гегель и запор

Дверь была большая, двустворчатая и вся в дерматине. На ее обсиженных гвоздями подушечках, как раз на уровне солнечного сплетения среднестатистического посетителя, покоилась табличка. Табличка предупреждала – «Директор». Рядом с дерматиновым директорским убежищем стоял стол, буйно заросший телефонами, папками веселеньких расцветок и компьютерной техникой. За столом сидела секретарша. Она была в меру молода, достаточно красива и отлично дрессированна. Аллочке было достаточно мельком взглянуть на посетителя, что бы нужный ответ родился у нее сам собой, на
уровне рефлекса.
- Пал Палыч занят. У Пал Палыча посетители. Пал Палыч уехал в министерство –  обычно невозмутимо врала она официально-хамским тоном. И только в очень редких случаях переходила на ласково- задушевный: - Проходите Петр Сергеич, Пал Палыч вас давно ждет.
    За дверью с грозной, кроваво-красной надписью простирался кабинет. Всю его дальнюю стену занимал стол, затянутый в бильярдное сукно и украшенный весьма умеренно. Телефон, нафаршированный шариковыми ручками подстаканник, бюстик то ли мыслитель то ли  бывшего члена полит бюро и папка, сиротливо синеющая в офсайде.
 Однако главным украшением кабинета служил президент. Он скромно висел в директорском изголовье, ласково улыбался посетителям, ненавязчиво напоминая, что «мочилово» в сортирах еще никто не отменял.
За столом сидели двое – сам его хозяин Пал Палыч и его же штатный психолог, а по совместительству и собутыльник, Михаил Васильевич Ломоухов. Пространство между ними было заполнено салями, сыром, дольками лимона, хлебушком в корзиночку и вазочкой черной икорки. Венцом настольного натюрморта служила, оклеенная не нашими буквами и уже отпитая на четверть, бутылка. Вторая такая же опустошенно прозябала под столом. Действо, происходящее в стенах директорского убежища, официально называлось «сеансом психологической разгрузки руководящих кадров». На самом же деле Пал Палыч имел тайную слабость к мудрым философским мыслям, но не имел желания выуживать их из первоисточников. А поэтому выжимал их из Михаила Васильевича и нисколько этого не стеснялся.
- А на хрена я тебя тогда держу!? – говаривал он, пребывая в благодушном настроении: 
- Просто разгрузиться я и без тебя, с Алкой могу.
Безупречный в своей правоте, он шлепал секретаршу по попке и громко хохотал. Аллочка, как и положено приличной девушке, при этом, смущенно хихикала, а Михаилу Васильевичу ничего не оставалось, как только интеллигентно подхихикнуть.
 Достаточно «нагрузившись», директор смачно отрыгнул и распорядился: - Ну, психолог…. Давай, разгружай. Выдай что-нибудь эдакое….
И растопырив пятерню, он сделал жест электромонтера вкручивающего лампочку. Ломоухов подкатил пьяненькие глазки, подумал и забубнил нараспев: - Свобода воли неопределенна, многозначна, доступна величайшим недоразумениям и потому действительно им подвержена….
Хозяин кабинета был в полном восторге: - Ну, ты мля и звезданул! Ты хоть сам понял, что пропел? Кстати, это кто у нас такой умный?
- Гегель – польщено заулыбался Ломоухов.
- Ну, раз пошла такая пьянка, врежь еще Гоголя – расчувствовалось начальство.
И Ломоухов врезал: - Чистое бытие есть чистая мысль, лишенная всяких определений, она равно ничто, ибо ничто есть то же самое отсутствие определений….
Директору понравилось и это.
Видя, что Гегель сегодня особенно хорош под водочку, штатный психолог разлил по рюмочкам, и совсем было собрался «врезать» еще что-нибудь эдакое, как коммутатор пискнул голосом секретарши и Ломоухов уронил в салями витавший над столом философский дух.
- Пал Палыч, Москва, из института звонят.
Готовый отхлебнуть глоток очередной мудрости Пал Палыч досадливо поморщился, поставил рюмку и, обреченно взглянув на собственного психолога, приказал: - Соединяй.
Трубка в его руке агрессивно забулькала, Пал Палыч в ответ тоже молчать не стал:
- Да, да, конечно. Да! Обязательно! Да! Пришлем в ближайшее время. Нет! Всех благ.
Он положил трубку, взял рюмку, изобразил крайнюю озабоченность и выпил не чокаясь. После чего некоторое время молчал не закусывая. Всей душой ощущая занятость начальства, Михаил Васильевич тоже молчал, как вкопанный. Наконец начальство вышло из оцепенения: - Слушай Михал Василич…
По имени отчеству на «сеансах разгрузки» психолога называли редко. А если подумать как следует, вообще никогда. Мишаня! В лучшем случае Василичь! Психолог насторожился.
- Мы в Москву, в институт заказ отправили и забыли документы кое-какие отослать. Смотайся наверно, отвези, а то засиделся ты тут. Прокатишься, развеешься, на людей посмотришь. Кстати, институт тоже с каким-то философским прибабахом. Вот со своими гогольянцами мосты и наведешь. Да не боись дело плевое. Отвезешь бумажки, поглядишь, поразнюхаешь, что да как, сногсшибательных результатов от тебя никто не ждет.
- Результат есть труп, оставивший после себя тенденцию – автоматически забормотал Михаил Васильевич.
- Что!? Ах, да! Вот за что тебя Василич люблю, так за светлую голову! Ну, давай еще по одной.
                Психолог по образованию, философ по пристрастию, восторженный ценитель Гегеля, Михаил Васильевич Ломоухов имел один маленький недостаток. И даже не недостаток, а так… свойство. Ничем необычным или предосудительным это свойство не выделялось, однако вносило в жизнь Михаила Васильевича известную долю неудобства. Философ страдал банальным запором, что приносило ему не столько физические страдания, сколько травмировало его утонченное мироощущение. Наконец оно обязывало возить с собой малоджентльменский набор: грелку, шланг и пластмассовый наконечник. Что также не способствовало душевному умиротворению Михаила Васильевича.
                Приехав в столицу, психолог посетил институт, сдал бумаги и собрался, уже идти в гостиницу, но в холле института его неожиданно окликнули.
- Миша!
Михаил Васильевич обернулся.  Улыбка бывшего сокурсника, такая широкая, что заполнила весь коридор, дохнула ему в лицо перегаром юности.
- Ди-и-ма! – пропел психолог, изобразив радость нечаянной, но счастливой встречи.
- Какими судьбами Миша?
- В командировке Дима, в командировке….
Откровенно говоря, неожиданная встреча застала Михаила Васильевича врасплох. Он тряс руку сокурсника, улыбался и совершенно не представлял о чем говорить.
- Ну, как ты? Ну, что новенького? Ну, как наши? – понукал он Диму, понимая, что выглядит не очень. Дима, по всей видимости, испытывал те же чувства. Он, умильно улыбался товарищу юности, отчаянно стараясь не уступить в ярости рукопожатия, но по глазам было видно, что он запоздало себя клянет:- «Дернул меня черт его окликнуть!»
 Наконец, после длительного взаимного выламывания суставов, на Диме, видимо от тряски, нашло полное затмение – в нем пробудился радушный хозяин!
И из него как-то нечаянно вылетело: - А ты где остановился?
- Пока нигде, но думаю в гостиницу – ответил Михаил Васильевич и собрался уже попрощаться сославшись на дела, но тут вырвавшийся на волю радушный хозяин не дал Диме прикусить язык.
- Никаких гостиниц! Остановишься у меня.
Михаил Васильевич даже поперхнулся. Друзьями особого разряда они не были, да и такой неслыханной  щедростью Дима в молодости не отличался.

Однокурсник умильно осмотрел Михаила Васильевича и решился на откровенную ложь:
- Людка будет чрезвычайно рада.
- «Сомневаюсь» - подумал Ломоухов, вспомнив посную Людкину физиономию, но улыбнулся не менее умильно.
Кое-как, но обоюдная «радостная встреча» состоялся, однокашникам полегчало настолько, что Дима не удержался и вспомнил.
- Кстати! Ты у нас кажется, философом был, Гегелем увлекался?!
Ломоухов тайно гордясь, скромно произнес: - Почему был? Я и сейчас….
- Вот и чудненько. Посидим, выпьем, понастольгируем. Компания соберется интересная, будет с кем поговорить. Вот адрес, ждем.
И дернув напоследок Ломоухова за руку, Дима удалился, оставив Михаила Васильевича с тяжелым чувством облегчения.
                Все пошло кувырком, едва он переступил порог Димкиного дома. Разбирая вещи в отведенном ему под ночлег углу, Михаил Васильевич с огромной досадой обнаружил, что «грелки с пикой» в багаже нет.
- Как же так…??? Я же упаковывал…? – тоскливо бормотал психолог, перетряхивая носки, рубашки, носовые платки, и уже без особой надежды, перебирая в памяти всевозможные варианты сборов. Наконец вывернув чемодан «наизнанку», он сделал неутешительный, но вполне логичный вывод - «Жало бытия» (как он, полу любовно, называл клизму) упорно отсутствовало а, следовательно, он его забыл. Оставалось одно, утешая себя обычным в наших широтах аргументом, «авось пронесет». Михаил Васильевич, так и поступил пробормотал универсальное: - как-нибудь – и стал думать о приятном. А приятного  впереди было много. Ну, во-первых – вечерком, как заверил его Димка, набежит целая куча интеллектуалов. Во-вторых –  Ломоухов хоть сейчас давал «рупь за сто», что «утрет нос» этим столичным умникам. В-третьих – заодно «наведет мосты».
К его счастью он не подозревал, с какого, на какой берег упадет переправа.
             Вечером собралась образцово-показательная тусовка. «Куча» интеллектуалов состояла из парочки кандидатов и одного доктора. Каких именно наук Михаил Васильевич не разобрал, да в общем, было и не важно. Людка по-домашнему, без церемоний, представила заезжего философа-любителя, как «старинного друга». От чего кандидатам стало очень приятно, доктор же был просто рад. После чего пошли тосты за знакомство, за студенческое братство, за однокашников, за гранит науки, за пуд соли, еще за что-то, чего Ломоухов не запомнил. И хотя с пудом а, равно как и с братством, Дима явно пересолил, Михаилу Васильевичу уже казалось, что гости милейшие люди, а
хозяева … а что хозяева… пуд ведь он и в Африке пуд…да и сам он ничего….
«Всплакнув» о былом и напитав тела салатами, колбасой и фаршированным перцем, собравшиеся ощутили духовную жажду. Утолять ее, однако, стали не вдруг и не сразу. Поехидничали над скандалом в думе, поворошили театральную афишу,  поумничали о последних тенденциях современного кино, зацепили клерикальную тему и как-то незаметно воспарили к Гегелю. Потревоженная тема была, мягко говоря, туманна «Естественная религия на стадии перехода к религии свободы». Мнения высказывались соответствующие. Тезис о том, что «В религии фантазии и в религии в-самом-себе-бытия субъект, субъективное самосознание тождественно, хотя и непосредственным образом, с тем субстанциональным единством, которое называется Брахманом, или есть лишенное определений ничто» - ярко характеризовал предмет дискуссии. Михаил Васильевич разошелся не на шутку, пригоршнями черпал цитаты и термины из своей необъятной памяти и веером метал их в собеседников. «Тотальность в себе самом», «в себе самом конкретное единство», «лишенная разума конечность» сыпались из него, как вранье из кандидата в депутаты. Алмазная пыль премудрости, густо запорошившая глаза хозяев, отскакивала от непрошибаемого доктора, кандидаты ее плотно закусывали, коньяк придавал словоблудию значительность.
Но, увы, в «разрыве между субъективностью и объективностью» Михаил Васильевич вдруг отчетливо осознал, что жестокая объективность настойчиво гонит его в сортир. Вселенские проблемы съежились и отошли на второй план. Ломоухов скоропостижно извинился и уступил могучему позыву кишечника.
Сосредоточенно сидя на унитазе Михаил Васильевич слышал аппетитное шамканье доктора:
- «…тем шамым оно выступает в качестве абшолютной противоположности по отношению к другому, и это другое ешть зло…».
Что есть зло, Михаил Васильевич понял уже как пятнадцать минут. Облегчиться без клизмы не удавалось ни в какую….
Но талантливый человек талантлив во всем. С тяжелым сердцем моя руки, Ломоухов набрел на мысль, если не гениальную то, по крайней мере, спасительную.
Торопливо забравшись с ногами в ванну, Михаил Васильевич оторвал душу его дырявую голову, сунул его гуттаперчевую шею себе в зад и дал напор. Тут же выяснилось, что давление в московском водопроводе отличается от давления в грелке, также как объективная реальность отличается от субъективной.  На изобретателя интенсивного промывания кишечника накатила щемящая тоска по родному совмещенному санузлу, он закряхтел: - Однако! –  но собирал штаны и волю в кулак.
     На кухне, тем временем, тоже было не сладко. Там, плотных слоях табачного дыма,  висел тяжелый полемический угар. Ормузд и Ариман, абсолютное зло и не менее масштабное добро, умиляя хозяев, нещадно лупили друг друга аргументами и контраргументами по чем ни поподя. По Московской кухне вне себя носилась «Вещь в себе» насыщая ее серость остротой и даже некоторую необузданностью. Доктор настаивал на своем, обзывал кандидатские выводы «антинаучной ахинеи», кандидаты против такой точки зрения возражали. И не стесняясь, обвиняли доктора в том же самом. Битва добра со злом уже готовилась вылиться  в рукопашную, но в этот момент  дверь в ванную деликатно отварилась. Философский диспут умер на полуслове. Из щели вывинтился Люмоухов, одной рукой ученый гость поддерживал штаны, на лице его застыло ожидание чего-то архиважного, свободной от штанов рукой он стал шарить по двери туалета.
Нащупав ручку, Михаил Васильевич рванул дверь. Дверь открываться не пожелала. Облик Ломоухова изуродовала мука.
- Миша, тебе плохо? – обеспокоено спросил Дима.
Михаил Васильевич промычал что-то неопределенное и рванул вторично. Дверь стояла непоколебимо.  Оглушающее интеллигентное молчание ясно говорило, что ничего особенного  не происходит, делая страдания Михаила Васильевича еще невыносимее. Испуганный тишиной он истерично затормошил ручку. Дверь оставалась эгоистично-безучастной. Раздался нервный смешок и молчание на кухне приобрело дуалистический характер. Кандидаты наблюдая «издыхающего кролика», гадали, кто окажется крепче, дух или материя, доктор двусмысленно ухмылялся, Дима с женой оцепенели в ожидании катастрофы. И катастрофа ждать себя не заставила. Размокшие салаты рвались на волю, а фаршированный перец делал груз непомерным. Раздался звук рвущийся простыни и в кухню ворвался запах. Кандидаты скривились, но наблюдать не бросили, доктор участливо посмотрел на хозяев.
Михаил Васильевич и ввинтился назад в ванную и пробормотал: - Вот и навел мосты, Гегеля в душу…
                Вернувшись из командировки, Михаил Васильевич еще на проходной родного предприятия почувствовал неладное. Вахтерша, изнывая от душившего ее смеха, рассматривала его пропуск дольше обычного. Ломоухов, раздраженно сопя, терпел но, скопив достаточно сарказма, язвительно спросил:
- Я что, за три дня изменился до неузнаваемости!?
Вахтерша прыснула и вернула документ. Недлинный путь до директорского кабинета породил у Михаила Васильевича нестерпимо смутные сомнения. Встречные вели себя странно. Кто-то поспешно отворачивался, кто-то провожал его долгим взглядом, многие радостно улыбались. Повсюду ему слышалось похрюкивание, посмаркиванье и покашливанье.
- Эпидемия у них тут!? – раздраженно ворчал Михаил Васильевич, а на душе у него становилось все гаже. В приемной его смутные сомнения превратились в чувство непоправимой ошибки. Аллочка увидев его, забыла поздороваться, схватила носовой платок и отчаянно сморкаясь, закивала на директорскую дверь. Вконец смущенный психолог вошел в кабинет.
Директор принял его разочарованно: - А-а-а, Василич…. Скоренько ты, скоренько…. Что, столичные харчи в прок не пошли!?
Директорский оскал психологу не понравился. Пал Палыч сунул руку под стол, извлек оттуда початую бутылку и только одну рюмку. Это не понравилось психологу еще больше.
- Ну, рассказывай, как мосты навел?
От безобидного слова «мосты» у Михаила Васильевича екнуло под ложечкой.
- Что рассказывать? – пряча глаза забубнил Ломоухов: - Ничего особенного. Приехал, сдал документы, уехал.
- Темнишь Василич. Ой, темнишь! 
Начальство погрозило психологу пальцем, и улыбка его стала еще плотоядней.
 - Вот так просто, приехал-уехал, никого не видел, ни с кем рюмашки не съел, ничего особенного?
- Приехал, сдал, уехал – уперся психолог.
Взгляд начальства посуровел, оно «хлопнуло» рюмку и спрятало улыбку «в ящик стола».
- Ну, вот что! Мне тут звонили….Гм…. вот ты вроде не набитый дурак, Гегеля вроде понимаешь. А того понять не можешь, что не из всякого…, что не тонет, мосты городить можно! Ты что за Гегель-мегель мне в столице устроил!? Что ж вы с ним на пару так жидко…!!! Думаешь, я вам по медали за это дам!? Тебе при жизни, а ему посмертно!? Твою и Гегеля мать!
В груди у философа от возмущения заклокотало и забулькало. Ему захотелось сказать все: и то что против природы не попрешь, и то что он не мостостроитель, и то что в Москву не напрашивался, и про солдафонский юмор, и про алкоголизм, и про Аллочку, про невозможность, и, и, и…. и вообще…. Но он ничего не сказал.
 Бывший штатный психолог, громко хлопнул ни в чем не повинной дверью и устремился к проходной уже не родного предприятия. Естественно, что после столь огульной критики руководства, было смешно рассчитывать на достойную высокого звания психолога должность и оклад. Да и Московский запашок дивидендов не добавлял. Но жизнь Михаила Васильевича на этом не закончилась и даже отметилась еще одним заметным событием.
          Истомленный бесплодными поисками невозделанной нивы, Михаил Васильевич обратился к испытанному антидепрессанту. Нет читатель, нет. В черную яму запоя наш психолог не провалился. Он взял томик Гегеля и, открыв его на первой попавшейся странице, погрузился в живительный поток чужой мудрости.
«Истина есть в себе самой конкретное единство…» - прочел он бесспорную мысль и…. О чудо! Мысль, попав внутрь, всколыхнула желудочно-кишечный тракт адепта, и того приспичило по нужде. Результат был ошеломляющий! Процесс проскочил без применения спецсредств!
 Однако, не веря в единичные эксперименты, Ломоухов пригласил Гегеля в уборную и на следующий день.
- «Смерть – ближайший способ, посредством которого отрицание проявляется в субъекте…» - с легким замиранием прочел он, прислушался и - Результат наступил немедленно!
Последующие дни встречи с великим философом также происходили на унитазе.
Новая грань философии, засверкала перед Михаилом Васильевичем, как оазис перед бедуином. И ценность ее была не только умозрительной, но и ощутимой - «Жало бытия» ушло в небытие!
 К тому же, неизведанная грань великой науки излечила его от депрессии и даже побудила тиснуть статейку в медицинский журнал. Где ее, правда, не приняли. Сославшись на недостаточность экспериментальных данных. Эта же грань толкнула Михаила Васильевича и на невообразимые перемены.
Аккуратно плюнув на ворота бывшего родного предприятия, он укатил в другой город.
И теперь он уважаемый штатный психолог при уважаемом директоре всеми уважаемого мясокомбината. Занимается тем, чем и занимался, психологической разгрузкой. А в командировке вместо громоздкого клистирного оборудования берет компактный томик Гегеля и ничего не боится.