Последний вечер

                «Итак, - это ушло.  Возникло и ушло,
                как если бы его не было"
                /А. Грин/
               

   Решили сделать этим вечером так, чтобы каждый был сам в себе. Решили и очень старались: на полную громкость включили больную и тяжелую музыку, с размаху заливали водкой свои бессмертные души. Но каждому хотелось ко всем. И всем хотелось быть вместе. Так пела-корчилась больная музыка: «Я – к тебе, ты – ко мне, мы – к вам, вы – к нам…» Только решения не отменить. И никто не  собирался отменять его. Потому что, если уж сказали один раз, то не признаваться же перед собой в своей несостоятельности. И не поворачивать же назад. А лучше хоть до самой смерти, до последней своей смерти жить по первому слову, которое дороже второго и дороже вообще всего. По неизмененному слову, по единственному слову. Тем более, недопустима мысль о признании собственной несостоятельности.
И поэтому волновались о чем-то отсутствующие. А те, которые находились здесь – и того больше тревожились. И причин находилось много, как полосок на брюках толстого клоуна. Умопомрачительно толстого.
А мысли вытекали, выползали, вырывались, булькали. Заплевывали этот вечер и каждого. И пространство, в котором находились решившиеся на то, что сегодня каждый будет сам в себе.
Аттракцион под нелепым, оскорбительным для детей и их кровавых печатей под будущими договорами, названием «Чертово колесо». Такая картина вытекала из одного, покоившегося телом в колонке. Он представлял возмутительное непонимание и невзаимодействие этого колеса и воздуха, что вокруг него. Намек на боль колесо доверит только земле – жалобно и вежливо. А само - всеми кабинками своими, всеми перегородочками надеется, надеется…Надеется, хоть и слабо – на притяжение воздуха. Только слишком легко прозрачному и невесомому, слишком весело. И выйдет банальный плач весенним ржавым скрипом. И воздастся земле грязная, но искренняя молитва. А потом набегут дети. Милые дети рассядутся по кабиночкам. Призовут в свидетели своих учителей и станут ставить кровавые печать под уже настоящими договорами. Ставить больше даже, чем надо. И просить прибавить параграфов, крикливо просить. Детская жадность…
Ах, милые дети! Они не успели еще дойти до состояния пред-старости. И название колеса имело к этому прямое отношение. Да не простим человека, пожелавшего, чтобы воздух был таким веселым и легким.
Мысль вытекла. Ее не осталось. Только немного больно колонке от музыки и от тела. Только молодая любовница ненавидит своего красивого любовника. Потому что хочет выйти к нему, но недопустима мысль об измене. И она вся сама в себе. И она вся полна доброкачественной ненависти. Вся – до краев, до пальчиков рук и ног. Вся исходится, изнемогает. Ненавистью вьются в кудри ее молодые волосы. Ненавистью она прожигает диван, на котором сидит. И ее почти раскидывает по комнате. И, озираясь, выползает ее мысль. Эгоцентричность древнего солнца проявилась в мелких мозолях на цветах – страшным напоминанием о возможности думать, что и у нее есть великое внутри. Что и она может быть одна – эта солнцеволосая любовница. Что и она могла быть первой. Первой – у него в постели. Первой – в непревзойденности красоты. Первой – вообще на Земле. Только древнее солнце не дало цветам самоотдаться, щедро высыпав на них мозоли.
Выползла мысль, рассосалась. Ушла, озираясь, в прожженный диван. Перестали завиваться кудри – на них бросил взгляд опытный и верный муж. Но не о кудрях, не о цветах, не о солнце вырывалось его сердце. Он весь вырывался ко всем одним своим желанием: изнасиловать свою пьяную жену. О, скорей бы изнасиловать жену! Пока она пьяна. Пока не поймет, кто с ней. Пока каждый сам в себе. Скорей бы…
Слоеный пирог из висящих на балконе выстиранных простыней – это выбулькивается кофейными пузырями следующий. И простыни не простираны – на них следы рассола и птичьего помета. Как не добра та хозяйка. Даже безобидные воробьи поняли это слишком явно. Дружно договорившись с собратьями, одарили балкон и простыни пометом. Безобидным, но слишком явным пометом.
Слоеный пирог из воробьев. Слоеный пирог из добрых и недобрых хозяек. Пирог съеден. Кофейные пузыри разбиты о лысую голову сидящего рядом художника. Он плюется в вечер воспоминаниями о своем лучшем друге
Художник вспоминал друга. Его друг художник номер два  был талантлив. И он сам прекрасно знал это. Только художник номер два считал, что талант – это процесс, похожий на желание сходить в туалет. Что-то переработалось, прошло через желудок или душу. И вышло, уже независимо от тебя, в неожиданной форме. Можно услышать писк комара и изобразить город с фарфоровыми улицами.
Художник вспоминал, как он пришел однажды за новым глотком красок к другу. А тот стоял у мольберта и увлеченно пел кистью, терял на плотнее глаза. Тогда художник осторожно присел на стул, стоявший перед мольбертом – перед поющим, перед теряющим.
Но вздрогнул поющий: «Отойди! Ты мешаешь мне. Что ты натворил?»
Художник придвинулся ближе всем телом своим, всем зрением. Он увидел незаконченную картину: на том самом стуле бледно сидела девушка. Нетерпеливо позировала и улыбалась. Улыбалась нетерпеливо и бледно. От вздрагивания умерла песня. И не стало таланта…
Так с досадой плевал в вечер лысый разрушитель чужого счастья. Плевал мыслью, и мысль обволакивала всех слюной.
Но все равно каждый был сам в себе, и все корчились болезнью. Но надо отдать нам свет, ведь, никто не перестал жить по неизмененному слову. По единственному слову. Настолько крепко засел во все головы крик о непризнании собственной несостоятельности. Настолько крепко решили и очень старались в этот вечер. Настолько крепким получился этот ветреный вечер.
Вечер удался…

                Весна 1991 год