Последние каникулы. Ч. 3. Гл. 1 Беспамятная девушк

Часть 3.    Королевство      Иль – де – Франс;
(Иль – де Франс – Остров Франции)

Беспамятная девушка


Лучи солнца едва золотили вершины столетних сосен, напоенный влагой  ночного дождя и утренней росы лес сонно сиял свежей зеленью, день еще не решался начинаться, а невысокая черноволосая девушка уже спешила знакомой тропинкой к поляне, видневшейся в просвете массивных стволов. Все в облике и повадках неизвестной  выдавало в ней деревенскую жительницу. Платье из плотного грубого полотна, перехваченное в талии  льняным передником, скромно подчеркивало девичью, не вполне сформировавшуюся фигурку, платок, завязанный  на затылке, драпировал тяжелый узел черной косы, деревянные боты скрывали маленькие ножки. В руках девушка сжимала ручку средних размеров корзинки, сплетенной из ивовых прутьев. Содержимое корзины скрывал кусок ткани.

Выбравшись из лесных зарослей на  крохотную полянку, заросшую земляничными и черничными кустиками, юная путница на мгновение остановилась перевести дух и найти глазами знакомую, слегка покосившуюся, а потому, казалось, разваливающуюся  избушку. Дверь бревенчатой хибарки была подперта  бревнышком. Все осталось таким же нетронутым, как и вчерашним утром. Облегченно вздохнув, девушка тихонько отбросила запорку в сторону, осторожно открыла  едва не заскрипевшую на всю мощь старых петель дверь и с некоторой опаской вошла внутрь.

Опустив тяжелую корзину на пол, она огляделась. Вид изнутри был не менее убогим, чем  снаружи. Длинные лавки у стен, пол из черных растрескавшихся от времени досок, грубо сколоченный стол у маленького подслеповатого оконца. От развешенных под потолком связок и пучков сушеной травы исходил медвяный, сладко дурманящий запах. Должно быть девушке, в беспамятстве лежащей  на узкой  лавке в дальнем от входной двери углу, этот травяной аромат навевал дивные сны.

Не сразу, а выждав время, вошедшая подошла к больной. Волнистые белокурые пряди разметались на сером грубом сукне, обрамлявшем постель, серая исподняя и неоднократно латаная рубаха  не скрывала болезненной бледности лежащей.
- Жива еще, - удивленно пробормотала ее посетительница.   

Развязала платок, пустила на волю косу и принялась споро да ловко опустошать корзину. Скоро на столе появились глиняная кружка, наполненная густой сывороткой, маленький горшочек с медом,  завернутый в холщовую тряпочку сыр, кувшин с каким-то отваром. Подхватив кувшин и вооружившись  деревянной ложкой, девушка  присела на чурбачок у изголовья  болеющей. Бережно приподняв  голову больной, она уверенно и настойчиво начала вливать ей в рот по каплям целебный отвар.
- Ну, открой рот. Очнись… Хватит уж, наспалась поди… Теперь уж не умрешь, - так непослушного ребенка терпеливо увещевает заботливая мать.

Сторонний наблюдатель удивился бы этому зрелищу. Как могут девушки одного возраста быть так непохожи друг на друга? И различали их не болезнь  блондинки и розовощекое здоровье брюнетки. Как нянька, с любопытством вглядывалась крестьянка в лицо беспамятной девушки. Чудная, и не потому, что нечистая, как говорит тетка Магда. Красивая, наверное, когда здоровая, но не нашей, чужой красотой. И то прав батюшка: «Чужая… Из-за моря». Пальцы на руках нежные, не натруженные, у прялки ночами, видать, не сидела, шерсть да кудель не щипала, саппарад•, собранный по весне, не разбирала. Ножки нежные, не в деревянных ботах, а в другой обувке всю жизнь ходила, и не лесными тропками, а по булыжной мостовой города. Сестра Агнесса рассказывала, какие  у бриттов города, названия не упомнишь, как много за морем больших поселений. Ишь, бедняжка, как умучилась, уж сколько пальцев на руке, столько дней хворает, не зря тетка Магда не верила, что оживет, а в дом взять не разрешила, не чистая, говорит, очаг осквернит. И то злыдня тетка, как такая беленькая и нежная да осквернит?!

Кувшин опорожнен почти на четверть, а цвет лица у больной сегодня, вроде, лучше, чем вчера, или ей только кажется? Как, бывало, матушка, когда была жива, ее, маленькую Мерсию, в хворости выхаживала? Она помнит только мамины руки, теплые, сильные и добрые, лицо материнское уже стерлось из памяти, и неудивительно, столько лет прошло. А вот матушкины песни, которые она ей пела, укачивая больную в колыбели, и сейчас звучат в голове. У этой девушки, верно, тоже была мать, и песни ей пела. Где она теперь? Далеко, и ни чем своему ребенку помочь не может.

И Мерсия запела приятным голосом любимую матушкину песню о сверчке, поющем за печкой, и о дочке, которая никак не хочет угомониться. Слезы катились по ее щекам. Мерсия и сама не знала, что оплакивала – умершую мать или чужую незнакомую девушку, которую никак не покидает хворость.


Веки смыкаются свинцовой тяжестью, во рту пересохло, руки и ноги не слушаются, и голова, голова страшно болит. Вот что чувствовала Женя. Где-то глубоко в бездне подсознания она понимала, что больна,  и больна долгое время, но, кажется, наступает срок выздоровления и пробуждения. Понимала, и ей чудился сон, как она, обдирая голые руки и ноги до крови, из последних сил, в припадке  дикого отчаяния карабкается со дна чудовищного ущелья по отвесной стене холодной и склизкой скалы вверх, хватается за выступающие края камней, жухлые ростки чахлой растительности… срывается вниз, «падение» отзывается новым приливом головной боли. Но она вновь карабкается к свету и снова срывается… Это продолжается до бесконечности.

Но сегодня ее сон видоизменился. Она уже не покоряет горную вершину, а спокойно утопает в чем-то мягком. Хорошо и вкусно пахнет травой, деревом, молоком и медом. Она не одна, с ней кто-то есть. Ей слышится песня, чудная, милая песня на незнакомом, но как будто слышанном когда-то языке. Негромкий девичий голос звучит совсем рядом, и от этого голоса и песни веет теплом и добротой. Лучики тусклого света проникают сквозь Женькины ресницы, она с трудом и не с первой попытки разлепляет веки…

- Очухалась, ух, ты, - Мерсия от неожиданности разве что не упала. – Может, ты есть хочешь?
Женя огромными глазами, еще не отошедшая ото сна, граничащего с беспамятством, в большом удивлении и недоумении смотрела на девушку, склонившуюся над ней. Где я? Что со мной? Кто ты? – хотела спросить она, но язык, как и все тело, не слушался.

- Ой, да что это я! Какая же в твоем состоянии еда? Настойки селегды• тебе должно быть хватило? И не голод тебя сейчас мучает? Так? Руки поднять не можешь, бедняжка? Так все болит? Я вот тебе сейчас поглажу ручки, ножки, глядишь, легче станет.

Женя с недоумением взирала на незнакомку,  не понимая ни слова. На каком языке говорила черноволосая девушка?

- Ай, глупая я, ты же верно не разумеешь на нашем языке. Батюшка учил меня вашему немного. Ах ты, как сказать… - задумалась Мерсия и продолжила уже на наречии бриттов. – Ручки, хочешь, тебе поглажу и ноги, легче станет.
А вот это уже понятнее, какой-то странный, исковерканный английский.
- Йес, - с трудом прошептала Женя.

- Поняла, - почти закричала Мерсия и начала, осторожно зачерпнув из глиняной кружки немного сыворотки, растирать бледные руки больной. – Как же ты попала к нам на остров? Приплыла на корабле с материка? Наш остров франков называется Иль-де-Франс, его редко кто посещает. И здесь живем только мы, франки, подданные королевской семьи де Флер. А у вас на материке, говорят, много стран, и короли да князья разные. И вы, бритты, совсем другие.
«Это продолжение сна, - думала Женя. – Какие бритты и франки? О чем она? Где я? И как сюда попала?»

По всему телу от умелых рук Мерсии разливалось тепло, сыворотка смягчала обезвоженную кожу. Женя уснула, но уже спокойным, крепким сном выздоравливающего, освобождающегося от оков болезни человека. Ей снилось лето, в огромном ромашковом поле, залитом лучами полуденного солнца, маленькая девочка в красном сарафане весело резвится со своим щенком Тузиком. Где-то мама и папа кричат ей: «Женя, Женечка! Вернись! Угомонись, девочка, ты устала!» Но солнце сегодня такое задорное, такое яркое, хочется бежать ему навстречу сквозь заросли полевых цветов  и травы, увлекая за собой верного щенка…