятный жар, дававших возможность гостям раскрепощаться и расхаживать в оживленном ожидании действа в обычных своих нарядах, предназначавшихся для подобных случаев. Ольгу поразило обилие прекрасных дам, будто готовых в любой момент выскочить из едва прикрывающих их обнаженные прелести платьев. Только теперь, передав Оксане шубку и украдкой поправив прическу у своего растерянного отражения в далеком зеркале, она не без удивления заметила, что контрастирует с женской частью публики именно скромной консервативностью наряда. Она вспомнила, как Госпожа сразу же забраковала выбранное ею открытое темно-зеленое бархатное платье и велела Оксане подыскать «что-нибудь поприличнее». Не имея возможности возражать, Ольга в конце концов облачилась в не менее красиво обтягивающее ее стройную фигурку платье цвета морской волны, которое, правда, имело не только длинные рукава, но и изящный белый воротничок, скрывавший даже шею девочки, отчего она сделалась похожей на непорочную ученицу института для благородных девиц. Госпожа осталась довольна. Сама же она сейчас блистала черным вечерним платьем с волочащимся по сверкающему паркету шлейфом и почти прозрачной вуалью, подчеркивающей божественные линии ее обнаженных плеч и едва прикрытой высокой груди. Догадку Ольги подтвердила вернувшаяся с номерками Оксана, оказавшаяся облаченной в строгое, хотя и не лишенное изящества вишневое платье, закрывавшее ее по самую шею. Таким образом получалось, что привыкшие к вольному с собой обращению девушки являли на публике воплощение приличия и сдержанности, тогда как их всемогущая хозяйка позволяла себе быть такой же, как и прочие представители ее сословия.
     Ольге это открытие показалось крайне занимательным, и она стала осторожно присматриваться к публике, стараясь углядеть подобные же зависимости. В самом деле, при более внимательном рассмотрении обнаружилось, что среди вызывающе прекрасной женской половины фойе встречаются иногда отдельные типы, похожие своим несколько скованным видом, а главное - строгостью костюмов, на них с Оксаной. Девушки эти были по большей части весьма юны, что, собственно, могло служить причиной их неловкости и скромности внешней, однако Ольга почему-то была уверена в том, что все они, так или иначе, скрывают одну и ту же тайну.
     В подтверждение такого вывода Ольга неожиданно для себя увидела в числе последних ни кого-нибудь, а свою давнишнюю знакомую - Софи. Софи только что успела грациозно выскользнуть из белоснежного коротенького манто, оставшись в довольном странном для подобного случая, хотя и весьма соблазнительном почти мальчишеском костюмчике, и теперь с наигранным смирением стояла рядом со своим спутником, в котором Ольга с удивлением признала самого Владислава. Не обращая внимания на Софи, тот о чем-то оживленно беседовал с господином средних лет, тоже показавшимся Ольге знакомым. Софи тоже заметила ее, однако проявила полнейшее безразличие и даже вызывающе отвернула рыжеволосую головку в сторону.
     К Елисавете Ивановне подошел некто из местных служителей, очень вежливо поинтересовался ее «добрым здравием» и пригласил проследовать за собой. Оксана взяла Ольгу под руку, и они, как подруги или сестры, начали восхождение по крутой лестнице. Вскоре выяснилось, что за Елисаветой Ивановной в Большом закреплена литерная ложа, куда они, собственно, теперь и направлялись. Ложа оказалась просторной и вместе с тем вполне уютной, вся обитая пурпурным бархатом и красиво меблированная. Тут даже имелся столик, на котором уже мерзла в ледяном ведре бутыль шампанского и стояли узкогорлые бокалы под него.
     Однако все это Ольга заметила лишь во второе мгновение, поскольку в первое ее поразила золотая чаша огромной залы, в которой бурлило живое море рассаживающихся зрителей. Из противоположных лож в их сторону сверкали бинокли, кто-то делал знаки знакомым, оголенные дамы, словно под порывами ветра, клонились друг к дружке аккуратными головками, господа с пингвиньей грацией обменивались рукопожатиями, а над всем этим сумбуром и возбуждением царили волны непередаваемых ароматов.
     Между тем один служитель раскланялся, ему на смену явился второй, бойко откупорил бутыль, разлил всем троим гостьям в бокалы, и справился у Елисаветы Ивановны, «не угодно ли им чего». Елисавета Ивановна добродушно отослала его, однако он почти тотчас возвратился и объявил, что «к Вам изволит князь Пожарский».
     - Просите, - сказала та таким тоном, будто речь шла о пришедшем к ней с докладом дворецком и почему-то улыбнулась. - О, какая приятная неожиданность, князь, - говорила она уже в следующую минуту, протягивая руку маленькому седенькому старичку, чей вид, а в особенности - золотой лорнет, который он комично придерживал на носу одним пальцем, показались Ольге неуловимо знакомыми. - Я и не знала, что вы пожаловали в Москву.
     - А как же, графиня! - отвечал, целуя ей перчатку, старичок, и бросая хитроватый взгляд на молоденьких спутниц своей собеседницы. - Мы ведь завсегда там, где краше.
     Ольга последовала примеру Оксаны, которая поспешила встать с кресла и сделать князю Пожарскому вежливый реверанс. Обе девушки остались в нерешительности стоять, как бы невзначай позабытые хозяйкой. Имея возможность слушать ничего не значащую беседу, завязавшуюся между Госпожой, оказавшейся так внезапно «графиней», и ее престарелым гостем и протекавшую главным образом по-французски, Ольга продолжала вспоминать, где же она раньше видела последнего, кстати, названного несколько раз по имени-отчеству Ипполитом Леонидовичем. Наконец она пришла к уверенности, что единственным возможным местом их первого знакомства был все тот же памятный ужин-маскарад у Плотвина.
     Князь удалился, так и не будучи представленным девушкам, из чего человек опытный сделал бы вывод, что обе и без того были ему известны, притом вплоть до занимаемого ими положения. Однако Ольга осталась относительно этого обстоятельства в неведении, хотя подсознательно понимала, что едва ли столь очевидное игнорирование было спроста. При этом она нисколько не сомневалась в том внимании, которое привлек к себе этот визит со стороны окружающих лож. Если такова и была его цель, то задуманное получилось как нельзя лучше.
     Свет стал гаснуть, из оркестровой ямы потянулась протяжная музыка, и началась опера.
     В полумраке Оксана снова взяла на себя роль расторопной служанки и на протяжении всего первого отделения угощала шампанским Госпожу и Ольгу, которая не могла и не хотела противиться этому, так что довольно скоро приятно захмелела.
     В антракте они покинули ложу и сразу же оказались в толпе знакомых Елисаветы Ивановны. Ольга ловила на себе заинтересованные взгляды подтянутых молодых людей, выслушивала в свой адрес ничего как будто не значащие комплименты, улыбалась, потупившись, в ответ, и радовалась лишь тому, что стоит рядом с красавицей графиней, и та представляет ее всем желающим как свою «племянницу Машеньку из Петербурга». Несколько раз мимо них профланировал князь Пожарский в сопровождении хорошенькой молодой особы, и Ольга видела, как он обменялся многозначительными взглядами с ее Госпожой. Елисавета Ивановна повернулась и что-то шепнула через плечо наклонившейся к ней Оксане. Оксана смущенно улыбнулась и кивнула.
     Ольга ожидала появления Владислава с Софи, но именно их-то в общем скоплении народа вокруг ложи и не было.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     После второго звонка все чинно разошлись по своим местам, и скоро опера продолжилась.
     Принесшего на всякий случай второе ведерко с шампанским служителя Елисавета Ивановна спросила, когда наступит финал. Получив ответ, что четверти через три часа, она велела ни по какому поводу их больше не беспокоить, а когда человек с поклоном ускользнул за портьеру, протянула следом за ним руку и, наверное, заперла дверь ложи на замок. Через мгновение наблюдавшая за всем этим Ольга с трепетом ощутила, как ей на колено легла ладонь Госпожи, и вся подалась ей навстречу.
     Елисавета Ивановна, не отрывая взгляда от сцены, осторожно и настойчиво потянула девочку к себе, из-за чего той пришлось покинуть удобное кресло и опуститься на колени. Теперь ладонь перекочевала на плечо, и Ольга, поняв сигнал, встала под прикрытием ограждения на четвереньки. В следующее мгновение подол ее платья был задран на спину, и девочка оказалась по пояс голой, причем снизу, поскольку Оксана не позволила ей надеть под платье никакого белья.
     В такой странной позе Ольга простояла некоторое время, наслаждаясь смелыми прикосновениями Госпожи, которая, специально для этой цели сняв перчатку, ласкала, то есть мучила ее холодные ягодицы. Затем, словно для того, чтобы проверить, все ли в порядке, она ввела один палец глубоко в совсем недавно девственную дырочку и довольно долго продержала его там, чуть заметно сгибая и выпрямляя, отчего Ольга чувствовала опасное скольжение острого ногтя.
     Между тем Ольгино место в кресле заняла Оксана. В три руки женщины умело разоблачили девочку донага, оставив на ней лишь туфельки да белый воротничок. Только ощутив всей кожей движение воздуха в зале и вновь обретя способность слышать происходящие, Ольга осознала будоражащую отчаянность своего положения. Привыкнув к наготе даже больше, чем к одежде, она тем не менее никогда еще не находилась в такой близости от такого количества посторонних лиц, глаз, биноклей и лорнетов, готовый, как ей теперь казалось, выхватить из темноты ее беспомощное тело. А тут еще Госпожа велела ей вновь поменяться с Оксаной, державшей всю ее снятую одежду, местами.
     Обивка кресла игриво щекотала голую кожу.
     Ольга прижалась к спинке кресла, чтобы тень как можно гуще скрыла ее, однако теперь она не чувствовала никакой уверенности в том, что пикантности ситуации нельзя различить с противоположных ярусов. Иногда вспоминавшая про нее Госпожа отводила назад руку и клала ладонь на вздрагивающий живот девочки или в теплое пушистое гнездышко между широко расставляемых по такому случаю ног.
     Время шло, и с его невозвратимым течением Ольге делалось все волнительнее. Она не знала оперы, на которой до сих пор была лишь однажды, однако по общему строю музыки становилось ясно, что скоро падет занавес и включат свет. Неужели Госпожа хочет, чтобы наготу ее новоиспеченной «племянницы» увидел весь театр? Или она просто забыла, что на одевание уйдет не одна минута, и рассчитывает на проворство Оксаны?
     Вместе с тем естественный страх постепенно перерастал в Ольге в безотчетную сладкую негу, возбуждая и заставляя хотеть, чтобы случилось именно так, как страшно, чтобы стало ослепительно светло и все наконец увидели, что вместо скромной племянницы рядом с графиней Плотвиной сидит ее голая, преданная рабыня, бледная от стыда и счастливая тем, что доставила удовольствие свой возлюбленной Госпоже...
     Однако страхам и чаяниям Ольги не суждено было сбыться. Когда в зале раздались первые хлопки аплодисментов, Елисавета Ивановна кивком головы сделала Оксане знак, и та увлекла Ольгу за портьеру, где неторопливо помогла одеться и даже дружески поцеловала в пылающую щечку, шепнув при этом:
     - Сегодня тебя, кроме Госпожи и меня, видел только один человек...
     Ольга, разумеется, не стала переспрашивать, кого та имеет в виду, но почему-то ей подумалось сразу не только о седом старичке-князе, но и о надменном Владиславе.
     Обоих господ они снова повстречали в фойе, где теперь происходили обратные превращения. Владислав по-прежнему сторонился их, хотя Ольга была уверена в том, что он не только видел ее Госпожу, но и несколько раз обменялся с нею многозначительными взглядами. Софи крутилась вокруг него, напоминая расторопного денщика, то державшего, то подававшего хозяину вещи, выносимые из гардероба. В отличие от них князь Пожарский и его юная спутница не упустили случая приблизиться к графине и в очередной раз засвидетельствовать свое почтение. До слуха Ольги даже долетела одна из фраз, брошенных князем на прощанье, когда они все вместе выходили через узкие двери на морозную улицу:
     - Можете на меня положиться, я всенепременнейше отпишу ему...
     - Сделайте одолжение, князь, - улыбнулась Елисавета Ивановна, и они расстались.
     По возвращении домой, Ольга была отпущена восвояси и приятно провела остаток ночи, вновь переживая во сне случившееся с нею в Большом театре.
     Обо всем том, что последовало за этим достопамятным вечером, она узнала лишь значительно позже, приблизительно месяц спустя, когда ее внезапно подвергли тому, что однажды было уже названо «открытым обследованием» и о чем Ольга знала со слов Софи.
     Происходило это следующим образом.
     В самой просторной и светлой зале московского дома Плотвиных собрались все главные действующие лица: взбешенный и отчаянно скрывающий это Плотвин, прибывший накануне из Петербурга; князь Ипполит Леонидович Пожарский в неизменном золотом лорнете, который сегодня как-то особенно хищно поблескивал; его хорошенькая спутница, знакомая Ольге по опере, однако так и не названная никем по имени, отчего можно было предположить, что ее положение мало чем отличается от Ольгиного; Елисавета Ивановна, в противоположность мужу изображающая праведное возмущение, хотя и наигранное, как то сразу показалось виновнице собрания; наконец, некий пожилой немногословный господин, призванный затем, чтобы играть роль доктора. Он-то и освидетельствовал в присутствии вышеозначенных свидетелей, что представленная их вниманию девица, распростертая на спине посреди большого обеденного стола, таковою, собственно, не является за неимением основного тому доказательства - девственной плевы.
     После этого заявления, произнесенного голосом совершенно равнодушным, хотя трудно было представить себе, чтобы для подобного делопроизводства был приглашен человек посторонний и не сведущий об истинной сути происходящего, итак, после этого заявления последовала в полном смысле слова немая сцена, о которой Ольга могла только догадываться по воцарившемуся вокруг нее напряженному молчанию, поскольку взгляд ее в этот момент был устремлен в нависающий над нею плафон люстры.
     Она повернула голову только тогда, когда услышала, как хлопнула дверь, и к своему удивлению поняла, что первым собрание покинул Плотвин. Ей показалось, что сейчас будет грандиозный скандал, и она окажется не единственной пострадавшей, однако опасения Ольги не оправдались. Плотвин вышел лишь затем, чтобы вскорости вернуться вполне успокоенным и вручить князю лист бумаги, в котором нельзя было не узнать собственноручно написанного ею соглашения.
     В тот же день, вернее, в тот же вечер она была увезена из ставшего столь привычным ей дома в загородное именье князя, местоположение которого, как водится, навсегда осталось для нее загадкой. Сборами ее занималась Оксана, чем-то взволнованная и озабоченная. Плотвина она больше не видела. Когда все немногочисленные пожитки девушки уложены в один дорожный чемодан, к ней зашла попрощаться Госпожа. Елисавета Ивановна выглядела теперь еще более прекрасной, чем всегда, и даже помолодевшей. При виде ее у Ольги на глаза навернулись слезы. Госпожа одним мановением заставила ее сесть на заправленную постель, опустилась рядом, поцеловала в радостно приоткрывшиеся губы и напутственно сказала:
     - Веди себя у князя хорошо, будь послушна и мы с тобой скоро опять увидимся.
     - Правда?
     - Многое теперь будет зависеть от тебя самой. Ничему не удивляйся, никому не перечь и в трудную минуту думай обо мне.
     - Я всегда буду о вас думать...
     - Вот и хорошо. А теперь ступай.
     До кареты, стоявшей в готовности у подъезда, ее проводила одна Оксана. Пожарский и его спутница уже сидели внутри. Кучер распахнул дверцу, Ольга юркнула в тепло и успела только заметить, что князь как-то странно смотрит с улыбкой мимо нее наружу, где в это мгновение не могло быть никого, кроме покорно дожидающейся их благополучного отъезда Оксаны...
    
______________________
    
    
    
    
    
    
Из рук в руки
    
    
     Житье Ольги в именье князя Пожарского продлилось не дольше недели. За это время она и в самом деле однажды виделась с Елисаветой Ивановной, причем произошло это снова в Большом, куда она приехала теперь вместе с князем и его неизменной спутницей, которая, в конце концов, была все же представлена ей как его родная внучка, носившая имя Евгении. В театре они теперь занимали места в партере, почти возле сцены, откуда Ольга и увидела Госпожу, сидевшую в своей обычной ложе вместе с Оксаной и, как ни странно, самим Плотвиным. В антракте они все встретились, как ни в чем не бывало, а тем из их общих знакомых, которые в прошлый раз видели Ольгу вместе с «тетушкой», было сказано, будто причиной их сегодняшней «разлуки» была именно внучка князя, с которой ее «племянница» видите ли нынче очень дружна и даже отпросилась на некоторое время к ней погостить.
     Евгения и правда с первого же взгляда расположила к себе Ольгу, почувствовавшую в ней свою ровесницу во многих отношениях, хотя как раз по возрасту она, вероятно, была не намного, но все же еще моложе Ольги. Девушка, производившая впечатление замкнутой в себе и вынужденной сопровождать старика по его прихоти, оказалась в действительности полной противоположностью этого надуманного Ольгой образа.
     Когда их в первый вечер привезли в подмосковное поместье Пожарского, Ольга предполагала вновь окунуться в нечто такое, к чему привыкла за месяцы пребывания в странном семействе Плотвиных. И уж конечно, думала она, Евгения будет стойко разделять с ней все тяготы рабского существования под властью немощного - и оттого, вероятно, еще более изощренного в своей похоти - князя. Опасения, столь похожие в ее болезненной интерпретации на надежды, не оправдались. Осознав это, Ольга даже растерялась, не зная наверняка, радоваться ли ей или ждать очередного подвоха.
     Во-первых, Евгения оказалась действительной внучкой старика, то есть юной княжной Пожарской. Ольга так до конца и не поняла причины ее напускной скромности в обществе, поскольку наедине с собой или в присутствии близких, в число которых сразу же попала и сама Ольга, Евгения преображалась и вела себя оживленно и весело. Стремглав влетев в переднюю и сбросив шубку, она ухватила новую подружку за руку и повлекла за собой показывать дом и комнату, в которой Ольге предстояло обосноваться. Не поверив поначалу ее искренности и постоянно чувствуя то на плече, то на талии ласковые прикосновения, она грешным делом решила, будто стала живой игрушкой, приобретенной князем для внучки. Ощущение это стало понемногу развеиваться лишь тогда, когда, проведя гостью по всему дому, небольшому и уютному, она запросто оставила Ольгу в отведенной для нее спаленке и так же весело упорхнула куда-то, не позаботившись не только о том, чтобы посадить «игрушку» на цепь, но даже прикрыть за собой дверь.
     Во-вторых, Ипполит Леонидович, несмотря на седьмой десяток, как скоро выяснилось, подобно внучке, весь дышал энергией и молодцеватым задором, выгодно отличаясь от вечно важного и угрюмого в своей гордости Плотвина. Он сам не побрезговал зайти к Ольге в новую комнату, когда девушка уже переоделась в скромное домашнее платье, подмигнул ей, чем окончательно смутил, и чинно подставил локоть, предлагая проследовать с ним под руку в столовую на ужин.
     Обескураженная, сбитая с толку подобным поведением своих теперешних хозяев, Ольга не знала, что и думать. Памятуя о наказах, данных ей перед отъездом Госпожой, она была послушна и приветлива, причем именно последнее давалось ей наиболее нелегко. Ведь Ольга собственными глазами видела, что ее соглашение было передано во власть князя, следовательно, она и вести себя должна подобающе. А вместо этого с ней по утрам здороваются, называют по настоящему ее имени, усаживают к столу да еще справляются о самочувствии. Было отчего прийти в полнейшее недоумение.
     Однако Госпожа просила ее также ничему не удивляться, и, поразмыслив на досуге, которого у нее теперь было хоть отбавляй, Ольга пришла к выводу, что не стоит торопить событий, и решила ждать развязки, не могущей рано или поздно не наступить.
     Из всех предвосхищаемых ею чудачеств, князь обнаружил лишь одно, да и то самое безобидное. Когда наступал вечер, он приглашал Ольгу к себе в кабинет, стены которого были сплошь заставлены высоченными книжными шкафами, и очень вежливо просил ее раздеться. Иногда в роли горничной выступала Евгения. Оставшись совершенно обнаженной, Ольга должна была подолгу сидеть на одном с князем диване и читать, либо про себя, либо вслух, какую-нибудь совершенно неинтересную книгу, главным образом повествующую о знаменитых путешественниках прошлого и открытии новых земель. Старика же это чтение увлекало, казалось, даже больше, чем неуместная нагота самой чтицы.
     После чтения князь сопровождал Ольгу в ванную комнату, где она подолгу нежилась в воде, услаждая гладким блеском своей кожи восторженные взоры старца. Стоит ли говорить, что он ни разу не прикоснулся к ней и пальцем, предоставляя ей либо намыливаться и споласкиваться самой, либо призывая на помощь внучку, которая, по всей видимости, тоже получала от этого своеобразное удовольствие.
     Когда же дневные заботы заканчивались и Ольга, наконец, удалялась в свою опочивальню, о ней больше никто не вспоминал. В первую ночь она почти не смыкала глаз, думая, что вот сейчас дверь откроется и войдет или князь, или Евгения и потребует от нее немедленного выполнения какой-нибудь их прихоти, однако до утра тишину нарушали только поскрипывания пружин ее собственной кровати. Постепенно Ольга свыклась с мыслью, что не все члены Ордена исповедуют одни и те же уставы. В чем, как показало дальнейшее, она, действительно, не ошиблась.
     На исходе недели в именье князя пожаловали многочисленные гости: Ипполит Леонидович справлял свои именины. По тому, что среди приглашенных Ольга увидела много уже знакомых ей лиц, она сделала вывод, что сегодня здесь собираются люди, так или иначе связанные с Орденом. Более того, поскольку большинство из них встретилось ей впервые в Петербурге, она могла заключить, что князь Пожарский занимает в этой странной организации немаловажное положение.
     Съезжавшихся гостей встречала когорта слуг, помогавшая им разоблачаться до вечерних нарядов, тогда как стоявший тут же с ласковой улыбкой на лице виновник торжества и его, особенно хорошенькая сегодня, внучка почитали своим долгом каждого встретить, поприветствовать добрым словом, поблагодарить за визит и препроводить в гостиную мимо Ольги, которая стояла на лестнице и всем дарила почтительные реверансы с поклонами.
     Так из знакомых мимо нее прошли в разное время: Андрей Николаевич Меркулов, известный ей как терапевт, усилиями которого она была увезена из отчего дома; Герхарт Вагнер в сопровождении своего неизменного спутника Реджинальда фон Штюдорфа, со встречи, с которыми, в ресторанчике «Белая Лилия» на углу Невского и Фонтанки и начались злоключения Ольги; Елисавета Ивановна Плотвина вместе с Оксаной и Настей, сделавшие вид, будто не узнают Ольгу, что неприятно поразило последнюю, хотя ни один из гостей и так не удостаивал ее внимания; вечно рассеянный Владислав, державший в руках конец поводка, к которому за ошейник была сегодня пристегнута хмурая Софи; Татьяна Францевна Авельева с юным спутником ангельской внешности, которого можно было бы принять за девочку, если бы не короткая стрижка да пушок над верхней губой; повзрослевшая, но все же прекрасно узнаваемая Тамара Петровна, художественно одаренная дочь полковника Ахтубина, которая, как теперь со всей точностью могла определить Ольга, и была автором живописного эскиза ее обнаженного торса, сделанного не иначе как во время давнишнего пикника их обоих семейств в поселке Славино; кроме вышеперечисленных особ, Ольга узнала несколько лиц из присутствовавших на маскарадном ужине у Плотвина. Самого Плотвина среди гостей в тот вечер так и не оказалось.
     Чем развлекались собравшиеся и о чем говорили, рассевшись за богато уставленным всяческой снедью столом в главной зале дома, Ольга не знала, поскольку ее пустили к гостям лишь глубокой ночью, когда вся компания уже разделилась на несколько кружков, что называется, «по интересам». Да и то пригласили ее лишь затем, чтобы она лично присутствовала при партии в преферанс между подвыпившим именинником и совершенно трезвым, хотя и допивавшим очередную рюмку коньяку Владиславом. Как оказалось, на кону было написанное ею Соглашение. Именинник проиграл. Свидетели, среди которых была и ее Госпожа, весело аплодировали, когда небрежно свернутая бумага перешла в карман как будто чем-то по-прежнему недовольного Владислава. Поманив к себе девушку, он вяло подставил ей руку, которую она послушно поцеловала, признавая тем самым своего нового владельца.
     Впоследствии выяснилось, что Ольга была в ту ночь не единственной живой ставкой. Потерявший ее именинник был вознагражден проигранной ему Елисаветой Ивановной Оксаной. Елисавета же Ивановна в свою очередь уходила под утро, держа за поводок растерянную Софи. Последнее обстоятельство расстроило Ольгу даже больше, чем ее собственное теперешнее положение, не предвещавшее, судя по всему, ничего хорошего.
     Таким образом, чинно и мирно судьбы трех подневольных созданий перешли почти одновременно в руки новых господ. Тем, кто не ведал о предшествующих этому, вероятно, обыденному для подобных собраний явлению событиях, едва ли могло показаться, будто на их глазах между членами Ордена произошел заранее спланированный и тонко разыгранный обмен. Владислав, которого все здесь знали как обрусевшего польского шляхтича Владислава Гляубича, с артистизмом, достойным лучших театральных подмостков, внушил всем присутствующим ощущение вынужденности и обременительности, принимая в полное собственное распоряжение недавнее и не менее «случайное» приобретение старого князя. О происхождении у того Ольги путем «открытого обследования», судя по всему, здесь, в отличие от лож Большого, было прекрасно известно. Проигрыш же двух других молодых особ женского пола, коими являлись Оксана и Софи, одни приняли за чистую монету, не имея ни малейшего интереса в этом сомневаться, тогда как прочие, натуры более тонкие и склонные к рефлексии, могли отнести к взаимной вежливости главных действующих лиц: жест Елисаветы Ивановны трактовался ими как желание скрасить разочарование так скоро потерявшего «внучку» именинника, тогда как Владислав слыл человеком импульсивным и не раз отличался тем, что за просто так мог любому отдать известную своим непростым норовом Софи. А тем более, когда речь шла о возмещении убытков столь достойной дамы, как графиня Плотвина.
    
    
________________
    
    
    
    
    
Новая клетка
    
    
     - Как ни странно, я слышал о тебе хорошие отзывы, девочка... хм... не совсем девочка, ну да это теперь к делу не относится. Мне рассказывали, что за прошедшее время ты научилась быть послушной и написала соглашение, которое находится теперь у меня в одном весьма надежном месте, написала без всякого принуждения, признав себя тем самым лишенной всяких прав, даже права на самою жизнь, рабыней. Так ли это?
     - Так, господин, - ровным голосом ответила Ольга, не поднимая глаз.
     - Именно поэтому, как видишь, я и не счел необходимым заключать тебя в наручники, приковывать или сажать на поводок. Ты ведь не собираешься пытаться сбежать от меня?
     - Нет, господин.
     - У меня ты должна почувствовать себя в полном смысле рабыней добровольной, у которой всегда есть возможность уйти на все четыре стороны, но которая никогда этой возможностью не воспользуется, потому что любит свое рабство и покорна одному только слову владеющего ею...
     При этих словах Ольга и в самом деле почувствовала, как будто остатки воли покидают ее, словно загипнотизированную неспешной речью возвышающегося перед ней человека, пробирающим до костей морозом и ослепительной белизной окружающих их со всех сторон снеговых сугробов.
     Владислав был в длинной-предлинной шубе с лисьим воротником, в высокой мохнатой шапке и больших кожаных рукавицах мехом внутрь. Ольга же слушала его, стоя на коленях прямо на снегу, совершенно голая, окутываемая исходящим от ее порозовевшей кожи паром. Она уже несколько минут как выскочила по его зову из жаркой парилки деревенской бани, в которой ее до одури лупцевали вениками две проворные прислужницы.
     - Встань, - сказал Владислав.
     Ольга поднялась с покрасневших от холода колен и осталась стоять на пронизывающем ее насквозь легком ветерке, жмурясь от ослепительного солнца, сверкающего радостными блестками по сугробам.
     Владислав несильно толкнул ее в грудь правой рукавицей. Девочка сразу поняла, что от нее требуется, и уступчиво опрокинулась в обжигающие снежные объятья. Теперь она полустояла-полулежала спиной на сугробе, закрыв глаза, разметав по снегу руки и широко расставив, как ее учили, ноги, и изнывала от желания снова окунуться в горячие банные пары.
     Если бы кто-нибудь под строжайшим секретом шепнул Ольге, что Владислав Гляубич оказался ее теперешним владельцем вовсе не случайно, а ценой изощренной комбинации и немалых денег, уплаченных им за нее собственной любовнице, Елисавете Ивановне Плотвиной, после чего та и дала ход делу, одновременно получив возможность уязвить достоинство ненавистного ей супруга, и что причиной всему этому была вовсе не жестокость, двигавшая помыслами и поступками извращенного поляка, а исключительно странной природы симпатия, которую тот испытал по отношению к нетронутой тогда еще девочке, увиденной им на приеме у Плотвина, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль внушить все это Ольге, она сочла бы своего информатора, либо помешанным, либо просто не подозревающим о том, что пришлось ей перестрадать с самого момента расставания с уютным поместьем князя Пожарского...
     До того, как Ольга села в просторные сани Владислава, и тот, расположившись напротив, бросил через плечо кучеру: «Домой!», у нее были самые расплывчатые представления о жизни в восточном гареме. Тем менее она ожидала приобщиться к этим знаниям здесь, в заснеженной Москве, в обществе этого внешне столь безразличного ко всему, включая слабый пол, если, разумеется, не принимать во внимания избранных его представительниц, нестарого еще господина. Однако, когда сани, лихо миновав несколько сел и перелесков и так и не заехав в черту города, остановились перед глухими воротами, от которых вправо и влево уходила и терялась из виду высоченная ограда, больше напоминавшая крепостную стену, нежели забор, за которым могли жить люди, Ольга почувствовала, что впереди ее ждет нечто совершенно необычное, к чему она, повидавшая уже немало, быть может, еще даже не готова.
     Ворота им открыл огромного роста старик, похожий угрюмым видом своим и длинной черной шубой с надвинутым на самые брови капюшоном на монаха-схимника. Он даже не удостоил Ольгу взглядом, когда сани проскальзывали мимо него по узкой колее в глубину запорошенного снегом соснового леса. По всему было понятно, что появление в здешних местах новой особы вроде нее - дело вполне привычное.
     Оставшаяся часть поездки заняла достаточно продолжительное время, чтобы даже приблизительно оценить размах, с которым жил новый хозяин. Ольга невольно представляла себе, как, должно быть, красиво выглядит весь этот нетронутый лес по весне, когда обнажаются зеленые холмы, а извивающиеся овражки, через которые они взлетали теперь по горбатым мосткам, заполняются талой водой и превращаются в живописные змейки журчащих ручьев.
     Зато громадность дома стала очевидна с первого же мгновения. В три этажа высотой, дом вытянулся в огромную серую подкову, или клешню, заключившую в себя просторную площадь, ничем не уступавшую московским или даже столичным. По периметру площади, перемежаясь с вековыми соснами, стояли газовые фонари. У Ольги сразу возникло впечатление, что история дома, а вместе с ней и история рода Гляубичей, уходит в далекое прошлое: едва ли подобная постройка осуществима за одно поколение хозяев.
     Сани сделали резкий поворот и остановились у ближайшего крыльца. Всего же Ольга успела насчитать не менее пяти подъездов, центральный из которых украшали высоченные колонны, казавшиеся на таком расстоянии хрупкими спичками. «Неужели он живет здесь один?», пронеслось в голове у девушки, когда ее вводили через узкие двери в теплое пространство прихожей, ничем не отличную от любой самой роскошной гостиной, в которой ей приходилось бывать.
     В доме царил полумрак, однако было видно, что стены увешаны живописными полотнами в тяжелых рамах, повсюду стоит дорогая мебель, а полы устланы толстыми коврами.
     Словно забыв о ее существовании, Владислав пошел вперед, распахивая одну за другой створы внутренних дверей, за которыми тянулся длинный коридор, образованный высокими проемами окон, смотревших на площадь, с одной стороны, и полутемными нишами комнат, с другой. Ольга с трудом поспевала за ним. Иногда ей казалось, будто в минуемых ими комнатах кто-то есть, она слышала шорохи и вздохи, но успокаивала себя тем, что это скрипят половицы от ее собственных шагов. Тем не менее, очень скоро ей пришлось усомниться в подобном выводе: в одной из комнат горело несколько ламп, и при их мерцающем свете она отчетливо различила обнаженное женское тело, распростертое на спине на некоем подобии комода. Женщина даже приподняла им навстречу голову, но не поменяла позы, будучи скованной по рукам и ногам широкими кожаными ремнями. «Мой господин...» услышала Ольга ее сдавленный шепот, обращенный к равнодушно шагающему дальше Владиславу, и замешкалась, надеясь получше рассмотреть красивое лицо несчастной, однако та уже снова безвольно запрокинулась и стали видны только ее полные, съехавшие на сторону груди с большими сосками.
     Это зрелище, сопровождаемое полным безразличием ее хозяина, произвело на Ольгу гнетущее впечатление. За месяцы своих злоключений она успела привыкнуть к тому, что за каждым, даже самым животным наказанием, скрывается какая-то мысль, идея, наконец, желание того, кто его назначает. Здесь же она стала свидетельницей полного отсутствия какой-либо связи между палачом и жертвой. Женщина мучилась, но мучилась тщетно. Причем было непонятно, приковали ли ее только что, или же она находится в этом положении с тех самых пор, как Владислав отправился в гости к князю Пожарскому, то есть много часов тому назад.
     Теперь Ольга стала более внимательно всматриваться во мрак комнат и вскоре пришла к неутешительному выводу о том, что в каждой есть кто-то живой. Всего же они прошли их десятка два. Почти ничего не видя и только догадываясь о присутствии истязаемых душ, по схожести силуэтов она, тем не менее, догадывалась, что большинство пленников составляют женщины. Особенно ужаснула ее одна из них, тоже выхваченная из тьмы светом одинокой лампы: женщина покачивалась прямо посреди комнаты, подвешенная за кисти рук к двум спускающимся с потолка блестящим цепям, и не касалась ногами пола. На ее голом теле, вытянутом в струну, был хорошо различим каждый мускул. Вероятно, она уже некоторое время как потеряла сознание, потому что приближение шагов не привело ее в движение. Она только промычала что-то невнятное, когда проходивший мимо Владислав шлепнул ее ладонью по плоскому животу.
     Ольга терялась в страшных догадках относительно того, что послужило причиной столь жестокой расправы: ослушание жертвы, каприз хозяина или, может быть, что-то еще? Она невольно представила себя на месте подвешенной на цепях женщины и сравнила с собой нынешней, внешне свободной и зависимой как будто только добровольно. Где граница? Есть ли она? Что ждет ее саму в этом чудовищном сумрачном доме, до сих пор слишком навязчиво напоминающем зверинец?
     Владислав шел впереди нее, но стоило Ольге задуматься и отвлечься, как он внезапно исчез. У девушки не возникло даже мысли о том, что подобным обстоятельством можно воспользоваться, повернуть обратно и постараться сбежать. Рядом не было ни души. Обратный путь ей известен. Если грозный страж по-прежнему у ворот, в крайнем случае, можно схорониться в лесу и подождать удобного момента или поискать другой выход. Но нет! Все эти мысли коснулись ее сознания лишь некоторое время спустя, когда ситуация снова изменилась не в ее пользу, а тогда, в тот момент она лишь ужаснулась тому, что не будет рядом с хозяином, когда он ее хватится...
     Ускорив шаг, она обнаружила, что коридор раздваивается, и сообразила, что Владислав, вероятно, никуда не исчезал, а просто свернул направо, в длинный проход, похожий своей чернотой на тоннель или колодец. Расстегивая на ходу, сделавшуюся чересчур жаркой шубку, Ольга стала идти почти на ощупь, боясь делать каждый новый шаг, и все же делая, притом - торопливо, и удивляясь, почему ниоткуда не проникает даже лучика света. Кто-то сильный прямо из тьмы поймал ее за руку и повлек за собой. Она решила, что это вернулся Владислав, однако, когда глаза ее слегка привыкли к мраку, впереди стала различима незнакомая ей фигура в белой рубахе до пола. Невольно оглянувшись, Ольга увидела точно такую же, которая следовала теперь за ними по пятам. Если бы не телесное тепло крепко державших ее запястье пальцев, девушка непременно упала бы в обморок, приняв своих новых провожатых за бесплотных духов.
     Через некоторое время, показавшееся Ольге никак не меньше четверти часа, хотя в действительности на путешествие по черному коридору ушло каких-нибудь минут пять, они остановились, как сразу же выяснилось, перед тяжелой портьерой. Портьеру отодвинули, и за ней обнаружилась высокая дверь в комнату, где наконец-то горел свет. Здесь Ольгу ждала новая неожиданность: оба ее провожатых оказались женщинами. Та, что по-прежнему сильно сжимала ей руку, была смуглой, кареглазой и черноволосой, похожей на черкешенку или грузинку. Лет ей на вид было не больше двадцати. Вторая, явно постарше, хмуро смотрела на Ольгу из-под светлой челки. В бесцветных глазах ее не читалось ничего, кроме напряженной выжидательности. Обе были облачены в льняные домотканые хламиды, под которыми угадывалось отсутствие какой бы то ни было иной одежды. Из-под длинных подолов выглядывали пальцы босых ног.
     Ольга опешила. Не говоря ни слова, черкешенка стала стаскивать с нее шубу.
     Пока ее раздевали, Ольга имела возможность бегло оглядеть окружающую обстановку. Собственно, взгляду здесь было не на чем остановиться: низкий потолок, пол, мощенный холодной серой плиткой, облезлая краска стен, несколько выстроенных в ряд чугунных ванн, над каждой - некое подобие душа с дополнительным гибким шлангом, все это облупилось, местами проржавело и подтекает. При мысли, что сейчас ее будут прямо здесь мыть, Ольгу зазнобило. Это место показалось ей более подходящим для мытья скота непосредственно перед забоем.
     Обе женщины были, однако же, настроены вполне решительно. Молчание их служило залогом того, что они не станут затягивать с выполнением возложенного на них поручения и пояснять девочке, кто и почему с ней так поступает. Они нисколько не напоминали милых ей теперь Оксану с Настей, которые тоже всегда делали, что им велели, но при этом вовсе не забывали, что перед ними такая же покорная пленница, как и они сами. Иногда Ольге даже казалось, что девушки ласковы с ней не только потому, что так надо, но и в силу собственного душевного настроя: она нравилась им. Здесь все было по-другому: было приказано ее раздеть - ее раздевали, приказано вымыть - мыли, прикажут убить - кто знает, может быть, убьют с таким же тупым равнодушием?..
     Голую Ольгу затолкали в чугунную ванну и долго поливали почти кипятком из шланга. Под нависающим потолком начал клубиться пар. Дважды девочку заставили с головой опуститься в обжигающую воду, чтобы как следует намочить белые волосы. Потом она стояла на прямых ногах, ухватившись руками за край ванны, и ждала, пока ее намылят жесткими щетками, от который по всему телу оставались саднящие царапины. Эта навязчивая небрежность, скорее, грубость, навела Ольгу на мысль о том, что если с ней приказано не церемониться, значит, по крайней мере в ближайшее время ее не ждет ничего хорошего: новому хозяину, по всей видимости, ее прелести неинтересны. Вероятнее всего, ее ожидает участь не более чем нового предмета его изнывающей в муках живой коллекции, с частью которой она имела несчастие познакомиться по дороге сюда...
     Больнее всего было, когда черкешенка шлепками по ляжкам заставила Ольгу широко расставить ноги, а ее напарница пустила тугую струю прямо в полураскрытую промежность. Пленнице на мгновение показалось, будто в нее засовывают раскаленные угли, и она издала жалобный крик, разумеется, оставшийся не услышанным.
     Из огня ванны Ольгу, в конце концов, вытащили на лед каменного пола и, не одевая, повели вон из скотомойни в темноту очередного коридора. Каждая из женщин цепко держала ее за одну руку, чтобы она не вздумала убежать. Что было совершенно излишне: Ольга уже давно утратила инстинкт самосохранения; с некоторых пор ей почему-то стало казаться, что путь к былой - или новой - свободе лежит через покорность всяческим лишениям и унижению и что любая попытка бегства, даже успешная, лишь оттянет скорейший исход. Сейчас она не могла даже сказать, будет ли этот исход желанным для нее...
     Коридор привел их к запертой двери. Старшая из женщин постучала. Ольга почувствовала, как черкешенка невольно еще сильнее сжала хватку. Лязгнул тяжелый засов, и дверь приоткрылась. Попав из мрака на яркий свет, Ольга не сразу поняла, где находится. Первое, что увидела она, когда сощуренные глаза чуть свыклись с обилием заливающих комнату огней, был высокий, обитый бордовым плюшем помост в самом центре помещения, а на нем - три совершенно обнаженные, стоящие на широко расставленных коленях женщины. Они стояли к вошедшим боком, но даже не повернули голов на звук скрипнувшей двери: все внимание их было сосредоточено на том, что происходило у них за спиной. А там вдоль помоста прохаживался изящно одетый мужчина, в котором Ольга безошибочно узнала своего теперешнего хозяина, столь внезапно и негостеприимно покинувшего ее каких-нибудь полчаса назад. Теперь он был вооружен длинной черной тростью и сверкающим бокалом игристого вина, придававшим ему вид заправского гусара накануне опасной дуэли или мушкетера, поднимающего тост за красоту присутствующих дам. Вел он себя при этом совершенно не по-мушкетерски, поскольку «прекрасные дамы» не слышали от него не только комплиментом, но и доброго слова, а вместо этого тихонько вскрикивали, когда кончик трости не сильно, хотя и довольно болезненно по очереди опускался на их уже успевшие порозоветь ягодицы.
     - Шире ноги, сучки! - только и прикрикивал на них Владислав, шагая взад-вперед и прикладывая бокал к своим влажным губам. - Ну-ка присели пониже! Руки не опускать!
     Все три жертвы держали руки поднятыми над головой и безропотно подставляли натянутые прелести хлестким ударам.
     Заметив появление Ольги, Владислав сделал ей знак приблизиться. Провожатые отпустили ее. В ту же минуту она услышала шуршание ткани и с удивлением увидела, что обе женщины одним движением плеч освобождаются от своей единственной одежды и остаются такими же голыми, как и все обитательницы этой странной комнаты. К помосту они подошли втроем: Ольга чуть впереди, потупившись в пол, как ее учили, черкешенка и ее старшая товарка - по-прежнему по бокам, заложив руки за спину и тоже глядя себе под ноги.
     - Присоединяйтесь! - весело скомандовал Владислав, по-дирижерски взмахивая тростью и отходя к стоящему поодаль креслу.
     Скоро на помосте перед ним в одинаковых позах замерло шесть нагих коленопреклоненных женщин, руки которых, словно в молитве, были устремлены к далекому потолку.
     - Всем закрыть глаза! - самодовольно прикрикнул он, хотя и не удосужился проверить выполнение этого приказания.
     Ольга рискнула его ослушаться и получила, таким образом, возможность беспрепятственно рассмотреть своих теперешних подруг по несчастью.
     Три стоявшие справа от нее женщины были как на подбор миниатюрными смуглотелыми брюнетками с ярко выраженными азиатскими чертами, что проявлялось в высоких скулах и удлиненном к вискам разрезе глаз. При этом черты их лиц были не лишены приятности и даже миловидности. Особенно обращали на себя внимание их удивительно крупные для столь хрупких форм груди с красивыми, почти идеально круглыми сосками, смотревшими по-козьи в разные стороны. Ольга подумала о том, что подобная разительная схожесть присуща разве что родившимся в один и тот же день сестрам. Между тем, присмотревшись, она обнаружила в их запрокинутых лицах и немало отличий, не говоря уж об определенной разнице в возрасте: девушка посередине была, вероятно, ее ровесницей, та, что стояла сейчас дальше остальных, казалась совсем еще девочкой, а соседке Ольги, от которой пряно пахло потом, было никак не меньше тридцати. Таким образом, все три женщины могли быть результатом тщательного отбора, предпринятого Владиславом для удовлетворения только ему внятного пристрастия. Ольга, однако же, решила в дальнейшем называть их про себя «сестрами».
     Слева от нее располагалась светловолосая ее провожатая с бесцветными глазами. Она именно что «располагалась», поскольку ни отсутствие одежды, ни коленопреклоненная поза не могли до конца изничтожить в ее облике определенной неуместной самоуверенности и горделивой независимости. Теперь, видя ее обнаженной, Ольга невольно усомнилась в своих прежних догадках относительно ее возраста: женщина была старше ее, однако тело ее выглядело настолько юным и упругим, что могло принадлежать и ровеснице. Подняв руки над головой, она лениво демонстрировала гладко выбритые подмышки и тяжелые шары грудей с мясистыми столбиками больших сосков. Густые волосы под слегка выступающей сферой белого живота имели тот же оттенок, что и волосы на голове, только те были гладкие и прямые, по-простому стянутые в толстую косу, а локоны на лобке вились мелкими колечками и образовывали ровную подушечку, свидетельствующую о постоянном уходе и внимании.
     Замыкала эту своеобразную шеренгу черкешенка, вид которой произвел теперь на Ольгу еще большее впечатление, нежели прежде. Девушка была молода, смугла и вызывающе красива. Лицо ее, обращенное к Ольге в профиль, имело удивительно правильные и тонкие черты, какие свойственны отпрыскам благородных семейств. Волосы ее были не черными, как казалось прежде, а густого, темно-медного цвета, пышными и вьющимися по неожиданно широким для столь юной женщины плечам и сильной длиной спине, сходившейся с плоским животом к узкой талии, ниже которой круглились напряженные маленькие ягодицы спартанской бегуньи, какими изображают их античные вазы, и торчала не приглаженная гривка жестких, похожих на медную проволоку волос, дерзко выдающаяся между гладких покатостей мускулистых бедер. В довершении картины удивленный взгляд Ольги отметил, что у черкешенки маленькая, сейчас почти разглаженная поднятыми руками грудь с острыми детскими сосками и исключительно длинные ресницы, нервно подрагивающие на послушно прикрытых веках.
     Девушки получили приказ наклониться вперед. Чтобы сохранить при этом равновесие, Ольге пришлось слегка присесть и выпятить назад ягодицы. Она почувствовала, как они сами собой натягиваются и раздвигаются, приоткрывая для постороннего взгляда два потаенных, расположенных одно над другим отверстия. Она даже невольно подумала, какое именно интересует хозяина больше...
     Глаза она все же закрыла. Хотя ей доставляло странное наслаждение видеть, с каким усердием остальные девушки повторяют ее движения, она решила не искушать судьбу, опасаясь быть уличенной в недобросовестности. С закрытыми глазами, однако, она теперь представляла всю сцену только еще более отчетливо.
     Вот отдан приказ взяться обеими руками за ягодицы и что есть силы раздвинуть их. Беспрекословно исполняя его, Ольга воображала, как остальные пленницы впиваются острыми ноготками в свою тугую кожу и буквально разрывают обе половинки в стороны, являя на свет похожие, но вместе с тем такие разные расщелинки. У тех, что были смуглокожи, они, наверное, бурого цвета и гладкие. У блондинки слева, напротив, промежность розовая, а на белой коже отчетливо выделяются темные волоски. Про себя Ольга почему-то не думала.
     Владислав, довольный принятой девушками позой, стал по очереди трогать их нежные места кончиком трости. Он неторопливо проводил снизу вверх, и если после соприкосновения с нежными губками черная поверхность трости оказывалась влажной, непринужденно втыкал кончик в сморщенную дырочку заднего прохода и наблюдал за реакцией. Отметив, как девушка начинает дрожать и подаваться назад, самопроизвольно насаживаясь на острие, он улыбался, выдергивал трость и переходил к следующей, с которой происходила та же операция.
     Затем последовала короткая, но довольно болезненная порка, когда всем девушкам было велено встать на четвереньки и прогнуть спину. Владислав звонко щелкал их по выставленным назад тугим задкам, сперва по очереди награждая ударом каждую, а потом, выбрав ту, что приглянулась ему больше остальных, занялся только ею. Несчастной избранницей оказалась черкешенка. Ольга сощурилась и покосилась на нее. Подняв лицо с закрытыми глазами к потолку и закусив нижнюю губу, смуглянка стоически сносила порку, издавая лишь отдельные тоненькие всхлипывания, свидетельствовавшие скорее не о ее муках, а о желании продемонстрировать их хозяину. Владислав остался доволен и под конец снизошел до того, что потрепал исполосанные ягодицы черкешенки ладонью.
     Едва он закончил, как откуда-то издалека до слуха Ольги долетел звон колокольчика. Вероятно, это было условленным сигналом, поскольку в следующее мгновение черкешенка, а следом за ней - и все остальные пленницы, молча, сошли с платформы и, потупив взоры, опустились перед своим господином на колени. Удивленная Ольга старалась не отставать от них. Владислав снова заполнил себе бокал, отпил, довольно поморщился и прошел вдоль пленниц, благосклонно протягивая каждой тыльную сторону ладони, сжимавшей трость. Девушки со всей нежностью целовали безжалостную руку, поднимались с колен и, по-прежнему не поднимая лица, поспешно выходили из комнаты.
     Выскользнув следом за тремя азиатками через дверь, противоположную той, в которую она недавно вошла, Ольга очутилась в маленькой комнате, похожей на охотничий кабинет.
     - Поживей! - впервые открыла рот натолкнувшаяся на нее сзади светловолосая женщина, из-за плеча которой уже выглядывала нервно кусавшая губы черкешенка. - Нечего тут расхаживать!
     - Куда они? - решила поддержать ее красноречие Ольга, указывая на азиаток.
     Те успели подхватить свои легкие рубашки, лежавшие здесь же на диване, и теперь по одной скрывались за ширмой, натягивая их через голову. Несложная одежда Ольги, как и одежда ее провожатых, осталась там, откуда они только что вышли.
     - Не твое дело. Ступай живо за ними.
     И с этими словами, не дожидаясь, какое они произведут действие на девушку, женщина снова ухватила одной рукой ее правое запястье и с непреодолимой силой потянула за собой.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     Пока они шли по темному коридору, звон колокольчика повторился дважды. И всякий раз женщина ускоряла шаг, заставляя Ольгу делать то же самое. Должно быть, со стороны они сейчас являли собой весьма нелепое зрелище, куда как более нелепое, чем тогда, когда обе ее провожатые были одеты. Почему они с такой ревностью по-прежнему понукают ею, будто совсем недавно они все трое не стояли в одном ряду и не подвергались одинаковому унижению? Что позволяет им с такой быстротой и естественностью менять личины и выступать то покорными рабынями, то жестокими надсмотрщицами? Почему не чувствуется в них ни толики жалости или хотя бы понимания ее потрясенного состояния? Неужели они сами не попадали сюда так же, как и она, среди ночи, ничего не видя, не сознавая, где находятся, и, не зная, что их ждет? Неужели они прошли через все это и все забыли? Сколько же они здесь обитают?..
     От этих смешанных мыслей Ольгу отвлек поток яркого света, лившийся из-за приоткрытой двери. Через мгновение она уже стояла на пороге большой залы, все пространство пола которой было устлано толстыми коврами. Однако поразили Ольгу не размеры залы, не свет и не ковры, от которых босым ногам становилось так тепло и уютно, а целая стайка полуодетых нимф, столпившихся почти в самом центре, под массивной бронзовой люстрой. Они были чем-то так увлечены, что появление новоприбывших осталось без внимания.
     Девушек было не менее двух дюжин. Именно при виде них Ольге впервые пришла в голову мысль о восточном гареме. До сих пор она привыкла к тому, что служила своим хозяевам почти единственной игрушкой для их необузданных фантазий. Здесь же она оказывалась всего лишь одной из множества отнюдь не менее соблазнительных и юных созданий, только, вероятно, более опытных, чем она, и уже свыкшихся со своим положением. Об этом она могла судить по тому спокойствию, запечатленному на большинстве лиц, с которым девушки внимали стоявшей среди них невысокой даме, похожей строгостью своего серого, прикрывающего ее от пола до самой шеи платья и туго стянутыми на затылке гладкими волосами на исправную немецкую бонну. В руке дама сжимала колокольчик на длинной рукоятке. Она говорила, и слова ее повергли прислушавшуюся Ольгу в трепет.
     - Четверо из вас проведут сегодняшнюю ночь на дыбах. Вы сами знаете кто и за что. Впредь будете умнее. Предупреждаю, не вздумайте заснуть. Если Господин решит проведать вас и застанет спящими... Отойдите в сторону.
     При этих словах четыре девушки отделились от импровизированного хоровода и отошли к стене.
     - Тем, кому я сказала об этом раньше, сегодня спать без одежды. Ну-ка!
     Ольга увидела, как почти половина оставшихся пленниц торопливо стаскивают через голову и без того ничего почти не прикрывавшие рубахи и остаются совершенно голыми.
     - Так, уже лучше, - продолжала дама. - Теперь: кто у нас тут новенькие?
     Провожатые подтолкнули Ольгу вперед. Она сделала несколько робких шагов вперед, думая, что сейчас все станут ее рассматривать и обсуждать, однако этого не последовало: на нее, правда, в упор смотрела только надзирательница. Кроме того, оказалось, что она была не единственной новоприбывшей: рядом с ней пристроилась девушка лет на пять ее старше, высокая, немного нескладная и очень застенчивая. Она была по-прежнему в рубашке, не зная, снять ее или оставить, и оттого чувствовала себя в контрасте с голой Ольгой еще более неловко.
     Дама взирала на них снизу вверх, но казалось, что она возвышается над всей окружающей обстановкой. Колокольчик в ее сильной руке на мгновение застыл неподвижно, потом вздрогнул и залился мелодичным звоном. Из глубины залы выступили две неопределенного возраста женщины в таких же точно серых, как у их начальницы, платьях, но с волосами не стянутыми на затылке, а просто очень коротко постриженными. Одна взяла за руку Ольгу, другая - ее подругу по несчастью, и через минуту обе девушки уже заползали на четвереньках в некое подобие мышиной норы в стене, закрывавшееся от внешнего мира толстой решеткой. Они оказались в своего рода чулане с низким потолком, позволявшим им лежать, стоять на четвереньках или сидеть на полу, низко пригнув голову, и достаточно узком, чтобы дать пристанище еще не более чем одной пленнице. Противоположная стена была настолько близко расположена к решетке, что действия обеих пленниц оставались прекрасно видимы снаружи. К счастью, пол этой норы устилал мягкий ковер, а идущее из залы тепло не давало замерзнуть даже без одежды.
     Задвинув щеколду и навесив внушительных размеров замок, служки вернулись на свои места в ожидании новых распоряжений.
     Снова прозвонил колокольчик в руке надзирательницы, означая на сей раз, что смотр закончен и все могут расходиться по своим местам и готовиться ко сну. Ольга наблюдала, как тех, кого приговорили к дыбе, одна из служек, молча, увела из залы, а ее товарка занялась стайкой оставшихся голыми девушек. Она прошлась вместе с ними по всему периметру помещения, и периодически останавливалась у стены, ожидая, пока та или иная девушка, по ее команде, вставит ногу в раскрытый железный обруч, прикованный к полу короткой цепью, после чего она наклонялась и застегивала дужки обруча на замок. В руке у нее была большая связка с ключами, и Ольга заметила, что всякий раз женщина использует новый. Вскоре все девушки, которых оказалось ровно десять, сидели или стояли там, куда их определили и понуро переглядывались. Остальные, которым сегодня повезло больше, (среди них она заметила всей своих недавних знакомых) выстроились в живую очередь, уходившую за ширму, из-за которой они выходили через несколько минут заметно повеселевшими, шли выбирать сложенные в углу матрацы и растаскивали их по зале, укладываясь и либо сразу делая вид, что засыпают, либо опасливо косясь по сторонам, словно ожидая чего-то. Ольге не составило труда догадаться, что за ширмой располагается импровизированная уборная, где пленницы торопливо справляют нужду и умываются на ночь. Для них же с ее новой подругой подобных удобств предусмотрено не было.
     - Как тебя зовут? - услышала она сзади тихий голос. - Только не поворачивай головы, за нами могут наблюдать.
     - Ольга... - Она даже удивилась, так давно не приходилось ей слышать собственного имени, почти позабытого.
     - А меня Любава... Давай поговорим...
     - Давай...
     - Ты что-нибудь понимаешь?
     - Что?
     - Ну, что тут происходит?
     - А чего тут непонятного? Мы теперь принадлежим нашему господину и должны делать все, что нам говорят. Тебя разве не учили?
     Она почувствовала дыхание девушки на своем голом плече.
     - Тебе не холодно? - спросила та.
     - Я привыкла. - Ольга осторожно оглянулась. Любава лежала чуть позади нее на боку и тоже смотрела через решетку на укладывающийся спать гарем. - Давай лучше переляжем к стене, чтобы нас не заметили.
     Они повернулись, стараясь не задевать друг друга, и легли к решетке ногами. Теперь можно было не опасаться, что их тихий разговор вызовет подозрения служки.
     - Ты как здесь оказалась? - начала Любава, всматриваясь в лицо собеседницы и пытаясь улыбнуться.
     - В преферанс проиграли, - ответила Ольга, которой меньше всего хотелось вдаваться в подробности своих злоключений.
     - В преферанс? - поразилась девушка, широко открывая глаза и опасно повышая голос. Ольга на всякий случай быстро зажала ей рот рукой, однако предосторожность оказалась излишней. - Разве такое бывает? Хотя... - остановила она саму себя, - бывает, наверное, и не такое. А я вот по доброй воле сюда пришла.
     Наступила очередь удивляться Ольге.
     - То есть как?
     - Дурой была, вот и поверила людям. Теперь вижу, что напрасно поверила и только хуже себе сделала. - Любава вздохнула, внимательно посмотрела на Ольгу и, видя, что та ее настойчиво слушает, добавила: - Потрогай-ка.
     Она чуть отодвинулась к стене и указала на свой живот. Ольга в сомнении протянула руку и уперлась ладонью во что-то большое и гладкое. Только тут до ее сознания дошло, почему в рубашке фигура Любавы производила впечатление нескладной: девушка была беременна, причем, судя по размеру, уже давно.
     - Седьмой месяц пошел, - словно отвечая на непроизнесенный вопрос, проговорила новая подруга.
     Однако Ольга по-прежнему не могла взять в толк, как же все это произошло. Неужели Любава несколько месяцев тому назад забеременела от хозяина и только сейчас попала в его гарем? Неужели Владислав зачем-то ждал так долго, хотя мог бы запросто избавиться от нее, а не затягивать в свои безжалостные сети еще глубже? Пока она только понимала, что сейчас перед ней находится человек, которому при любых обстоятельствах будет гораздо хуже, чем ей самой. А если вспомнить, через что Ольге пришлось пройти, не будучи обремененной никакими побочными факторами, и чего ей все это стоило, то положение Любавы рисовалось ее воображению куда как более страшным, если не сказать безнадежным.
     - Что, что такое? - тихо окликнула ее беременная, встревоженная затянувшимся молчанием и ласково прижимая руку Ольги к своему животу. - Ты мне будто не веришь?
     - Нет, верю, конечно, что за вопрос... - сказала Ольга, закрывая глаза, чтобы не видеть устремленный прямо на нее вопрошающий взгляд. - Только не пойму, когда же это ты успела, если вместе со мной впервые здесь сегодня оказалась. Ты что, так давно знаешь Владислава?
     - Кого? - переспросила Любава.
     - Нашего теперешнего господина. - Ольга внезапно осенило. - Постой, или ты не от него вовсе?..
     Девушка снова вздохнула, правда, на сей раз как будто даже умиротворенно. Вероятно, она думала услышать что-нибудь из ряда вон выходящее, а сейчас получалось, что она одна и знала истинную причину своего бедствия, о чем ей теперь хотелось поведать такой молоденькой, такой хорошенькой и такой беззащитно голенькой подруге по несчастью.
     - Да нет, не от него, да и не от кого другого, кроме предателя моего любимого, офицера пятого новгородского полка Ильи Петровича Егорова. Ты, Ольга, впредь тоже будь умней, никогда не люби людей военных, это они только с виду все такие бравые да честные, а как доходит до чего серьезного - туда же, как все, в кусты.
     Видя, что ее внимательно слушают, Любава, вздыхая и грустно посмеиваясь, неторопливо изложила незатейливую историю своей предыдущей жизни, сводившуюся в двух словах к следующему. Родившись двадцать три года назад в многодетной семье мелкого подмосковного помещика Данилы Степановича Крюкова, она не столько с легкой, сколько с тяжелой руки отца, что называется, засиделась в девках. Две старшие сестры и брат худо-бедно нашли свои вторые половины и перебрались в Москву, «поближе к деньгам и подальше от работы», как в сердцах выражался Данила Степанович. Когда же настал черед Любавы искать себе суженного, отец строго-настрого наказал ей, во-первых, чтобы он был непременно из местных, а во-вторых, чтобы без его, отцовского благословения, она и думать не могла о замужестве. Как это часто случается, все произошло вовсе не так, как задумывалось. Истомившаяся в наскучившем отчем доме девушка стала легкой добычей красивого, статного офицера, которого судьба занесла в их края вместе с полком на какие-то учения. В оправдание Ильи Петровича следует сказать, что он никогда и ничего не обещал наивно влюбившейся в него деревенской девушке, а когда полк возвращался на зимние квартиры, и они должны были расстаться, он еще ничего не знал о будущем ребенке. Не знала об этом и Любава. Спохватилась она только тогда, когда подруги в бане стали с интересом рассматривать ее округляющийся живот и первыми забили тревогу. Слух скоро долетел до ушей взбешенного отца, и тот не нашел ничего лучше, как прогнать потрясенную таким оборотом дел дочь с глаз долой. Заступничества матери ничего не дали, и, в конце концов, Любава была вынуждена податься в Москву. Она предполагала, что сможет найти пристанище у сестер или у брата, однако скоро выяснилось, что одна сестра живет с мужем за границей, а брат разошелся с женой и запил по-черному, перестав узнавать окружающих и только клянча деньги, когда ненадолго трезвел. Придя в ужас от всех этих свалившихся на ее голову открытий, Любава бросилась на поиски второй сестры, но чуть не поплатилась за свою поспешность, попав под горячую руку сестриного мужа, как оказалось, в ту пору уже бывшего. Не дослушав озябшую на зимней стуже девушку и не предложив ей даже переступить порога холодного крыльца, он вместо этого вылил на нее ушат грязной брани, назвав «проституткой и попрошайкой вроде дорогой сестрички», и велел убираться, пока он не позвал дворника. Из всего услышанного Любава могла сделать неутешительный вывод, что последняя ее надежда, сестра Аксинья, променяла жизнь в доме мужа на дом терпимости, зато теперь у нее не один, а целая армия «мужей». Как бы ни поразило Любаву это последнее открытие, она все же удосужилась запомнить упомянутое всуе название улицы, на которой должно было помещаться означенное заведение, да и то лишь потому, что название запоминалось само собой - Пустая. Чтобы не вызывать лишних подозрений, она, конечно, не сказала подвозившему ее извозчику, куда именно ей нужно, а попросила высадить себя на площади, от которой улица начиналась, то есть, на Верхней Таганской. Неискушенной душе представлялось, будто дом терпимости украшает соответствующая вывеска, и в поисках ее она дважды прошла вдоль по улице, так ничего, разумеется, и не найдя. Но не спрашивать же было ей у редких прохожих! Она еще раз вернулась на площадь и там зашла погреться и съесть чего-нибудь горячего в первый попавшийся трактир. В трактире она все же сообразила не садиться за отдельный столик, чтобы не вызывать лишнее внимание преобладавших здесь мужчин, а подсела к трем показавшимся ей с виду вполне приличным женщинам, сидевшим в дальнем углу. Слово за слово рассказала она им о своих злоключениях и была выслушана с полным пониманием и сочувствием. Одна из них, назвавшаяся Евдокией, проявила к ней особенное участие и пригласила переночевать. На вопросы о доме терпимости все трое только морщили носы, показывая всем своим видом, будто если и знают о его существовании, то предпочитают обходить стороной. Теперь-то Любава прекрасно понимала, что Евдокия была обыкновенной сводней, причем мелкого пошиба, из тех, которые сшибают скорую деньгу, вовсе не заботясь о потенциальных возможностях продаваемого «товара». Таким образом, стараниями этой самой Евдокии Любава уже через два дня попала в цепкие лапы некой Софьи Ивановны, дамы генеральской наружности, которая на первых порах предложила девушке пожить у нее, а в качестве платы за постой давала делать кое-какую незатейливую работу по дому. Так Любава провела почти месяц московской жизни, не предпринимая больше попыток связаться с заблудшей сестрой и только приятно удивляясь тому, что не перевелись еще на свете добрые души, имея в виду свою теперешнюю благодетельницу, заботы которой во много крат превосходили незначительные услуги, оказываемые ей Любавой. Софья Ивановна обряжала девушку, дарила ей даже украшения и всякие безделушки и водила прогуливаться в разные оживленные места, на ярмарки у Москвы-реки, на народные празднества по случаю наступления Нового Года, объясняя такое свое поведение отсутствием собственных детей и желанием быть кому-нибудь нужной. Жила Софья Ивановна при этом не слишком богато, а главное - совсем одиноко, имея только горничную, да будучи навещаема одним-единственным племянником, который, как она сама тайком призналась Любаве, зачастил к ней в гости после появления столь милой гостьи. Любаве это внимание и подарки от почти незнакомых ей людей были лестны, и она старалась не задумываться о том, что за все нужно расплачиваться. Однако наступил день, когда Любава застала свою благодетельницу вместе с племянником за обсуждением не слишком радужных перспектив их общего состояния. Из разговора, свидетельницей которого она стала как будто нечаянно, Любава поняла, что Софья Ивановна порядком за последнее время поиздержалась, в чем, конечно же, укоряла не ее, свою случайную нахлебницу, а себя и непутевого племянника, одолжившего будто бы у тетушки немалые деньги в рост для какого-то выгодного дела, да оказавшегося обманутым и без гроша в кармане. Не подозревающая подвоха и чувствующая свою невольную вину Любава, с готовностью, вызвалась разделить столь бедственное положение и только выказала искреннюю печаль по поводу того, что совершенно не знает, как она может им помочь. Софья Ивановна и слушать не хотела ее наивные речи и то и дело красноречиво давала понять, что в том интересном положении, в котором находится девушка, она должна выбросить из головы какие бы то ни было планы спасения приютившего ее семейства. Правда, в разговоре она невзначай обронила, что, мол, будь она сама на месте Любавы, пожалуй, кое-что можно было бы и придумать, причем довольно скоро и необременительно, однако на последовавшие расспросы отвечать наотрез отказалась. Заинтригованная девушка возобновила их, когда огорченный племянник Софьи Ивановны удалился восвояси, и, в конце концов, та с легким негодованием в голосе призналась, что ей известны некоторые адреса в Москве, где ущемленные в средствах молодые и даже будущие матери ценой некоторого насилия над собственной волей могли рассчитывать найти весьма существенное вознаграждение. После этого «вынужденного» признания Софья Ивановна вновь набрала в рот воды и промолчала до следующего утра, предоставив Любаве вволю теряться в догадках относительно смысла вышесказанного. Когда же бедная девушка самостоятельно пришла к отчаянной решимости в очередной раз испытать судьбу, чего бы ей это ни стоило, но оказать посильную помощь Софье Ивановне и сполна расплатиться с ней за доброту, для чего прямо за завтраком принялась настаивать на раскрытии тайны упоминавшихся адресов. К ее немалому удивлению собеседница перестала увиливать от ответа и с напускной брезгливостью выложила потрясенной слушательнице, будто со слов своего же племянника знает о существовании, по крайней мере, одного весьма зажиточного господина, который питает слабость к молодым женщинам, вернее, к признакам их пикантного положения, возбуждающими в нем сугубо художественное волнение таким образом, что за определенную плату он поселяет особенно понравившуюся ему особу у себя в имении и до тех самых пор, пока она ни разродится, запечатлевает ее в своей памяти, на бумаге и даже фотографически, как бы это помягче выразиться, совершенно без одежды. Ожидавшая после ночной бессонницы чего-то еще более ужасного и значительно менее «художественного» Любава тотчас же решила принять вызов и заявила негодующей Софье Ивановне, что готова немедленно отправляться к этому господину и сделать все от себя зависящее, чтобы стать его избранницей. После недолгих пререканий Софья Ивановна «вынужденно» уступила, послала за племянником, и тот без лишних промедлений отвез девушку на другой берег Москвы-реки, в район Большой Ордынки, где ее с интересом приняли, однако, это оказалось всего лишь простенькое, затерянное в переулках ателье, где старенький фотограф несколько раз сфотографировал Любаву в полный рост: лицом - в платье и в профиль - без оного. Первый шаг был сделан, однако результатов пришлось дожидаться еще почти два дня, которые она провела под старой крышей, с удивлением, однако, отмечая, как охладела к ней Софья Ивановна. Изменение отношения к себе Любава объясняла тем, что поступила вопреки возражениям этой «порядочной» женщины, и решила, что та вновь станет прежней, когда она возвернет ей честно заработанные деньги. В конечном счете, племянник привез долгожданную весть о том, что она «понравилась барину» и что ей велено прибыть, как только сможет, а лучше, немедленно. Об остальном Ольга уже почти все знала сама, кроме тех немногих подробностей, что по приезде сюда Любаву лишили не только всей ее одежды, выдав эту самую рубашку, но также немногих пожиток и документов.
     - А вот теперь, после того, что я здесь увидела, - закончила свою историю Любава, - мне кажется, что я стала жертвой какого-то чудовищного розыгрыша: среди всех этих девушек я не заметила ни одной беременной. Ольга, милая моя, ответь мне, что ты думаешь?
     Ольга хотела бы успокоить подругу, но тогда бы ей пришлось обманывать, а она боялась, не пойдет ли ложь во зло.
     - Я думаю, - сказала она, открывая глаза и видя, что все вокруг уже окутано ночным мраком, - я думаю, что беременные - не единственное увлечение нашего хозяина. Мне кажется, круг его интересов трудно определить. Одно я знаю наверняка: что бы он ни требовал, перечить ему не только не имеет смысла, но и крайне опасно, так как о жалости он имеет лишь отдаленное представление. - И она в двух словах поведала незримой собеседнице о том, что видела с того момента, как оказалась в этом таинственном доме.
     По воцарившемуся молчанию она безошибочно поняла, что Любава пребывает в состоянии крайнего потрясения от услышанного, и не рискнула вернуться в своем рассказе назад, к описанию порядков, царивших в обителях членов Ордена. Зная, что всегда лучше готовиться к худшему, она, тем не менее, все еще слабо верила в возможность исключений вроде князя Пожарского, и потому решила не сгущать красок. Утро вечера мудренее, сказала она себе, снова смыкая веки и скоро забываясь тревожным сном.
     Однако следующий день принес не облегчение, а только некоторые ответы на тревожившие обеих девушек вопросы. Разбужены они были все той же вчерашней серой надсмотрщицей, которая первым делом построила в шеренгу всех тех невольниц, что имели привилегию провести ночь в относительной свободе, и велела им следовать гуськом за одной из своих помощниц. Тем же десяти, что были прикованы к полу, приказали стоять по струнке в ожидании дальнейших указаний. Наблюдавшая за происходящим Ольга вспомнила, что накануне ни одной из них не разрешили на ночь справить нужду, так что теперь, вероятно, они мучились не меньше ее самой, научившейся в какой-то степени управлять своими естественными желаниями. Она ждала, что вот-вот приведут или принесут четверых, проведших ночь на дыбе, однако от них не было никаких известий.
     Наконец, внимание надсмотрщицы и второй служки переключилось на их с Любавой нору, и обе девушки вскоре были вынуждены выползти наружу, чтобы предстать перед злыми глазками маленькой женщины. То есть, лица ее они, конечно, не видели, поскольку оставались стоять перед ней на четвереньках и смотрели в пол, но Ольга отчетливо ощущала позвоночником и уставшей от долгого лежания спиной покалывание острого взгляда.
     - Колени шире! - по-змеиному прошипела надсмотрщица и медленно двинулась вокруг поспешно зашевелившихся рабынь. - Еще шире!
     Краем глаза Ольга заметила, как женщина нагибается над Любавой, берется обеими руками за шиворот рубашки и одним резким рывком разрывает ее до самого подола. Ничем не сдерживаемая ткань соскользнула с плеч на пол и обнажила круглый, сильно отвисающий, как коровье вымя, живот и тяжелые, налитые молоком груди с тугими бурыми сосками. Не то от неожиданности, не то от страха Любава глухо застонала и задрожала в напряженных локтях.
     Ольга отвернулась. Она с удивлением почувствовала, как первое ощущение тревоги за несчастную подругу уступает место странному злорадству. Теперь плохо будет не только ей. Здесь, среди этого обилия бесправных и бессловесных игрушек их общего хозяина она уже не почувствует себя такой одинокой жертвой, какой ей приходилось быть до сих пор. Да и очень может быть, что полученный ею прежний опыт окажется весьма кстати и не даст ей окончательно потерять над собой контроль. Хотя, кто знает?..
     Тем временем надсмотрщица, очевидно, удовлетворенная зрелищем двух пресмыкающихся перед ней девушек, зашла к ним с тыла и по очереди поставила ногу на их натянутые ягодицы и надавила, будто проверяя твердость. Любава с тихим стоном подалась вперед, тогда как Ольга постаралась не шевельнуться. Трудно сказать, чья реакция понравилась женщине больше. Она прошла между девушками, развернулась и, широко расставив ноги, скомандовала:
     - Целуйте!
     Ольга заметила, как Любава, не сразу поняв, что от нее требуется, замешкалась, и решила подать ей пример. Она осторожно наклонилась к маленькой кожаной туфле надсмотрщицы, высунула язык, дотронулась кончиком до теплой гладкой кожи и в следующее мгновение приникла к ней всем ртом.
     - А тебе что, особое приглашение? - послышался сверху резкий окрик.
     Значит, Любава еще не созрела, подумала Ольга. Или напрасно считает, будто сможет кому-то здесь противоборствовать. Только хуже себе делает...
     - Я не могу... - донесся до нее жалобный всхлип подруги. - Пощадите...
     Надсмотрщица ничего не ответила. В следующее мгновение воздух прорезал свист розги, и ужаленная поперек спины Любава, залившись звонким визгом, бросилась следом за отступающей туфлей, пытаясь настигнуть ее дрожащими губами и тем вымолить прощенье.
     Вероятно, она все же умнее, чем я предполагала, решила Ольга. Во всяком случае, учится быстро.
     Неизвестно, чем бы закончилась эта затянувшаяся сцена, если бы в залу не вошел размашистой походкой сам Владислав. Наставница в почтении застыла, не обращая больше внимания на ошалело целующую ее туфлю Любаву. Стоявшие до сих пор навытяжку прикованные к полу девушки моментально попадали на колени и склонили головы. Вероятно, появление Господина означает полную отмену всех предыдущих приказов и предполагает немедленное принятие уловленной позы, отметила про себя Ольга. Еще она отметила, что сегодня Владислав и в самом деле похож на восточного падишаха, облаченный в пестрый шелковый халат чуть ли не до пола и, видимые из-под подола, такой же неописуемой расцветки шаровары. На ногах - остроносые туфли без задников, как нельзя лучше довершавшие образ.
     - Что здесь происходит, Генриетта? - будничным тоном поинтересовался вошедший, называя надсмотрщицу именно тем именем, которое ей шло наилучшим образом.
     Женщина в двух словах рассказала о том, как «новенькая» отказалась сразу же исполнить ее приказ, за что была наказана. И если господин считает...
     - Нет, я ничего не считаю, - отмахнулся тот. - В самом деле, довольно интересный экспонат, - добавил он, останавливая свое внимание на белой спине Любавы, пересеченной алым рубцом. - Кто бил?
     - Я, господин, - браво отчеканила служка, делая шаг вперед и подобострастно наклоняя голову.
     Владислав влепил ей звонкую пощечину.
     - Сколько раз можно повторять, чтоб не до крови? Не сметь портить мой товар!
     Ольга искоса наблюдала, как служка зарделась, переломилась в поясе и несколько раз с жаром поцеловала ударившую ее руку, шепча слова не то извинения, не то благодарности.
     Сразу же потерявший к ней всякий интерес Владислав наклонился над Любавой, взял ее за волосы и одним рывком поднял на ноги. Девушка закусила от боли губу и замычала. Владислав заглянул ей в лицо и ухмыльнулся:
     - Как же, как же, припоминаю! Понравились мне твои картинки. Хороша девка, - он покосился на большой, как барабан, живот, провел по нему ладонью и сострил: - Хоть и не девка!
     Довольный получившимся каламбуром и, не выпуская пятерни из пышных прядей беременной, он обвел заискрившимся от сдерживаемого возбуждения взглядом всю залу и как будто только сейчас заприметил распростертую тут же ниц Ольгу.
     - А вот и еще одна! - сказал он и добавил, обращаясь к притихшей Генриетте: - Давай и ее ко мне.
     Не прошло и пяти минут, как обе пленницы были препровождены самой Генриеттой - служка осталась в зале за старшую - в отдельную комнату, обставленную массивной кожаной мебелью и выходящую высокими двустворчатыми окнами на заснеженный черный лес. При взгляде на эти окна Ольге поначалу показалось, что в комнате царит зимняя стужа, однако почти тотчас же до слуха ее донеслось тихое потрескивание, и она заметила слева медную ширму, за которой дружелюбно мерцало жаркое пламя камина. Возле камина находилось нечто вроде возвышения с высоким табуретом. На табурете сидела приятной внешности светловолосая девушка в длинной тунике. Когда следом за пленницами в комнату вошел Владислав, она грациозным движением подняла с колен и прижала подбородком к плечу маленькую скрипку, взмахнула тонким смычком и оживила тишину грустной напевной мелодией.
     Надсмотрщица подтолкнула обеих девушек вперед и сразу исчезла, плотно закрыв за собой двери. Владислав, не обращая внимания на скрипачку, как если бы она была заводной и относилась к предметам мебели, прошел через всю комнату и сел у дальней стены на широкий диван. Перекинув ногу на ногу, он прищурился, словно выбирая, с кого начать и, наконец, ткнул пальцем на Любаву. Та вся напряглась и сделала неуверенный шаг вперед, но была остановлена резким окликом и командой снова встать на четвереньки. Господин хотел, чтобы она приблизилась к нему именно в этой позе. Ольге же оставалось только смотреть, как ее подруга, неуклюже переставляя руки и колени, напрягая ягодицы и покачивая из стороны в сторону бурдюком живота и мешочками грудей, ползет по полу в сторону их единственного зрителя и режиссера.
     Когда она уже почти ткнулась заплаканным лицом в угол дивана, Владислав опустил на нее помутневший от желания взгляд, устремленный на, до сих пор,  оставшуюся стоять в отдалении Ольгу.
     - Говорят, ты хорошо умеешь лизать ноги, - сказал он, обращаясь к Любаве. - Ну-ка полижи-ка мне!
     Не колеблясь больше ни мгновения, как будто ей предлагалось сделать нечто совершенно естественное, девушка повернула голову, переступила с руки на руку и стала целовать и облизывать покачивающийся на самом мыске хозяйской ноги домашний туфель. Владислав, не отрываясь, смотрел, как она это делает, и, казалось, слушал пение скрипки. Он даже закрыл глаза, а когда вновь открыл, большие зрачки его были теперь снова устремлены на Ольгу.
     - Ко мне! - скомандовал он, подмигивая ей, и добавил, обращаясь к остановившейся Любаве: - Это я не тебе. Продолжай свое дело, девка!
     Он не сказал ей, чтобы она встала на четвереньки, и потому Ольга, приблизившись, застыла перед диваном в полный рост. Она по привычке опустила руки вдоль тела, чтобы Господин не решил, будто она прикрывает от него свои, постепенно покрывающиеся буйной растительностью, прелести. А тот некоторое время, молча, взирал снизу вверх на ее красивую поджарую фигуру с подтянутым животом, узкой талией, упругими сильными бедрами и аккуратными спелыми грудками, увенчанными сморщенными ягодками тугих сосков, и дыхание его становилось заметно учащеннее. Казалось, накануне, когда перед ним стояло сразу пять нагих красавиц, включая ее же, он был менее возбужден, чем теперь.
     - Теперь оближи ей ступни! - бросил Владислав, и Ольга почувствовала, как влажный язычок подруги заскользил по ее щиколоткам.
     Любава при этом подползла к ней поближе и тем самым подставила Господину свою спину, на которую тот, как на удобный пуфик, недолго думая, водрузил ноги, сладко потянулся и лениво распахнул халат. Ольга сразу обратила внимание на вздрагивающий и неудержимо растущий бугор под блестящим шелком шаровар. Ей невольно вспомнился Плотвин и те игры, в которых он заставлял ее играть с его налитым горячей кровью и семенем членом. Вероятно, сейчас от нее потребуется то же самое. Хотя пока никто ничего от нее не требовал. Господин просто продолжал разглядывать ее от подгибающихся от волнения колен до порозовевшего лица, а беременная подруга терпеливо лизала пальцы на ногах.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     В тот раз она так и не была допущена до его члена, зато сейчас, полулежа на обжигающей снежной перине высокого сугроба, Ольга из-под прикрытых век видела, как Владислав стаскивает рукавицы, разводит в стороны полы шубы и неторопливо извлекает через специальную прореху в меховых штанах короткий толстый ствол, увенчанный подобием маленького упругого сердечка. Сердечко, как и ему и следовало, было разделено на две равные дольки, оголенных соскользнувшей назад морщинистой кожей и испускающих струйки пара.
     - Ну-ка согрей его!
     Она покорно села на сугробе и, протянув обе руки, обняла ствол вместе с головкой ладонями.
     - Ртом, я сказал!
     Ольга соскользнула с сугроба и встала перед Господином на колени. Запрокинув лицо и открыв рот, она ждала, когда он сам положит член на лопатку ее высунутого языка. Когда же это, наконец, произошло, она втянула язык и стала медленно нанизываться на ствол губами до тех пор, пока не коснулась кончиком носа щекочущего меха. Теперь она сосала сильно и отчаянно, широко открыв рот и сжимая твердый и скользкий ствол одними губами. От напряжения у нее скоро заболела шея. Владислав положил свою тяжелую и нервную ладонь на холодный лоб Ольги, но не оттолкнул и не стал направлять стремления жадного рта, а только осязал, как движется под копной белых волос твердая маленькая голова, даря жаркое наслаждение среди обступающего их морозного безмолвия.
     Вольно или невольно, но Ольга отчаянно торопила развязку. Ей хотелось, чтобы Господин побыстрее извергнулся в ее клокочущее горло, чтобы принять его всего, до последней капли, торопливо, не ощущая никакого вкуса, чтобы вязкая жидкость сама скользнула по языку, оставив лишь ощущение проглоченной улитки. Прежний опыт, хотя и небогатый, нашептывал ей, что после того, как мужчина изольет из себя горячее семя, его чувства потеряют остроту, он пресытится в одночасье и без лишних проволочек непременно оставит ее в покое. А это означало, что она тем скорее сможет вернуться в животворное тепло бани.
     В последний момент она почувствовала, что ствол дрожит и вот-вот готов отпрянуть, чтобы не дать ей желаемого, и изо всех сил втянула щеки, быстро-быстро затрепетав язычком. От этой крайней ласки Владислав потерял последние силы к сопротивлению и весь отдался взмывающей откуда-то из глубины и безжалостно выворачивающей его наизнанку волне восторга, боли и покойной неги.
     Ольга захлебнулась, с усилием сглотнула, закашлялась и осталась стоять на коленях, закрыв глаза перед влажным от ее слюны, медленно поникающим к земле и еще больше парящим членом. Ей не было ни противно, ни радостно. Она не испытывала в эти мгновения ничего, кроме пронизывающего до самых костей холода.
     - Ступай в парилку, - негромко бросил Владислав, запахивая полы шубы и покачивающейся походкой удаляясь восвояси.
     Ольга выждала, пока его меховой торс поплывет за сугробами, вскочила на ноги и, сгорбившись и обняв себя за плечи, помчалась во всю прыть к спасительно приоткрытой двери уютной бани. Только розовые пятки сверкали по хрустящему снегу.
      
__________________
    
    
    
    
    
«Рабыни Ордена»
    
    
     Как уже замечалось ранее, именье нового хозяина Ольги представляло собой отстроенное на широкую ногу подобие не то средневековой крепости, не то готического замка, состоявшего из главной центральной части и двух примыкавших к ней крыльев, образующих форму разомкнутой клешни.
     Основной корпус имел три этажа, два из которых по фронтону перечеркивались рядом резных мраморных колонн, образующих вместе с пологим козырьком на уровне третьего этажа и дюжиной невысоких ступеней решенный в классическом стиле парадный подъезд. За исключением белых колонн и ступеней, из цветов здесь преобладали серый и темно-синий, смешение которых заставляло воспринимать весь облик дома хмурым и неприветливым. Неизвестный архитектор определенно не стремился к тому, чтобы угождать вкусам возможных гостей, и положил все свои усилия на то, чтобы удовлетворить запросы непосредственных заказчиков, явно склонных предпочитать внешним изыскам внутреннюю изощренность планировки. Единственным архитектурным украшением главного здания была круглая башенка, вырастающая в самом центре крыши и увенчанная тонким шпилем, над которым, по настроению обитателей и в зависимости от времени года, крепился то вертлявый флюгер, то серый флаг с гербом рода Гляубичей.
     Симметрию всего строения поддерживали два двухэтажных крыла с двумя же выходившими во внутренний двор подъездами в каждом. Цветом они нисколько не отличались ни от центральной части, ни друг от друга, зато внешним видом своим только еще отчетливее выказывали небрежение к случайным зрителям и их представлениям об изящных возможностях зодчества. И опять же за их видимой простотой и бесхитростностью скрывались пчелиные соты помещений, лабиринты двух настоящих муравейников, построенных и, словно сразу же в ужасе, покинутых их трудолюбивыми создателями. Ибо стоило только попытаться пройти затейливыми порожками ступеней, просторными и крохотными залами, бесконечными извивами коридоров, чтобы убедиться почти в полном отсутствии здесь жизни. Одновременно с этим возникало странное чувство, будто на самом деле жизнь тут есть и ее просто никак не удается обнаружить, отвлекаясь на богатство внутреннего убранства и оставляя незамеченными тайные ходы и дверцы, прячущиеся то здесь, то там в темных углах или за пыльной тяжестью старых гобеленов. Такое ощущение рождает у предвзятого таможенника чемодан с ворохом никчемных вещей, скрывающих двойное дно с аккуратно уложенными в нем прокламациями или контрабандными денежными купюрами.
     С той лишь разницей, что нынешний хозяин поместья никакими никчемными вещами себя не утруждал, оставляя многие комнаты обеих крыльев пустыми и, как будто, даже не удосуживаясь наведываться в них из приличия. Ему вполне хватало знать, что творится здесь же, за толстыми стенами, куда часто не проникало ни лучика света с улицы и где потому было совершенно безразлично, летнее ли сейчас утро или зимний вечер.
     Если смотреть на дом со стороны площади, то правое крыло (с первого же дня обживаемое Ольгой и ее подругами по несчастью) предназначалось для самых, что ни на есть, плотских удовольствий хозяина. Тут помещался уже описанный выше «гарем», руководимый безжалостной рукой Генриетты с помощницами, тут же были многочисленные «пыточные», предназначенные для немедленного выправления любых неудовольствий со стороны излишне капризных обитательниц, тут находились их же отхожие места и «помывочные», соседствующие с залами для поддержания in corpore sano 2, для общих трапез, а также для более удобного созерцания получаемых результатов подобного существования.
     Таким образом, обычный распорядок дня состоял из раннего пробуждения, торопливого туалета, плотного завтрака, нескольких часов праздности в «гареме» или весьма ограниченных по месту и времени прогулок, обеда, нескольких минут, отводимых на опорожнение желудка (и происходивших иногда в присутствии посторонних), за чем следовали обязательные для всех занятия гимнастикой, обливания холодной водой, горячая ванна, легкий ужин и сон.
     Разумеется, о подобном распорядке девушки могли только мечтать, поскольку в действительности таким он выглядел лишь для всех для них в целом. По отдельности же им постоянно приходилось мириться с резкими изменениями графика и подстраиваться под непредсказуемые желания то Господина, то Генриетты, то ее помощниц, то даже тех избранных из своих рядов товарок, которые в силу одним им ведомых заслуг пользовались в стенах этого дома особым доверием и потому зачастую играли роль не только жертв, но и мучительниц (среди них были и те две, что первыми встретили Ольгу, когда она потерялась в темном коридоре). По сути, любая из девушек могла провести ночь не в «гареме», а на дыбе в «пыточной» или закованной в колодки где-нибудь в пустом холодном застенке, ее на целый день могли лишить еды или, напротив, кормить до отвала, но запретить под страхом побоев справлять нужду, чтобы потом унизить, в лучшем случае выгнав уже под вечер испражняться на улицу, а в худшем - устроить из этого утонченное представление в какой-нибудь роскошной зале главного здания. Причем иногда их Господин бывал там не один, а в окружении гостей, вероятно, близких ему людей его же круга, которые отдавали должное подобным забавам смехом и рукоплесканиями. Между тем, никого из знакомых Ольга, не реже раза в неделю вызываемая на «смотрины», среди зрителей не встречала.
     Левое крыло особняка оставалось для большинства, если не для всех пленниц своего рода terra incognita3. Те же, кто как будто бывали там, хотя выведать это у них наверняка не представлялось возможным, отнекивались и помалкивали. Ходил, правда, слушок, будто Господин держит в левом крыле таких же рабов, как они, но только мужского пола. Девушки не верили, однако Ольга отчетливо помнила, что во время своего первого прохождения по комнатам их первого этажа среди мучимых и распятых тел ей не раз казалось, что она видит сильные ноги и широкие плечи юношей.
     Да и что могли они знать о действительном устройстве этого огромного дома, будучи сами не более чем живыми предметами его богатого убранства! К тому же, у них почему-то считалось, чуть ли не зазорным общаться друг с другом, как то делают в обыкновенной жизни питомицы какого-нибудь пансиона или любознательные курсистки. Не то, чтобы они все дни и ночи напролет только и делали, что без отдыху подчинялись приказам, или немели от переживаемого на глазах друг у друга стыда, однако же, разговоры если и завязывались, то только в отсутствие посторонних и только между наиболее близкими подругами.
     У Ольги, правда, никаких близких подруг за все эти дни так и не нашлось. Любава провела с ней всего лишь еще одну ночь, а потом ее куда-то увели, и они больше не виделись. Выспрашивать о ее судьбе Ольга, конечно, не отважилась, хотя искренне сочувствовала бедной девушке, застигнутой врасплох в самый разгар столь щекотливого положения. Остальные обитательницы «гарема» (который, в сущности, можно было бы и не брать здесь в кавычки) казались ей, в большинстве своем, почти однородной массой. Виной тому, вероятно, было отсутствие традиции называть, какую бы то ни было из них, по имени. Собственно, имен не имели даже обе помощницы надзирательницы. Они всегда подобострастно смотрели на Генриетту, когда та была рядом, и потому обращаться к ним, кроме как с готовым поручением, ей было за ненадобностью. Помимо этого, девушки вокруг постоянно менялись, одни исчезали по нескольку дней, на их место поступали новенькие, потом первые возвращались, все снова перемешивались, и так продолжалось бесконечно, отчего Ольге не представлялось возможным определить, сколько же их всего на самом деле. Иногда перед отходом ко сну ей бывало досуг заняться пересчетом, и наибольшая цифра, которую ей удавалось насчитать, составляла тридцать четыре невольницы. В другие вечера их могло оказаться пятнадцать и даже меньше. Она не делала из этих своих наблюдений никаких выводов, поскольку все это увлекало ее не ради попытки глубже понять происходящее, а только лишь чтобы хоть как-то развлечь себя пусть даже такими вот никчемными мыслями. Сама она теперь спала не в узкой норе, а имела отдельный коврик, правда, ее, как и многих других пленниц, постоянно держали прикованной за ногу к цепи: Господин, в очередной раз, не сдержал слова. Ольга не роптала. Ибо это отнюдь не значило, будто он про нее забыл.
     Присматриваясь к непроницаемо-красивым лицам новеньких, она подмечала, что девушек этих трудно принять за новичков, какой на ее веку была, к примеру, наивная Любава. При взгляде на их покорную отрешенность, полное приятие окружающей обстановки и царящих здесь порядков Ольга безошибочно угадывала хорошую осведомленность и предположительно немалый опыт. Судя по всему, будучи незнакомы лично ей, они, тем не менее, были заблаговременно посвящены в тяготы, выпавшей на их долю жизни, и просто циркулировали, как и она сама, между разными по имени и званию, но схожими между собой в главном, хозяевами. Ольга исхитрилась даже подобрать для всех них одно емкое определение - «рабыни Ордена».
     К слову сказать, по этой части Владиславу нельзя было отказать в отменном вкусе. Глядя на статных, лишенных обычной женственной полноты, длинноногих, с выразительными глазами и правильными чертами разнотипных лиц девушек невольно напрашивалось сравнение с отборной ротой гренадер, подбираемых по неким общим признакам, составляющим определенную редкость во внешнем мире и тем особенно ценным. По возрасту, они все казались Ольге почти ровесницами, и она немало удивилась бы, если бы узнала, что среди них были и совсем еще девочки (вроде одной из уже знакомых ей азиаток), которым едва успело исполниться четырнадцать, и взрослые женщины, годящиеся им пусть не в матери, но уж наверняка в старшие сестры. Внешне эти различия стирались, вероятно, как раз таки постоянными физическими упражнениями и нескончаемыми моральными угнетениями, от которых особенно юные души (и тела) не по годам черствели, а более опытные, напротив, научались защитной реакции.
     Давно позабывшая о таком распространенном чувстве как ревность Ольга вполне отдавала себе отчет в том, что все окружающие ее теперь девушки, по-своему интересны ей, по-своему примечательны, по-своему красивы. Среди них не было ни одной, близость с которой, даже вынужденная, показалась бы Ольге неприемлемой. Так рассуждала она не потому, что после знакомства с Елисаветой Ивановной стала через нее любить женщин вообще, и не потому, что вот уже скоро год, как образ мужчины оставался для нее синонимом поработителя и хозяина, а потому, что именно интимная близость между ей подобными составляла зачастую те самые аттракционы, которыми развлекал Владислав себя и своих гостей. Целуя чужие губы, груди, прижимаясь щекой к чужим плоским животами и касаясь языком чужих пальцев на руках, а порой и на ногах, Ольга ни разу не испытала хоть сколько-нибудь сильного отвращения. Принимавшие ее ласки девушки (или дарившие ей свои) были, как правило, чисты, опрятны и ухожены и не имели никаких телесных изъянов, кроме, разве что родинок или следов от грубого с собой обращения вроде порезов кожи и зарубцовывающихся следов плети. В иной обстановке Ольга любую из них могла бы с готовностью представить своей подругой, пусть не близкой и не душевной, ибо внутреннего их мира она не знала совершенно, но уж во всяком случае нежной и понимающей ее плотские желания. Иногда и в самом деле эти желания обнаруживали себя, стоило ей, например, пробудившись среди ночи, услышать и почувствовать происходящую рядом тихую возню двух уставших от одиночества тел. Ее саму никто пока не домогался в открытую, хотя несколько раз она ловила на себе среди дня двусмысленные взгляды, а вечерами сама приглядывалась к укладывающимся соседкам. Она отдавала себе отчет в том, что если бы это, и правда, произошло, ни одной из них она не стала бы оказывать сопротивление.
     Особенно обращала на себя ее внимание все та же красавица-черкешенка, которой даже в столь неподходящей обстановке удавалось сохранять вид гордой независимости и брезгливого равнодушия. Понукавшая всех и вся Генриетта, и та избегала понапрасну задирать ее лично, унижая лишь вкупе с другими невольницами. При этом Ольгу удивляло видеть, с какой безропотностью, если не сказать готовностью, черкешенка слушается обращенных ко всем приказам: первая сбрасывает с себя одежду, первая встает под холодные струи душа, первая опускается на колени. Как будто таким образом девушка отстаивала свою свободу, заключавшуюся в добровольном от нее отказе. Зато на ночь ее никогда не приковывали цепью, а среди дня то и дело доверяли исполнять обязанности безотказной помощницы, какой ее и помнила Ольга. Однажды их обеих призвал Господин, решивший рассеять свою хандру очередной «живой картинкой». Ольге досталась роль пассивной одалиски, и она только лежала, разметавшись на ковре у ног единственного зрителя, тогда как черкешенка, перевоплотившись во влюбленную служанку, не давала ей перевести дух, жадно целуя и лаская самые укромные уголки ее податливого тела. Ольга в восторге отдалась ей, открываясь навстречу энергичному бесстыдному язычку, и несколько раз едва сдерживала крик наслаждения, содрогалась, ловила ртом воздух и снова ныряла в пучины нескончаемого сладострастия. Из пучин она выныривала с непреодолимым желанием сторицей отплатить подруге теми же неистовыми ласками, однако этой мечте не суждено было сбыться. Стоило же их Господину пресытиться и отослать обеих девушек восвояси, черкешенка вновь потеряла к Ольге всякий интерес и как будто даже перестала замечать, чем в немалой степени ее уязвила и еще сильнее привлекла.
     Временами Ольга отмечала, что некоторые из «рабынь Ордена», действительно, поступают к ним в гарем с нарочитыми признаками беременности и что рано или поздно они бесследно исчезают, как исчезла в свое время ее несчастная Любава. Кроме как отнести это на счет странной любви Господина к особенно выразительным женственным формам Ольга не могла, как ни старалась, да и старалась она несильно, предпочитая не знать больше того, что ей дозволялось. А недели через две после переезда под кров нового дома она и вовсе потеряла всякий интерес к жизни посторонних ей людей, поскольку теперь была постоянно сосредоточена лишь на одном-единственном объекте. То был объект ее первых и последних девичьих радостей и мучений: к Владиславу пожаловала Елисавета Ивановна.
     Вероятно, она приезжала ненадолго, не более чем просто проведать своего любовника, и Ольга видела ее почти что мельком в одной из зал главного корпуса, куда их, дюжину, как всегда, совершенно голых рабынь, привели для развлечения гостей. Гостей же, как таковых, не оказалось. В зале, кроме двух-трех безликих слуг (Ольга за глаза называла их «евнухами»), были только Елисавета Ивановна да Владислав, которые нежно обнимали друг друга, расположившись у жаркого камина среди шелковых подушек странно вытянутого в длину дивана на низеньких ножках. Владислав по обыкновению своему был в домашнем халате, тогда как гостья по-прежнему оставалась в серо-малиновом дорожном платье, едва лишь ослабив завязки корсажа. Только что снятая шляпка лежала на соседнем столике. Всех девушек заставили лечь на пол и образовать живой хоровод, причем одна должна была ласкать другую языком между ног, та в свою очередь – следующую и так далее, пока круг не замыкался на первой. Ольга могла слышать доносившиеся иногда до нее смешливые восклицания бывшей хозяйки, но не видела ее, поскольку лежала в это время ногами к дивану, зарывшись лицом в густые волосы в паху партнерши по «картинке». Когда же им разрешили встать и построили в шеренгу, Елисавета Ивановна сделала вид, будто не узнала Ольгу. Она продолжала полулежать на подушках, лениво водя взглядом по вытянутым в струнку нагим телам, а Владислав предлагал ей выбрать ту счастливицу, которой предстоит разделить с ними ложе до исхода ночи. Платье Елисаветы Ивановны между тем пришло в беспорядок, корсаж был окончательно расстегнут, и под ним отчетливо виднелись полные белые груди. Ольга изнывала от желания снова оказаться рядом со своей безжалостной возлюбленной и чуть не закричала от боли и отчаяния, когда выбор последней остановился вовсе не на ней, а на самой молоденькой из азиаток. Избранница была сразу же заключена в изящный ошейник и, как полагалось, на четвереньках, уведена за длинный поводок. Чего бы только ни отдала обманутая в своих надеждах Ольга, чтобы оказаться в тот момент на ее месте! Но она слишком хорошо понимала, что отдавать-то ей теперь ровным счетом нечего. Когда-то у нее была маленькая женская честь. Ее отняли, бросили в грязь и растоптали, предложив довольствоваться ощущением собственного падения, распущенности, извращенности. Потом у нее с такой же беспардонностью забрали последнее – ее девственность, забрали в нежности, но бесстрастно, как нечто само собой разумеющееся. Вернувшись в гарем, Ольга с трудом дотерпела до ночи, а когда был, наконец, погашен свет, тихо и долго рыдала.
     На другой день она уже Елисавету Ивановну не видела, зато появившаяся после завтрака избранница-азиатка вызвала в Ольге приступ неожиданно дикой ревности. Если бы этого можно было себе позволить, она набросилась бы на ту, которую предпочли ей, опытной и послушной рабе, она бы расцарапала ей в кровь лицо и искусала все тело. Ее не остановило бы даже то, что девушка явно не в своей тарелке, измождена и чуть не валится с ног. Больное воображение Ольги приписывало все это любовным утехам в объятьях ее Госпожи, и она только еще сильнее изводила себя, ревнуя, завидуя и с отрытыми глазами мечтая о том, чтобы пройти через те же полуночные испытания самой. Завтракая, они сидели за столом напротив друг друга. Ольга украдкой всматривалась в необычное лицо девушки, пытаясь понять, что она думает, о чем вспоминает. Раскосые глаза пугливой лани, все время опущенные в тарелку, широкие высокие скулы, сегодня как-то особенно бледные, длинные тонкие пальцы с красивыми ногтями, нервно перебирающие приборы, и губы, алые губы большого, полного рта, не утратившие детского выражения. Неужели их касался рот ее Госпожи? А может быть, ей не разрешили даже встать с пола, и тогда эти губы только и могли что покрывать поцелуями туфли господ и пол перед ними. О, если бы так оно и было! Но как узнать, как убедиться в том, что эта девушка действительно огорчена пережитым за ночь настолько, насколько выглядит, или только делает вид, что огорчена? Ведь разве можно быть наедине с Госпожой и не полюбить ее?
     Больше всего Ольга боялась теперь того, что девушку снова куда-нибудь уведут, поскольку тогда она будет вольна предполагать, что ее снова призвала к себе Елисавета Ивановна. К счастью, этого не произошло: азиатка провела весь день на виду, вместе со всеми мылась, справляла нужду, занималась гимнастическими упражнениями, ела и скучала. К вечеру приступы ревности поутихли, и Ольга, не то чтобы успокоилась, но пришла к утешительному выводу, что выбор Госпожи был всего лишь ее маленьким капризом, каких у нее может быть превеликое множество: не станет же Ольга утверждать, будто вне этого дома Елисавета Ивановна ведет жизнь святоши и не проводит ночи в обществе не только Владислава, но и других господ и дам? На то была ее воля, и не Ольге судить о том, как и с кем, она должна получать удовольствие. Эта мысль показалась ей до боли приятной. В самом деле, она ведь только раба, раба любви, раба женщины, и ее удел - мучиться, одновременно наслаждаясь тем, что ее не замечают, ее не помнят, не выбирают. Главное, чтобы хорошо было не ей, а ее Госпоже. А тогда хорошо будет и ей самой. Больно, но хорошо. Очень хорошо.
     Когда девушки укладывались спать, Ольга постаралась расположиться так, чтобы ее приковали если не рядом, то во всяком случае поближе к азиатке. Как ни странно, именно в эту ночь ее вообще не стали приковывать. Лежа на спине и глядя в темноту, она ждала, пока все заснут, и думала уже другую упоительную думу: Госпожа не выбрала ее специально; она знала, что обойденная вниманием Ольга будет ревновать и томиться; значит, в действительности ее чувства Госпоже не так уж безразличны; просто она хочет, чтобы Ольга страдала не только физически, но и душевно; о, гневная, бессердечная, обожаемая Елисавета Ивановна! Теперь мне ясен Ваш тайный замысел! Теперь я вижу, что Вы не по рассеянности, а по умыслу не указали на меня пальцем и не посадили на ошейник! Может быть – может быть, Вы ждете другого случая, чтобы проявить снисхождение к влюбленной в Вас рабе Вашей и так же холодно кивнуть на нее, когда она снова будет стоять перед Вами, нагая и трепетная, единственная из всех рабынь преданная Вам каждой клеточкой своего поруганного, но по-прежнему прекрасного тела! Ибо с некоторых пор Ольга знала наверняка, что прекрасна. Унижения, наказания и гимнастика сделали ее сильной и гибкой, она ест ровно столько, сколько нужно, чтобы не испытывать голода, а значит у нее теперь нет ни грамма лишнего веса, ни жиринки, только мышцы под гладкой лоснящейся кожей, только сила в изящных руках и длинных ногах, аккуратные груди налиты соками жизни, соски послушны, чувствительны и почти всегда напряжены, живот втянут и рельефен, ягодицы упруги, давно не бритый выпуклый лобок снова подернут нежным пушком. А ее взгляд - она не видела себя в зеркале, но уверена, что под таким взглядом не устоит ни одно сердце, каким бы черствым и нелюбящим оно ни было. В ее взгляде каждый теперь может прочитать именно то, что ему хотелось бы в нем найти: испуг, преданность, дерзость, покорность, страсть, нежность, доступность, удивление, надменность, почтение и даже укор.
     Наконец, когда ей показалось, что вокруг спят, она повернулась на правый бок и стала осторожно вытягивать вперед руку, пока не дотронулась пальцами до голого плеча лежащей девушки. Хотя стояла кромешная тьма, Ольга знала наверняка, что это та самая азиатка. Она легонько побарабанила ноготками по гладкой коже. Девушка пошевельнулась, просыпаясь. Ольга почувствовала на своем локте ответное пожатие.
     - Тише, - шепнула она, опасаясь шума и опережая вопрос. - Мне показалось, ты не спишь.
     Ольга лгала, просто не зная с чего начать. Ею в этот момент двигало только слепое желание хоть как-нибудь прояснить сложившуюся у нее в мозгу запутанную картину, сотканную из одних только эмоций. Девушка не отвечала, но продолжала крепко сжимать локоть. Потом ее пальцы расслабились и медленно заскользили вверх по Ольгиной руке. Неожиданная реакция поначалу смутила Ольгу, но прикосновения были мягкими, почти ласковыми, убаюкивающими. Затаив дыхание, Ольга ждала, прислушиваясь к своим ощущениям. Пальцы незаметно соскользнули на грудь, прикрытую тонкой сорочкой (теперь она редко ложилась спать совершенно голой; кроме того, в последнее время всем пленницам выдавали по теплому одеялу, в которое можно было заворачиваться с головой). Пальцы явно понимали, где оказались. Легонько тронули бугорок соска. Еще раз, словно проверяя его упругость.
     - Тебя зовут Ольга, - не то утвердительно, не то вопросительно проговорил из тьмы низкий женский голос.
     Несмотря на приятный тембр, он никак не соответствовал облику хрупкого подростка, какой выглядела юная азиатка. Ольга невольно поежилась, хотя в сущности была к этому готова, поскольку несколько раз слышала в душе, как та разговаривает с другими девушками, и не преминула заметить эту ее отличительную особенность. Сейчас же ей на мгновение почудилось, будто рядом лежит мужчина. Чужие пальцы продолжали ненавязчиво теребить беспомощно затвердевший сосок.
     - Да, - ответила Ольга. - А тебя?
     - Ирина, - чуть помедлила с ответом невидимая собеседница.
     Ольге не приходилось прежде слышать подобного имени, однако теперь оно показалось ей не лишенным благозвучности. Она уловила на щеке теплоту дыхания, и в следующее мгновение ее губ коснулось что-то влажное и подвижное. Это был язык. Ирина целовала ее.
     - Я давно жду, когда ты придешь ко мне, - уже как будто из другого мира долетал до нее горячий шепот нежного рта. - Мне так хотелось дотронуться до тебя. Вот именно так, когда никто не видит. Чтобы были только ты и я. И чтобы мы звали друг друга по имени, как здесь не принято. Мы станем настоящими подругами. Ты будешь моей хозяйкой. Но только один день. Потому что на следующий ты будешь моей рабой. Я дам тебе все, что ты захочешь. Я богата. У меня много золота и драгоценностей. Мы будем жить вдвоем в огромном доме на берегу озера и разводить черных лебедей. Я буду купать тебя в молоке. - Тихий смех. - Поцелуй же меня.
     Еще совсем недавно Ольга думала, что разучилась удивляться. Теперь эта способность снова вернулась к ней и заставила порадоваться тому, что вокруг не видно ни зги. Не то яркий румянец выдал бы ее с головой. Низкий голос девушки обволакивал ее. Сосок изнывал от напряжения. Второй трепетал и завидовал ему. Она хотела резко отстраниться, порвать эту колдовскую паутину тьмы, дыхания и слов, но уже была не в силах. Перед ней открывался омут, зовущий без раздумий кинуться в его влекущую глубину. Гибкое тело было не просто рядом, оно было рядом с ней, на ней, оно извивалось от бессильной злобы, потому что не могло проникнуть в нее, завладеть ею изнутри, поработить, вывернуть наизнанку, как может тело мужчины, но оно было, и оно было любимо.
     - Что ты делаешь? - выдавила Ольга и сразу же раскаялась, замотала головой, как в горячке, и пролепетала: - Да, да, я хочу, я готова.
     Снова тихий смех. Горячее дыхание ласкает ухо. Они обнимают друг друга и, ослепленные темнотой и желанием, ищут губ. Находят. Дыхание сливается...
     Ольга открыла глаза и поняла, что настало утро. Посмотрела в сторону, туда, где лежала ее ночная подруга, ее Ирина. Девушки не было. Вместо нее из-под одеяла виднелось безмятежное лицо совсем незнакомой невольницы. Ольга растерялась, ужаснулась произошедшему обману и тому, что о ее тайне стало известно посторонним, но тут же спохватилась, с тоской и разочарованием осознав, что Ирина и все произошедшее между ними ей всего лишь приснилось. Азиатка спала с другой стороны, отделенная двумя уже пробудившимися девушками, и у нее по-прежнему не было имени.
     Пережитый сон произвел на Ольгу гнетущее впечатление. Окажись он явью, она бы, наверное, испытывала сейчас облегчение: объяснение состоялось, она обрела в сопернице любящую подругу, наступил конец душевному одиночеству, новая сладкая боль помогает забыть старую рану. Теперь же она отдала все, открылась не перед кем-нибудь, а перед самой собой, худшей из советчиц и подруг, - и ничего не получила взамен. Отныне она знала, что ревность к юной азиатке была на деле ревностью удвоенной: она хотела бы оказаться и на ее месте в ту злосчастную ночь у Елисаветы Ивановны, и на месте Елисаветы Ивановны, позволившей себе с таким равнодушием получить полную власть над смуглым манящим телом. Это признание было вырвано у нее причудливым сновидением, и она возненавидела сон.
     День начался, как обычно. Ольга по-прежнему следила за Ириной – нет, не Ириной, конечно, но ей уже даже хотелось, чтобы эту девушку звали именно так – и лелеяла несбыточную мечту о допущенной где-то ошибке: вот сейчас их взгляды встретятся, и Ирина сделает ей почти незаметный знак, мол, не отчаивайся, я все помню, ты не спала, мы любили друг друга, и я не собираюсь брать назад своих обещаний, нужно только подождать удобного момента. Но знака не было. Азиатка вела себя, как всегда, независимо, хотя и робко, правда, робость эта была, думала Ольга, скорее всего, напускной. Робость красивой женщины - не более чем кокетство.
     Само собой напрашивалось сравнение азиатки с черкешенкой. Однако Ольга на него не отваживалась, боясь запутаться в своих чувствах и окончательно прийти к выводу о своей собственной блеклости и неуместности даже мысленных притязаний на привязанность (пусть не любовь) любой из них, не говоря уж о Госпоже.
     Стоило ей так подумать, как действительность удивительнейшим образом опровергла ее, не лишенные на первый взгляд здравого смысла, сомнения.
     Сначала выяснилось, что Елисавета Ивановна никуда не уехала. Пропадавшая весь вчерашний день, она вдруг объявилась не где-нибудь, а в ванной комнате застывшей на пороге высокой темной фигурой, обволакиваемой густыми облаками пара. Стоявшая позади нее Генриетта могла издалека показаться ее второй, уставившейся в одну точку головой. Ольга зарделась. Она не сразу узнала свою Госпожу. Только когда пар постепенно вытек в коридор и все предметы вокруг, включая мокрые тела купальщиц, приобрели отчетливые очертания, Ольга почувствовала на себе пристальный взгляд, занервничала, украдкой поискала его источник… и потеряла дар речи. К счастью, говорить ей и не требовалось. А требовалось ей только, подняв руки над головой, поворачиваться под струей, бьющей из шланга в руках черкешенки, которой сегодня снова доверили играть роль одной из помощниц.
     - Ну, как ты поживаешь, Инесса?
     Ольга в восторге не отрывала взгляда от ярко-алых губ, назвавших ее только что по имени. По имени, когда-то давным-давно подаренному ей Госпожой и теперь нежданно возвратившемуся из полустершихся воспоминаний. Значит, о ней не забыли. Значит, еще есть надежда вернуть вместе с именем и воспоминаниями то упоительное ощущение подвластности и неразделенной любви. Нет, не любви – страсти. Умопомрачительной страсти, на которую способна разве что безъязыкая скотина по отношению к своим высокомерным хозяевам. Скотина нема и потому не может проявлять свои чувства иначе как действиями.
     Ольга опустилась коленями на мокрый пол. С нее ручьями стекала вода, но она смотрела не на сверкающие в тусклом свете под гладью прохладных луж плитки, а на ту, чей внезапный приход снова вселил в нее полноту жизни.
     Бровь Госпожи вопросительно поднялась.
     Сегодня на ней было красивое атласное платье темно-лилового цвета с белым кружевным воротником и манжетами. Юбка чуть круглилась, подчеркивая узость талии. Унизанные кольцами длинные пальцы играли тонкой тростью – нет, не тростью, а гибкой розгой с плетеной рукояткой. Кожаная черная розга, предназначенная для воспитания непослушных детей. Волосы Госпожи были уложены в замысловатую прическу, открывавшую маленькие ушки с тяжелыми серьгами в виде переливающихся капель.
     Ольга с ужасом спохватилась: ей был задан вопрос, а она до сих пор медлит с ответом. Да еще смотрит прямо в глаза Госпоже, хоть и стоит на коленях. В животе сладко заурчало. Она поняла, что провоцирует наказание. Вместе с тем поняла она и то, что сама становится хозяйкой своей нынешней участи. Ведь все так просто: не повинуйся, ослушайся – и над тобой обязательно учинят расправу. А что может быть больнее и сладостнее, чем расправа от рук того, о ком мечтаешь больше всего на свете?
     Розга хлестнула девушку по правому плечу.
     - Язык проглотила?!
     Теперь кожаный кончик ужалил в левую грудь, чуть выше до боли напрягшегося соска.
     - Ты перестала меня узнавать, Инесса?
     - Нет, Госпожа… я узнала вас…
     - В таком случае потрудись ответить на поставленный вопрос!
     - Я не поняла вопроса…
     Сейчас она хлестнет меня по лицу, мелькнуло в словно пробуждающемся после долгой спячки Ольгином мозгу. О, как же я хочу почувствовать на себе ее силу и безжалостную власть! Неужели я могла жить все это время без нее? Неужели она не чувствует этого, не видит, что может делать со мной, что ей заблагорассудится? Новая мысль ошпарила ее ледяным холодом. А если видит? Если оттого и изводит невниманием, что чувствует?
     Она покосилась на Генриетту. Казалось, надзирательница проглотила язык, такой ошарашенный был у нее в это мгновение вид. Уж не думает ли она, что Ольга, то есть Инесса, захочет спасать ее шкуру, а заодно и свою? Воспитание воспитанием, но, каким бы строгим оно ни было, когда речь идет о чувствах, тщательно скрываемых и неразделенных, правда, оттого лишь еще более опьяняющих и бесстыдных, разве можно променять их, это ощущение застигнутой врасплох воровки, на добропорядочное существование обыкновенной гаремной куклы?
     - Не поняла вопроса? – негромко повторила Госпожа, словно размышляя над услышанным. – Когда ты жила у меня, то была, сдается мне, попонятливее. Протяни-ка руки!
     Стоя на коленях, Инесса безропотно вытянула перед собой руки и заранее прикусила нижнюю губу, зная, что должно сейчас произойти. Когда розга со свистом обожгла ее кожу пониже локтей, она шумно втянула в себя воздух и едва сдержала улыбку. Теперь, даже если все это скоро закончится, оставленные розгой следы будут долго напоминать ей о воле Госпожи.
     Елисавета Ивановна не удовлетворилась одним ударом и нанесла еще три-четыре, всякий раз стараясь попадать в одно и то же место. Рубцы выглядели так, будто с девушки только что сняли узкие наручники.
     - Опусти глаза, - не выдержав, прошипела из-за спины Госпожи Генриетта. – Опусти сейчас же, а не то…
     - … а не то что? – вырвалось у Инессы. Сказав, она сама удивилась тому, как просто у нее это получилось. И продолжала смотреть на обеих женщин.
     Лицо надзирательницы налилось пунцовой краской, будто ее только что отлупили по щекам. Взгляд Госпожи из насмешливого стал проницательным. Она явно не ожидала найти свою бывшую питомицу столь дерзкой и теперь пыталась разобраться в том, что же с ней могло произойти. Этот ее интерес повлиял на девушку еще более ободряюще. Инесса поднялась с пола и вызывающе выпрямилась. Она чувствовала на себе потрясенные взгляды подруг по заточению и подсознательно понимала, что поступает правильно.
     Триумф ее длился недолго.
     Небрежного жеста Госпожи оказалось достаточно, чтобы черкешенка и еще две-три помощницы из числа невольниц набросились на Инессу и повалили обратно, животом на пол, прямо под ноги Елисаветы Ивановны. В какой-то момент мокрый лоб Инессы коснулся края атласного платья. Должно быть, Госпожа не заметила этого, поскольку не пошелохнулась и не отступила. Она сверху вниз взирала на распростертое перед ней голое тело ослушницы и не спешила вершить над ней суд. Инесса больше не видела ее лица, однако догадывалась, что сейчас на нем борется желание преподнести ей должный урок и одновременно не перегнуть палку.



  2  В здоровом теле /лат./
  3  Земля неведомая /лат./
_______________
    
    
    
    
Наказание
    
    
     - Если ты думала, будто я собираюсь тебя выпороть за недопустимую дерзость, то спешу разочаровать – бить тебя мне недосуг.
     Так начала свою речь Госпожа, когда прислужницы вышли из комнаты и оставили их наедине. Успевшая высохнуть после душа, но по-прежнему голая Инесса висела под потолком вниз головой: ноги ее были раздвинуты и прикованы к концам железного прута, а тот в свою очередь крепился цепями к массивной поперечной балке. Руки девушки оставили свободными, и она упиралась ими в пол, тем самым слегка ослабляя напряжение в ногах. При этом она никак не могла повлиять на прилившую к голове и тяжело стучавшую в висках кровь.
     Прохладная ладонь Госпожи легла на обращенную вверх промежность, на мгновение застыла и соскользнула по животу.
     - В этих стенах дерзость карается строже, чем ты можешь себе вообразить. Поэтому на нее отваживаются единицы. Отваживаются по неведению, как ты. – Снова легкое похлопывание по жадно приоткрытым губкам. – Потом о них никто уже больше не слышит. Им находят замену. Всегда.
     Госпожа отошла от причудливо висящего посреди комнаты тела и села на диван, подложив под спину шелковую подушку. Перебирая руками, Инесса попыталась развернуться так, чтобы видеть ее. Уходившие под потолок цепи тянули назад. Тем не менее, она увидела, что перед диваном стоит маленький ореховый столик, а на нем – инкрустированный янтарем ларец.
     - Порядки здесь позволено устанавливать только одному человеку. Все остальные могут только слушать его и подчиняться. Ты знаешь, о ком я.
     Она открыла крышку ларца и достала длинный мундштук с уже заправленной в него тонкой сигаретой. Закурив, облокотилась на подлокотник и продолжала:
     - Все это я говорю тебе лишь затем, чтобы ты лишний раз оценила глупость своего поведения. Вероятно, тебе еще представиться возможность убедиться в правоте моих слов. Я здесь вовсе не затем, чтобы читать тебе нотации. Ты уже большая девочка. Большая и красивая.
     Инесса от неожиданности невольно отпустила руки и закачалась из стороны в сторону под звон цепей.
     - Да, и красивая. Ты мне очень нравилась, Инесса. Кстати, как твое настоящее имя? Я что-то подзабыла…
     - Ольга, - не сразу нашлась девушка.
     - Ольга. – Имя превратилось в облачко дыма и растаяло. – У тебя красивое лицо и соблазнительное тело. Поверь, мне доставляет удовольствие видеть тебя даже сейчас. Но больше всего ты понравилась мне своей покорностью и желанием подчиняться. Видимо, я ошибалась.
     - Нет!
     - Не смотри на меня. Закрой глаза и слушай. Потому что это последнее, о чем я намерена с тобой говорить. Больше мы не увидимся.
     Ольга затрепетала. Она ожидала чего угодно, но только не этого. Вот так просто, без прикрас: «Мы больше не увидимся». А она-то хотела…
     - Я уезжаю. Ты остаешься в этом доме. Не знаю, кому из нас будет легче. Моего мужа переводят на посольскую службу. На следующей неделе мы отбываем в Италию. Как бы мне ни хотелось остаться, я вынуждена ехать с ним. Здесь я оставляю свою неразделенную любовь и несколько неосуществленных начинаний.
     - Но я люблю вас, - сдавленным голосом воскликнула Ольга.
     - Знаю, я не о тебе. Ты мне не более чем симпатична. Люблю я того, с кем тебе придется здесь жить и в чьей власти, я думаю, ты станешь еще более желанной рабыней. Сегодня ночью я намерена в последний раз отдаться ему. Тебе этого не понять. Ты никогда не любила.
     - Я люблю вас… - отрешенно повторяла Ольга, ничуть не заботясь о том, чтобы ее признания кто-нибудь слышал.
     - Ты никогда не любила мужчину. Сейчас тебе только кажется, что ты можешь с таким же пылом любить женщину. Это иллюзия. Ты не знаешь настоящей страсти. Не знаешь, что можно испытать, когда его твердый член пронзает тебя и входит по стенкам в самое нутро. – Она заметила, что сболтнула лишнего, и замешкалась. – Ни одна подруга не подарит тебе такого ощущения. Только мужчина. Но моего мужчины тебе отродясь не познать. Он не подпустит тебя к себе, а если ты даже его об этом попросишь, вместо ответа он обречет тебя на новые унижения. Его не интересуешь ты как женщина. Ты интересна ему как вещь, как рабыня. Которой можно до поры до времени пользоваться, но которую потом обязательно хочется заменить на более новую и свежую. Ты обречена быть его вещью. Тебе уготовано испытать и узнать на собственной шкуре столько, что он никогда не отпустит тебя на волю. Разве что передаст кому-нибудь. В лучшем случае еще более требовательному, могущественному и развратному. В худшем – мелочному и никчемному.
     Госпожа глубоко затянулась, довольная произведенным своей речью эффектом: девушка плакала, и слезы ее скатывались по покрасневшему лбу на волосы.
     - Я оставляю тебя с ним и в наказание за твою любовь, которая единственная заставила тебя сегодня разыграть передо мной весь этот спектакль, уж я-то понимаю, так вот, в наказание за нее я велю тебе…
     - Что это у вас тут происходит? – раздался из-за спины Ольги знакомый мужской голос.
     Мимо ее лица прошли две ноги в мягких кожаных туфлях, бесстрастное прикосновение которых к губам было так знакомо Ольге. При появлении любовника Елисавета Ивановна порывисто встала с подушек и так и осталась стоять, высокая, стройная, взволнованно улыбающаяся. Ольга наблюдала, как два опрокинутых вверх ногами человека протягивают навстречу друг другу руки и обмениваются коротким пожатием. Владислав чуть церемонно, как показалось ей, поцеловал гостью в щеку и оглянулся на беззащитно висящую пленницу.
     - Опять она что-нибудь отчебучила? – меланхолично поинтересовался он, продолжая стоять и не давая присесть собеседнице.
     - Хочу заметить, что в бытность моей рабыней эта пташка была куда покладистей. – В голосе Елисаветы Ивановны звучала ирония, однако Ольга подумала, что та просто пытается замаскировать тревогу. По всей видимости, она зачем-то скрывала от любовника свои планы относительно Италии и не знала, насколько долго он стоял за дверью, прежде чем войти. Хотя, быть может, все это были только догадки. – Сегодня в душе она устроила целое представление, да такое, что троим девицам едва удалось ее усмирить.
     - В самом деле? – Владислав ловко подхватил со столика неизвестно как оказавшийся там прут и с размаху ожег Ольгу поперек ягодиц. – Мы это легко исправим, дорогая. Вот ей еще!
     Он сек Ольгу сильно и бесконечно долго, так, будто, действительно, ее нежная кожа утеряла для него всякую ценность, и он не имел ничего против кровоточащей сетки рубцов. Ольга рыдала навзрыд и пыталась ускользать от града ударов, отталкиваясь руками от пола. Сквозь пелену слез, она не видела ничего, но зато слишком отчетливо слышала смех Госпожи.
     В какой-то миг ей показалось, что она потеряла сознание, однако тянущая боль в ногах и как будто распухшая от притока крови и слез голова не давали ей возможности отключиться от происходящего. Когда же все наконец закончилось, она этого даже не почувствовала, поскольку жгучий зуд в ягодицах и на внутренних изгибах бедер продолжался впоследствии еще не один час. И не один день.
     Особенно же настойчиво зуд бессильного отчаяния ощущался на израненном сердце, потому что истинное наказание заключалось вовсе не в исполосованных ягодицах, на которых она не могла потом ни сидеть, ни лежать, безмерно уставая за день стояния и ночь беспрестанных ворочаний с боку на бок, а в том, что Госпожа исполнила свое обещание и бесследно исчезла из ее жизни. Ольге оставалось лишь надеяться, что эта разлука продлится не вечно. Если на этом свете вообще что-то бывает не вечно, кроме безысходности, порочности и наготы…
    
_______________
    
    
    
    
    
    
    
    
    
На четвереньках
    
    
     - По натуре своей я работорговец. Мне доставляет несказанное удовольствие не просто владеть покорными моим прихотям телами и душами этих несчастных, хотя, в сущности, счастливых девушек, но и иметь возможность расстаться с ними, обменять на нечто более совершенное, нечто более достойное моей скромной коллекции.
     - Ну, насчет «скромной» коллекции, вы, друг мой, ехидствуете! Я бывал и в более почтенных домах, причем не только, как вам, должно быть, известно, в России, но и вдали за ее пределами. Так вот, скажу я вам честно и откровенно, таких сокровищ, как у вас, мне нигде видеть не доводилось.
     - Полноте, батенька! Уж не юродствуете ли вы чаем? Неужто вы не бывали в подвалах достославного ксендза Стоцкого? Года полтора тому назад я встречался с ним в Кракове по известным вам вопросам и был вместе с наиболее близкими сотоварищами приглашен к нему в поместье, что в часе езды от города. Вот видите, вы киваете! Значит, знаете, о чем я говорю. Разве не хороши тамошние панночки? Разумеется, нужно постараться попасть туда летом или на худой конец на исходе весны, когда они устраивают купания прямо в озере, где ксендз разводит еще и черных лебедей.
     - Вы, Владислав, я вижу, по роду-племени своему привыкли хвалить все польское. Будто не в России с молодых ногтей обитаете.
     - Ошибаетесь, милый граф. Если бы вы придерживались тех же работорговческих взглядов, что и я, то наверняка узнали бы, что в коллекции того же упомянутого мною к слову Стоцкого преобладают молоденькие еврейки, проданные или, как он выражается, «подаренные» ему их многодетными скупцами-родителями. Девочки живут у него с пяти-шести годов, а потом, когда им исполняется чуть больше двадцати, и они теряют очарование юности, он умело пристраивает их, находя им достойных содержателей, а то и вовсе мужей. Ну, в чем вы обвините меня теперь? В семитизме?
     - Боже упаси! Чем-чем, а этим пороком вы не страдаете. Но мы, кажется, отвлеклись. Вы ведь рассуждали о своих пристрастиях как рабовладельца.
     - В самом деле. Ксендз сбил меня с мысли. А имел я сказать то, что меня вовсе не прельщает идея накопительства, коей злоупотребляют небезызвестные вам члены нашего тайного общества, чахнущие над своими стареющими красавицами до тех пор, пока и тех и других ни пора выбрасывать на свалку истории.
     - Ха-ха, друг мой, неплохо сказано! Пожалуй, это ваше выражение стоит запомнить!
     - Только мой вам совет: не вздумайте использовать его в компании, допустим, князя Пожарского или, к примеру, статского советника Плотвина Модеста Харитоновича. Не-то обида по гроб жизни вам обеспечена.
     - Учту, учту всенепременнейше, милостивый государь! Кстати, до меня доходили слухи, что супруга последнего посещала вас, чуть ли не здесь, накануне своего скоропостижного отъезда и теплую Италию.
     - Вы хотите меня спросить, правда ли это или что она моя любовница!
     - А вы еще более острослов, чем я полагал! Забудем о ней. Все это в прошлом, а злые языки будут всегда, не так ли?
     - Полагаю, что так. Хотя иногда мне кажется, что стоит два-три таких языка укоротить, как в их полку заметно поубавится.
     - Если это намек, мой дорогой друг, то вы же знаете, что я не из их числа. Мне просто доставляет определенное удовольствие потчевать вас светскими россказнями, о которых вы едва ли проведали бы иначе. Надеюсь, вы не собираетесь на меня за это сердиться?
     - Как я могу сердиться на человека, которого считаю своим самым постоянным покупателем! Между прочим, вот мы и вернулись к той теме, с которой начали нашу словесную перепалку.
     - Совершенно верно, если только учесть тот факт, что до сих пор я не приобрел ни единого сокровища из вашей богатейшей коллекции…
     - Я именно это и имел в виду, называя вас покупателем «постоянным». То есть покупателем, который постоянно ничего у меня не покупает.
     - Что ж, дорогой мой Владислав, предлагаю вместе подумать над тем, как заполнить этот немаловажный пробел нашего с вами многолетнего общения. – Собеседник снял ноги со спины, стоявшей на четвереньках Ольги, но только лишь затем, чтобы положить их обратно, поудобней устроившись в мягко пружинящем кресле. – В долг, как вы знаете, я не беру, поэтому, вероятно, вам придется заинтересовать меня ценой.
     - Милый граф, как я вижу, вы охочи до крайностей, что весьма похвально в жизни, однако, полагаю, в нашем деле будет, по меньшей мере, легкомысленно. Скажите на милость, с какой стати вы, никогда не интересовавшийся моими приобретениями, вдруг начинаете с такого туманного понятия, как цена? А кроме того, с чего вы взяли, будто я намереваюсь просто так взять и продать вам какую-нибудь из моих рабынь?
     - А разве нет?! Полноте, Владислав, вы меня не столько интригуете, сколько смущаете!
     - Просто вы не дослушали до конца моей мысли и сами же перескочили на куда как менее значимые темы, вроде Италии и госпожи Плотвиной. Ради вас повторюсь, что по натуре своей я работорговец. А это в свою очередь означает, что мне доставляет удовольствие не только иметь рабов или избавляться от них путем продажи или обмена на новых, но и сам процесс неизбежного в данном случае торга. Не обижайтесь, но я вовсе не заинтересован в том, чтобы угодить вам лично или кому бы то ни было еще. Пусть даже с целью извлечения непременной выгоды для себя. Угождение, как вы знаете, достигается различными путями. В зависимости от ожидаемой выгоды. В нашем с вами случае я рад тому, что мы можем позволить себе не думать о выгоде и угождении вовсе, общаясь на равных. За это качество я и ценю нашу давнишнюю дружбу.
     - Спасибо хоть на одном добром слове…
     - Я всегда знал, что вы склонны подмечать в моих словах забавное для себя.
     - Век живи – век учись!
     - Вот именно. Таким образом, нас не должны разобщать общественные стереотипы, пусть даже речь идет об обществе тайном, лишенным, позволю себе предположить, моральных ограничений, которыми заражено общество вне нас. Знайте, что если вам будет угодно, я лучше подарю вам любую из приглянувшихся вам особ, чем заведу разговор о ее цене.
     - Честно говоря, я нахожу, что, по-своему, они все бесценны.
     - Истинная правда, дорогой граф! Истинная правда! Тем не менее, цена им всем есть, но только весь вопрос в том, что определяться она, по моему сугубо личному мнению, должна не мною, а на собрании тех людей, которые готовы ее заплатить. Вы догадываетесь, к чему я клоню?
     - Я слышал, вы будто бы проводите торги.
     - Не будто бы, а в самом деле. Вот что нравится мне больше всего в моем искусстве повелевания чужими телами и волями! Трудно вообразить себе более наглядное проявление стольких порочных извращений одновременно, как в тот самый момент, когда обнаженная рабыня ступает на отведенный ей помост и отдается во власть солидной публике, в свою очередь деградирующей до крайних пределов при виде красоты выставленной перед ней плоти.
     - Да, в том, как вы рассуждаете, что-то определенно есть…
     - При этом никто из собравшихся в зале не знает наверняка, кто же станет ее обладателем, но все видят этого счастливца в соседе или соседке и переживают целую гамму доселе почти неведомых им чувств: от алчности до ревности, от страха потерять желаемое до ненависти к тем, кому ты минуту назад вежливо улыбался. Кроме того, в зале еще есть трепещущий предмет торгов, теряющийся в безрадостных догадках по поводу уготованной ему участи, которая едва ли обещает быть лучше, чем была до сих пор, но легко может стать гораздо ужаснее. Кстати, мой собственный опыт доказывает, что рабов, купленных с молотка, чаще всего ожидает нелюбовь их будущих хозяев, которую те вымещают на них при любом удобном случае. Вероятно, дает о себе знать пережитое во время торгов, что многими внутренне воспринимается как своего рода унижение. И, наконец, в зале есть я, которому внятно все происходящее и который, как настоящий режиссер этого спектакля, доволен тем, что все творится исключительно по его сценарию.
     - Не скучно?
     - Что именно?
     - Все знать наперед, все предвидеть, все понимать.
     - Если за этой прозорливостью стоят годы опытов, ошибок и разочарований, то упиваешься каждым мигом, как античный зритель, знающий наперед фабулу драмы, но всякий раз сопереживающий героям.
     - Вы намеренно вновь уводите разговор на земли Италии, друг мой?
     - Отнюдь. К тому же, вероятно, в нашей связи это было не слишком удачным сравнением. Во мне заговорил еще один из укоренившихся в нас стереотипов. И даже не один. Поскольку я не собираюсь останавливаться на том, что согласен с выводами некоторых ученых мужей, считающих, что античность – есть гениальная выдумка средневековья.
     - В самом деле?
     - Теперь уже едва ли кто скажет, в самом или не в самом, но по моим собственным ощущениям – да. Так вот, я сейчас даже не об этом примечательном обстоятельстве, а о том, что носители итальянского языка по природе своей не могут быть теми погрязшими в пороках и пресыщенными беспутной жизнью чудовищами, какими рисуют их поздние авторы. Хотите знать почему?
     - Определенно.
     - Потому что в их мироощущении не существует полутонов, столь необходимых для зарождения «порока», который я, кстати сказать, умышленно заключаю в кавычки, поскольку не знаю, что это слово подразумевает. Они делят мир на белое и черное, на добро и зло, на мужское и женское. Вы знаете итальянский?
     - Хуже, чем латынь, а ту я позабыл сразу, как переступил порог гимназии.
     - В противном случае вы бы поняли, что я имею здесь в виду подозрительное отсутствие в итальянском языке такого понятия, как средний род. На мой взгляд, уже одно это очевидно доказывает правоту моих сомнений. Без среднего рода нельзя осознать прелестей однополой любви, о поклонении которой с таким рвением рассуждают историки Римской империи. Без него нельзя воспринимать рабов в том свете, в котором, как нам говорят они же, видели своих пленников жестокие военачальники и патриции: неодушевленными предметами повседневного обихода. Если бы римские рабовладельцы и рабы существовали в действительности, итальянский язык был бы вынужден иметь средний род. В противном случае я вижу здесь одну нелепость, цепляющуюся за другую. Вы согласны?
     - Никогда об этом прежде не задумывался, однако признаю, что в ваших рассуждениях что-то есть. Так когда же вы намереваетесь провести следующий аукцион и потешить себя неувядающими ощущениями?
     - Именно это я и хотел с вами обсудить, дорогой граф. Зима, как ни странно в здешних краях, все же подошла к своему логическому концу, и я помышляю о том, что пора сменить зимние квартиры. Кроме того, у меня дозревает интересный урожай, которым я намерен успеть воспользоваться, пока не стало слишком поздно. Вы догадываетесь, о чем я говорю?
     - Говорите вы загадками, однако, зная вас, я попробую предположить, что ваша коллекция должна вот-вот пополниться чем-то многообещающим.
     - Вы недалеки от истины, граф. Кажется, я зря вас томлю. Ведь я, сдается мне, никогда прежде не рассказывал вам, что с некоторых пор питаю интерес к такой вещи, как материнство.
     - Это что-то новенькое! Уж не решили ли вы обзавестись семьей!
     - Ценю ваш юмор. Нет, не решил. И не решу. Во всяком случае, до тех пор, пока окончательно не потеряю интерес к жизни и к различным ее проявлениям. Я говорю о роженицах. Вам приходилось когда-нибудь слышать, чтобы с молотка шли беременные рабыни. Два человеческих существа по цене одного. Правда, по очень хорошей цене, заметьте. Единственное, чего я бы не хотел допустить, так это родовых схваток прямо во время аукциона. Недавно я присутствовал во время подобной сцены. Зрелище, надо признаться, мало эстетичное. Между нами, девицу спасло лишь то, что на свет появилась девочка. А если судить по матери, то дочка со временем будет иметь поразительный успех. Великодушие, к проявлениям которого я склонен в самых крайних случаях, не позволило мне покарать мать за поспешность и уродство опускаемой мною здесь сцены.
     - И много у вас таких? Признаться, я никогда раньше ни о чем подобном не думал, но когда вы сказали, меня самого разобрало любопытство. В этом что-то есть.
     - Еще бы! Беременные девицы интересны необычностью своих фигур, беззащитностью положения и стремлением идти на все, лишь бы им даровали возможность в свой час беспрепятственно разрешиться от бремени. Из них получаются примерные рабыни.
     - Так сколько же их в вашей коллекции?
     - После той, что в конце концов разродилась, их осталось восемь. Все на разных месяцах, но две могут вот-вот понести. Так вот, давайте поговорим, наконец, о деле. Мне пришло в голову их продать. Доктора говорят, что ожидаются мальчики. Меня это совершенно не устраивает, хотя я уверен, что найдется немало желающих среди нашего брата побаловать себя приобретениями именно такого свойства. Мне может понадобиться ваша помощь, чтобы обустроить все мероприятие как следует. Кроме того, помнится, вы водили знакомства с некоторыми из наших членов, которым близки и понятны однополые утехи.
     - Не совсем так. В их круг меня некогда ввел мой брат. Сам я, разумеется, оказался там опять-таки из одного лишь любопытства. Ничего общего с ними я не имею.
     - А я ничего такого и не хотел сказать. Просто, когда речь идет о столь щекотливых аферах, я бы предпочел избегать излишней огласки. Разумеется, выручку с продажи я готов разделить с вами в равной доле. Согласны?
     - А если родятся не мальчики?
     - Резонный вопрос. Думаю, мы сможем предложить как минимум два варианта его разрешения. Во-первых, я готов выкупить ребенка, если он окажется женского пола. Во-вторых, мы пригласим на дополнительное освидетельствование врачей, и те дадут свое заключение в присутствии всех заинтересованных лиц, снимая с нас тем самым часть могущих последовать упреков в подлоге. А кроме того, зная несовершенство медицины, я бы изначально оговорил возможность ошибки и тем самым лишь придал мероприятию дополнительную интригу. Как вы на это смотрите?
     - Что нужно от меня?
     - Люди, место и время. Товар за мной. Прибыль пополам. Быть может, мне удастся расшевелить вас, и вы со временем тоже превратитесь если не в работорговца, то в преуспевающего аукциониста.
     - Сомневаюсь. Хотя попробовать не грех. А почему вам понадобилось еще и место? Разве здесь его не достаточно? Мне казалось, вы живете на весьма широкую ногу.
     - Я же сказал, что хочу избежать излишней огласки. До поры до времени никто не должен знать, кому именно принадлежат рабыни.
     - Иными словами, если я правильно понимаю, вы хотите, чтобы и ваше инкогнито обеспечивал я, не так ли?
     - Можно и так рассудить.
     - Тогда позвольте задать вам прямой совсем вопрос: в чем подвох? Раз вы ждете от меня участия, я настаиваю на ответе.
     - Подвох, мой дорогой и проницательный друг, кроется в том, что одним из упомянутых мальчиков может оказаться внебрачный отпрыск Ильи Петровича Бекетова.
     - Уж не сына ли Петра Бекетова, который…
     - Совершенно верно.
     - Доподлинно известно? Ну и дела!
     - Есть свидетели. Есть будущая мать. Деревенская девчонка, кстати сказать. Досталась мне путем чудесного стечения обстоятельств и настойчивых поисков. Теперь вам понятно мое желание не поднимать лишнего шума?
     - Вы всегда, сколько мне помнится, были на ножах со стариком Бекетовым.
     - Вам правильно помнится. Он давнишний должник моего покойного батюшки, а я не привык отпускать должников с миром. Еще не знаю до конца как, но мне предоставляется случай напомнить ему о долге. Так что все, о чем вы только что узнали, должно храниться в величайшем секрете.
     - Мне этого можно было не говорить. Помалкивать положено мне и по службе и по взглядам. А в этих вы можете быть так же уверены? – Ольга почувствовала, как твердый туфель пнул ее в голый бок. – Вы им доверяете?
     - Мои рабыни умеют хранить чужие тайны. А тем более тайны своего господина. Они слишком хорошо знают, что в противном случае на свет может появиться бумага, соглашение, по которому они разрешают учинить над собой все, вплоть до казни, мучительной или мгновенной. Метод – на мое усмотрение.
     - Не могу сказать, что полностью удовлетворен подобным ответом, однако вынужден признать вашу находчивость и предприимчивость.
     - А вы, разве, не подписываете со своими таких бумаг?
     - Мои увлечения носят слишком временный характер, чтобы подтверждаться какими-либо бумагами. Правда, после нашего сегодняшнего разговора я подумаю и, быть может, тоже предприму кое-какие меры.
     - Меры никогда не повредят. Однако, я бы все-таки хотел услышать от вас, что вы можете мне предложить.
     - Прямо так сразу? Друг мой, я должен все взвесить и прикинуть.
     - У нас маловато для этого времени.
     - Понимаю…
     - Я обратился бы к вам значительно раньше, но ведь вы скрывались где-то за границей.
     - Ездил на воды в Бат. Англия всегда действует на меня успокаивающе. Вы бывали в тех местах?
     - Да, но только под другим предлогом. В Англии отвратительные женщины, но прекрасная литература. Так что вы скажете?
     - Людей, пожалуй, я вам обеспечу. Скольких вам нужно?
     - Зависит от полноты их кошельков. Человек десять, пожалуй. От силы двадцать. Нам ведь с вами нельзя забывать и о конспирации.
     - Да, да, разумеется, вы правы. Только сомневаюсь, что мне удастся найти больше пяти-шести. Вы же хотите клиентов с совершенно определенными склонностями…
     - Не забывайте, что продаем мы женщин, а не мужчин. Наши клиенты имеют право любить женщин. Зачем лишать себя хорошей компании. Пусть будет, как вы говорите, человек пять-шесть почитателей содомского греха. Разбавьте их теми, кто умеет наслаждаться зрелищем обнаженной женской плоти, добавьте к ним двух-трех истинных распутников, вроде меня, которым дорог вид молодой беременной рабыни – и считайте, что мы готовы к торгам.
     - А что вы скажете, если среди публики будут женщины?
     - Вы читаете мои мысли!
     - В самом деле?
     - Что может быть более возбуждающим для истинного мужчины, чем созерцание женщины, покупающей женщину! Обязательно зовите дам! Дамы помогут нам поднять цены. Таким образом, осталось два вопроса: где и когда.
     - Вы хотите, чтобы я сам назначил время и место? Что ж, давайте прикинем вместе. Мою московскую обитель вот уже месяц как оккупировала жена с новой подругой. Мне бы не хотелось им мешать…
     - Вот уж не догадывался, что вы настолько потакаете графине!
     - Иногда приходится идти на определенные уступки перед тем, кому обязан если не счастливой жизнью, то во всяком случае титулом.
     - Н-да, действительно, вы правы. Опять какая-нибудь провинциалка, как в прошлый раз.
     - Отнюдь, наши вкусы и пристрастия с возрастом, видите ли, претерпевают кардинальные изменения. Пока я наслаждался заслуженным одиночеством в Бате, моя благоверная познакомилась с француженкой, балериной из кордебалета Большого. Как вам это понравится?
     - Отчего же не попробовать с балериной! Балерины не нравились бы мне лишь в том случае, ежели бы я был каннибалом. А поскольку я таковым до сих пор не являюсь, худоба, присущая представительницам этой профессии представляется мне вполне желанной. Отсутствие груди компенсируется у них силой ног и твердостью мышц. Балерин одно удовольствие пороть, если как следует растянуть их на топчане и подобрать розги потоньше.
     - Вероятно, так оно и есть. Признаю, что у вас на этот счет опыта побольше моего. Однако факт остается фактом: Москва для меня закрыта на неопределенное время.
     - А вы уверены, дорогой граф, что балерина – не предлог отдалить вас? Иногда жены способны обманывать мужей под самыми что ни на есть глупыми предлогами.
     - Не будьте и вы столь наивны, друг мой! Неужто вы думаете, я спал бы спокойно и говорил с вами сейчас в таком тоне, если бы кое-кто из челяди не доносил мне ежечасно обо всем, что творится в нашем доме? Поверьте, изменчивость увлечений графини достаточно постоянна.
     - Вам не откажешь в иронии. Однако же что из всего этого следует?
     - А следует из всего этого то, что наилучшим местом для проведения желаемого вами аукциона я бы назначил вверенные моему попечительству государем казармы, что на Госпитальной площади.
     - Изволите шутить?
     - Напротив, я впервые говорю серьезно. Почему вас смущает мой выбор? Вы разве бывали в тех краях?
     - Нет, но…
     - Тогда поверьте мне на слово: если заботиться о конспирации, лучшего места во всей Москве не сыщите. Комендантом там верный мне человек, некто Воропаев, генеральского, между прочим, чина. В свое время я оказал ему несколько услуг приватного характера, и с тех пор он в неоплатном долгу передо мной. Молчун по натуре, он, вот увидите, не задаст ни единого лишнего вопроса.
     - Ну, предположим, помещение нам предоставят без проволочек. Но ведь это же казармы!
     - Госпиталь тем и хорош, что там бывают люди самые разные. Причем бывают не всюду, а лишь там, куда им дозволен доступ. При этом, что касается данного заведения, там наличествует подземный этаж, эдакий цивилизованный подвал, более смахивающий на средневековые крепостные казематы. Буду откровенным до конца: в прошлую весну я имел удовольствие испытать их гостеприимство и хочу вам доложить, остался весьма доволен проведенным временем. Ни одна живая душа снаружи не услышит, что бы там ни происходило.
     - Хотел бы я знать, для чего служит этот подземный этаж под кровом госпиталя в мирное время!
     - Не догадываетесь? Скажем так: для решения щекотливых вопросов государственной важности.
     - То есть царю о нем известно.
     - Ровно столько, сколько надлежит знать государю. Тому же Воропаеву известно больше. Мне – почти все. Так вы согласны?
     - Признаться, любопытство в связи с тем, о чем вы изволите рассказывать, одерживает верх над моей склонностью к осторожности, и я, пожалуй, готов согласиться на ваше неожиданное предложение. Как вы полагаете, как скоро возможно организовать нашу затею?
     - Дайте мне два дня, от силы – три. Потерпите?
     - Да вы сама скромность, граф! Я не рассчитывал, что вам удастся управиться быстрее, чем недели за полторы. Выходит, при всей вашей внешней отстраненности от интересующих всех нас предметов определенные вещи у вас всегда наготове. Почему вы смеетесь?
     - Я рад, что мне удалось вас хоть чем-нибудь удивить.
     - Не то слово! А вот вас, сдается мне, удивить нельзя ничем. Что вы скажете, к примеру, об этой юной рабыне, на чьем широком крупе так удобно лежат ваши ноги?
     - Наша занимательная беседа отвлекла меня, и я не обратил на нее внимания. Эй, посмотри-ка на меня! А что, вполне недурна. Сдается мне, я где-то видел ее раньше. Ваше недавнее приобретение?
     - С зимы. Скоро полгода, как я воспитываю ее в духе столь любимой вами Англии. У девочки неплохие задатки, однако, непостоянство делает ее малопривлекательной: сегодня она послушна и услужлива, а завтра, глядишь, своенравна и упряма.
     - Вы не находите в этой смене настроений ничего для себя интересного? Быть может, я несведущ в подобных вещах так, как вы, но, на мой непросвещенный взгляд, своенравие рабыни есть признак ее желания быть наказанной, не более того.
     - Иногда я склонен с вами согласиться. В своенравной беспомощности трудно усмотреть иное, нежели назойливое домогательство кнута. Между прочим, верите ли, в свои восемнадцать она не познала ни одного мужчины.
     - Девственница?! У вас?!
     - Этого я не говорил. Наперсница ее прежнего хозяина позаботилась о том, чтобы тот с треском проиграл «залог преданности», и тем самым содействовала ее приобретению мною.
     - Догадываюсь, о ком вы.
     - Все догадки держите при себе.
     - А к чему вы, собственно, завели о ней разговор? Ягодицы у нее и впрямь весьма удобные, но, сдается мне, вы вовсе не горите желанием от нее избавляться в чью бы то ни было пользу, тем более в мою. По крайней мере, в обозримом будущем. Разве не так?
     - Считайте, я просто хотел с вами обсудить этот нелишний предмет мебели.
     - О, ей Богу, нелишний! Продержав ноги на этом живом пуфике, я чувствую себя прекрасно отдохнувшим. Теперь меня беспокоит только наше предприятие. Если не возражаете, я сложу с себя полномочия ценителя мебели и отправлюсь восвояси принимать меры по его скорейшему осуществлению. Завтра я снова загляну к вам после полудня, чтобы сообщить о ходе подготовки. Заодно было бы неплохо лишний раз обсудить с вами финансовую сторону. А то сегодня уже довольно поздно, и у меня от вашего замечательного вина слипаются глаза.
     - Надеюсь, это не повод уйти?
     - Напротив, это вкусный повод вернуться! Итак, до скорого, мой дорогой!
     - До завтра, граф! Мой нижайшей поклон балерине!
     - Боюсь, супруга неправильно его расценит и начнет ревновать…
     - В таком разе, кланяйтесь жене.
     - Благодарю за повод напомнить ей о себе!
     - Слуга проводит вас.
     - Право, это излишне. Мне давно известны все ваши тайные ходы. Хотя и не настолько, чтобы вместо подъезда оказаться в гареме. Так значит завтра, между двенадцатью и двумя.
     - Буду ждать вас с добрыми вестями.
     Мимо опущенного в пол лица Ольги прошли чьи-то ноги, а скрип двери возвестил о том, что теперь они остались в комнате вдвоем.
    
_________________
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
С молотка
    
    
     Не поняв почти ничего из того, о чем говорилось в тот вечер, Ольга вместе с тем прониклась соблазнительным ощущением причастности к чужой тайне. На следующий день, однако, предполагаемая встреча прошла без ее участия. Тем радостнее сделалось ей, когда еще через день Генриетта самолично объявила ей после завтрака, чтобы она привела себя в надлежащий порядок и ждала дальнейших распоряжений, которые могли последовать в любую минуту.
     Ольга почему-то сразу поняла, что ее намерены взять на аукцион.
     За те месяцы, что она провела в засыпанном снегом именье Владислава, ее ни разу не вывозили в город. Другие рабыни, правда, немногие, но те, с которыми она постепенно сошлась, иногда внезапно исчезали, а когда так же внезапно объявлялись вновь, по ночам украдкой рассказывали ей, где им пришлось побывать. По большей части их препровождали на закрытые для посторонних soiree 4, где собирались безымянные члены Ордена, и где девушки исполняли любые поручаемые им роли. Ольга привыкла к их исчезновениям и к тому, что ее саму прихоти Господина необъяснимо обходят стороной. Оттого-то столь странным и выглядело поведение Генриетты, решившей зачем-то заранее предупредить ее о готовящемся отъезде.
     Снег вокруг дома давно стаял, превратившись сперва в лужи грязи, а затем в радующую взоры весеннюю травку. По словам Господина, Ольге минуло восемнадцать, хотя сама она потеряла счет времени и, сколько ни напрягала память, не могла вспомнить дня своего рождения. Внешне она изменилась не меньше, чем душой, очерствевшей и привыкшей к надругательствам. Теперь в ней уже никто из старых знакомых не узнал бы ту робкую, бледную девушку с соломенной челкой, какой она вышла почти год назад из отчего дома в далеком Петербурге на набережную Фонтанки, чтобы оказаться втянутой в тлетворный водоворот событий, превративших ее в безвольную рабыню. Вероятно, если судить по отражению в редких зеркалах, сильнее всего изменился ее взгляд, сделавшийся притворно настороженным и вместе с тем томным.
     Встретившись с ним в один далеко не прекрасный день, Ольга оторопела и не сразу поняла, что ее так смутило. Из зеркала на нее в упор смотрела почти взрослая женщина с красивым лицом, которое можно было бы назвать милым, если бы не заострившая его правильные черты худоба и натянутая улыбка на обветренных губах. У отраженья были неуместно гордо расправленные плечи, сильные, тонкие руки и дерзко обнаженные, налитые груди с твердыми пальчиками упругих сосков. Те самые груди, что стали косвенной причиной ее быстрого и безоглядного падения. Разве что еще более полные и желанные, нежели те, что запечатлел на листе бумаги карандаш до сих пор неведомого художника.
     Сейчас, собираясь в дорогу, Ольга снова получила возможность, как следует, рассмотреть свое холодное отражение. Как всегда, голая, она сидела перед зеркалом на деревянном стуле и расчесывала волосы единственным, что принадлежало только ей – красивым черепаховым гребнем, однажды подаренным ей Елисаветой Ивановной. Остальных вещей она лишилась сразу же по прибытию в имение Владислава. Да и была ли в полном смысле ее собственностью та одежда, которую она получила от князя Пожарского накануне скоропалительного отъезда, и небольшой  пакетик, заботливо собранный Евгенией, внучкой Ипполита Леонидовича? То платье, в котором она была увезена Татьяной Францевной, однажды снятое в доме Плотвина, так, вероятно, и осталось лежать где-то там немым доказательством ее прерванного болезнью присутствия.
     Как ни странно, пережитое за этот страшный год вспоминалось ей с той легкой грустью, которая невольно охватывает нас при мысли о невозможности обратить все вспять и вернуться назад, в полюбившееся нам чем-то прошлое. Ольге нечего было любить, напротив, она подспудно торопила время, предвкушая неминуемый конец мытарствам, и все же на какой-то короткий миг общество Плотвина, Татьяны Францевны и Софи не показалось ей таким отвратительным, каким она помнила его своим опороченным телом. Быть может, все из-за того, что тогда еще не произошла ее встреча с Елисаветой Ивановной и поруганная плоть не была единым целым с разбившимся впоследствии сердцем. Теперь же рана души томила ее куда сильнее и неотвязнее, чем сознание невозможности вновь оказаться предоставленной самой себе.
     - Что ты копаешься! – прямо с порога начала Генриетта, входя в комнату. – Вот я тебе тут платье принесла, хотя ты его и не заслуживаешь. Благодари господина своего, кланяйся ему в ножки за оказанное доверие и не вздумай заноситься!
     Ольга молча наблюдала, как женщина бросает на стоявший поодаль диван вишневую атласную ткань и со стуком ставит на пол изящные лакированные туфельки на ремешках. Ничего больше ей, по всей видимости, не полагалось.
     Разговор этот происходил в специально отведенной для прихорашивания комнате. Через нее в свое время проходили все рабыни, которым выпадала честь (или несчастие) быть избранной Господином для той или иной роли, будь то его баня, опочивальня, или, как сейчас, поездка неведомо куда. Кроме дивана и туалетного столика с высоким зеркалом, за которым расчесывалась Ольга, в комнате был предусмотрен комод с множеством отделений, хранивших все – от булавок, заколок и полотенец до шиньонов и накладных воротничков, - что могло понадобиться девушке, чугунная ванная с гибким душем для промывания интимных мест, гладильная доска с прожженной в нескольких местах подбивкой и старенькая кирпичная печка, служившая одновременно и плитой для сушки одежды или разогрева утюга, и единственным источником тепла. Несмотря на стоявшее за окнами лето, сегодня печку снова раскочегарили, и Ольга не спешила одеваться, чтобы не вспотеть и не испортить свежий наряд. Слова Генриетты насчет необходимости благодарить Господина она, с молчаливым согласием, пропустила мимо ушей и только посмотрела на надзирательницу отраженным в зеркале взглядом исподлобья. Все то же серое, почти лишенное складок платье, все те же стянутые в пучок на затылке волосы. Вот бы бросить ее спиной на гладильную доску, разодрать эту неприступную кольчугу да растрепать тугой узел в мелкие патлы! Вот бы огреть ее как следует плеткой по животу да по грудям, если таковые у нее имеются, а в придачу запечатлеть утюгом клеймо на дрожащих ягодицах! Правда, Ольга, сколько ни пыталась, не могла представить себе надзирательницу голой, а когда ей казалось, что представляет, видение исчезало, оставляя после себя мерзкое ощущение чего-то скользкого и раздавленного.
     Платье приятно щекотало отвыкшее от одежды тело. Из-за отсутствия нижнего белья оно только усиливало сознание своей обнаженности. Ольга неторопливо обулась. Туфли оказались на удивление впору.
     Выпрямившись, Ольга осмотрела себя в зеркале и обменялась взглядом с надзирательницей. Она не знала, что ей делать дальше, а спрашивать о подобных вещах, здесь было не принято.
     Смерив девушку придирчивым взглядом, Генриетта неопределенно покачала головой, словно не была до конца уверена в том, понравится ли теперь рабыня своему хозяину, и сделала знак следовать за собой.
     Они пошли по сумрачным даже днем коридорам. Ольгу не покидало ощущение, что она прощается с именьем. Подтверждений тому никаких не было да и быть не могло, однако внутреннее чувство подсказывало ей, что сегодня в ее жизни что-то должно измениться.
     На улице, в том самом месте, где когда-то она морозной зимней ночью вышла из запорошенных снегом саней, их ждал сразу показавшийся Ольге знакомым экипаж темно-малинового цвета с наглухо закрытыми дверцами и зашториваемыми изнутри окошками. На высоких козлах сидел долговязый кучер в не по-летнему черном плаще и строгом английском котелке. Его мутный взгляд, лениво скользнувший по лицу и груди Ольги, свидетельствовал о том, что она ему совершенно безразлична.
     Генриетта сама распахнула перед девушкой дверцу. Экипаж был пуст. Однако внутри жила приятная прохлада, и Ольга не без удовольствия юркнула на обитое шелком заднее сиденье.
     Генриетта щелкнула снаружи собачкой замка, и экипаж как по сигналу закачался дорожкой парка.
     Чего Ольга никак не ожидала, так это остаться одной. Она попробовала открыть дверцы с обеих сторон, но те были предусмотрительно заперты. Стало ясно, почему никто ее не охраняет: за ней приехала клетка на колесах. Удобная, просторная, прохладная, но клетка. Неужели она посмела рассчитывать на иное?
     Занавески на окошках не отдергивались: они были пришиты к рамам.
     Ольга стала смотреть на изломанные тени проплывающих мимо деревьев.
     Свет и воздух проникали внутрь сквозь проделанные в потолке многочисленные отверстия, в которые едва пролезал мизинец девушки. При взгляде через них небо казалось белым маревом.
     Долгое время путь тянулся под мерное поскрипывание колес. Ольга даже осмелилась сбросить туфли и поджать под себя ноги. Лежать на сиденье было неудобно в силу его узости, но девушка нашла полусидячую позу и, прислонившись к спинке, расслабилась настолько, что закрыла глаза и почти задремала.
     Открыла глаза она, как ей показалось, потому, что экипаж сильно тряхнуло, однако виной тому, вероятно, были шум и оживление за окнами.
     Экипаж катил по городу.
     Мимо пробренчал трамвай. Ольге этот знакомый звук из детства согрел душу. Хотя отец и настойчиво возражал, они с братом иногда убегали из дома и катались вдоль по Невскому. Уж не домой ли ее везут?
     От этой наивной мысли Ольга рассмеялась и почувствовала катящиеся по щекам слезы. Детство кончилось, когда родители пустили к себе в дом непрошеных постояльцев. Или даже еще раньше, когда она самостоятельно отправилась неизвестно зачем в «Белую лилию».
     Теперь, спустя всего год, она – взрослая женщина, которую везут по Москве на торги, где с молотка будут продавать беременных рабынь. Неужели так сложно запомнить? И если она едет одна, значит так надо. Она знает, кому. Она знает многое, слишком многое и только делает вид, будто может ускользнуть от этой действительности в мир детских воспоминаний.
     Ольга села и торопливо надела туфли. На всякий случай. Проделала она это как раз вовремя, потому что задвинутое ставнем и незаметное до сих пор маленькое окошко впереди приоткрылось, и внутрь экипажа заглянуло равнодушное лицо кучера. Два больших, чуть навыкате глаза покружили черными зрачками, и девушке показалось, что кучер одобрительно кивнул. Ставень вернулся на место.
     Кто этот человек? Кому он служит? В первый раз – Ольга помнила это теперь наверняка – он вез ее из дома на Фонтанке в загородную обитель Плотвина. Тогда рядом с ней сидели Софи и Татьяна Францевна. Сегодня она была одна, а дорога пролегала через Москву. Как он здесь оказался? Зачем? Неужели у Господина не нашлось своего извозчика? Или тут какая-то иная причина, невнятная ей и не требующая объяснений?
     Прошло еще не меньше получаса, прежде чем экипаж остановился. Ольга ждала, что сейчас распахнуться дверцы, и она увидит окладистую бородку Владислава. Но время шло, а никто за ней не приходил. Ей даже захотелось постучать в окошко кучера, однако она побоялась.
     Так Ольга и сидела, выпрямив спину, положив руки на сомкнутые колени и глядя в одну точку впереди себя, когда собачка наружного замка щелкнула, и в приоткрывшуюся дверцу пахнуло теплом и пылью.
     Незнакомый мужчина в форме офицера не без любопытства смотрел на нее и ничего не говорил. Ольга не нашла ничего лучше, как потупиться и сносить этот осмотр, глядя себе под ноги. Неизвестность пугала ее.
     Достаточно насмотревшись на юную гостью, офицер ловко забрался в экипаж и сел напротив Ольги. В руках у него появился кожаный ошейник с длинным поводком-цепочкой. Ольга послушно подалась вперед и смотрела в сторону все то время, пока умелые пальцы застегивали у нее на шее пряжку замка. Мысленно она молилась лишь о том, чтобы ее не заставили ползти в таком красивом платье на четвереньках. Все остальное представлялось ей в порядке вещей.
     Покорная поводку, Ольга следом за офицером вышла из экипажа и оказалась стоящей перед парадным входом в трехэтажное серое здание, которое, как она догадалась, и было казармой.
     Не оглядываясь, офицер повел девушку по ступеням к гостеприимно распахнутым дверям, возле которых дежурили два залихватского вида казака с саблями наизготовку. На Ольгу они обратили гораздо меньше внимания, нежели на ее провожатого, которому дружно отдали честь.
     На пороге офицер замешкался и негромко проговорил, будто ни к кому не обращаясь:
     - Надумаешь бежать – изрубят на кусочки…
     Бежать Ольга не собиралась, даже если бы в руках казаков были нежные ландыши. Почему всем кажется, будто она постоянно замышляет побег? Почему никто не удосужится понять, что она давно смирилась со своим положением и мечтает разве что об одной-единственной вещи – попасть в руки своей возлюбленной Госпожи? Быть может, тогда она и начнет время от времени ослушиваться приказов, да и то лишь затем, чтобы обратить на себя внимание и пробудить справедливый гнев. А до тех пор у нее воли не больше, чем в кроваво-алом ковре, разложенном на мраморной лестнице, по которой они сейчас спускаются в подвал.
     Сверху до слуха Ольги доносились голоса и шарканье шагов. Вероятно, госпиталь жил своей жизнью, не подозревая о том, что творится у него в недрах.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     - Наконец-то вы ее привели, - сказал Владислав, принимая из рук офицера звенья Ольгиного поводка. – Благодарю, любезный. До поры до времени можете быть свободны.
     Офицер козырнул и круто развернулся на каблуках.
     Они встретились в начале длинного коридора, другой конец которого упирался в распахнутые двери, за которыми фланировала публика. В коридоре стояло несколько группок мужчин, куривших и приглушенно переговаривавшихся. В одном из них Ольга, не без трепета, узнала того самого господина, ногам которого ее спина несколько дней назад служила удобной подставкой на протяжении всего разговора о предстоящем аукционе.
     При их приближении господин этот отвлекся от разговора и, всплеснув руками, зашагал им навстречу.
     - Ну, теперь, кажется, все в сборе! Что за прелестная у вас спутница, мой друг! – Он как будто не замечал поводка. – Не хотите нас познакомить?
     - Я полагал, вы помните ее, - искренне удивился Владислав. – Правда, в тот раз вы видели ее со спины.
     Господин осекся и присмотрелся к Ольге более внимательно. У него было умное, несколько обрюзгшее лицо усталого интеллигента, какое встречается у честного преподавателя гимназии или уездного врача. Хорошего покроя английский костюм не соответствовал его облику и казался снятым с чужого плеча. Вероятно, он, наконец, узнал Ольгу, потому что взгляд его близко посаженных глаз переменился и перестал выражать что-либо, кроме вежливого безразличия.
     - Позволите начинать? – осведомился он.
     - Если вы считаете, что все в сборе, Андрей Игнатьевич, отчего же нет? Мне бы не хотелось потерять тех дисциплинированных клиентов, кто уже приехал и по моим часам ждет начала лишнюю четверть часа.
     - Смею вас уверить, мы никого не потеряем.
     - Вот и славно. Давайте же приступать.
     Ольга ощутила сладкое замирание сердца, когда ее, позвякивающую цепочкой, ввели в просторный зал, и взгляды всех присутствующих с большим или меньшим пристрастием скользнули по ней. Мужчины встречали Владислава вежливыми кивками, дамы – улыбками и редкими реверансами. Создавалось впечатление, что здесь собралась ровня, и никому не досуг заниматься церемониями.
     К своему изумлению, Ольга вскоре заметила, что таких, как она, здесь несколько: три или четыре девушки в скромных, почти наглухо закрытых платьях ходили следом за своими спутниками, ведомые за длинные поводки.
     В одной из них, которую за такую же, как у нее, цепочку, влекла по залу пожилая женщина, Ольга признала Оксану. С момента их последней встречи у князя Пожарского та почти нисколько не изменилась. Девушки, не сговариваясь, сделали вид, будто не видят друг друга. Иное поведение могло быть воспринято как неуважение к правилам Ордена. Оксана отпустила волосы, и теперь на ее спине лежала красивая черная коса, спускавшаяся ниже пояса.
     Присматриваясь к прочим дамам, Ольга обнаружила, что некоторых из них сопровождают и покорного вида юноши. Сопровождали юноши и нескольких господ, исходивших терпкими ароматами почти что дамских духов. Вероятно, подумала она, памятуя о разговоре Андрея Игнатьевича и ее Господина, это и есть те самые особы, которые пожаловали сюда в надежде прикупить рабыню с отпрыском мужского рода во чреве.
     Несколько выделялся из общей массы гостей угрюмый господин диковатого вида, с коротко стрижеными волосами и по-татарски широкими скулами.
     Двери в коридор захлопнулись и почти сразу же открылись другие, в дальнем углу, охраняемые двумя бронзовыми подсвечниками в человеческий рост. Гости, не сговариваясь, подались к ним, хотя проем оставался пустым, точнее, его закрывал темно-синий полог.
     На небольшом отдалении от образовавшегося прохода возвышался приземистый помост из свежеструганных досок. Ольга заметила его лишь сейчас, когда следом за Господином протолкалась в первый ряд и остановилась, зажатая по бокам безмолвными юношами.
     Между тем от собравшихся подпрыгивающей походкой отделился неопределенного возраста щеголь в нарочито клетчатом сюртуке. Вероятно, в действительности, лет ему было немало, а странные прыжки должны были свидетельствовать о его легкости. Как бы то ни было, щеголь вспорхнул на помост и обратился оттуда со следующей речью:
     - Досточтимые дамы и господа! Раз уж сегодня мне выпала честь быть распорядителем на нашем удивительном аукционе, я не премину воспользоваться ею и предложу всем вам первым делом сделать один шаг назад. Да, вот именно так, замечательно! А теперь еще один. Как вы можете сами заметить, чем шире образуемый вами круг, тем больше вас может в нем находиться. Если вы отступите еще на полшага, в первом ряду окажутся все. Да, вот так, достаточно, спасибо! Теперь, я надеюсь, всем все видно одинаково хорошо.
     - Предлагаю сопровождающим нас слугам выйти вперед и сесть на пол, - послышался чей-то низкий голос. – Тогда мы сможем поместиться еще теснее.
     Владислав подтолкнул Ольгу вперед. Следуя примеру остальных, она опустилась на пол у ног Господина, и машинально расправила подол платья. Скакавший по помосту щеголь казался теперь обрезанным по колени.
     - Сегодня вы станете очевидцами незабываемого зрелища. На ваш суд будут представлены замечательные образчики зрелого материнства, самые чувственные, самые прекрасные и, разумеется, самые обнаженные. Более того, все представленные экспонаты можно будет купить за наличные деньги и дальше использовать по собственному желанию. Не думаю, что кто-нибудь откажет себе в подобном удовольствии. Как бы мне хотелось оказаться среди вас и принять участие в торгах! Увы, сегодня мне уготована иная участь: я буду помогать вам расставаться с наличностью и приобретать такие блага, о которых многие гораздо более титулованные особы могут разве что мечтать.
     Последняя его фраза вызвала ропоток негодования в зале: похоже, собравшиеся причисляли себя к высшему слою общества и упоминание иных, пусть даже менее «счастливых» конкурентов, заставило их возмущенно перешептываться. Кроме того, известие о необходимости расплачиваться за живой товар живыми деньгами кое для кого оказалась неожиданной.
     - Судари и сударыни, - невозмутимо продолжал оратор. – Я вижу, чувства ваши уже в смятении, вы возбуждены. Позвольте призвать вас сохранять спокойствие. Не-то что же произойдет с вами, когда здесь появится первая претендентка на ваше внимание? – Он загадочно покосился в сторону синего занавеса. – Пока же я позволю себе еще одну вольность и напомню правила проведения аукциона. Итак, сегодня мы разыгрываем не просто рабынь, а беременных женщин. Восемь женщин. Предварительная врачебная экспертиза установила, что у всех у них должны появиться на свет наследники, то есть мальчики. Таким образом, дамы и господа, по цене одной рабыни сегодня вы сможете приобрести сразу двух рабов. Роды ожидаются не раньше чем через месяц и не позднее, чем через три. Все матери находятся в полном здравии, в чем вы с минуты на минуту сможете убедиться сами. Устроители аукциона попросили меня заранее уведомить вас о том, что в случае рождения не мальчика, а девочки, готовы рассмотреть возможность приобретения новорожденной обратно. То есть выкупа на приемлемых для вас условиях. Размер этого выкупа, однако, не может превышать половины затраченной вами на приобретение рабыни суммы. Сумма эта будет зафиксирована в сопровождающих сделку гербовых бумагах. В торгах могут принимать участие только те из вас, кто внес задаток в размере двадцати рублей, которые вам зачтутся в стоимость покупки. Позвольте поинтересоваться, есть ли среди вас такие, кто задатка не внес?
     Ольга подумала было поднять руку, но вовремя спохватилась. Ее присутствие здесь было вообще не в счет. Сидевший слева от нее юноша не сориентировался, поднял руку и был осмеян. Стоявшая позади него средних лет дама громко щелкнула его по макушке сложенным веером, чем спровоцировала новый приступ веселья у тех, кто это заметил. Ольга боялась даже подумать о том, что ожидало теперь рассеянного юношу по прибытию домой.
     - Как и следовало предполагать, участвовать в торгах намерены все присутствующие. Похвальное единство, судари и сударыни, весьма похвальное! В таком случае, напоминаю, что отправная цена за каждую из рабынь равна ста рублям. До пятисот рублей повышение ставки идет на пятьдесят рублей. Свыше пятисот – на сто. Тот, чью ставку не перебьют до счета три, оказывается обладателем выставленного лота и должен незамедлительно оплатить покупку. Как я уже сообщал, принимается только наличность.
     - А векселя? – крикнули из публики.
     Ведущий поискал кого-то глазами, нашел, кивнул и объявил:
     - Векселя тоже.
     Это сообщение было встречено жидкими аплодисментами.
     - Напоминаю также, что любые попытки притронутся к рабыне во время аукциона запрещены и будут строго пресекаться вплоть до удаления провинившегося из зала.
     - Трогать нельзя только рукой? – прозвучал все тот же насмешливый голос. – А ежели дотянуться плеткой?
     - Как мне сообщили накануне, - состроумничал щеголь, - у всех без исключения рабынь имеются уши, и если вам захочется что-нибудь эдакое рассмотреть получше, вы вполне можете выразить свое желание обращенными к ней словами.
     - Не пора ли все-таки начинать? – прервал его Владислав, и Ольга почувствовала, как натянулся на ее шее поводок. – У нас не так уж много времени, а хотелось бы покончить за раз со всеми.
     - Как изволите, - стушевался говорун. – Давайте же начнем. Замечательно! Нам всем не терпится увидеть первую из наших пузатых красавиц. Введите номер один!
     Обращение это относилось к тому, кто до сих пор скрывался за темно-синей портьерой. Ближайшая к ней сторона помоста была снабжена ступенями, по которым уже поднималась довольно примечательная пара.
     Впереди шел кудрявый бородач гигантского роста. Рукава его красной косоворотки были засучены по локти, черные шаровары заправлены в поскрипывающие сапоги – ни дать ни взять русский богатырь. Ольга невольно вспомнила, как в Петербурге ее привозили за покупками в Гостиный Двор, где их встретил точно такой же продавец, только в переднике, делавшем его похожим на кузнеца. Почему ей в последнее время кажется, будто на свете остались лишь схожие друг с другом типы? Кстати, то оказался ее последний день в Петербурге.
     Следом за бородачом, ссутулившись под длинным, волочащимся по полу плащом, брела женщина в маске. Маска узкой полоской закрывала ее глаза, привлекая внимание к чуть вздернутому маленькому носу и полным, вероятно, специально по такому случаю подкрашенным губам. Светлые волосы незнакомки были собраны на затылке в узел.
     Ольга заметила, что гиганта и его пленницу ничто не связывает – ни поводок, ни цепь, ни веревка. И не мудрено – попробовала бы женщина помыслить побег! Такие ручищи, как у этого бородача, вмиг скрутили бы ее и заставили пожалеть о робкой надежде. Ведь даже ее собственные ошейник и поводок – не более чем красноречивое напоминание для нее самой и для окружающих о том, что она есть принадлежность своего хозяина.
     Женщина в маске остановилась в центре платформы, и бородач одним рывком избавил ее от плаща. Как и следовало ожидать, женщина оказалась совершенно голой, с непомерно большим животом и полными, налитыми грудями с темными кружками сосков. В зале раздались довольные восклицания.
     Ольге показалось, что она узнает свою знакомую Любаву, однако у той была менее пышная грудь и, насколько помнила Ольга, более темные, почти черные волосы в паху.
     Лишь только плащ соскользнул с плеч рабыни, над толпой стали взлетать руки, а щеголь уже отсчитывал:
     - Сто тридцать, сто сорок, сто… сто семьдесят… кто больше, господа? Дама справа от меня! Спасибо! Сто восемьдесят! Есть еще желающие? Сто девяносто…
     Цена быстро приблизилась к пятистам рублям. Кто-то попросил, чтобы с рабыни сняли маску. Эта просьба была отклонена. Одна из дам вслух заметила, что живот женщины слишком округл, чтобы заключать в себе потомство мужского полу. Ей возразил присутствовавший здесь же доктор, пояснивший, что сия закономерность есть лишь народное предубеждение, никоим образом не подтвержденное здравой наукой. Важно, добавил он, обращать внимание не на форму как таковую, а на пропорции живота относительно остального тела. Пропорции же популярная наука разделяет на «яблоко» и «грушу». В данном случае означенный индивид представляет собой ярко выраженную «грушу» с нахождением плода в нижней части утробы. Следовательно, появление девочки маловероятно.
     Ольга между тем наблюдала за продаваемой рабыней и старалась вообразить себе, что та испытывает, стоя перед алчной толпой в одной маске. Сама она не раз представляла себя в подобной роли, о чем в свое время имела неосторожность оставить запись в интимном дневнике, который впоследствии стал достоянием ее первых хозяев. Где-то он теперь? Может быть, лежит в личном архиве Плотвина, а быть может, ходит по чужим рукам или даже издан отдельным тиражом как пример того, до каких фантазий способно снизойти сознание юной девы в поисках выхода неудовлетворенного желания.
     Сейчас ее пронзила мысль о том, что описываемые в дневнике сцены оказались пророческим предвидением ее собственной судьбы. Не зная, чего хочет, она возжелала обратиться в игрушку чужой воли – и стала ею…
     Вот только предел ли это?
     Первая рабыня была продана через десять минут топтания на помосте за семьсот пятьдесят рублей той самой даме, которая ставила под сомнение содержимое ее живота. По-видимому, любопытство оказалось сильнее прочих доводов. Бородач снова накинул на женщину плащ, но не увел обратно за полог, а посадил на цепь сбоку от помоста, чтобы все по-прежнему могли ее лицезреть. Ключ от замка он передал щеголю, который в свою очередь обменял его у покупательницы на пачку новеньких банкнот.
     За первой женщиной последовала вторая, за второй – третья. Всех их выводил бородатый великан, всех обнажал, все они слушали расхваливания собственных прелестей из уст говорливого щеголя, все ждали, когда же стихнут торги и будет объявлен их новый владелец, все покорно тупились в помост и безропотно позволяли застегнуть у себя на запястье конец холодной цепи.
     Четвертой была продана Любава.
     Ольга узнала ее, несмотря на маску. Ей стало, как-то особенно жаль, бывшую подругу. Худенькая от природы, за то время, пока они не виделись, она осунулась еще больше, так что стоило ей повернуться к зрителям спиной, откинув волосы на грудь, и Ольга с болью в сердце уперлась взглядом в острые лопатки и гирлянду позвонков. Как ни странно, публику подобная худоба ничуть не отвадила. С каждой новой рабыней торги разгорались все яростнее, щеголь подпрыгивал все выше, а Владислав за спиной Ольги что-то горячо нашептывал своему соседу: очевидно, Андрею Игнатьевичу.
     Ольга не заметила, как цена Любавы перевалила за тысячу.
     - Послушайте, милостивые господа, - взял паузу ведущий, обращаясь к двум, не желающим уступать друг другу, торгующимся: той же самой даме, что купила первую рабыню, и вспотевшему от напряжения толстяку с лицом взрослого ребенка. – Должен вас предупредить, что по преодолении барьера в тысячу рублей ставка становится равной двумстам. Итак…
     Толстяк сразу накинул четыреста рублей. Дама хмуро дождалась счета «два» и заявила две тысячи.
     - Две двести! – внезапно оживилась та пожилая особа, чей раб столь неловко отличился в начале вечера.
     Толстяк обмяк и потерял интерес к происходящему.
     Любава как будто не понимала, что торги идут за нее. Ольга не могла видеть выражения ее глаз, но по вздрагивающим губам делала вывод, что подруга улыбается. Чему? Мыслям о будущем ребенке? Обретет ли она его? Или в эту томительную минуту ее тешила надежда избавиться из-под гнета нынешнего хозяина и отправиться навстречу неведомому, быть может, еще более горшему, но неведомому…
     На худеньком теле живот Любавы, обтянутый паутиной голубых и розовых вен, торчал колом. В профиль она и правда была похожа на грушу, о которой рассуждал доктор. Ни у кого не могло возникнуть сомнений в том, кем будет ее ребенок. Вероятно, эта определенность и заставляла наиболее развращенные души с такой настойчивостью биться за обладание им.
     Соперница старухи рассеянно махнула рукой.
     - Две четыреста, - истолковал ее жест ведущий и снова стал считать до трех.
     - Немыслимые деньги, - шепнул кто-то слева от Ольги. – Все с ума посходили!
     Названная сумма оказалась окончательной. Многие даже зааплодировали. Победительница, насупив брови и отсчитав положенное количество банкнот, пожелала забрать обеих рабынь и отбыть восвояси. Ей не позволили этого сделать, мягко объяснив, что разъезжаться будут все вместе, когда торги завершаться. Дама попыталась возмутиться, однако ей напомнили о необходимости соблюдать меры конспирации. В конце концов, она сдалась и была вынуждена продолжать созерцать свои новые капиталовложения на почтительном расстоянии.
     Глядя на очередную девушку с тугим, оттянутым вниз животом, Ольга думала: неужели все они жили до сих пор рядом с ней, в поместье Владислава Гляубича, снося боль и унижения, а она даже не догадывалась об их существовании? Насколько же велик должен быть дом, чтобы его обитатели не знали друг о друге? Или насколько заняты собой, своими страхами и переживаниями, чтобы не обращать внимания на то, что происходит под носом? На поверку же получается, что у ее Господина до сих пор было, по крайней мере, два гарема, с одним из которых он сейчас пожелал расстаться. Оставалось лишь строить предположения о том, как он развлекался со своими беременными рабынями и через что этим несчастным пришлось пройти, прежде чем ступить босыми ногами на доски импровизированного помоста. Ольга поежилась при мысли, что наверняка узнает это, если сама в один далеко не прекрасный день забеременеет. Интересно, что она испытает, когда почувствует в себе постороннюю жизнь? Успокоение? Тревогу? Едва ли радость. Едва ли она даже будет знать имя отца. Хотя, почему бы и нет? До сих пор чаша сия каким-то таинственным образом ее миновала. Чаша превратиться в подстилку для многих, бессчетных, безликих, бесчувственных мужчин, охочих до нее, как до одной из представительниц желанной им особи покорных тварей, с которыми известно, что можно и нужно делать. По-настоящему ее до сих пор не познал ни один мужчина. Они видели ее всю, глазами, пальцами, тростями и рукоятками плеток они изучали малейшие уголки ее тела, они вкладывали ей в ладони и уста свои разновеликие и разноформенные детородные органы, в ее присутствии или даже на нее извергали потоки горячего семени, но до сих пор никто так и не подумал сотворить с нею то, что положено творить мужчинам со здоровой голой женщиной. Став более умудренной и опытной, нежели не только большинство ее сверстниц, но и матерей семейств, она осталась девственницей. Как Мария, чей несовершённый грех ее сын искупил на кресте…
     Между тем, торги шли своим чередом, правда, с чуть меньшим энтузиазмом. Сумма, уплаченная за Любаву, будто поостудила всеобщий пыл. Во всяком случае, дороже полутора тысяч никто выкладывать больше не решался. Ольга подметила, что некоторые из собравшихся вообще утратили интерес к происходящему и постепенно отхлынули от помоста, предавшись беседам шепотом и равнодушным взглядам издалека. Упорствовали в своем желании обзавестись беременной игрушкой лишь отдельные индивидуумы, среди которых вновь главенствовал толстяк с детским лицом. Очевидно, он осознал, что может вообще остаться без покупки, и был теперь настолько этой мыслью угнетен, что отчаянно ввязался в борьбу за седьмую невольницу, всякий раз взмахивая над головой незаполненным векселем и доведя цену аж до двух тысяч.
     Рабыня была и в самом деле стоящая. Ольге она показалась скорее девочкой, чем женщиной в полном смысле слова. Лет пятнадцати, среднего роста, с длинными ногами и по-прежнему высокой грудкой, увенчанной розовыми бусинками нежных сосков, с сильно выпяченной назад аккуратной попкой, беззащитно гладким животом и тщательно выбритым лобком. Когда ее заставили расставить ноги, стало видно, что внутренние губки ее промежности длиннее внешних и симпатично торчат наружу двумя расслабленными лепестками. Ольга усилием воли прогнала видение, в котором эти губки были прямо напротив ее лица, и она с наслаждением целовала их, еще сильнее оттягивая зубами.
     Каким же нужно быть слепым и безыскусным циником, чтобы одним махом решить избавиться от такой прелести? Эта девочка могла бы оказать честь любому коллекционеру прекрасного, а нынешний обладатель, не раздумывая, превращал ее в бисер, обильно рассыпаемый перед свиньями. Будь у Ольги деньги, она бы наверняка вступилась за бедняжку…
     Осознав, о чем думает, Ольга в первый момент невольно оторопела. Если бы она действительно хотела спасти эту девочку, с чего бы тогда у нее сейчас так сладко ныло в животе и так безудержно горело лицо? Нет, вовсе не спасать юную невольницу, а владеть ею - вот к чему, изо всех сил, взывало Ольгино естество! Она хотела иметь возможность по собственному желанию одевать и раздевать эту пузатую куколку, ласкать ее длинные ножки, расчесывать густые волосы, целовать мягкие соски, собственноручно брить выпуклый лобок, шлепать маленькие упругие ягодицы, проникать между ними языком, позволять влажному ротику касаться своих стоп и ждать, когда сдерживаемые поцелуи поднимутся до колена, чтобы одним словом пустить губы вспять, к пальцам ног, к пыльному полу.
     У Ольги кружилась голова. Глядя на поворачивающуюся с поднятыми над запрокинутым лицом руками девочку, она внезапно поняла их общего пока Господина: избавиться от подобного наваждения можно, лишь уничтожив его предмет. Владислав продавал рабыню чужим, чтобы никогда больше ее не видеть. Что сделала бы на его месте Ольга? Вопрос. Вопрос праздный. Ничего. Она на своем месте. На том, которое уготовал ей Господин. Господин ли? А кто же тогда, если не он? Судьба? Кто-то давным-давно, в другой жизни, увещевал ее, что с судьбой можно и должно бороться. Было бы ради чего. Ради себя она уже никогда бороться не будет. Плен стал ее вторым домом, нагота – обычной одеждой, унижения – привычным чувством. Раньше ее еще могла бы вдохновить любовь. Любовь к бледной, почти не интересующейся ею женщине, которая, в конце концов, покинула ее, отправившись в безвозвратную поездку в Италию. Надежда? Нет, надежд не осталось. Надежды вредны, как вредна свобода, если после нее опять приходится возвращаться в прежнюю клетку. Раз в клетку попав, лучше в ней и оставаться. А вот ее Господин совершил ошибку. Он допустил ее сюда, позволил ощутить себя если не свободной, то уж, по меньшей мере, одной из собравшегося здесь круга единомышленников, отбросивших понятия общепринятой морали и создавших мораль собственную, новую, смелую, заразную своей избранностью и вседозволенностью. Отныне судьба перестанет быть для нее чем-то данным свыше, застывшим и непоколебимым. Ибо поколеблена сама ее вера. Вера в безвыходность плена и иллюзорность пугливых желаний. Теперь она знает, чего хочет. Более того, она чувствует, что это достижимо. Пусть не сегодня. Пусть не через год. Но желание прокладывает дорогу, и в ее силах ступить на нее, оглядываясь лишь затем, чтобы удостовериться, что прошлое остается позади, а не преследует ее, как преследовало до сих пор.
     - Две тысячи рублей – два! Две тысячи рублей – три! Продана! Извольте ваш вексель, сударь.
     Ненависть, которую в этот миг испытала Ольга по отношению к радостно потирающему ручки потному толстяку, удивила ее саму. Она забыла, что способна на иные чувства, кроме отчаяния и равнодушия. Голая девочка стала осторожно спускаться по ступеням, обеими руками поддерживая тяжелый бурдюк живота. Когда на нее накинули плащ, она укуталась в него, села на корточки и задрожала, спрятав лицо в ладони.
     Наблюдая за ней, Ольга не заметила, как торги закончились. Она видела, что девочка плачет, и сострадала ей, но сострадала по-своему: она во всех красках представляла себе, что сама и есть виновница ее горя. Что не кому-нибудь, а именно ей мерзкий толстяк вручил свой вексель за право обладание таким сокровищем. Или, наоборот, что вексель был подписан ее рукою, и отныне она будет распоряжаться худеньким детским телом и заключенной в нем новой жизнью…
     Поводок резко натянулся.
     - Мы уходим, - сказал голос Господина, обращавшегося не то к ней, не то к кому-то еще. – Такое знаменательное событие требуется, как следует, отметить. Кроме того, я изрядно проголодался. Андрей Игнатьевич, где ваша хваленая ресторация? Мы не припозднились?
     - Никоим образом, друг мой. Все заказано, и нас ждут. Тут недалеко, у Николая Чудотворца на Покровской.
     - Так едемте ж скорее!
     И Ольгу потянули прочь от помоста, на котором только что решилась участь шестнадцати потерянных душ. Она безропотно шла за Господином и не оглядывалась.

  4  Soiree /фр./ - вечеринка
    
____________________
    
    
    
Месть
    
    
     Сколько Ольга впоследствии ни вспоминала тот вечер, она так и не могла взять в толк, зачем Господину понадобилось брать ее с собой на аукцион. Ни во время его, ни после, когда они сидели в компании совершенно незнакомых ей людей за столом просторного, выдержанного в необычном для Москвы европейском стиле ресторана, она не привлекала ничьего внимания, никому не была представлена и ни с кем не обменялась ни словом. То ли потому, что в ресторане, кроме них, находилось немало народу, то ли в силу иных, менее внятных обстоятельств, однако ни Ольгу, ни двух других присутствующих за трапезой девушек – явно невольниц, судя по узеньким черным ошейникам и потупленным взглядам – не заставили прилюдно унижаться, как то часто бывало в подобных ситуациях.
     Домой, к немалому удивлению Ольги, они отправились уже поздней ночью в роскошном авто с усатым шофером в кожаном шлеме и больших очках. Ольге никогда еще не приходилось ездить подобным образом. Всю дорогу она прижималась щекой к прохладному стеклу, слушала урчание мотора и ощущала под пальцами приятную упругость кожаной обивки. Сквозь окна не было видно ни зги, и только свет фар выхватывал впереди короткий участок дороги. Сидевший рядом Господин курил и тоже делал вид, будто смотрит в окно. На протяжении всего пути он хранил загадочное молчание, и лишь изредка рука его ложилась на оголенное колено Ольги и оставалась там без движения по нескольку минут, чтобы затем так же внезапно отстраниться.
     В ту ночь сюрпризы на этом не закончились.
     Когда авто остановилось, выяснилось, что они прибыли вовсе не в загородное именье Господина, а стоят на обочине проселочной дороги возле, неизвестно какими судьбами оказавшегося здесь, трехэтажного невыразительного дома, у крыльца которого слабо горел один из двух фонарей. Их никто не встречал, однако Владислав, как будто ничего иного и не ожидая, по-хозяйски распахнул обшарпанную дверь и потянул девушку за собой в тускло освещенную прихожую, наполненную затхлыми запахами дешевой ночлежки. В закутке под лестницей сидел сказочного вида старичок в колпаке и что-то читал. Появление полуночных гостей не вызвало на его морщинистом лице ни малейшей эмоции. Он только окинул их подслеповатым взглядом над кружками почти симметрично треснутых очков, равнодушно кивнул и вернулся к прерванному чтению. По скрипучей лестнице они поднялись на второй этаж и оказались в узком коридоре со множеством выходящих в него дверей. Откуда-то до слуха Ольги донеслась музыка: играла одинокая скрипка. Скрипач немилосердно фальшивил, однако никто его не прерывал, и он настойчиво продолжал мучить расстроенный инструмент.
     Господин подвел Ольгу к одной из дверей и, порывшись в кармане, вынул ключ, который сразу же подошел. Ольга меньше всего ожидала, что Владислав вообще заходит в подобные заведения, а тем более – что в его распоряжении постоянно находится ключ от номера. Ибо все двери были снабжены номерами, как в гостинице.
     Введя Ольгу в большую, хотя и единственную комнату, Господин, даже не позволив девушке осмотреться, сразу же принялся ее раздевать. Проделывал он это по-прежнему молча, так что только учащенное дыхание свидетельствовало о переполнявшем его желании. Ольга с сожалением отметила, что из-за нетерпения ему пришлось разорвать на ней платье. Это выглядело тем более излишним, поскольку под платьем ничего не было. Оказавшись голой, Ольга почувствовала себя естественно и по привычке опустилась на колени. Господин ожидал от нее явно не этого. Он ухватил ее правой рукой за ошейник и с силой толкнул на кровать. Упав животом на грязное, пахучее покрывало, Ольга попыталась спрятать лицо в ладонях, однако ей не позволили этого сделать: Господин уже сидел на ней верхом и заламывал обе руки за спину. Ольга расслабилась. Уткнувшись лицом в покрывало, она безропотно позволила связать себе запястья и, вслед за тем, щиколотки. Господин рывком перевернул ее на спину и отошел от кровати. Зажмурившись, подняв бедра и выпятив живот, Ольга поняла, что ее сейчас будут бить. И не ошиблась. Поскольку она не помнила, чтобы видела у Господина плетку, вероятно, та была припрятана и ждала своего часа где-то здесь, в комнате. Первые же удары по натянутой плоти оказались настолько сильны, что Ольга не сразу сообразила, чего от нее хотят: пронзительного крика или превозмогания муки ценой искусанных в кровь губ. Скоро она уже не думала об этом, а просто кричала. Последнее, что пришло ей в голову перед тем, как провалиться в агонию боли, был расплывчатый образ безвестного скрипача, который опускает смычок и с дьявольской улыбкой оглядывается по сторонам, прислушиваясь и принюхиваясь…

*  *  *

     Проснувшись, она в первый момент подумала, будто все предыдущее ей лишь померещилось: ни боли, ни следов плетки на груди больше не было. Вокруг – все та же комната, наполненная мелким подрагиванием теней, рожденных старенькой керосиновой лампой. За единственным окном, лишенным занавесок, по-прежнему чернела ночь. Рядом с Ольгой, повернувшись к ней спиной, спал Владислав. Она впервые видела своего Господина полностью голым. Окно оставалось закрытым, и для того, чтобы согреться, одеяла не требовалось. Сложенное валиком, оно лежало в изножье постели.
     Ольга пошевельнулась. Она больше не была связана. Внезапная свобода сразу же напомнила о том, что она с самого утра не ходила в уборную. Пошарив под кроватью рукой и не найдя ночного горшка, девушка соскользнула на пол и принялась в легком отчаянии ползать по комнате в поисках надлежащей посудины. Передвигаться на четвереньках было неудобно во всех отношениях, однако она почему-то решила, что таким образом произведет меньше шума. 
     Попытки ее оказались тщетными: ни горшка, ни ведра, ничего, во что можно было бы испражнить ноющий желудок.
     В замочной скважине входной двери Ольга увидела ключ.
     Оглянувшись на кровать, на спящего лицом к стене бледнотелого Господина, она с замирающим сердцем взялась за предательски скрипнувшую ручку. Открывая дверь, она даже не подумала о том, что не позаботилась о собственной одежде. Разорванное платье осталось лежать под ворохом хозяйской одежды. Как была, голая, она выползла в темный коридор и только здесь перешла с четверенек на корточки. Мысли о бегстве не посещали ее со времени жизни в усадьбе Плотвина. Собственно, не думала она о бегстве и сейчас, крадясь вдоль стены и машинально прислушиваясь к шорохам за запертыми дверями. Да, она покинула ложе Господина, не получив на то разрешения, однако свои действия девушка оправдывала тем, что погибнет, если не отыщет в этом Богом забытом доме хоть самый жалкий уголок, где можно насладиться одиночеством и справить столь наболевшую нужду. Что она будет делать потом, вернется ли в комнату или выскользнет каким-либо образом на улицу, в ночь, она пока не ведала.
     Ольга даже не успела испугаться, когда минуемая ею дверь приоткрылась и чья-то рука ухватила ее из темноты за волосы. Решив, что это ее нагнал Господин – о том, как он мог незаметно перебраться из номера в номер, она не подумала, - Ольга покорно подчинилась и была так же за волосы втянута в холодный, наполненный чужими запахами мрак.
     - Это не она, - сказал незнакомый мужской голос и получил такой же резкий и не принимающий возражений ответ:
     - Нет, она самая.
     Вместо разговаривающих Ольга различила лишь два черных силуэта на фоне распахнутого настежь окна. За волосы ее держал кто-то третий.
     - Я не зря выслеживал их от самого госпиталя, - продолжал между тем второй голос. – Ты, Илья, слишком нервничаешь, чтобы рассуждать здраво. Ночью все кошки серы.
     - Здесь слишком темно, - отозвался тот, кого называли Ильей. – Посвети-ка на нее.
     Над волосами Ольги чиркнула спичка.
     - Подними ее на ноги, так ничего не видно!
     Огонь спички слепил глаза. Наконец спичка погасла, и Ольга успела заметить рядом с собой мальчишеское лицо того, кто выудил ее из коридора.
     - Вот видишь, это она, - снова заговорил безымянный голос. – Впрочем, почему бы тебе не расспросить ее самому. Послушай, ты умеешь говорить?
     Ольга не сразу сообразила, что теперь обращаются к ней. И только когда обладатель мальчишеского лица как следует, встряхнул ее, она тихо вымолвила:
     - Да, мой господин…
     Последовала короткая пауза. Собеседники как будто не ожидали услышать то, что услышали.
     - Мы не собираемся причинять тебе вреда, - сказал Илья, и его силуэт поплыл через всю комнату навстречу Ольге. – Мы ищем того, с кем ты провела эту ночь.
     Силуэт приблизился вплотную. Ольга ощутила украдкое прикосновение холодных пальцев к своей левой груди. Пальцы чуть сдавили плоть, не больно, почти ласково, и потерли напрягшийся от сквозняка сосок.
     - Ты ведь приехала сюда с этим поляком, Гляубичем, правда?
     На долю мгновения в душе Ольги вспыхнула борьба между желанием снова быть свободной и долгом рабыни. Как же хочется снова сесть на корточки, чтобы долго-долго не вставать…
     - Я ничего не знаю, мой господин. Нет ли у вас ночного горшка? Иначе я умру. Я не могу больше сдерживаться.
     Она почувствовала, как Илья отпрянул от неожиданности, а волосы снова обрели свободу.
     - Да он сумасшедшую за собой таскает! – воскликнул силуэт у окна. – Нечего с ней тут лясы точить, пора дело делать и проваливать. Скоро уж светать начнет.
     - Сумасшедшая не сумасшедшая, а девка знатная, - подал голос мальчик. Голос его, кстати, слишком походил на женский. – Может, сперва ею займемся? – И маленькая ладонь безошибочно отыскала в темноте Ольгину ягодицу.
     Ольга не выдержала. Она присела на корточки и почти одновременно услышала ударившую в пол горячую струю.
     - Простите, - прошептала она, стыдясь и вместе с тем наслаждаясь. – Я потом все уберу.
     Ответом ей было потрясенное молчание таинственных незнакомцев.
     Когда струя иссякла, Ольга поняла, что это не все и что ее ожидает еще более отчаянный позор. Хорошо, что они почему-то предпочитают темноту и не зажигают света.
     Вторя ее мыслям, чиркнула спичка.
     - Только взгляните, она тут нам нагадить решила! Пропади пропадом эта тварь!
     - Да тише ты! Весь дом перебудишь! Навязалась на мою голову! Прикуси язык!
     - Может мне ей заодно и задницу почистить?
     Пощечина. Мальчик обиженно заскулил, но больше голоса не подавал.
     - Закончит, тащите ее сюда, к окну. Да смотрите, не наступите в дерьмо.
     Теперь, когда ей стало легче, Ольга никак не могла взять в толк, чего этим людям от нее нужно. Не замечая, что ступает босыми ногами по собственной моче, она встала и, больно подталкиваемая в спину, приблизилась к подоконнику. Только здесь ей удалось кое-как разглядеть говорившего. Это был мужчина средних лет, коротко стриженный, с широкими скулами и оттопыренными ушами.
     - Хотя мы пришли сюда вовсе не за тем, чтобы тебе помогать, - сказал он, протягивая руку и беря Ольгу за подбородок, - если ты покажешь нам, где твой хозяин, мы дадим тебе шанс стать свободной.
     Ольга непонимающе хлопала глазами и молчала.
     - Давайте, в конце концов, зажжем свет и поглядим на нее, - предложил мальчик. – Мне не терпится ее приголубить.
     - Какой свет! Ты что, забыла, где мы находимся? Просто чудо, что нас с тобой до сих пор не застукали. Помалкивай лучше!
     Значит, это все-таки не мальчик, подумала Ольга и впервые отважилась задать вопрос:
     - Кто вы?
     - Едва ли наши имена что-нибудь тебе скажут, - заметил скуластый.
     - Мы те, кто не позволяет всяким нахалам глумиться над честью нашей семьи, - добавил подошедший сзади Илья. – Мы мстим и мстим сурово.
     - Мстим, как можем, - поправил его приятель. – Отведи нас к нему.
     Она согласно кивнула.
     События дальнейших трех минут остались в памяти Ольги будто окутанные дымкой сновидений. Вернее, ночного кошмара. По-прежнему не зажигая света, они в кромешной темноте вышли гуськом из комнаты, и пошли по коридору. Правильную дверь Ольге помог найти лучик света от непотушенной керосинки, пробивавшийся через оставленную щель. Она хотела было открыть дверь, но шедший позади нее Илья оттолкнул девушку плечом и вошел первым. Следом за ним торопливо вошли остальные. Настолько торопливо, что все трое оказались в номере, когда послышалось удивленное восклицание Ильи:
     - Где же он…
     В это самое мгновение кто-то широко распахнул дверь снаружи, и Ольга, прижавшаяся к стене коридора, увидела, что на пороге стоит в распахнутом халате ее Господин. То, что в руках он держит двустволку, она поняла лишь тогда, когда один за другим прозвучали два выстрела. Она услышала, как в комнате что-то тяжело упало на пол, и противно завизжала женщина. По коридору к ним уже бежали люди не то с факелами, не то с лампами. Кто-то кричал на Ольгу, кто-то обнимал ее, кому-то вздумалось ее целовать, но в конце концов она была увлечена водоворотом в комнату и здесь увидела два распростертых на ковре бездыханных тела своих недавних спутников. Скуластый лежал на животе, и разорванная в клочья рубаха на его спине дымилась. Второй, вероятно, Илья, очевидно, успел повернуться на выстрел, поскольку лежал на боку, а кровь хлестала у него из развороченного брюха. Та, которую Ольга принимала за мальчика, сидела на корточках у стены и напоминала загнанного в угол мышонка. Теперь она получила долгожданную возможность рассмотреть Ольгу, в чем мать родила, но было непохоже, чтобы ее это по-прежнему возбуждало. Но самое примечательное заключалось в том, что Ольга не узнавала комнату. На стоящей у другой стены кровати сидели две перепуганные женщины и судорожно обнимались. Возникший в поле ее зрения Господин, с загадочной улыбкой поманил Ольгу к себе, а когда она робко подошла, набросил на плечи простыню и шепнул на ухо:
     - Осталось только выяснить, специально ли ты привела их не туда. Или случайно ошиблась номером…
    
    
____________________
    
    
    
    
    
    
Танец
    
    
     Как бы то ни было и что бы ни думал Господин о ее роли в ночном приключении, чуть ни стоившем ему жизни, в его отношении к Ольге мало что с тех пор изменилось.
     Наутро, на том же авто, что завозило их на постоялый двор, они благополучно добрались до подмосковного имения Гляубича, и Ольга, как и ожидалось, была препровождена обратно в гарем. Никто, разумеется, не расспрашивал ее о том, где она проводила время, все жили своей жизнью, подчиняясь заведенным раз и навсегда традициям, и не мечтали о лучшем. Глядя на своих товарок, Ольга теперь живо пыталась вообразить, что бы с ними приключилось, не ошибись она комнатой и окажись их Господин жертвой ночных заговорщиков. Она ведь никому, даже себе не признавалась в том, что на самом деле полагала, что ведет их к исполнению своего замысла, то есть жестокого убийства человека, который волею судеб стал ее роком. И только та же судьба во время смогла отвести беду и обратить оружие мстителей против них самих. Понимал ли это Господин? Скорее всего, понимал, хотя, в итоге не сделавшись к Ольге добрее, он не проявил к ней и ненависти обманутого самолюбия.
     Дня три она прожила обычной гаремной жизнью, пребывая в полной уверенности в том, что все вернулось на круги своя и позабыто ради душевного спокойствия участников трагических событий. Господин не вспоминал о ней, ничем не проявлял себя, не показывался целыми днями, что прежде редко с ним случалось, и Ольге, в конце концов, показалось, что он вовсе уехал. Кстати, она обратила внимание на маленькое изменение, произошедшее в ней самой: с некоторых пор она стала думать о Господине. Раньше она принимала его как данность. Он просто появлялся в ее безынтересном существовании, удовлетворял свои желания и так же внезапно исчезал, не заставляя воспринимать себя иначе как перст провидения. Теперь же его отсутствие как будто коробило Ольгу. Несомненно, это было чувство, далекое от того, какое она испытывала по отношению к потерянной Госпоже, глубина его не шла ни в какое сравнение с глубиной ее безвременной тоски, однако присутствовало в нем нечто, что делало ее нынешнее бытие более осмысленным. И это не могло не пугать.
     Наконец, как-то под утро ее разбудили и, не дав даже умыться, повели долгими лабиринтами в покои Господина. Ольга слишком хорошо знала теперь эту дорогу, чтобы сомневаться в конечном пункте их маршрута. И слишком часто за последнее время представляла себе, как это произойдет. И вот теперь, когда это все-таки случилось, она снова не ощущала ничего, кроме унынья перед грядущим наказаньем.
     Ее провели мимо заветной двери и велели идти вверх по лестнице.
     Здесь Ольге еще не приходилось бывать. Второй этаж, насколько она знала, считался для обитательниц гарема запретным. Сюда не поднимались даже те немногие избранные, кому, как говорили, Господин соизволяет оказывать особые знаки внимания.
     Лестница была мраморной, и босым ногам стало зябко от гладкого камня.
     Ольге вспомнился дом Плотвина, представлявшийся ей в свое время огромным и роскошным, а теперь, в сравнении с окружающими ее архитектурными изысками и щедростью меблировки, - убогим и захолустным. Начиная с лестницы и дальше, все, на что падал ее изумленный взгляд, свидетельствовало о богатстве вкуса и возможностей хозяина, вернее, хозяев усадьбы, поскольку едва ли такое могло произойти ценой усилий одного поколения здешних обитателей.
     <В этом месте часть рукописи зачеркнута>
     Ее провели узкой застекленной галереей из левого крыла в центральное здание. Утреннее солнце пронизывало высокие, в рост человека, окна и заливало все вокруг возбужденно радостным светом. Неизвестно откуда доносившееся свежее дуновение слабого ветерка приятно щекотало ноздри и напоминало о том, что жизнь – вовсе не самое грустное времяпрепровождение. Оказаться здесь после сумрака и затхлости первого этажа было все равно, что незаслуженно оказаться в раю. Окончательно оторваться от бренной земли Ольге не давала только серая спина провожавшей ее Генриетты.
     Проходя через просторную залу, расширенную до невозможных пределов зеркальными простенками и высоким куполом белого потолка, украшенного почти осязаемой перспективой полуобнаженных богинь в легких тканях, ангелов с пружинистыми луками и пушистых облаков, Ольга увидела четырех красивых девушек, стоявших по двое вдоль противоположных стен и поначалу принятых ею за огромные фарфоровые канделябры. Девушки стояли с поднятыми над головой руками и плотно сомкнутыми ногами. Ольга невольно залюбовалась их одинаково полными, высокими грудями, тонкими талиями и узкими бедрами, ибо надо ли пояснять, что все четыре были совершенно нагими. Гладко выбритые лобки, подмышки и самые кончики грудей покрывала позолота. Присмотревшись, Ольга поняла, что при столь неудобных позах девушки сохраняют неподвижность благодаря широким металлическим обручам, приковывавшим их к стене: два кольца стягивали запястья, одно тугим поясом пересекало живот и еще одно удерживало вместе стройные ноги. Глаза всех четырех были прикрыты. Девушки-статуи словно спали, не будучи разбужены даже цокотом каблуков надзирательницы. О том, что они здесь делают, кроме как служат живым украшением, Ольга могла лишь догадываться.
     Генриетта свернула и направилась к дверям между одной из пар. Поравнявшись, Ольга заметила по поднимающимся и вновь медленно опадающим плоским животам, что обе девушки дышат. Интересно, как давно они стоят без движения? Такие прекрасные, что хочется дотронуться до них и разбудить поцелуем! Если они и в самом деле спят. За что их заточили среди всего этого зеркального блеска и золотого искушения? За красоту? Как попытку оспорить первенство искусства безымянных зодчих за счет образчиков совершенства самой Природы?
     Одна из статуй приоткрыла веки и покосилась на Ольгу. Ольга не смогла прочесть в ее взгляде ничего, кроме надменного превосходства. Поводок, за который ее вела надзирательница, натянулся, призывая не мешкать по пустякам.
     За дверями открылась новая лестница, идущая только вверх, на третий этаж. После первого пролета она раздваивалась и поднималась в обратном направлении левым и правым склонами. Ольга невольно подумала, что подобная тяжеловесная конструкция больше подходит центральным парадным первого этажа, однако ее здешняя неуместность с лихвой компенсировалась изяществом белых резных перил, украшенных бронзовыми бюстами не то богов, не то античных мыслителей.
     Генриетта выбрала левую лестницу. По тому, как замедлилась ее походка и опустились плечи, было заметно, что она нервничает.
     Третий этаж встретил их фортепьянными пассажами вальса, доносившимися из темноты очередного коридора. Ступив в него, Ольга будто оказалась в узком платяном шкафу, настолько близко друг к другу подступали стены. Стоило ли так далеко идти, чтобы снова вернуться в гнетущую атмосферу гаремного лабиринта? Правда, здесь была музыка, и музыка звала к себе.
     Генриетта остановилась и посторонилась, пропуская Ольгу вперед.
     - Дальше ты пойдешь одна, - впервые за все время заговорила она, не глядя на подопечную. – Мне было велено тебя доставить, а остальное – не мое дело. – В голосе ее прозвучало не то отвращение, не то зависть. – Ступай и бойся его разочаровать.
     Последнее она добавила как бы с неохотой, повернулась и зацокала вниз по лестнице.
     Ольга некоторое время смотрела ей вслед, словно собираясь с духом, подобрала брошенный на пол конец поводка и, крепко сжимая его в кулаке, двинулась в том направлении, откуда лилась музыка.
     Темнота коридора лишь казалась таковой после светлых залов второго этажа. Через несколько шагов глаза Ольги привыкли к ней, и девушка теперь отчетливо различала, что ступает по узкому коридору навстречу неплотно прикрытой двери, из-за которой проникали не только чуть заторможенные, как в раздумье, темпы вальса, но и узкая полоска мерцающего света.
     Ольга медленно шла вперед, расставив руки и скользя ладонями по шероховатой поверхности обоев.
     Перед тем, как осторожно приоткрыть дверь, она почему-то вспомнила, как впервые увидела себя глазами постороннего – на листке блокнота, в карандашном наброске, голой по пояс. Сейчас она была обнажена полностью, однако не испытывала ни малейшей неловкости, поскольку знала, что быть облаченной хотя бы в одну лишь собственную кожу куда как лучше, нежели когда эта самая кожа исполосована кровоточащими рубцами.
     За дверью оказалась маленькая прихожая, обитая пурпурным бархатом, причудливо блестевшим при свете двух газовых канделябров. Бархатный полог отделял прихожую от следующей комнаты.
     Отстранив рукой мягкую ткань, Ольга с легким волнением в ослабевших коленях, переступила через высокий порог и обнаружила себя стоящей у входа в подобие восточных покоев великого визиря, какими их изображают иллюстраторы «Персидских ночей» 5. С той лишь разницей, что в дальнем углу помещенья стоял неуместно европейский рояль, за которым на круглом табурете сидел ее Господин. И улыбался. Улыбался ей, своей беспомощной и бесправной рабыне, своей игрушке, своей никчемной вещи.
     - Что же ты замерла? – сразу же заговорил он, снимая руки с клавиш и морщась последней фальшиво взятой ноте. – Проходи, располагайся.
     Ольга не поверила его дружелюбному тону, за которым так часто скрывалась, увы, столь знакомая ей внезапная ярость. Потупившись в пол, она сделала несколько робких шажков вперед и по привычке опустилась на колени. Длинный ворс расстеленного во всю ширь комнаты ковра делал эту неудобную позу почти приятной.
     - Как ты думаешь, зачем я тебя вызвал?
     - Не знаю, мой Господин.
     Гулкий стук оказался пульсированием ее собственной крови в висках.
     - Я пригласил тебя затем, чтобы отблагодарить.
     Это было утверждение, а не вопрос, и потому Ольга промолчала, лишь еще ниже склонив голову.
     - Я взял на себя труд провести вполне доскональное расследование того достопамятного происшествия в гостинице. – Говоря, он вновь стал наигрывать, правда, на сей раз не вальс, а печальный ноктюрн. – И пришел к выводу, что ты действовала по умыслу…
     Ольга замерла, ожидая, что сейчас над ней наверняка разверзнутся хляби небесные, и она прекратит своей жалкое земное существование.
     - По доброму умыслу, - уточнил он. – В результате чего ты, собственно, спасла мне жизнь. Это хорошо.
     Ольга молчала.
     - И вот я решил, что за подобное поведение тебя следует по заслугам твоим наградить. Позволяю тебе просить все, что пожелаешь. – Он хитро прищурился и добавил: - Кроме свободы.
     - Отпустите меня в Италию! – вырвалось у Ольги, вырвалось неожиданно для нее самой. – Отпустите, пожалуйста! Я не убегу! Правда, не убегу, - тихо прибавила она и увидела, как в сумасшедшей надежде напрягаются занывшие соски. – Я хочу увидеть Италию.
     Как же давно она не произносила слово «хочу»!
     Желание рабыни, похоже, напротив, нисколько не удивило ее Господина. Он задумчиво доиграл ноктюрн до конца, словно забыв о ее существовании, вздохнул, закрыл крышку и поднялся с табуретки.
     - Хорошо, ты увидишь свою Италию. Я снабжу тебя соответствующими документами и выпишу вексель на сумму, достаточную, чтобы красотка вроде тебя смогла путешествовать по этой сумасшедшей стране, ни в чем себе не отказывая. Но с одним условием. В твоем распоряжении будет два, хотя нет, не два, Бог любит троицу, да, так вот, в твоем распоряжении будет три месяца. Время вполне достаточное, чтобы полюбить Италию и возненавидеть тамошних жителей. Через три месяца, день в день, мой экипаж будет ожидать тебя на вокзале Александровской железной дороги в том самом месте, куда доставит тебя завтра пополудни. И посмотрим, насколько глубоко ты усвоила тот урок, который был преподнесен тебе в этих стенах. А теперь – станцуй для меня!
     Ольга встала с колен, выпустила конец поводка и, воздев над запрокинутой головой руки, начала плавно покачивать бедрами в такт одиноким хлопкам своего единственного зрителя. Со стороны было непонятно, действительно ли эта нагая девушка исполняет подобающий здешним чертогам танец, или возносит горячую молитву небесам. И даже победно сверкавшие на ее бледных щеках слезы не могли рассеять тайну происходящего.


5 Имеются в виду «Сказки тысячи и одной ночи» (прим. К.Б.)
    
_________________
    
Конец 1-й части


Рецензии