Пиры падальщиков

Пролог

Лодка была старой. Даже можно сказать древней. Люди столько не живут. Конечно, если перевести ее корабельный календарный век в человеческие единицы измерения. Ведь у лодки атомное сердце, а на атомарном уровне и скорость жизни иная. Так что когда для человечества проходит день, атомное сердце отсчитывает в лучшем случае годы. А может и века. И потому лодочное железо, куда более прочное, нежели мускулы обитающих в чреве атомохода человечков, старится значительно быстрее мелких и слабых покорителей глубин. Ведь ее, лодочные достижения они, жалкие людишки всегда приписывают себе. И даже считают, что повелевают подводным атомоходом. Хотя на самом деле это лодка просто терпит их, разъедающих корабельное чрево изнутри постоянными приборками, тревогами, сменой курса и глубины, заставляя субмарину то глотать тонны воды, то изрыгать ее из себя.
Состарившаяся субмарина уже плохо понимала человеческую речь. И куда меньше, чем в молодости, слушалась снующих по ее палубам людишек. Ибо она была старше их всех. И, значит, мудрее. Даже если перевести ее возраст в человеческий, то и тогда получится, что едва ли не половина экипажа не доросла до ее лет. А с учетом опытов походов с ней не мог сравниться и тот, кто величал себя капитаном, мнил знатоком матросских душ и виделся себе маринистом. Лодка помнила его сопливым лейтенантом, немало поползавших по ее брюху в попытках сдать на самоуправление отсеком. Он был тогда даже моложе, чем Венька Самохин, самый молодой сегодня в экипаже. Вот только Веньке никогда не стать даже лейтенантом, не говоря уж о том, чтобы дорасти до командира. Ну, да ему это и не нужно. Знай, посапывает себе, благо выдалась спокойная минутка: ни тебе старшины Матвеева на посту, ни приборки. Да и тревогой вроде как и не пахнет. Поход как поход. Если, конечно, не считать недовольства, царящего в жилых отсеках. Так это к выходу не относится, это с берега тянется. «Морские» подводникам еще за прошлый выход не заплатили, а на учения, как всегда внезапные, хотя и знали о них все жители гарнизона, вытолкали. А в гарнизон, все так же внезапно, хотя и точно по расписанию, пришла зима. И ровно на полгода. А в гарнизонной котельной мазута осталось ровно на три дня. И было это в день выхода лодки. Так что радоваться экипажу было нечего. И недовольство моряков разделяла даже лодка – своим нутром. Потому как с лодочного камбуза за весь выход ни разу не потянуло ничем вкусненьким. Даже когда у Веньки был день рождения. Но как соблюсти традицию и преподнести имениннику порцию жареной картошки, если на лодку загрузили только порошок? И вместо картошки, и вместо яиц. Была бы возможность, и вместо банок с тушенкой в провизионке был бы порошок. Мясной. Или куриный. Но куриный – это уже кубик. Так что спасибо помощнику по снабжению, лейтенант хоть и ранний, но своего не упустил, выбил из тыловых крыс «второй фронт». Оно хоть и не американская, как когда-то, в годы второй мировой войны тушенка, а вместо мяса вполне сойдет, на берегу, в семьях офицеров и этого «фронта» не осталось. И не потому ли минер, командир БЧ-3 такой мрачный? Ясный перец, жена его опять в Питер рванула, к маменьке. И, похоже, назад он ее уже никакими калачами-обещаниями не заманит.
Но это лодка знает, как и обо всех остальных членах экипажа, от нее у них секретов нет. А Веньке все невдомек. Он спит. «Карась» потому что. И харча ему не хватает, и сна. И уж если с едой лодка ему никак не поможет, то пусть малец хоть поспит.
Правда, малец вымахал на голову выше всех в экипаже. И силищей его Бог не обидел. С половиной экипажа мог бы Венька расправиться одной левой. Но – традиции. И он терпит. Когда его на приборку гонят вместо Газизова или требуют подменить Матвеева на вахте.
Против последнего Венька даже внутренне не противится. Потому как в старшине души не чает. Или в том, что умеет старшина. И по службе – Матвеев приемо-передающую аппаратуру на лодке знает даже лучше, чем свои пять пальцев, и в частной, если она на атомоходе есть, жизни. А умеет Матвеев играть на гитаре. И Венька может бесконечно следить за танцем пальцев старшины, когда он берет старенькую, под стать лодке гитару. На ее деке – гитары, конечно, не лодки – есть автографы самого первого лодочного радиста и его сменщика. И Венька мечтает под занавес службы тоже расписаться на рассохшейся до унылого дребезжания фанере. А потому и боготворит Матвеева. Чему тот втайне рад. Потому как может, не опасаясь за отсутствие на посту взбучки от «бычка» - командира БЧ-4-7, остаться наедине с фотографией своей Лапы, как он называет оставшуюся на берегу дочку командира лодки, и предаться тайным порокам.
Ни о пороках Матвеева, ни о том, что дочка спелась со старшиной-срочником, командир не знает. Он вообще мало что знает из того, что происходит на лодке. Да и на берегу тоже, где его жену в минуты командирского вдохновения над очередным холстом, изображающим серые сопки и такое же серое море, утешает грозный для Матвеева «бычок». Кстати, именно благодаря «бычку» старшина и познакомился со своей Лапой. Однажды «бычок» сойти с лодки не мог, поэтому под видом посыльного – чтоб патрули не повязали – отправил к своей пассии Матвеева. А та, похоже, в отсутствие приходящих мужчин время зря не теряла. Благо что в гарнизоне бывшая общепитовская столовка, сменившая плебейскую вывеску на благородное «Бар-ресторан», работала почти круглосуточно, особенно полярным днем. И за грязными столиками очень часто сиживали мужчины, у которых в лопатниках «капусты» был поболе, чем у «подводных вагоновожатых», как называла своих мужчин жена командира – за то, что оклад хозяина атомохода с двумя дюжинами баллистических ракет наконец-то приравняли к зарплате водителя московского трамвая. К тому же обе профессии были вроде как вымирающие: на Севере лодок оставалось все меньше и меньше, а в Москве все чаще снимали трамвайные рельсы там, где мешали они вальяжным правительственным «Мерседесам» и «джипам» сопровождения. Но то были детали, о которых не знал уже старшина. Так что вместо командирской жены в квартире с постоянно завешенными плотными шторами окнами – Заполярье все-таки, вечный день полгода – Матвеев нашел командирскую дочку. И понеслась душа в рай! Правда, ненадолго – вначале подвернулся один выход в море, теперь вот этот. И Матвеев все чаще уединялся с фотографией своей Лапы…
Оставленный наедине с радиостанцией, Венька тоже мог спокойно вздремнуть. В отличие от влюбленного и сексуально озабоченного старшины, он, благодаря своей врожденной, впитанной с молоком матери таежной сметке быстро вычислил периодичность проверок вахты «бычком». Хотя и слов-то таких – периодичность – Самохин, похоже, не знал. Зато он мог уснуть и проснуться в нужный момент. И потому кемарил вполне спокойно за свой едва отросший после того, как в военкомате его обрили наголо, чубчик – «бычок» любил потаскать подчиненных за волосы. Венька знал, что ровно за пять минут до появления «бычка» он проснется. За эту его способность Веньку еще дома звали Штирлицом, но почему – он не знал. А так – пусть себе зовут, лишь бы не мешали спать.
- Спишь, щусенок?
Чего Венька не мог предугадать, так это появления на посту мичмана Скрягина. Вообще-то фамилия мичмана была Каргин. Но из-за неописуемой жадности за ним прочно приклеилась кличка Скрягин, и даже старпом иногда срывался, называя мичмана по сути его скаредной душонки, а не по фамилии, данной при рождении. Впрочем, и каргой мичман тоже был изрядной, измываясь над молодыми почище годков. Но сейчас не это имело значение. А то, что Скрягин подкрался незаметно – слишком уж расслабился Венька, настроился на «бычка». За что и поплатился – мичман дотянулся до поросшего жестким ежиком затылка Самохина войлочным тапком, благодаря которому и появлялся всегда бесшумно.
- Никак нет! – Венька не настолько крепко уснул, чтобы не проснуться после подзатыльника и не вскочить в полный рост, вытягиваясь в струнку. Но неожиданно, несмотря на отменный вестибулярный аппарат, Самохин едва не рухнул на протертый до металла линолеум. И чтобы устоять на ногах, схватился за поплывшие на него блоки радиостанции.
Естественно, блоки, намертво прихваченные к стойкам, никуда не поплыли. Поплыл Венька, и не исключено, что от въевшегося уже в печенки вечного чувства голода. По той простой причине, что лодочный паек не без помощи Скрягина уходил частенько налево, минуя Венькину утробы. А может, это лодка бросилась на защиту своего младшенького, и без того обиженного мичманом, ведь Скрягин уже занес руку с тапком для второго удара.
Но удар не получился. И Скрягин тоже не устоял на ногах. Правда, вполне возможно совсем по иной причине, чем Венька. Потому как мичман был одним из немногих в экипаже, кого не волновало отсутствие «морских», зажатых начфином флотилии подлодок, и проблемы оставшихся на берегу семей. Семьи у Скрягина не было, зато были деньги. Всегда. Потому как бойкий мичманок умудрялся даже сейчас, когда разворовали с лодки почти все, толкнуть что-нибудь налево. Ну, тем самым мужчинам с тугими лопатниками, которые сиживали в бывшей столовке в ожидании, когда жена командира останется без своих мужчин.
Как обогащался мичманок, Венька доподлинно не знал и мог только догадываться. Зато хорошо знал, как он бьет с двух рук. И попытался еще дальше уклониться от поплывшего следом Скрягина. Но в тесноте поста деваться было некуда. И если бы не лодка…
Лодка взбрыкивала, как молодая норовистая лошадка. И не давала Скрягину нанести прицельный удар, швыряя то Веньку на мичмана, то мичмана на переборку. И всякий раз получалось, что Самохин, вроде бы и не нарушая субординацию, не поднимая руку на старшего по званию, прижимал занесенные для удара кулаки то к панели радиостанции, то к шкафу с ЗИПом, а то и размазывал Скрягина по переборке.
Этот вальс в узком пространстве боевого поста не мог продолжаться долго. С десяток раз приложившись о многочисленные выступы – лодку словно специально проектировали так, чтобы еще до нанесения ракетного удара по врагу искалечить свой экипаж, Скрягин быстро остыл. Быстрее даже, чем в постигших атомоход неприятностях попытались разобраться в центральном посту, откуда без всякой лодочной трансляции доносились крики старпома, несшего свою бессменную вахту ввиду ухода командира в маринистику. Не по этой ли причине кричал старпом столь знатно, словно ему причинное место медведь отдавил? Венька даже подумал, что это из-за его крика лопнул плафон под подволоком, осыпав осколками стекла дерущихся. О том же, что случилась авария, у него и мысли не возникло – подумаешь, плафон, он их своей башкой уже штук пять снес, помощник по снабжению вместе с механиком обещали по дембелю удержать…
- Ну, смотри мне! – вырвавшись из медвежьих объятий Веньки погрозил уже из тамбура кулаком мичманок. И тут же исчез в направлении центрального поста, где все еще раненым зверем рычал старпом, хотя лодка уже и стала на ровный киль, лишь чуть-чуть покачиваясь после встряски.
Венька вздохнул: такой сон «сундук» своим внезапным появлением испортил! Правда, минуту спустя он, морща узкую на фоне огромного тела полоску лба, так и не смог вспомнить, что же ему снилось. Мамка как всегда? Или то, как Катюха, дочь лесника с заимки, в день, когда он получил повестку, затащила его на сеновал? Нет, последнее не могло сниться, Венька до сих пор краснеет, вспоминая о том конфузе. Сам же столько раз поглядывал на толстые ляжки Катерины, а когда дело дошло до того, что она сама подол заголила, сбежал! Ну и что, что она старше? Так ровни Веньке верст на триста вокруг не сыскать, одни старухи да деды, которых самогонка еще не спалила. Все лучше было бы с Катерений, чем за мамкой в баньке подглядывать. Это хорошо еще, что матери не намного больше, чем Катьке. А будь она ровней жене лесника? И как дед Трофим с ней уживается? Ну вылитая же ведьма!
Причмокивая губами, Венька удобно устроился во вращающемся кресле с жесткой спинкой, но уснуть не успел. Похоже, что лодка, защитив его от гнева Скрягина, теперь сама решила взяться за воспитание своего младшенького. И швырнула носом на шкалу настройки станции.
Толчки, последовавшие один за другим, так, словно какие-то подводные чудища решили поиграть в мяч атомной субмариной, на сей раз были куда слабее, чем прежде. Но из-за них Венька, во-первых, окончательно проснулся, а во-вторых, углядел то, что до сих пор упорно не замечал.
Оказавшись в опасной близости от выступающих из блоков станции ручек, винтов и переливающихся лампочек, Венька с ужасом увидел, что вдолбленные ему старшиной частоты, на которых нужно было слушать эфир, куда-то исчезли со шкалы, а вместо них светятся какие-то неведомые цифры.
Покрывшись холодным потом, Самохин еще с минуту оторопело пялился на невесть откуда взявшиеся цифири, и только потом схватился за верньеры. Нужное сочетание нашлось почти мгновенно, похоже, в самом начале вахты он, переходя на новые частоты, просто неверно зафиксировал настройку. И Венька с облегчением вздохнул, слушая, как в динамиках шелестит эфир. И чего он так испугался? Все равно связь по расписанию, а до сеанса еще десять минут. А ежели что и было экстренного, так сейчас все равно сообщат повторно. Хотя что они могут сообщить возвращающемуся в базу атомоходу? Что торпедолов с комдивом на борту уже в точке? Так старпом, похоже, об этом и так знает, вон как чехвостит вахту в центральном, готовится к встрече…
Венька клюнул носом, но тут же встрепенулся. Пора бы береговым крысам и объявиться в эфире…

- Акустик, где торпедолов?
Старпом с красными от постоянного недосыпа глазами недобро зыркнул в сторону, откуда по его разумению должен был придти доклад, хотя и придет он, если придет, из динамиков лодочной трансляции.
- Горизонт чист, - в который уже раз недовольно пробормотал командир ГАГ – гидроакустической группы, и его голос разнесся динамиками по всему атомоходу. Теперь и свободные от вахт могли задуматься над этим неведомым прежде явлением – комдив встречал лодку всегда. А если его нет, то на берегу, не исключено, совсем плохо, и не нашлось дизельного топлива даже на выход торпедолова. А значит, гарнизон вымерз. И тогда комдива сняли, а новый не имеет такой привычки – болтаться в зимнем море, встречая дурацкий экипаж, который не в состоянии точно выйти в точку встречи.
Цепляясь за последний вывод, некоторые знатоки церемониала встречи косились в сторону центрального поста: а если это штурман промазал? Ведь за весь поход ни одного всплытия, ни одного определения по звездам, как учили… Оно, правда, штурманец лихой, можно сказать, продолжатель династии, чуть ли не с царских времен. Да на лодке и не такие ломались. А может, и сама лодка сломалась – ведь какая тряска знатная была! Четверть плафонов на списание, да еще посуда в кают-компании, да хронометры корабельные…Но могло случиться, что тряска была неспроста – сети там, рыбацкие, а то и борт чей, американца, например, что почти неделю уворачивался от «бешеного Ивана» - поворота, после которого охотник становится дичью. Так ведь мог и не уследить на этот раз. Тогда точно рамка пеленгатора в дугу, и врет, поди, прокладка верст на двадцать. А в милях и того больше. И если действительно вышла промашка, то добра старпому со штурманом не видать. Сгноит комдив за каждый лишний час болтанки на торпедолове, уж лучше бы его сняли. Но тогда, значит, на берегу непорядок…
- Акустик… - старпом уже и не надеялся, а потому голос его был вял и равнодушен. Но секунду спустя, не дождавшись ответа от акустика, старпом встрепенулся: - Связист, что с берега?
Пришел черед взмокнуть Веньке.
- Тихо, - пролепетал он в микрофон.
- Что? – взревел старпом. – Это ты кому тихо говоришь?
- Я это… В смысле не отвечают, тащ-тан-вто-ранга, - чуть не плача пролепетал Венька, испытывая глубочайшее чувство вины за молчание берега.
- А ты что, запрашивал? – лодка шла в режиме радиомолчания, и Венькин доклад действительно можно было истолковать так, будто он вызывал штаб флотилии, а ему не ответили.
- Никак нет! – Самохин почувствовал себя служивым, обретая уверенность. – Просто… Время сеанса связи, а радио с берега нет.
- Черт знает что! – рявкнул старпом. – Боцман, всплываем под перископ! Будем так искать торпедолов, будь он неладен…
- Есть всплывать под перископ! – почти весело отозвался боцман.
Следом за этим по лодке прошла легкая дрожь, сопровождавшая команды к всплытию, потом усилилась качка – в верхних слоях все еще бурлил внезапный шквал, раскачавший субмарину даже на глубине, и только потом зажужжали моторы, выталкивая к небу из чрева атомохода перископ.
Это легкое «ж-ж-ж-ж» и разбудило «химозу».
«Химик», «дуст», «хим-дым» - как только не величали на лодке «химозу», начальника химслужбы атомохода. Он не обижался. Даже если к нему так обращались те, кто годился ветерану атомохода в сыновья. Потому что большей части и не слышал подобных обращений. Ибо был едва ли не ровесником лодки в ее, атомарном летоисчислении. Хотя и не вышел при этом ни в чинах, ни в звании. Но причина его глухоты была не в возрасте.
Служить на атомоходах «химоза» начал еще до того, как на эту лодку пришел ее нынешний командир. И был он самым безотказным начхимом. Единственным не только на флотилии, но и, пожалуй, во всем флоте. А потому из морей не вылезал. И лодка – эта ли, другая какая – была его домом. Нынешняя так вообще не брала его в расчет как члена экипажа, он был ее винтиком. С тех самых пор, как пришел на атомоход. Он даже в базе на берег почти не сходил. Зачем? Все, что ему требовалось, «химоза» успешно находил на лодке. Или готовил сам. Как, например, коктейль «Реакторный». И этот-то коктейль в ударных дозах делал его глухим к самым обидным кличкам.
Кого другого за подобную «глухоту», продолжавшуюся иной раз по несколько дней кряду, давно бы не только с лодки списали, но и из флота попросили. Даже будь у такого запойного пьяницы мохнатая лапа в самых верхах. Потому как лапы на берегу, а экипажу идти в море, и там никакого проку от лап. Там нужны серые тягловые лошадки. Такие, на которых флот держится. У «химозы» лапы не было. Но он был единственным на флотилию, кто ни разу не отказался выйти в море! Хотя куда важнее было то, что он был еще и единственным начхимом. Лейтенантики, принимавшие лодочные химслужбы, бежали вначале на берег, а потом и с флота максимум через полгода после начала службы. «Химоза» никуда не бежал уже десятилетия! И даже женщинами его нельзя было соблазнить, не говоря уж о том, чтобы заманить домой, где в одиночестве провела свои лучшие годы его жена – невзрачная женщина неопределенного возраста, со столь же неопределенного цвета волосами и выцветшими под заполярным небом глазами. О ней «химоза» вспоминал куда реже, чем о том, сколько еще париться коктейлю до выхода в кондицию. Вот только на этом выходе в море «кондиции» не получилось, «химоза» не выдержал, уж больно быстро все произошло, лодку вытолкали до того, как начхим достойно подготовился к походу. А в результате старые запасы закончились досрочно, и химику, измаявшемуся трезвым образом жизни, пришлось вскрыть бутыль с коктейлем дня на три раньше срока.
- Не хватает градуса, - едва проснувшись, «химоза» потянулся за стаканом – другая посуда «коктейль» не выдерживала: что-то окислялось, а что-то и вовсе плавилось. Закуток начхима давно уже напоминал изъеденный кислотным дождем лабораторный стол средневекового алхимика. И для кого другого даже сто грамм «коктейля» могли оказаться смертельной дозой. Но «химозе» вечно не хватало градуса, даже если он замертво падал после первого же глотка. Подобной слабости – организма, а не напитка – у него было иное объяснение: «Вода упала на старые дрожжи, и спирт начал вторую жизнь». Вот только объяснять это ему приходилось все реже и реже – на химика все давно махнули рукой. И он был этому даже рад. Если бы только не такие резкие скачки лодочного давления…
Потянувшись за очередной порцией «топлива» для реакции, не менее опасной, чем та, что бурлила в реакторе, «химоза» невольно прислушался к доносившимся из центрального поста голосам: старпом то ли забыл выключить трансляцию, то ли специально дал возможность экипажу послушать учиняемый лодочной интеллигенции – штурманцу, акустику и связисту – разгон. Через минуту к подвергаемой словесной экзекуции троице присоединился и боцман. За то, что не удержал лодку на перископной глубине, и черная обрезиненная туша буквально выпрыгнула из воды.
«Химоза» мысленно присоединился к словам старпома в адрес боцмана – от лодочного прыжка начальника химслужбы едва не стошнило. Но в ту же секунду он моментально протрезвел, забыв и о тошноте, и об украденном скорыми сборами градусе.
- Центральный – начхим, - пересохшими губами «химоза» буквально впился в микрофон. – Радиационная опасность! Повторяю: радиационная опасность!
- «Дуст», ты там не перепил случайно? Какая такая опасность? – с недоверием в голосе переспросил на всю лодку старпом.
- Трезв, аки младенец. О чем весьма сожалею, - начальник химслужбы враз ставшими злыми глазами, давно сузившимися от постоянного пьянства до размеров линий подсветки на мнемосхеме, впился в показания датчиков, пытаясь найти источник излучения.
По большому счету таких источников на лодке было два, и оба в реакторном отсеке. Но что-то было не так, схема то ли чудила, закоротив от паров коктейля, то ли…
- Отдраить верхний рубочный люк, команде приготовиться покинуть корабль!
Вслед за сигналом аварийной тревоги, не предвещающей ничего хорошего, разве что списание лодки по старости – дабы не указывать истинную причину в лице радиоактивного заражения, в шорохи лодочной трансляции ворвался блеющий голосок командира, наконец-то оторвавшегося от своих полотен.
«Химоза», не отрывая глаз от мнемосхемы, пульсирующей показаниями приборов, доказывающих наличие радиации на корпусе лодки, криво ухмыльнулся. Все ясно, у командира жена и без того погуливает, и ему не хочется вернуться домой полным импотентом. А может, он боится, что из-за радиоактивного фона ему не позволят вынести с лодки его творения? Ну так это только командир думает, что им место в Третьяковке, остальные так не думают. И будут даже рады, если командира с его мазней закроют в центральном – сколько вестовых из-за этих, с позволения сказать, картин было изгнано в трюма из офицерской кают-компании! Но для этого нужно…
Конечно, можно было дождаться, чтобы кэп выбрался на лодочный горб, подставился под радиоактивный дождь, и только потом доложить, что источник излучения на прочном корпусе, а не внутри него. Но «химоза» еще не настолько был подл, хотя и терпел подлости по отношению к себе не раз. В том числе и от командира, когда-то в молодости бывшего секретарем партийной ячейки и представлявшего начхима к исключению из партийных рядов за то, что на Руси только официально считалось пороком. То бишь, за пьянство. За склонность к оному извечно осуждали только по должностным обязанностям, а за столом от рюмки мало кто отказывался. Так что сей порок – двуличие – «химоза» давно и всем простил. А потому не замедлил с докладом:
- Центральный – начхим! Радиация на корпусе лодке. – Помедлив, он уточнил: - Снаружи. Радиоактивный дождь, понимаешь.
О том, что дожди когда-то были грибными, химик не помнил. О кислотных дождях знал в силу специфики своей профессии.
Почему посреди моря может лить радиоактивный дождь, да еще такой интенсивности, что датчики не только сработали, но еще и зашкалили, химик не подумал.
Зато эта мысль пришла в голову старпому.
- Радист – центральный! Срочно радио на берег на аварийной частоте! Лодке нырять на тридцать метров!
Перепачканный красками командир атомохода не сразу въехал, что в его присутствии кто-то так вольно распоряжается в центральном посту.
- Ты чего раскомандовался! – взвизгнул каперанг, выронив зажатую в сухонькой ручонке кисть, перепачканную ядовито-зеленым цветом будущей волны. – Отставить радио! У нас режим…
- Плевать на режим! – гаркнул старпом, и командир съежился от этого рыка. – Продолжай пачкать свои холсты или впиши в вахтенный журнал, что вступил в должность! А лучше моли бога, чтобы берег отозвался.
Венька, не особо вникавший в перепалку в центральном, рьяно бросился исполнять приказ, перескакивая с волны на волну даже чуть быстрее, чем следовало. Но ответом ему были только шорохи эфира. И появление за его спиной старшины Матвеева ситуацию не спасло – берег молчал на всех частотах…

- Центральный, точка поворота, - штурман был первым, кто нарушил повисшую на лодке тишину. Ведь даже «От мест отойти» старпом забыл дать с тех пор, как стало известно, что над морем радиоактивный смог с дождем, а берег не отозвался ни на одной волне – молчал и центр связи, и Главный штаб флота, и близкий уже командный пункт флотилии. И даже стрекота радиолюбителей на коротких волнах не наблюдалось.
Конечно, можно было предположить, что тряска, если она была столкновением, в одночасье лишила лодку не только рамки пеленгатора, но и всех антенн. Если бы не радиоактивный дождь над морем.
- Ложимся на курс…
Старпом не договорил. Рулевой и так знал курс, которым лодка всегда возвращалась в базу. Но не знание этого знание было причиной того, что фактически вступивший в управление лодкой старпом оборвал себя на полуслове. Просто у него тоже не выдержали нервы, и он, не дождавшись выполнения одной команды, подал другую:
- Поднять перископ!
Он долго, слишком долго стоял, припав к окулярам. Так долго, что всем в центральном, а потом и тем, кто ждал рассказа об увиденном в других отсеках, стало все ясно без слов.
- Там никого больше нет.
Старпом и сам не заметил, как обронил эту фразу вслух. Вполголоса. Но она была услышана. И первом торпедном, и в девятом жилом.
На лодке воцарилась такая тишина, какой не бывает даже по команде «Слушать в отсеках». Казалось, что слушает и сама лодка. Ведь даже парогенератор, вечно ревущий – по меркам бесшумной подводной войны, казалось, стал работать на полтона тише.
- Оба мотора стоп, - наконец-то пришел в себя старпом. И пояснил в гулкую тишину центрального: - Нет причала. И берега тоже нет. В том смысле, что даже швартовы принять некому… Некуда причаливать…
Химик, так и не прикоснувшийся более к своему коктейлю за то время, что они малым ходом топали в базу от точки несостоявшейся встречи с торпедоловом, осоловело уставился на свою мнемосхему, продолжавшую тревожно мигать:
- Уровень радиации на выдвижных устройствах… - начал было он, поднеся микрофон к губам, но центральный в лице старпома его оборвал:
- Заткнись, «химоза», не до тебя.
Начхиму хотелось сказать, что сейчас как раз именно его время, но осекся. Ничего в том хорошего нет, что пришло оно, время, когда химик становится главным на лодке. И, похоже, не только на лодке. Хотя еще есть шанс, что это всего лишь маленькая трагедия. В том смысле, что для них, конечно же, очень большая. Ну, где-то в масштабах флота. «Химоза» еще помнил тот год, когда рванула ракетная база, подняв над городом грибовидное облако. Но ведь обошлось же. Тогда обошлось. Хотя и рванули все с полуострова. 
Но тогда не молчало радио, напомнил себе начхим. И многие на лодке, кто помнил тот случай, могли себе сказать так же. А еще даже далекий от боцманских забот химик, припомнив курсантскую юность, мог сказать, что в правилах хорошей морской практики так не бывает, чтоб даже швартов было некому принять. Вот, помнится, в самом первом походе, когда зашли в Тунис, но не сделали поправку на время и местные обычаи…
Да, тогда аборигены даже не пошевелились – фиеста, мать их. Но швартов-то все равно завели – тогда начхим, который еще не был начхимом, а носил всего лишь одну «галочку» на рукаве курсантской форменки, сиганул на берег…
- Отойди, дай я взгляну на берег!
Визгливый голос командира вырвался из забытых включенными лодочных динамиков. Похоже, каперанг вновь отложил кисть и сунулся в центральный, где старпом не смог совладать с эмоциями, увидев нечто на берегу. Или, наоборот, не увидев на берегу ничего.
Химоза представил, как могут выглядеть сопки, окружавшие гарнизон, если по ним прошелся огненный вал: деревьями Заполярье подводников и так не баловало, глазу вечно было не за что зацепиться. А теперь даже камни могли стать плоскими, как гладильная доска. Не та фирменная, о которой мечтала его жена в дни, когда гладила форму «химозе», делая вид, будто не знает, что попрется он в кабак, а не на подведение итогов к комдиву. На лодке была своя гладильня, и доску для нее соорудил боцман. И была она кривой и чуток горбатой…
- Суки! Суки! Где все?! Там одни сопки! И те голые!
Визгливый истеричный голос командир прервал воспоминания начхима. Похоже, каперанг обозрел окрестности. И остался крайне недоволен увиденным. Но ничем иным, кроме крика, он не выдал своего недовольства. А потом, судя по всему, вновь рванул в свой закуток, к мольберту, занимавшему большую часть командирской каютки. И тут же забыл о происходящем – клиника, мать ее, это еще хуже алкоголизма начхима…
- Центральный – штурман, - тишину, которая, казалось, утащит лодку на дно залива, нарушил абсолютно спокойный, даже чуточку насмешливый голос командира бэчэ-раз. Что ж, штурман мог себе позволить быть спокойным. Его случившееся пока никак не коснулось – в профессиональном плане. К тому же он хранитель традиций.
«Хренов хранитель», - недовольно буркнул себе под нос «химоза», внезапно вспомнив, что штурманец-то не одобрял его увлечение коктейлем на быстрых нейтронах. Не принято, видите ли, было упиваться вдрызг на флоте. Так в книжках, которые читал штурманец, было написано. А еще там писали, что моряки встречали смерть в чистом, по первому сроку. И штурман, скорее всего, уже успел переодеться: кремовая рубашка с золотыми погонами, шелковый галстук с большим узлом – казенную «селедку» на резинке командир бэчэ-раз не признавал…
Химоза мысленно позавидовал готовности человека красиво умереть. Но штурман, похоже, умирать не собирался.
- Центральный – штурман, - так и не дождавшись ответа, опять пронесся по отсекам насмешливый голос командира БЧ-1. Пользуясь всеобщей растерянностью, он отыгрывался за издевки в море, когда с торпедоловом встречи не получилось. И имел на то полное право – в базу-то он вывел лодку точно. – Есть две новости…
- Давай плохую – хуже уже все равно не будет, - в центральном старпом, видимо, уже смирился с тем, что ничего изменить нельзя. И тоже, похоже, вспомнил о том, что флот умирает красиво.
- Есть плохую! – Штурман вроде даже повеселел. – Магнитный компас и репитеры гирокомпаса разошлись во мнениях градусов на тридцать. И непримиримость их взглядов только возрастает.
- Что сие означает? – почти равнодушно отозвался центральный.
- Поползли полюса…
На лодке, пожалуй, только Венька, ковырявший от безделья пальцем в носу и не понимавший, почему это нельзя взять в руки гитару, когда все равно делать нечего, остался равнодушен к докладу штурмана. Тех же, кто испугался, но не понял причины испуга, просветил старпом:
- Значит, все-таки флотом дело не ограничилось…
- И не только флотом, - подтвердил штурман. – Ось, кстати, тоже может поехать…
Веньке вспомнилась передняя полуось его разбитой сибирскими дорогами «Нивы», доставшейся в наследство от сгинувшего в тайге отца. Ось, а значит, и «Нива» никуда не поедут, капитально он гробанул машину. И это перед самым призывом…
- Давай вторую новость, - выдохнул старпом, и экипаж притих. И даже Венька прогнал невеселые мысли о том, что по дембелю с машиной придется расстаться.
- Противоатомное укрытие…
Штурман не договорил, но все или почти все офицеры разом оживились, а срочники, глядя на них, тоже чему-то обрадовались. И только мичмана никак не отреагировали на новость. Не потому, что они не слышали о вырытом в скале гроте, где в случае атомной войны могли укрыться две-три лодки. Это кто-то лихо придумал – скопировать тактику Дмитрия Донского для атомного подводного флота на случай третьей мировой войны. Чтобы потом, когда война почти закончится, было кому нанести удар возмездия. Одна беда – денег на завершение строительства не хватило. Но грот был. И даже прямое попадание вряд ли его разрушило. А значит, там могли укрыться…
«Химоза» запретил себе и думать о том, кто мог переждать атомную бурю в гроте. О штабных крысах сердце у него не болело, спасение или смерть жены, как он уже сам себе признался, ничего не меняли. Но кто-то же мог добежать до многотонных ворот, открывавших доступ в грот с берега!
- По местам стоять!
Похоже, такие же мысли витали и в центральном, и старпом ухватился за соломинку, брошенную штурманцом едва ли не в насмешку.

Почти вслепую, не веря показаниям компасов, поднырнув под нависшую над входом в грот скалу и вынырнув внутри рукотворной пещеры, лодка, освещенная тусклым светом аварийных фонарей под невидимым сводом, осторожно подползла к предупредительно выставившему необработанную арматуру причалу. Пришельцев этот неземной пейзаж должен был испугать. Но лодку уже невозможно было взять на испуг. А экипаж, осознавший свою обреченность, тем более.
С недостроенного причала никто не бросился принять швартов. Но это еще ни о чем не говорило. Главное, что внутри грота радиация была даже ниже традиционной фоновой.
- Тут только с водой напряженка, а так есть все, - пробившийся к старпому, озиравшему с высоты рубки гулкую пустоту грота, помощник по снабжению ждал только команды, чтобы сойти на берег и заняться своим делом – пополнить лодочные запасы. Ведь когда ему еще представится случай без всяких накладных, но с полным правом отовариться оказаться на флотском складе НЗ!
- Нет тут ничего, - внезапно нарушил субординацию стоящий позади старпома мичман Скрягин.
Старпом и снабженец одновременно обернулись к мичману, обеспечивавшему связь мостика с центральным. В тусклом свете лицо Скрягина уподобилось маске покойника. Впрочем, они все были покойниками. И только осознание этого удержало старпома от желания сорваться в крик.
- Ну? – старпом то ли спросил, то ли дал команду мичману, вякнувшему «А», сказать и «Б».
- За сутки до выхода, - подавился словами Скрягин. – Начальник тыла… Все подчистую… А я только помогал… Деньги нужны были…
Он думал, что его сейчас будут бить. Но даже в центральном не услышали это признание, так что экипаж пребывал в счастливом неведении. А старпом и снабженец, смерив Скрягина убойными взглядами, просто отвернулись.
Еще меньше внимания уделил мичману Венька. Его, как самого сильного в экипаже и отныне абсолютно ненужного по должности ввиду отсутствия на берегу радиостанций, выделили для швартовки – принять конец с берега. Но пока до берега оставалось метров десять черной неподвижной воды, и он отирался возле начальства, втайне мечтая, что тем самым загладит свою оплошность со связью. К тому же частое мелькание перед командирами – это верный путь к отпуску. А Венька страх как хотел в свою глухомань.
- Что у нас осталось на лодке? – сквозь зубы процедил старпом, покосившись на блаженную физиономию Самохина.
- Ну, брали-то как всегда, - замялся помощник, хоть немного, но все же запустивший руку в общий котел перед выходом в море. – Если экономить… На месяц, полтора…
Старпом сплюнул за борт, чего никогда – за все два десятка лет службы – себе не позволял.
Лодка очень плавно навалилась на причал, лишь чуть-чуть оцарапав свой обрезиненный бок. Но она даже не почувствовала боли, вслушиваясь в то, как по отсекам многоголосо и устало выдохнул экипаж.
- С возвращением в царство мертвых, - пробурчал себе под нос старпом. И тут же повысил голос – на Веньку: - А ты чего здесь отираешься?! А ну, марш на берег, крепить швартовы!
- Есть! – лихо козырнул Самохин, втайне радуясь, что его заметили.
Но и у Веньки мало-помалу прошла его щенячья радость. Особенно когда на черной спине субмарины собрался весь экипаж. За исключением командира, продолжавшего что-то мазать в своей каютке и при этом мурлыкать «В неапольском порту, с товаром на борту». Да еще не было снабженца, взявшего себе в напарники Скрягина и отправившегося на разведку грота.
Мрачное молчание еще больше, казалось, сгущало сумерки в противоатомном укрытии, не выполнившем своего предназначения. «Химоза», давно и трезво оценивавший ситуацию, видел: еще немного – и над субмариной полыхнут молнии взаимной вражды. А потому он постарался как можно дальше отодвинуться от наэлектризованных масс. И оказалось, что его, словно магнитом, притянуло к штурману, подчеркнуто презрительно покуривавшему у сходни. Так что когда на причале появился запыхавшийся снабженец, начхим был первым, кто его заметил.
Помощник вернулся один. Но никто и не подумал поинтересоваться судьбой Скрягина. То ли потому, что мичмана недолюбливали в экипаже, то ли по причине, что о его причастности к хищению продуктов из НЗ стало известно всем и каждому – ведь узнал же об этом «химоза». Это только о том, кто поднес спичку к фитилю, от которого занялся вселенский пожар, в экипаже не ведали. Да и не хотели знать – теперь уж все равно. И причины пожара неинтересны, ибо ни предотвратить, ни изменить ничего нельзя. Больше того, нет смысла даже наносить удар возмездия, ради которого когда-то и вырыли эту пещеру, в которой ныне нетронутой покачивается субмарина с полным боекомплектом. Живые и без того позавидуют мертвым. Как ныне завидуют стоящие на черном горбу лодки, ожидая рассказа помощника по снабжению. Ведь теперь единственное, чем он может снабдить, - надежда. Только неизвестно на что.
- Главные ворота заклинило, - снабженец, не поднимая глаз, усиленно тер засаленным носовым платком руки, хотя на тонких пальцах не было ни пятнышка. – Но два боковых входа можно расчистить…
- А люди? Люди есть? – не выдержал всегда охочий до женского полу командир БЧ-4-7.
Помощник по снабжению поднял голову, взглянул в лицо старпому и вновь занялся своими руками.
Над сгрудившимися вокруг рубки людьми пронесся тихий стон, похожий то ли на выхлоп не желающего заводиться дизеля, то ли на многоголосый плач. Ему вторила и лодка, судорожно выдавив через шпигат фонтанчик застоявшейся воды.
Теперь даже до Веньки дошло, что случилось нечто такое, что исправить нельзя. Но истолковал он случившееся под своим углом зрения.
- А в отпуск? Как же теперь? – отсутствие в базе людей для Самохина означало, что некому будет выписать отпускной и проездные. Ведь этим занимались в штабе, а они сидят в какой-то пещере…
- Заткнись, - кулак старшины Матвеева совсем не больно ткнулся Веньке в спину.
- Не, ну а как же? Мне ж домой надо, я мамке обещал…Дрова там, картошку копать…
Старпом поморщился и, не глядя на Веньку, обратился к экипажу, который, слушая такие бредни, с минуты на минуту мог стать неуправляемой толпой.
- Наших запасов хватит на месяц, максимум полтора. Вне грота смерть. Почти мгновенная. Так, начхим?
«Химоза» поперхнулся словами, а потому только кивнул. Но в честность старпома поверили даже те, кто не видел начхима. И эта вера заставила людей на корпусе лодки плотнее сомкнуть ряды вокруг человека, взвалившего на себя бремя власти. Взвалившего тогда, когда в ней утрачен всякий смысл, кроме главного, составляющего сущность любой власти. Но отнюдь не всегда эта сущность – служить людям – проявляется.
Старпом, потеря у которого вряд ли была менее болезненна, чем у кого либо на лодке, продолжал командовать ради спасения экипажа. Но при этом хотел, чтобы его понимали.
- У нас есть два варианта. Конечно, если не считать простейшего – выйти из грота и тут же окочуриться. Но можно сидеть здесь и ждать смерти. Что-то может измениться за месяц – снизится радиация, найдем еду… Но это вряд ли, про периоды полураспада, если кому интересно, начхим расскажет. Зато у нас есть шанс вернуться…
- Мы же и так уже вернулись, - буркнул кто-то за спинами сплотившихся вокруг старпома.
- Вернуться в море, - старпом сделал вид, что не услышал реплики, предвещавшей начало разлада. – Вернуться, и попытаться найти живых.
- Где, в море? Так там даже русалок нет, - это был уже второй голос против.
- По берегам могли остаться люди. У них слабые радиостанции, мы отсюда не услышим…
- По берегам всех смыло, теперь-то нет сомнений, почему нас тряхнуло так. А электромагнитный импульс никто не отменял – кроме помех мы ничего не услышим. Даже если кто-то живой и остался вдали от берега – там, куда не дошла волна.
Теперь старпом мог видеть своего противника в лицо – к двум голосам за спинами экипажа присоединился и высказался против командир БЧ-4-7.
- Зачем в море? – одержимый мечтой о доме, Венька и думать забыл о субординации. – Мне к мамке надо…
Затравленно оглянувшись, он понял, что поддержки не найдет. Даже при том – уж это-то он понял, что не все одобряют решение старпома опять морячить. Но в любом случае, похоже, его свидание с маманей откладывалось. Почему – Веньку не интересовало. А значит, надо было что-то делать. И он, раздвинув своим сильным телом окружавшие его сине-серые комбинезоны РБ, шагнул к сходне.
Тяжелые матросские башмаки Веньки Самохина прогрохотали по дюралевым балясинам сходни, подняли строительную пыль с причала, а потом затихли где-то в недрах грота. Никто из экипажа не посмел нарушить эту тишину. Но очень скоро на смену быстрым шагам пришли отдаленные глухие удары по камням, металлу…
- Его надо вернуть, - поджал губы старпом. – Хватит уже смертей…
- А ведь у него может получиться, - задумчиво обронил «химоза».
- И ты?.. – старпом не знал, как назвать начхима: Брутом или еще кем. Но не сомневался, что химик наносит удар в спину.
- И я, и ты, и мы все, - кивнул непривычно трезвый «химоза». – Все умрем. Через месяц. Или полтора. От голода. Или пожирая друг друга. И еще неизвестно, можно ли будет считать везением то, что кто-то проживет дольше остальных – в одиночестве, среди трупов. Уж лучше сразу. Как все наши…
- А вдруг там есть кто живой? – старпом и сам не верил в то, что спрашивал.
Начхим отрицательно покачал головой.
- Там никого нет. Где-то может и есть, но здесь – нет. Здесь – смерть. И нам через нее до живых не дойти.
Однако далекие отзвуки ударов металла по металлу свидетельствовали, что кто-то не согласен с «химозой» и надеется пройти через смерть, чтобы выжить.
- У всех есть право жить. И право умереть, - старпом выпрямился, словно сбрасывая с плеч тяжелую ношу. – Но… Я против глупой смерти. – Он помолчал. – Верните дурачка.
Никто не пошевелился.
- Прошу – не приказываю, - понизил голос старпом. – И поймите, я никого не удерживаю. Я вам уже не начальник. Тут теперь смерть главнее всех. Так что… Но умирать глупо – это… это… глупо.
Слов старпому явно не хватало. Он обвел взглядом исподлобья стоящих перед ним людей, уже утрачивающих человеческий облик. Некоторые, правда, людьми никогда и не были. Так некоторых уже и нет. Даже без учета тех, кто сгорел за стенами грота.
- В общем, так. Кто хочет идти – идите. Запасы поделим. Поровну. Костюмы химзащиты. Лекарства. Может, кому-то и повезет найти людей. Живых. А кто захочет – пусть остается. Шансы – пятьдесят на пятьдесят. Но… Верните пацана.
Матвеев нарушил строй, метнувшись к сходне. На целых полчаса в полумраке грота повисло судорожное молчание, ставшее невыносимым с той минуты, как в неведомой подземной дали стихли и удары металла о металл. Но никто не уходил. До той самой поры, пока на причале не появились две тени. И только после этого экипаж окончательно распался на отдельные личности, а затем и вовсе распался.

К исходу следующего дня на лодке не осталось ни души. Если не считать командира. Командир и должен покидать гибнущий корабль последним. Но каперанг и не думал покидать лодку. Он вообще ни о чем не думал. С тех самых пор, как одним из первых понял, что означала дикая болтанка лодки, затем тишина в эфире и голые, словно по ним неведомый гигант прошелся невероятных размеров бритвой, сопки. После этого все происходящее вокруг утратило смысл, и командир, закрывшись в каюте, торопливо, жирными мазками стал наносить краски на девственно чистый холст, потом схватил другой, третий… Казалось, он боялся оставить холсты такими же гладкими, какими были окрестности заполярного гарнизона в первый день наступающей ядерной зимы.
На картинах, выходивших из-под кисти наполовину обезумевшего каперанга, гарнизон был жив. Сопки зеленели скудно северной растительностью. Дома смотрели на залив вымытыми окнами, в которых отражалось небо, а не едва различимый свод противоатомного грота. Лодки стояли у причалов в готовности выйти в море. А на причалах стояли люди. С оркестром, в золоте погон, с жареным поросенком. Они встречали лодку. ЭТУ лодку. Ту самую, которую никто не встретил. И будь теперь у каперанга зрители, хотя бы из тех, что он изобразил, или те, что ушли, оставив ему точно отмеренную порцию продуктов, воды и лекарств, они бы нашли нечто стоящее в его мазне. И даже, не исключено, сами бы рекомендовали выставляться в Третьяковке. Быть может, потому, что теперь не было Третьяковки?
Командир не думал о том, что он теперь не просто художник, а последний художник. Еще сутки после того, как ушел последний член экипажа, командир уже не наносил – швырял краски на холсты. А потом они разом закончились – и краски, и холсты. И командир впервые выбрался из своей каютки.
Он обошел лодку, дважды надолго задержавшись в центральном посту. В вахтенном журнале, заполненном аккуратным почерком штурмана, поставил закорючку, вписав то, чего так и не дождался в свое время старпом: «Вступил в управление кораблем». Но управлять было нечем. Реактор выведен, и в его недрах остывают после бешенной скачки быстрые нейтроны. Аварийное освещение стало более тусклым. И только стрелка магнитного компаса продолжала медленно, но неотвратимо отклоняться от некогда истинного направления на северный полюс. Теперь полюс если и был, то отнюдь не северным. И командир, внезапно прозрев сквозь пелену своего безумства, понял, что нет более ничего незыблемого из того, что казалось вечным.
Он вернулся к своим холстам и краскам и просидел над ними ночь и еще день. Хронометр на переборке в его каюте в последний раз показал истинное время, а потом остановился, так и не дождавшись штурманского электрика, в обязанности которого входило подзаводить лодочные часы и сверять их показания.
Лампочка аварийного освещения светилась уже едва различимой в темноте красной нитью, когда лодка, впервые за четверть века службы крепко засыпавшая всеми своими механизмами-организмами, внезапно содрогнулась от грома.
Прислушавшись, она поняла, что в подземном гроте не может быть грома. И это был всего лишь пистолетный выстрел. И теперь более никто и никогда ее не потревожит. И ей, судну потаенному и подводному, суждено не уснуть вечным сном на дне, не сгореть в огне мартена, а пропасть безвестно во мраке подземелья. Но в любом случае ее покой более никто не потревожит, можно спать спокойно.
И лодка уснула, еще не ведая, как она ошибается.

Книга первая
Падение миров