Жизнь человека между Небом и Землёй - как прыжок скакуна через расщелину: в одно мгновение она промелькнёт и исчезнет бесследно. Сами собой, неведомо как, вещи приходят оттуда. Сами по себе, неприметно уходят туда. Одно превращение - и вот она, жизнь. Ещё одно превращение - и вот она, смерть. Всё живое об этом печалится, род людской об этом горюет. Но лишь разрывается данный нам Небом чехол, падают наземь ножны Небес. Жизнь рассеивается, жизнь уходит! Наши светлые и тёмные души улетают куда-то, и тело влечётся за ними. Вот когда наступает для нас Великое Возвращение! Это исчезновение формы в бесформенном и придание бесформенному формы известно всем людям, но человек, устремлённый к Пути, о том не заботится. Все люди о том судят, а человек, Путь постигший, не судит. А если судит - значит - Путь не постиг.
Чжуан-цзы
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Всегда чего-нибудь нет -
Чего-нибудь слишком много…
На всё как бы есть ответ -
Но без последнего слога.
Зинаида Гиппиус, «Мера»
Причины действий человеческих обыкновенно бесчисленно сложнее и разнообразнее, чем мы их всегда потом объясняем, и редко определённо очерчиваются.
Фёдор Достоевский, «Идиот»
На Всесвятском погосте престарелый Парахин промышлял питательные вещества. Не в смысле каких-нибудь извращений или политического жеста, а просто для поддержания химических реакций внутри организма.
Можно было, конечно, перебирать в мусорных бачках. Оно и ближе к дому, и спокойнее: никто тебе в ухо не станет кричать из-за памятника упившемуся метанолом матросу Григорию Пришибко, никто красным глазом не погонит, чтобы зубами скрипеть. Да и копаться из-под земли некому, обдирая ногтями гробовую обивку и призывая на помощь МЧС вместе с совокупными небесными силами. Но, во-первых, конкуренция между ветеранами труда имела размеры совершенного апокрифа, а во-вторых, престарелый Парахин до самого разгула капиталистических отношений был председателем колхоза и теперь понимал, что пищевые отходы в качестве корма полагаются свиньям - потому буржуйская закулиса в ближайшее время непременно должна наложить на них лапу ради дополнительного прибытка.
Вероятно, кому-нибудь постороннему продовольственная программа Парахина, а также место её выполнения могли показаться странными и преждевременными. Но это лишь на первый взгляд. Разными дорогами влекут людей по миру их многочисленные заботы и надобности, однако любые, даже самые замысловатые пути рано или поздно утыкаются в густое скопление памятников и могильных оградок; тут уж не затаишься в сторонке, не отсидишься в укромном углу. К чему же оттягивать неминуемое? Тем более что укладываться в могилу престарелый Парахин не торопился и проведывать на погосте ему было некого. По вечерам он здесь ординарным образом собирал в капканах и ловушках поймавшихся за световой день крыс. Иную догонял ещё тяжёлым финским ножом - как в прежние времена, в колонии усиленного режима.
Да что там вдаваться в память! Ведь бывало и такое: когда поблизости не оказывалось ничего приспособного для броска, Парахин навострял зрение и выхватывал крысу из побега голыми руками. По твёрдому счёту, если б его - из-за несчастной случайности или ради злого умысла - лишили рук, то он, наверное, нет-нет и смог бы добыть хвостатую тварь даже с помощью одних ног, простой ловкостью нижних пальцев. Но это в старые годы. А ныне - за неимением молодой сноровки - подобное было Парахину не под силу, тем более что возраст постепенно подъедал его зрение и слух. Спасибо, выручали безошибочные железные снасти в образе капканов и финского ножа, изготовленного исправительно-трудовым способом.
Престарелый Парахин употреблял животных на месте, дабы не платить в трамвае за мешок багажного качества - ведь и сам-то он пользовался транспортным средством не как имя существительное, а находясь в положении ординарного зайца. Поедаемые грызуны пищали, не сознавая закономерного круговорота веществ в природе, а отдельно взятые пробовали кусаться. Впрочем, безуспешно, поскольку их зубы против металлических мостов и коронок означали один смех.
Как-то раз ему повезло с большой дохлой собакой. Однако верно говорят, что счастье не ходит в одиночку. Так не тронутый пока посторонними запахами собачий труп был изъят у Парахина кладбищенским сторожем по фамилии Лошадиди. Который ко всему, что попадало в его поле зрения на погосте, испытывал чувство хозяина. Кроме того, он числился в милиции неустановленным некрофилом, хотя пользовал не обязательно гуманоидов, а также всё удовлетворительное по размерам.
Если убрать из внимания незаконную склонность сторожа к соприкосновениям с мёртвым веществом, Лошадиди был, в сущности, человеком незлобивым. Потому, встречая старика, иногда говорил ему положительные слова. Левый глаз у сторожа видел в два раза лучше правого, и Лошадиди всегда старался держать его полузакрытым, дабы глядеть вполсилы и не перегружать своё воображение информацией о ненужных движениях мира; но, приближаясь к Парахину, он выпучивал оба зрительных органа, махал рукой и произносил что-нибудь не особенно сложное, по-мужски ласковое - наподобие:
- А-а-а-а-а, это ты, трухлявый валенок, ещё не весь песок из тебя просыпался! Вот и правильно, продолжай бодриться. Как говорится, седина бобра не портит, хе-хе-хе… Однако всему есть предельная черта. Каждый человек что-то делает или чего-то не делает и под разными углами думает о себе и других, но по большому счёту это не имеет значения, раз дальше предельной черты не прыгнешь. Понимаешь меня, старик? Или не понимаешь? Да и хрен с тобой, можешь отмалчиваться, раз ты такой упёртый или тугоумственный. Но всё-таки любопытность меня одолевает: сколько ты ещё будешь существовать на белом свете, нарушая биологическую соразмерность? Когда тронешься на встречу с Марксом-Энгельсом? Уже собираешься или пока ещё тут побудешь ради юмора? Нет, ты не думай: я тебя не поторапливаю - наоборот, мне занимательно наблюдать твоё существование, так что можешь оставаться, пока самому не осточертеет!
Или говорил:
- Приветствую резерв Армагеддона! Всё коптишь воздух своим испарением, атмосферу отравляешь? О-о-о, вижу-вижу: коптишь без зазрения совести и даже внимания на меня не желаешь обращать! И не скучно тебе жить без интереса к окружающим? Или не чувствуешь в сердце достаточного стержня в этом направлении? Если так, то зря, не завидую. Потому что нельзя до бесконечности развивать в себе мягкотелость: надо набраться решимости и развязать ошибочные узлы или разрубить их по мере сил и фантазии. И то ведь: с иными узлами легко справиться, а с некоторыми даже легче лёгкого, стоит только решимо взяться за дело, не воображая себя исключением из правил. Не хочешь? Или физические возможности не позволяют? Ну-ну, живи пока, трансценденция ходячая, терзай крысячью породу. Как помрёшь - они тебя, сиромаху, всё равно раньше меня обнаружат и назад сожрут за твой собирательный образ действий!
Иногда, пребывая в положительном расположении духа, сторож Лошадиди мог даже уделить минуту-другую для полезного - как ему казалось - совета:
- Зряшно взыскуешься и злосчаствуешь, только время теряешь, холера тебе в ухо. Не надейся из себя демонстрационную фигуру устроить: корреспонденты не придут сымать тебя для новостей. Кому может быть интересен такой одичалый троглодит, как ты? Да никому, разве только единичным медицинским специалистам. По телевизору щаз вообще не в моде показывать одиночные диетические номера. Как облавливают проституток - вот это другое дело, это нынче киношников интересует почти в каждой криминальной хронике. Но ты на проститутку не шибко-то похожий. Так что не мечтай напрасно, слава тебя здесь не дождётся! Однако настроения не теряй, держись прямо. Ить у любой ямы есть край, до которого возможно добраться, чтобы зацепиться за ровную поверхность и беспрепятственно поглядеть на солнце и луну, и на всё остальное среди множества желаемого!
Престарелый Парахин выслушивал любые его слова без лишних звуков со своей стороны. Он знал: история любит стучать головами людей, точно грецкими орехами, друг о дружку, но как минимум полжизни назад научился не поддаваться иллюзии несправедливых движений. Проясняться с Лошадиди ему было не то чтобы опасливо или мерзостно, а просто ни к чему. Молчать же Парахину казалось привычным в разговоре с кем угодно. И он молчал, глядя на сторожа пустыми глазами и не разделяя его досужего интереса к общению. Лишь в целях самообороны свирепо выпучивал редкозубую видимость навстречу Лошадиди. Тот, однако, не имел никаких твёрдых намерений, отчего на конкретном разговоре не настаивал и безответно удалялся по своим сиюмоментным вопросам внеслужебного характера, выводя напоследок приблизительно одно и то же:
- Не любишь ты людей, старик, ох не любишь. Потому и сам не жди от них душевных порывов и маломальской ответной чувствительности. Хотя в твоём возрасте, наверное, уже и не требуется никакого взаимодействия и разных там ощущений и касательств… Эх, поскорей бы время бежало, чтобы наконец и мне сделаться таким же отрешённым от мира аксакалом, как ты.
Парахин при желании мог бы представить ему свою позицию на сей счёт, но не делал этого, а лишь поджимал губы с малозначительным видом. Ибо что такое желание? Оно вроде птицы: попробуй-ка высиди её из яйца да выпестуй малыми мошками и червячками, да научи летать и ловить крыльями восходящие воздушные потоки, чтобы взмывать к далёким облакам. А убить можно любую птицу одной наплевательской пулей, цена которой - копейка. И кому она потом нужна, дохлая и обсиженная мухами, всё равно ведь не воскресить пернатую тварь для прежней дружбы с небом и весёлых утренних распевов… К тому же Лошадиди сокрушался совершенно риторическим образом, а на самом деле не хуже Парахина представлял, что нисколько не обязательно любить или ненавидеть людей. Их можно просто не принимать в расчёт - так, словно они призраки, а ты - последний человек на планете. Или наоборот… И при чём здесь возраст, в конце концов? Многие доживают до самой смерти, а разобраться в себе и прочем человеческом факторе не могут или не хотят. Да, пожалуй, и верно поступают. Это самый безболезненный способ: существовать, как растение или беззаботное млекопитающее, употребляя себя лишь для самых необходимых надобностей. Сознавая правильность данного угла зрения, Лошадиди не собирался делиться им с Парахиным. Да старик и не интересовался мнением кладбищенского сторожа о чём бы то ни было. Поскольку считал его не более чем ошибкой теории вероятности. А от ошибки проще всего держаться подальше. И Парахин старался соблюдать расстояние, вместо того чтобы носить в себе воспоминания об этом несуразнике с протекающими мыслями и словами, поскольку в нём и так уже накопилось непосильное количество лишней памяти, от коей в последнее время стало даже трудно ходить по земле, как если бы планета постепенно увеличивала своё притяжение.
Лошадиди же и без престарелого Парахина находил достаточно возможностей, чтобы выговориться всласть. Ему для этого не требовалось материально выраженных фигур: когда возникала потребность, сторож попросту бродил по тенистым аллеям и тропинкам, подальше от посторонних глаз, - и, горячо жестикулируя, беседовал с воздухом, словно в нём был растворён некто незримый, способный иметь суждения, а может быть, ещё от души возражать или, наоборот, соглашаться.
Так что всё обходилось безвредно, если не считать малой потери времени. Которое в любом случае не сохранить без потраты, да и другие занятия его не щадят, оттого жалеть о нём без смысла.
***
Иногда посмотреть на престарелого Парахина являлись молодые люди бездельной наружности, человек по пять-шесть обоего пола. Боягузливо остановившись поодаль, тыкали в него пальцами и обменивались впечатлениями пополам с голословной тарабарщиной:
- Надо же, какой замшелый хипстер - наверное, древнее, чем дерьмо мамонта! Я и не представлял, что такие бывают. Прямо настоящий мастодонт.
- Ага, рептилоид из параллельного континуума.
- А может, он не хипстер? Может - дауншифтер?
- Ха, где ты видел, чтобы дауншифтеры шифровались по погостам?
- Мало ли в какую сторону может человека переглючить, если он устал от цивилизации.
- А это что он держит на плече?
- Мешок. Наверное, для гаджетов. Надо ведь куда-нибудь их складывать: мобилку там, смартфон или айпад… Может, где-нибудь ещё дисконт отхватит - не в карман же совать.
- Ишь какой молчун.
- Интересно, его не парит, что мы тут целым кластером нарисовались и его обсуждаем?
- Раз молчит, значит, ему фиолетово.
- Может, он не дауншифтер а просто даун?
- Ты что, даунов никогда не видел? Этот чел на них совсем не похож. Да и живёт тут давно, все знают. У него свой мир. Потому что хипстер.
- Не хипстер, а дауншифтер.
- Да что ты заладил? В конце концов, дауншифтеру не заказано податься в хипстеры, разве не так?
- Да хоть в битники или в хипаны, мне плевать. Главное, с чего человек начал, а не чем закончил.
- А по-моему, совсем наоборот: важнее, чем закончил.
- Интересно, это единственный экземпляр, или подобные встречаются и в других местах?
- Когда вернёмся домой, надо погуглить: может, где-нибудь ещё такие водятся. Может, сейчас это вообще новый тренд, а мы упустили.
- Не-а, эта фича не может быть в тренде. Он просто анахронизм и анахорет, и… фиг его знает, как правильно назвать. Умом сильно обносился и все дела. Не заплатана башка.
- Анахорет анахронический, ха-ха-ха!
- Чего смеёшься? Вот мне даже жалко этого мэна.
- Отчего жалко-то?
- Да кисло здесь. Скучновато ему, наверное, а по ночам - вообще тоска.
- Нда-а-а, чего только не бывает на свете. Может, он вообще не хипстер и не дауншифтер, а ископаемое покруче?
- Куда уж круче. Динозавр, что ли?
- Ага, что-то типа того. У него в файлах памяти, пожалуй, ещё сохранились воспоминания о птеродактилях.
- Или о доисторических пришельцах из космоса.
- Вот уж и впрямь стоит сходить на кладбищенскую экскурсию, чтоб увидеть подобный реликт.
- Надо на его фоне поселфиться.
- Обязательно!
- Давайте по очереди. Только осторожно, а то чёрт его знает, чего ждать от этого монструоза.
В этакой манере они оживлённо болботали, выказывая поголовное любопытство и недостаточное индивидуальное начало. Переминались, шебаршали фантиками, выдували хлопкие пузыри из жевательной резинки. Уснащали речи выкомуристыми фразами, изображая руками иронические жесты и глядя то на Парахина, то друг на дружку. Почти не слушали окружающую действительность, подобно дупелям, захлинающимся брачными песнями на болоте. И поочерёдно поднимали над головами пластмассовые коробочки на палках, сосредоточенно лыбясь в них на фоне насупленного кладбищенского старика да негромко покрикивая:
- Сэ-э-элфи!
Люди-люди… Куда ветерок, туда и умок.
Парахин тоже глядел на них. Правда, без пустых растабар и недолго; особенно если крысы в мешке беспокоились или ещё что-нибудь. Хотя во всех случаях уходил он спокойно, даже ножа этим недорослым фофанам не показывал. Зачем? Как говорится, за каждой мухой не нагоняешься с обухом, а уж каков век, таков и человек, бытие определяет сознание. Ни крамолы, ни какого-либо иного ущерба от бездельных говорунов Парахин не предполагал: всё-таки не башибузуки злобственные, а так, пустяки в человеческом роде, пусть себе тетешкаются голословными заколупками.
Тем более они каждый раз подавали ему две-три денежные купюры. Проявляли уважительность или что они там себе думали проявить. Всякая прибыль хороша на своём месте.
***
В мире есть неисчислимое количество вопросов, на кои невозможно получить ответы. Не потому, что упомянутых ответов не существует в природе, а просто из-за нехватки времени; ведь в одну человеческую жизнь нипочём не вместить всех всплесков и брызг беспрестанно разбухающего разума, как не вместить их и в сотню, и в тысячу, и в миллион жизней. Это понятно не каждому. Но престарелому Парахину, конечно, было понятно. Давно уже. Оттого притерпеться к чему-либо новому он даже не пытался, хотя положительные и отрицательные впечатления накапливались в нём и наворачивались одно на другое, подобно капустным листьям, опасающимся приближаться к полнозрелому состоянию, однако неумолимо наливающимся соками солнца, земли и воздуха.
Миновала пора, когда всё в Парахине работало как в безупречно отлаженном механизме, не знающем сбоев и неполадок. Разное теперь чувствовалось в нутрянке: то здесь, то там не обходилось без мелких заколупин, но не беда. Рано или поздно каждый, поняв свою тварную суть, перестаёт искать смысл жизни как внутри себя, так и среди второстепенных наслоений своего внешнего выражения. Если только не успел обмануться какой-нибудь новой - взамен предыдущих - иллюзорной самоцелью. Подобно миру, кружащемуся вокруг детской карусели, ошибочные самоцели могут до тошноты сменять одна другую; но даже их запас исчерпывается среди кажущейся бесконечности человеческого сознания. Для которого остаётся тогда лишь одно: быстролётность ощущений и посильное противление неостановимому напору действительности. Так можно продержаться долгие годы, уберегая себя от посягательств недружелюбной среды - похожим способом солдат в окопе стережётся за тщательным бруствером от вражьих пуль и снарядных осколков.
Поддаться разрушительной ржави - дело нехитрое. А противостоять коловращению времени с выпрастывающимися из него язвами самопроизвольных событий непросто, но вполне возможно - если, например, вообще ни о чём не думать или регулярно находиться вблизи чьего-нибудь смертного одра, не забывая сопоставлять усопшего со своей собственной живомыслящей персоной. Придерживаясь упомянутой линии, лучше всего обретаться в месте упокоения большой народной массы, где разнобой ветров эпохи умеряется до призрачного сквозняка неявной направленности. Пусть не сразу сообразил это престарелый Парахин - однако после того как сообразил, он не преминул присовокупить данное философское обстоятельство к своему вялотекущему моральному удовлетворению. И стал соизмеряться исключительно с избранной линией.
Хотя и она казалась ему промежуточной. Даже если ей паче чаяния было суждено явиться последней среди всего остального для самого Парахина. Он ведь не умалишённый, чтобы считать себя окончательной фигурой гаснущей формации: после него наверняка тоже найдётся кому чувствовать и строить предположения. Впрочем, глядя шире, старик понимал двояковыпуклость любой истины и был готов ничему не дивиться, принимая как должное каждое явление, данное в ощущениях ему персонально или не важно кому ещё.
***
Нередко случались на погосте женщины, хотя в основном живые. Придут ночной порой, нагадят везде со своими спонсорами, понабьют бутылок да когда ещё памятник-другой от лишней порнографии повалят. Если по темноте в куширях и забудут трусы, то всё равно без толку: на базаре их не продашь, старые-то: на одном мыле стирка дороже обойдется, а ещё штопать, пропади они пропадом.
А днём - иные движения случая, но тоже ничего положительного. К примеру, тащит молодая баба за руку свою сопливую дочурку, срезая путь в детсад или в школу, и поторапливает драматическим голосом: «Быстрее шевели колготками, дура, а то опоздаем, и я тебе надаю ремнём по заднице!» Или споро трюхает между скорбных оградок ради спортивной ходьбы сухотелая пенсионерка в пузырящемся на коленях трико да приговаривает себе под нос воспоминания об интересных случаях из жизни выдающихся политических деятелей и нашумевших звёзд современной эстрады. Какая может быть практическая польза от подобных звуковых колебаний и возникающих из-за них отвлечённых мыслей? Никакого, ясное дело, только досада из-за ожидания крысиной суеты и заминок в промысле.
В общем, хватало разностатейного народа, от которого Парахин старался по возможности находиться в стороне. Тем более что старик не любил вникать в посторонних людей, ибо редко находил в них что-либо хорошее. А плохого он представлял достаточно и внутри самого себя.
Раньше-то он глядел на человеческий фактор по-иному. В силу недостаточного возраста имел иллюзии и даже конфликтовал из-за своих твёрдых убеждений - быстро зажигался и моторно действовал, хотя не всегда объективно. Как, например, на магаданской пересылке, когда среди его временных спутников жизни разгорелся спор о руководящей роли пролетариата в грядущем самоочищении власти; и Парахину - в упомянутую пору ещё далеко не престарелому - показалась очень неправильной реплика правого уклониста Афиногена Дристоцкого:
- …А я лично разочаровался в пролетариате. Не нужна ему власть. Пролетарию достаточно, чтобы ему дали поллитровку беленькой или, на худой конец; вина креплёного. А ещё - пожрать и какую-никакую бабёнку. Вот такой исторический материализм получается, хоть ты тресни!
- Ошибаешься горькой ошибкой, товарищ, - сказал в тот день Парахин безнадёжному уклонисту, отрицательно раздвинув всклокоченные брови. - Настоящий пролетариат не соответствует видимости своих простых разнобытных пожеланий. Он даже если не знает, то как минимум чувствует и бережёт приблизительное направление, как бы там подле него ни жонглировали словесным мусором!
А затем подумал полторы секунды и присовокупил лютым шёпотом:
- Но всё же мне огорчительно, что из-за таких, как ты, изнаночных выворотней, оказались просранными на ветер наши кровные советские идеалы. Ни шиша от них не осталось, кроме пустой журбы и кривомозглого неугодства. Вот это и обиднее всего - я даже не могу сказать, до какой степени. А совсем не то, что ты предполагаешь заради ложной позы и самооправдания!
После упомянутых слов Парахин от всего сердца врезал Дристоцкому по лицевой части. Сначала одной рукой. Потом другой. Правда, ногами не успел приложиться, хотя и ощущал властный позыв. Просто дальнейшее оказалось не в его власти: настоящей драки и душевного утоления не получилось, поскольку их быстро разняли.
Из-за физической неудовлетворённости досада Парахина чуть было не уступила место желанию подтрунивать над самим собой за неимением никого более доступного. Однако он осадился обыкновенным режимом каждодневного распорядка, не оставившем ему свободного времени до самого отбоя, когда всем полагалось отходить ко сну под страхом уголовно-процессуальных издевательств или ещё чего похуже. Побочным следствием такой подневольной самоорганизации явилось ничуть не удивительное представление Парахина о себе как об одинокой инфузории, отбившейся от стаи в гуще неприветливой окружающей среды, заблудившейся среди воспоминаний об отсутствующих друзьях-товарищах, утратившей дорогу к родимому гнезду и обречённой на скудное существование под знаками тоски и вымирания.
Зато на следующий день представился удобный случай настучать начальству на уклониста, чем Парахин не преминул воспользоваться с лёгким сердечным энтузиазмом. Благодаря этому Афиногена Дристоцкого в скором времени отправили на пересуд и приговорили к высшей мере социальной защиты.
А Парахин благополучно продолжил лагерную отсидку, которая была уже второй на его счету. Разумеется, ни у кого не покривился бы язык назвать это густокровной жизнью. Он лишь избывал свою медленную недолю, по гладкому счёту вовсе не надеясь её избыть, а только отсчитывая бакалдистое время невесть для чего - возможно, просто ради ординарного животного упрямства и плотского самосохранения. Куда бы ни вывернулось трудоёмкое существование Парахина - разве оно могло обернуться худшей стороной, чем уже оборачивалось неоднократно? Вряд ли. В том и оставалось черпать утешение.
***
Расползшийся по стране раскол в умах, конечно, не мог не коснуться Парахина, однако он долго крепился. Как все уверенные в себе люди, он до последней возможности не терпел любых полумер и расплывчатых извращений привычных понятий. «Не все благие намерения обречены загинуть в муках индивидуальности, - упорно твердило его внутреннее «я». - Иначе нет смысла в существовании человека и вообще любой мыслящей материи». Но позднее, наблюдая собственные невзгоды, Парахин постепенным умом осознал, что толика правды присутствовала в мыслях аннулированного уклониста: выживать среди холода вселенной человек способен только сам по себе, пока для него не организуется достойное общество, о котором ещё рано даже грезить в счастливых снах голодного разума. Может, оттого по прошествии нескольких лет и не стал Парахин доносить на перековавшегося для видимости троцкиста Чмурбулиса, нашептавшего ему следующую догадку:
- Мы слишком на многое замахнулись. Это понятно как дважды два, но всё же многие до сих пор не понимают. А ведь ещё Платон предупреждал, что надежда представляет собой умозрительную фикцию, иллюзию, фактически сон наяву! Утверждение, прежде казавшееся мне банальностью, примитивным софизмом, ныне превратилось в несомненную парадигму нового времени - да, собственно, в любой другой эпохе она применима нисколько не меньше, чем в нашей. А всё потому что в социуме столь мало людей, желающих быть его безупречными членами, что из этих нежелальщиков, можно сказать, и состоит подлинное большинство и настоящее общество трудового мира, непререкаемое в своём противостоянии здравому смыслу, красоте и мягкотелому легкодушию - понял, дружище?
- Понял, - печально кивнул Парахин, хотя на самом деле не успел как следует переварить незаконную мысль троцкиста. И добавил полудеревянным голосом:
- Человек слаб не по своему природному началу, а из-за недостаточного политического воспитания. Но ежели его сызмальства ухватить твёрдой рукой, просветить как следует и направить в нужную сторону, то он уж испроворится и навострится. Он станет как справное техническоне средство торить колею, чтобы завсегда идтить по безошибочной дороге, никуда не сворачивая. Хотя это, конешно, не с каждым соприкасаемо. Потому здесь самоглавное - каков ты есть. Худого человека ничем не уважишь, а хорошего - правдой не обидишь, кривдой не возьмёшь и, может, никаким калёным железом не прижучишь. Даже серебряною пулей. Кристально отцеженных товарищей покамест не накопилось достаточное количество для последнего качественного выбрыка вперёд, оттого и получается у нас только вбок да сикось-накось.
Он и не думал произносить ничего подобного, однако произнёс. Как если бы в нём вдруг начали рождаться чужие тяжеловесные мысли, из которых вываливались слабо соответствовавшие случаю бледные слова общего порядка.
А Чмурбулис не слушал Парахина. Своим тлетворным умом он предполагал, что понимает положение вещей лучше собеседника, потому с беспощадной настойчивостью продолжал выдавливать из себя наболевшую позицию:
- Кончились наши выбрыки, забудь. Нет, я не боюсь умереть уже хотя бы потому, что мир без меня не изменится. Но и резона в самопожертвовании не вижу ни малейшего. Как заявлял Шопенгауэр, люди подобны стае дикобразов, которые холодной зимней ночью пытаются согреться, тесно прижимаясь друг к другу и получая взаимные ранения от длинных игл. Человек человеку абсолютно ничем не обязан, и это правильно, хотя прежде я придерживался прямо противоположного мнения. Ныне многие приспосабливаются и врут о своих взглядах, а кто плохо врёт, тому ежа в рот! Где пьёт толпа, там все родники отравлены - это суждение Ницше в свете последнего зигзага истории невозможно оспорить, и я, как он, теперь не вижу в стадах никаких привлекательных качеств. Но, следуя здравому смыслу, дружище, нужно, прежде всего, не искать ни в чём здравого смысла, а постараться к своему максимально возможному благополучию пользоваться безразборчиво-преглупым самотёком людского гумуса. Пользоваться, пока тобой самим не воспользовались. Разумеется, если сумеешь научиться общепринятой мимикрии, если исхитришься прежде других догадливых торопыг опередить диалектику царящего вокруг взаимопожирания!
Трудовая грязь не держалась под ногтями у Чмурбулдиса, а почти сразу растворялась в его пальцах, потому они были у троцкиста темнее, чем лицо (хотя, если быть объективным, от загара и лицевая часть у него не отличалась сколько-нибудь заметным уклоном в бледноцветную сторону) - именно этими пальцами он внушительно встряхивал в знак индивидуализма, делая значительные глаза и восклицая:
- Да-да! Именно так и никак иначе! А если ты сейчас не понимаешь простых истин - это ничего, подобное с каждым случается по причине недозрелости! Лучше тихо, да вперёд, чем скоро, да назад, а не то и прямиком в могилу - вот в чём состоит квинтэссенция текущего момента! Как утверждал Конфуций, на самом деле жизнь проста, однако мы её настойчиво усложняем. Вот и не надо усложнять! Добра ищи персонально для себя, а худо само придёт, но к кому-нибудь другому, понимаешь? А если не понимаешь - это слабая позиция, на такую крепко не обопрёшься и тем более с неё далеко не прыгнешь! Впрочем, время всё расставит по своим местам, и ты обязательно поймёшь, когда вдосталь понаблюдаешь - и в соответствии с этим осознаешь и дозреешь!
Для недостаточно к тому моменту сформулировавшегося в собственных глазах Парахина подобное оказалось уже чересчур. Оттого он не смог выдержать. Правда, скандала устраивать не стал - лишь неопределённо крякнул и, махнув рукой, во избежание неприятностей скорее ушёл подальше от неблагонадёжного Чмурбулиса, продолжавшего погрязать в многословных диффамациях... В нём непрерывно то что-то кипело, испаряясь в молодую тишину свежеперемолотого мира перекорёженными клочьями чувств и воспоминаний, то, наоборот, замерзало, образуя кристаллы и выпадая в осадок на дно его шаткой и недостаточно значительной жизни. Парахин не знал, куда себя избыть, чтобы думы не тяжелили сердце. Он ещё долго маячил взбудораженным шагом по бараку: шлындрал взад-вперёд, подёргивая головой в никому не слышном безрезультатном споре со своим внутренним собеседником - до тех пор, пока это не надоело резавшимся в карты уркам, и они не зацыкали на него:
- Эгей, чучело краснопёрое, а ну-кась, линяй отсюдова! Исчезни с глаз, не култыхайся по воздуху, ровно привидение! А то голова, ёмана, через тебя уже кружится! Или у тебя сердце яро, да места мало, расходиться негде? Линяй, говорю, отсюдова!
- А не то мы щаз тебе встромим в руки швабру - и будешь нам всю ночь изображать театр про первомайскую демонстрацию с тряпошным транспарантом!
- Чтобы зазря не подымал пылюку в помещении, ха-ха-ха! Заодно и влажную уборку произведёшь, ха-ха-ха-ха-ха!
Парахин мысленно обдал уголовную шатию каменным презрением и взбугрил лицевые мышцы, на секунду представив себя загнанным волчьей стаей на крайнюю закоулину земного шара, с которой остаётся только рухнуть в пустоту и не сомневаться ни в чём. А если и задержаться, то совсем ненадолго, дабы до усмертия бить всех подряд холодными, как лёд, руками без оглядки на собственноличный моральный облик. Однако своего наружного статуса в рукопашную сторону он решил не выказывать, а наоборот, состроил видимость, будто успокоился: припластался с полузамороженным дыханием на привычную узкую шконку и затихарился от греха подальше. Правда, Парахин не стал укрываться одеялом с головой, как это делал обычно, не желая, чтобы его сновидения просматривали вместе с ним другие люди: на сей раз он просто лежал, позабыв о сне, ворочал туда-сюда глазами под прикрытыми веками, плакал, не чувствуя слёз на погрязших в жёсткой щетине щеках, и до самого рассвета тасовал в мозгу прежние пошатнувшиеся понятия, пытаясь скрепить их в умопостижимую конструкцию цитатами из первоисточников. Увы, как он ни старался, а конструкция всё равно получалась хлипкозыбистая. И Парахин едва сдерживался, чтобы не заматюгаться. Хотя, разумеется, помнил о недремлющем уголовном элементе, и оттого с осторожностью производил наружу лишь едва слышные, тоньше шелеста простыни, разочарованные всхлипы и выдохи примерно такого содержания:
- Йо-о-опсть… не-е-ет, ну как же так… заради чего тогда всё… заради кого тогда это мучительство и народные жертвы… Неужели же ж всё упущено и нет ни одной возможности? Неужель мне остаётся только избыть себя из свободной жизни, будто лихую траву с поля? Не-е-ет, не может быть такого… А всё одно, получается, так оно и есть, хоть и неправда… или правда, но другая, ненастоящая, и думать из-за неё надобно двояко, а делать одинако… Йо-о-опстить, никакого ума на подобное понятие не достанет, за что это мне… куда ж это мне подобное понятие…
И далее приблизительно в таком бестолковом наклонении.
Внутри Парахина полыхали гораздо более богатые комбинации слов, способные устрашить элементы живой природы любого мира, равно как и их предполагаемых создателей, независимо от классовой принадлежности первых и степени неправдоподобия вторых. Однако наболевшие выражения оставались замкнутыми в тесном пространстве его организма, отчего жгли двойным огнём исключительно истерпевшееся нутро самого Парахина; и уж с этим-то он не мог ничего поделать.
Доверенная ему троцкистом Чмурбулисом мысль не испарилась и на следующий день. Наоборот, она крепко-накрепко залипла в мозг. И постепенно тютелька в тютельку совпала со всеми неопровержимыми резонами жизни. Куда было деваться? Некуда. Оставалось лишь принять её как фактическую истину. Не то чтобы мир вокруг Парахина обвалился в непроходимые руины, но это оказался уже другой мир, затаившийся и паразитический. Замороженный, как дополнительный паёк для ослабленного зека-доходяги, припрятанный им от прожорливых товарищей в укромном сугробе. Всё, что было прежде и, возможно, будет потом, отодвинулось на второй план, и осталось лишь то, что есть сейчас.
А Чмурбулиса впоследствии тоже, как и уклониста Дристоткого, подвели под расстрельную статью. Видимо, нашёлся среди лагерного коллектива другой бдительный элемент, сумевший подать руководству сигнал о слаборазборчивых высказываниях упомянутого неосторожника. Впрочем, это Парахину было уже всё равно. Смерть для каждого находит своё время и свою причину. А расставаться с людьми без болевых ощущений в душе рано или поздно способен научиться каждый. Некоторым такое вообще дано от рождения. К упомянутой категории относил себя и Парахин. Однако прощаться с дорогими сердцу идеями казалось мучительнее. Вынести подобное даже ему было трудно. Тем не менее - пусть не без нервных потерь - он выдюжил-таки, не съехал с глузда, как некоторые, не удавился и не отворил себе вены ради лёгкого отдыха в могиле. Решил, что судьба бережёт его для собственных сокровенных целей, возможно, заметных с широкого расстояния, откуда-нибудь с Луны или из более крупноразмерного космического пространства, но вблизи, на отрезке его суммарного жизненного маршрута, так и оставшихся нераспечатанными от темноты. «Значит, пока следует внешне притухнуть, потому что такова объективность, - мыслилось ему. - Надо суметь усмириться сознанием, чтобы не рехнуться и не утонуть в ерунде».
Поскольку серчать на исторический процесс не имело смысла, Парахин с годами копил в сердце общее раздражение самим собой. От того, чтобы окончательным образом превратить упомянутое чувство в жизнеполагающую загогулину, его удерживало на микроскопическом волоске лишь природное упрямство. И когда он в достаточной мере состарился - приблизительно лет двадцать назад, - раздражение вдруг остановилось в своём недоброкачественном росте, переродившись в тихую отрешённость и терпеливо-всеядное созерцание мира. Вероятно, именно благодаря этому престарелый Парахин сумел благополучно просуществовать настолько долго, что все вокруг удивлялись, затрудняясь вспомнить его возраст.
А он не удивлялся. Потому как одним из остаточных смыслов собственного существования предполагал ходить по старому погосту и с каждодневной наглядностью демонстрировать своим былым врагам-обидчикам, что они, мёртвые, давно сгнили под спудом почвы, превратившись в труху, а он, невзирая на разночинные трудности, продолжает здравствовать среди объективной природы.
Впрочем, упомянутый смысл являлся величиной слабопримечательной на фоне канувших в минувшее заскорузлых идеалов, а также кровавых трудовых мозолей и всей размазанной по параллелям и меридианам прилагательной биографии Парахина. Которую, в сущности, можно было обозначить одним большим знаком вопроса пополам с многоточием разнообразных недоумений, если не выразиться хуже.
***
Исключительно близкорасположенные ощущения оставались для престарелого Парахина вне подозрений.
Пальцы, уши и глаза ниоткуда не могут взять интереса к обману.
Ум - тот слабее, он вечно ждёт подсказок, выискивая вокруг себя знаки. Которые иногда притягивают задуматься, но не дарят однозначностью.
К примеру, прохлаждается Парахин под кустом по текущей нужде или просто так, без вразумительного физического смысла, приближает лицо к свежерастительному колыханию - и наблюдает, как по влажной от недавнего дождя ветке ползёт улитка. А та угадывает себя центром внимания и перемещается медленно и старательно, точно имеет целью своего движения написать тайные слова, которые способны открыть путь к пониманию правильного баланса природы, позволяющего жить в согласии с миром без суеты и напряжения. Престарелый Парахин перебирает возникающие в уме параллельные слова, шевеля губами, но получаются исключительно похабности. Среди коих ни одна не укладывается на сердце как близкий образ истины и облегчения. Это старику огорчительно.
- Врёшь, дуромаха ползучая, - говорит он улитке неслышным голосом. - Никакого понятия в тебе нет, чтобы распроделывать из сложного простое. Человек - он может возвернуться к простоте, а ты не можешь, шушера, потому как усложняться-то не пробовала. Ладно, поживи на свете, погляди чудес.
И щелчком отправляет её с глаз подальше, вдогонку за медленно угасающей полоской зари на западной оконечности зрения. Зачем ему улитка? На что Парахину сдались какие-то секретные знаки и воображаемые тайны мира? Всего на свете не распознать и не принять к сведению, будь у тебя хоть животный ум, хоть человеческий - без разницы.
Ничего лишнего ему не нужно.
Раньше, может, и посомневался бы по какому-нибудь узкостороннему вопросу. А теперь – нет.
ГЛАВА ВТОРАЯ
У меня есть подозрение, что Лета - это не те воды, в которые мы вступаем после смерти, а река, через которую мы переплавляемся при жизни. Мост у нас под ногами. Но есть ли берега? Границы, по которой я иду, я не помню. Границы, к которой приближаюсь, не вижу. Можно ли говорить, что я иду откуда-то или куда-то? И всё же меня утешает сходство жизни с прогулкой по мосту, который я отчаялся пересечь. В сущности, думаю я иногда, я ведь не делал в жизни ничего иного, а только мерил шагами этот висящий в пустоте отрезок никуда не ведущей дороги - мост, который я так хотел перейти.
Виктор Пелевин, «Мост, который я хотел перейти»
Самая продолжительная жизнь ничем не отличается от самой короткой. Ведь настоящее для всех равно, а следовательно равны и потери, и сводятся они всего-навсего к мгновению. Никто не может лишиться ни минувшего, ни грядущего. Ибо кто мог бы отнять у меня то, чего я не имею?
Марк Аврелий, «Размышления»
Если поминать частные привычки, то одна из таковых с давнепамятных лет неуклонно разбухала и успела перерасти у престарелого Парахина в незыблемую платформу. Заключалась она в опаске сторонних взглядов. Известное дело, взглядом можно не только оседлать коня или поймать птицу, но даже удержать человека посреди требуемого мгновения, оставив его себе для памяти либо ещё для каких-нибудь приватных нужд. Внятно обоснованная мысленность на сей счёт у старика отсутствовала, однако он доверял своему коренному представлению об упомянутом вопросе и не желал поспешествовать ничьим нуждам, хоть бы и самым пустяковым по внешнему выражению. Оттого Парахин машинально сторонился чужих взглядов. За редкими исключениями, память о которых считал слабостью, но из желания остаточной связи с миром продолжал держать в себе, подобно тому как многие ветераны хранят пожелтевшие фотографии в изъеденных насекомыми альбомах.
На протяжении всего прежнего существования престарелый Парахин подспудным внутренним нервом ощущал неопределённость своего положения в пенистом человечьем космосе. И лишь переселившись на погост, он наконец охолонул душой и утратил это ощущение. Ведь здесь уже никто никому не приносит по-настоящему дурных вестей - из тех, что в обычной жизни порой летят, обгоняя друг дружку, только успевай в них вникать. Там, снаружи, слишком велики опасности, подстерегающие человека на каждом шагу, и любой, упускающий из соображения непредсказуемость возможных угроз, рискует обречь себя если не на погибель, то как минимум на тюремное заключение и продолжительные нравственные закорючины. И чем шире внешняя окружность, тем готовнее надо быть к худому перекосу каждого своего шага - разве такое может удовлетворять нормальный ум, пусть даже и тайнозрительный в разрезе общественного понимания?
Нет, на погосте - совсем иное дело, но уж точно не приключалось внушительных внезапностей и досадных оказий, способных безнадёжно отравить мысли и надолго уронить настроение.
Мало кто из современных людей представляет не только истинное предназначение своей персоны, но и её настоящее место на планете. А Парахин теперь представлял. И не мог не считать это крупным положительным знаком за неимением чего-нибудь ещё.
Правда, так устроено природой, что каждый плюс содержит в себе и некоторые минусы. Здесь упомянутый противовес был направлен внутрь престарелого Парахина, поскольку на погосте он острее, нежели в прочих местах, осознавал собственную истекающую подлинность. Хотя данное осознание нисколько не мешало ему смотреть сквозь страхи голого пространства. Гораздо боязнее со временем становилось ему возвращаться в город, где люди, отягощённые пустотой жизни, двигались мимо, сливаясь в единое целое, словно капли мутной воды в замедленной степной реке. Глядя на них, любой захотел бы спать. Однако Парахин не хотел, поскольку старался не глядеть.
- Вот представь: уйдём мы отсюда, - говорил он как бы содержавшемуся в нём другому человеку, - а когда возвернёмся – глядь: а тут уже ничего нет.
- Как это ничего нет? – удивлялся предполагаемый другой человек. – А мы с тобой?
- И нас нет, получается.
- Но мы же возвернёмся – значит, снова будем. Или как?
- То-то и оно. Зачем нам тогда быть, ежели более ничего не останется?
- Вот ведь хреновина.
- И не говори.
- В этаком случае лучше никуда не уходить, чтобы потом не возвертаться в неопределённость.
- Об том самом я и толкую…
***
Ночевал престарелый Парахин на любом подвернувшемся надгробии, в приземлённо-слабопросветной укроме. Подстилал себе вместо матраса и простыни пожелтевшие куски пенопласта и коробочные развёртки из гофрированного картона. Или вообще укладывался без ничего, среди одного невидимого магнитного поля. Давно вошёл в привычность и окончательно перестал возвращаться домой, в малоинтересную квартиру. Да и надобность посещать магазины рассосалась в безденежье и неприхотливом хозяйственном самообслуживании. На такой образ жизни Парахину ничьего согласия не требовалось, он сам для себя был достаточный согласник. Погост в его картине мира являлся последним островком стабильности посреди похожей на галлюцинацию сумасшедшей реальности.
О чём он не ведал, так это о том, что ему лютой завистью завидовал Лошадиди. Который тоже хотел бы отходить ко сну, как Парахин, на природном камне или на голой матери-почве, дабы каждую ночь, а то и в послеобеденный час рекомендуемой медиками сиесты напитываться про запас животворными излучениями жирного подножного пространства. Но от подражания крысолюбивому старику сторожа удерживала возможность заползания в одно из его естественных отверстий какого-нибудь насекомого, например, осы или муравья. В принципе, Лошадиди ничего не имел против одного-двух муравьёв. Только известно: эти маленькие суетливцы придерживаются обыкновения созывать орды своих собратьев в разведанные ими тёплые места, чтобы строить там коммунальные жилища и прогрызать новые ходы для удобства общежития, а потом с неукротимым энтузиазмом откладывать яйца и выращивать многочисленное потомство, накапливать пищевые припасы и воевать между собой. Нет, перенаселения и войн внутри себя Лошадиди никак не мог приветствовать. Потому оберегал подаренные ему природой отверстия для натуральных надобностей и на голой почве при всём желании спать не укладывался.
Дабы унять зависть и разноречивые желания, сторож порой сочинял садистские куплеты на отвлечённые темы - приблизительно в таком духе:
Из колодца крик раздался:
«Брось верёвку мне, жена!»
С кирпичом сосед подкрался -
и настала тишина.
Или:
Из квартиры слышен вой:
это Ваня Кукин
бьёт об стену головой
мать свою со скуки.
Когда у него в блокноте накапливалось десятка полтора-два опусов подобного рода, Лошадиди сносил их в газету «Довольная Кубань». Его творения публиковались в рубрике «страшилки», что служило источником регулярных гонораров и повышенной самооценки сторожа. И то сказать, на свете существует не так много поэтов, способных обихаживать Музу в столь редкостном жанре.
***
Позамысленный для всех человек обязательно становится монстром в глазах общества, это престарелый Парахин хорошо представлял. Сложно составленный организм гигантской людской массы обыкновенно старается нестандартных людей отторгнуть и выбросить в любое место без разбора - наподобие того, как всякое живое мясо силится поскорее избавиться от занозы, набухающей и свербящей в серёдке досадного нарыва.
Ни занозой, ни тем более монстром выглядеть никому не интересно. Да и небезопасность присутствует в таком образе. А уж её-то - небезопасности - Парахин успел нахлебаться приёмистой безвозмездной ложкой, достаточно с него. Оттого и жилось старику на погосте более-менее полной грудью, что страх для него здесь присутствовал лишь в качестве далёкой тени, как бы смутно проглядывавшей с обратной стороны пыльного зеркала, а временами вообще терялся, не доставляя отягощения ни сердцу, ни уму.
Старик трезво представлял себя исключением из правил, поскольку обычно живые люди многого боятся и с ходом лет накапливают в себе разные виды страха; в нём же большинство этих страхов усохло до плоских чёрно-белых картинок, не способных к движению. Что касается мёртвых, то у них остаётся один, последний страх: они боятся, что на погост внезапно налетит сумасшедший ветер - снимет и унесёт с могил всю землю, перемешав на оставшейся плоской поверхности кости разных людей, а заодно и их прошлые имена. Престарелый Парахин понимал упомянутый страх, однако не разделял его. Чего тут боягузничать? Может быть, это, наоборот, самое большое благо, о котором стоит мечтать - чтобы твои кости окончательно и бесповоротно перепутались с костями всего остального мёртвого человечества? Возможно, в этом и есть единственно достижимый, единственно подлинный коммунизм? А если не коммунизм, то как минимум равенство и братство?
С другой стороны, многие прожили так, словно только ворочались с боку на бок в ожидании окончательного упокоения, не содержа в себе иного смысла, кроме продолжения рода. Отсюда и лёгкая объяснимость их остаточной позиции, неотличимой от самочувствования червей или недоступных взгляду инфузорий. Нет уж, лучше ошибаться и метушиться, и вдряпываться на полном скаку во что ни попадя - наподобие Парахина. Ведь если пересчитать и разобраться, загибая пальцы или перебрасывая костяшки на счётах, то ничего такого он не потерял в большей мере, нежели потеряли другие, отличные от него.
В любом случае опасать себя от грядущего напора воздушных масс престарелый Парахин полагал преждевременным. Не таковским он был человеком, чтобы, глядя в атмосферную пустоту, угадывать направление и силу ветра, который вовсе не обязан существовать.
***
Разумеется, как все старики, Парахин изобиловал пропорциональными возрасту хворобами, а также вышедшими из употребления наклонностями, скрипучими словами, бледными улыбками, прохладными взглядами, полупустыми вздохами и незавершёнными жестами; однако ничего этого в нём уже давно никто не замечал. Да и ему самому подобное было без интереса и без печалованья. Всё равно молодые годы ни бегом, ни вскачь, ни каким другим способом не догонишь, хоть наизнанку выворотись - где пыхается, там и сдыхается, иного не дано природным законом. Вестимое дело, пока горячая кровь играючи наполняет сердце и колобродит по жилам, даже самая никчемушная мокрица пытается летать наподобие птицы или самолёта, лишь со временем в уме проявляется угадка, что без смысла всё это, без пользы. Кабы Парахину снова народиться на свет, и то не знал бы, как поскорее состариться, а уж по первому-то разу, без тренировки, тем более наблукался вдосталь, ровно по заколдованному лабиринту.
Ведь что такое отдельно взятый человек? Ничто, слабосильная букашка вроде таракана, коего очень просто раздавить всмятку любым случайным башмаком или тапочком. Бесспорное историческое значение может иметь лишь сочленение усилий, лишь совокупная общественная масса. В которой непросто ощутить себя достойным слагаемым, но всё равно надо. И Парахин ощущал.
А жизнь шагала и катилась, плыла и летела мимоходью, сугубо параллельной стороной, почти не обнаруживая своего соприкосновения с престарелым Парахиным. Точнее то, что у людей ординарных принято называть жизнью, не выказывало достоверной соприкасаемости с ним. И вместе с тем жизнь окутывала старика множеством незначительных событий и малосостоятельных фактов, словно грязной ватой или густым слоем ветоши (Впрочем, Парахин не испытывал сожалений по данному поводу. Звери и птицы тоже ни о чём похожем не сожалеют, не говоря уже о разных насекомых и водоплавающих тварях: они тихо и беззатейно существуют как положит случай на душу, и вполне нормально ощущают себя среди окружающей природы). Обычное дело, против такого не посуперечничаешь ни словарным образом, ни деловыми движениями, всё задарма, лучше и не тщиться.
Лишь изредка в неурочные часы, притаённо замерев под сенью какого-нибудь дерева или высокого куста, престарелый Парахин наблюдал из-за жидкой ограды погоста, как по дороге мчались нечастые автомобили - коротко отпугивали темноту обманчиво-золотыми бельмами фар и шуршали прочь, стремительно уменьшаемые расстоянием, и продолжали уменьшаться, с каждой секундой приобретая всё более игрушечный вид… Парахин представлял, что там, снаружи, мир привычно тужится расплавить в своей злобе не только рукотворные сущности, а вместе с ними и всех людей под одну гребёнку. Разогреть их до скорости кипения - и разбулькать обманчиво-золотыми пузырями, расплескать капельным способом, поменять прежние лица на полуживотные хари (хотя, конечно, негодяев нынче много, нисколько не меньше против прежних времён, о таких сожалеть - что дырявый мех надувать, не настачишь охоты). Старик чувствовал себя защищённым - и, глядя вслед пролетавшим по дороге автомобилям, не мог удержаться, бессловесно шевелил незаметными в густом воздухе губами, между которых негромко образовывались не поддававшиеся сторонней расшифровке возвратные звукосочетания:
- Пш-ш-ш… Пш-ш-ш… Пш-ш-ш…
При этом во взоре Парахина слезилось кардинальное неприятие всего сущего за пределами его понимания простоты и перманентного невмешательства.
Он словно обретался на дне зимнего водоёма, отделённый от всечеловеческой суеты толстым ледяным панцирем: ни до чего нельзя дотянуться, можно только безучастно созерцать. А можно и не созерцать, если это неприложимо к сиюмоментному настроению. Как говорится, своя рука владыка.
В подобные тихоструйные часы Парахин, если представить со стороны, походил на тёмного истукана, вырезанного из растрескавшейся корчаги и установленного в узком месте городского ландшафта, дабы своим непритворным видом отгонять загробных духов.
***
Нет, никогда - даже порожними от продовольственных забот ночами - престарелого Парахина не тянуло за периметр погоста, в общественную гомозню и копоть быстрого сгорания. Существование в одиночном режиме стало ему удобоприятнее любых обманных коврижек наружного мироздания, с виду трезвомыслимого, но лишённого внятной субординации и морально холодного в любую погоду.
Зато привычка к осторожности продолжала сидеть в памяти старика; она глубоко просолила нутро Парахина и въелась во все его подсознательные органы. Оттого иногда он непроизвольным образом внезапно застывал посреди траектории своего движения и принимался чутко прослушивать близлежащую атмосферу, склоняя голову то в одну, то в другую сторону и вникая в звуки - не только слышимые, но и кажущиеся.
По счастью, примелькавшаяся реальность не спешила озадачивать его новыми впечатлениями. За исключением ничтожных пустяков - то в виде стаи гавкучих собак, коим, чтобы не приставали, было достаточно прокрикнуть: «А ну-к, фу-у-у! Геть отсюдова, кур-р-рвы!», а то в образе десятка обкурившихся парубков старшеклассного вида, однажды в глумливых выражениях потребовавших от старика незамедлительной педерастии и ещё каких-то заморских услуг нового века. Этой сарыни достало единократного удара каменюкой по первой попавшейся голове, чтобы все они сочувственно столпились вокруг окровавленного товарища, начисто утратив не только способность к пустопорожним разговорам, но и враждебную память о престарелом Парахине. Можно бы ещё надавать им без разбору по харям стрекучей крапивой, да, к неудобству, крапивы-то как раз в нужное время под рукой не имелось, а специально искать её или припасать загодя - без смысла.
Вероятно, не только этим подхлюсткам, но и прочим людям он представлялся не полнокровным существом материальной природы, а невменяемым измышлением затемнённого разума. Во всяком случае, узнай Парахин такое - он нисколько не поморщился бы от упомянутой новости. Однако он не узнавал. И тем не менее по привычке не морщился. Просто понимал, что бывает и так, но бывает и не так, а по-другому. Какая разница? Сколь ни упирайся, малоудобно раскорячившись против ветра событий, а время знай себе течёт и продолжает раздаваться вглубь и вширь независимо ни от кого.
***
Ни малейшего беспокойства Парахину не доставляли любители рыболовли из окрестных многоэтажек. Это были молчаливые мужики, которые изредка являлись сюда выкапывать дождевых червей для наживки за неимением другой свободной почвы поблизости. От них ни тепло ни холодно в любую пору, пусть себе.
Прочие же личности, окружавшие старика на погосте, были откровенная дрянь и мусорные отходы. Не только в общественном ракурсе, но и по всем остальным статьям. Пустопорожние босяки не в счёт, они, как правило, следовали мимо и если портили воздух, то сугубо кратковременным образом, без огорчительных последствий. Зато здесь подолгу тянули волынку сатанисты: вели свои тёмные растабары, творили заклинания, резали чёрных петухов и пили их кровянку. После того с энтузиазмом ударялись в свальные непотребства. А между срамными мероприятиями курили коноплю и реготали как оглашенные… Кому интересно смотреть на подобное?
Но кого особенно не любил Парахин, так это загребущих шабашников, орудовавших между могил бригадами по три-четыре человека. Они пускали в торговый оборот, помимо случайных древностей и считавшихся магическими частей покойных тел, также бэушные золотые зубы и украшения для коллекционеров чужого скарба, а в медицину пускали скелеты - на учебные пособия для студентов и школьников. Производство нехитрое, однако шум упомянутые скорохваты совершали непомерный, особенно с нетрезвых рук. Чуткие грызуны этой хамской вседозволенности не терпели и спешили от греха подальше спрятаться в свои сокровенные крысиные места под землёй, игнорируя охотничий процесс в течение последующих нескольких часов, а то и дольше.
Трудно оценивать вещи, явления и факты, но ещё труднее - людей. Потому без последних куда проще и спокойнее находиться где угодно, особенно в стратосфере чистого разума, где мысли не замусориваются вседневно-мимоходными порывами и веяниями. Тем более когда возраст и многие потребности растворились в далёком прошлом.
Нет, Парахин ничего не хотел и коротал каждую новую незадачу под сенью полированного гранита или мрамора, стараясь не уподобляться даже собственной тени, да водянистым голосом бубнил над ухом воображаемого в камне собеседника:
- Вишь ты, вот и взаправду, наверное, говорят: свет велик, а подеваться некуда. Ништо, нам в привычность всякоразные закавыки, мы удобностей и равнодумия ниоткудова не дожидаем. Какой ни приключись оборот, а оконцовка на любой вопрос существует - ближе или дальше она доплюснет каждого до гладкой стенки, всё одно ничего не пропишешь супротив ейного существования, отак-то…
***
Многое вылетело из головы старика - что-то напрочь, а что-то частично. Однако от своего основания хоть беги, хоть ползком сквозь землю прокапывайся, а всё равно не убежишь и не прокопаешься. Если б его спросили по полной строгости: «А что, уважаемый товарищ, ощущаешь ли ты сердечной мышцей тяжёлое проклятие старости?» - он бы, не запинаясь растяжимой думой, непременно ответил бы красивым и решительным словом, в смутные годы переписанным им на четвертинку бумажного листа и крепко заученным наизусть ради убедительности в остроконфликтных спорах, без которых - хочешь не хочешь - иногда невозможно обойтись:
- Отнюдь!
А может, ещё добавил бы от себя:
- Я даже вопроса такого не ощущаю, не говоря уже обо всём остальном. Для меня всегда было и остаётся наисамым важным не живот наживать, а дни проживать без печалований.
В сущности, все умопредставимые неугодья и незадачи, кои только могли приключиться с Парахиным, уже давно с ним приключились, исчерпав себя. И, соответственно, представлялось нереальным вообразить новые злополучности, особенно такие, которые оказались бы способными извратить его твёрдый взгляд на мир и на себя самого.
***
Что касается своего общественного статуса, то его видимую часть Парахин ещё встарь вынес за скобки личного самолюбия. Не бог весть какой ребус, что у каждого человека имеется всего два пути к успешному образу: либо сделаться таким, каким его хотят видеть другие люди, либо, наоборот, заставить их узреть себя в том коленкоре, в котором он желает обретаться перед окружающими. Исходя из конкретных ситуаций, Парахин торил колею через дни и события то по первому пути, то по второму, а то вновь сворачивал на первый, дабы затем переметнуться на второй. А как же иначе, ведь кто много терпит, на того много и взваливают, этак любой переломится. Нет, на долгом веку без осторожности и ухищрений невозможно, однако самолюбие - дело десятое, оно не имеет ничего общего с объективными веяниями крупного масштаба. Тем более под углом текущей действительности. Пора выбора и колебаний для старика миновала в узкопамятные годы прошлого века, и теперь ему было безразлично, под каким освещением его фигура преломляется в близоруких зрачках совокупной человеческой поросли. Парахин не загружал подобными пустяками лишнее место под сводами своей черепной котомки; ему было достаточно сознавать, что общественное кривоумное чудище не пожрёт его лично ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин. Думать же обо всех остальных возбудителях самодостаточных напраслин ему казалось делом позамысленным и отдалённым, а потому законного вектора в упомянутом направлении он не ощущал. Тем более что многие надежды старика на человеческий фактор успели растаять как мартовский снег. А которые не растаяли, те усмирились в глубине вечной мерзлоты, и трогать их не следовало хотя бы ради собственной душевной сохранности.
Каждое новое утро жизнь начиналась для Парахина без особенного интереса. Хотя скудость организма не мешала ему иметь мысли и беспрепятственно продолжаться в любую последующую минуту вслед за предыдущей, подобно лучу невидимого из-за расстояния светила, которому не требуется ничьего вышестоящего одобрения. Правда, мыслей у Парахина было не слишком много, и касались они исключительно ближайшего момента. В прочих же он не видел насущной необходимости, отчего, как правило, с решительной простотой отметал их в сторону. Руки и ноги старика жили как бы отдельно от его ума и действовали по простым и привычным схемам; а сознание точно пряталось в глубокой берлоге, тщательно отъединённой от внешнего мира и, соответственно, ото всех производимых в этом мире инородных движений и прочих частностей.
Разве только иногда Парахину мечталось о чистой местности, где взгляду не мешали бы ни строения, ни транспортные средства, ни люди, ни электрические столбы, ни дороги, ни могильные ограды, ни памятники, ни даже естественным образом вытянувшиеся из корней к небу безответные стволы деревьев - а лишь высокая сочная мурава с убаюкивающим шелестом колебалась бы на ветру, роняя наземь серебристые слезинки росы. Очутившись среди такой благодати, Парахин, наверное, смог бы окончательно забыть о себе и спокойно умереть, напоследок широко распахнув рот, дабы не мешать расти из него свежим побегам вечнозелёной тишины… А в городе какая местность, и разве это вообще можно назвать местностью? Насмешка, да и только, хоть плюнь. Однако по старости и слабосилью не представлялось возможным добраться до вольного пышнотравья; Парахин понимал это, отчего продолжал привычной для всех тенью скитаться по неухоженному погосту, втягивая широкими ноздрями запах прелой листвы с примесью чужих безобразий. В спокойной заботе проверял он необходимые закоулки, освобождая из капканов и ловушек полудохлых крыс для своего питательного рациона и невольно подгоняя движение времени простой перестановкой собственного тела с места на место, из-за чего не прекращалось благотворное перемешивание воздуха с лучами солнца и взвешенными частицами мира - реальными и мнимыми, без разбору отражавшимися друг в дружке.
***
Несколько раз его останавливали патрульно-постовые блюстители.
- Пьяный? - дежурно принюхивались они, желая если не зазвонистой цифры в денежном выражении, то хотя бы выполнения квартального плана по задержаниям.
- Нынче не первомай, чтобы водку употреблять на свежем воздухе, - едва разжимая серые губы, хмуро выцеживал в ответ престарелый Парахин. - Обретаюсь тут законным образом при светлом уме и тверёзой памяти.
Блюстители снисходительно ухмылялись.
- Регистрация-то у тебя имеется, дед? - справлялись они, не желая без запинки отступать от служебной линии. - Где проживаешь?
- Моё жилище простое: три кола вбито да небом покрыто, да с четырёх сторон обнесено свежевейными скрозняками! - ответствовал Парахин. И привычными пальцами извлекал из нагрудного кармана паспорт с вложенной в него пожелтевшей справкой о реабилитации, имевшей густое пятно от чифиря точно посередине бледного от возраста машинописного текста.
Стражи порядка бегло пролистывали паспорт, а затем тщательно изучали справку - скорее из любопытства к перегибам отечественной истории, чем ради бдительности. Затем одну-две длинномерные секунды они молча глядели на Парахина с видом азартных игроков, напрягающихся догадаться, какие дополнительные козыри способен вытянуть из колоды старый жулик наипервейшей гильдии, старающийся замаскироваться под дурачка. Но так и не догадавшись, почтительно козыряли ветерану государственного обустройства, дабы удалиться по своему служебному назначению. На том встречи с ними заканчивались.
***
Удовлетворяясь мелкокалиберными событиями сиюмоментного бытовращения, престарелый Парахин не волновался о потускневших идеях и утраченных смыслах. Ничто его по-крупному не точило и не подгрызало, не теребило и не раздрюкивало. Разве только иногда с лёгкой остаточностью цмыкало изнутри, но безбольно и как-то полувчуже: самую малость поцмыкивало разок-другой-третий и скоро отпускало. И всё-таки он помнил о больших общественных процессах, чьи векторы складываются друг с другом и продолжат складываться, не зная остановки, пусть и в стороне от него. Этого ему было довольно, ведь процессы важнее любого частного человека, невзирая на его заслуги и награды. Процессы подчинены строгим формулам, а личность способна ошибаться и путать божий дар с яичницей. Фигурально выражаясь, разумеется, ибо ни бога, ни каких-либо иных мракобесных сил Парахин не признавал, в полном соответствии со словами секретаря райкома, сказанными им на траурном митинге по случаю кончины товарища Сталина: «Место бога ныне вакантно, и занять его пока некому».
Так, в ясном сознании собственного права и исторического контекста, престарелый Парахин на протяжении светового дня бродил по погосту, философски прислушивался к тому, как у него выпадают остатние волосы, и совершал свои слабозаметные дела. До тех пор, пока не приспевала пора спать, похожая одновременно и на тихую смерть, и на загадку зарождения семени разума и добра внутри разверстой межпланетной утробы всего возможного в мире. С этим явлением Парахин бороться не мог; оттого в ночной период по естественной природной необходимости он, подобно прочим людям, переставал понимать звуки природы и свет звёзд, превращаясь в заурядного неподвижного паразита с закрытыми глазами и отключённой умственной способностью.
Сон - дело двоякое: он хоть и напоминает о смертном успокоении, однако не лишён собственного взгляда на вещи, пусть и в немалой степени искривлённого. А стена смерти слишком высока; никакой силе не дано пробить её, дабы воротить человека назад. Понятное дело, престарелый Парахин не мог не чуять, что ему скоро предстоит отправиться вслед за прахом своих предков, поскольку место освободилось и звало его, а природа не терпит пустоты; прах давно высосан корнями травы, которую сожрала скотина, пущенная затем на мясо для тушёнки, котлет и пельменей (о, в прежние годы Парахин употребил немало тушёнки, котлет и пельменей!), норма исполнена, сомневаться в этом не приходилось; и совсем близко подступила пора старику отправляться в дорогу вслед за тенями своих полузабытых товарищей и соратников, а также бесследно растворившихся в тумане пращуров… Конечно, мало хорошего, что плоть истлевает под землёй; но гораздо хуже, когда она истощается и начинает гнить ещё до того как окажется спрятанной под надёжным слоем почвы. Престарелый Парахин не желал допустить себя до такого гниения. Оттого отчасти представлял сон подготовкой к последнему переходу.
А ещё Парахину хотелось во сне добраться затаённой душой до покрытого мраком истока жизни и вынырнуть обратно с последним просветлением, которое может оказаться полезным если не для науки, то уж как минимум для строгой летописи минулого века. Однако ничего подобного с ним не случалось. Вместо этого вылепливались ординарные, хоть и безубыточные мероприятия: иногда престарелый Парахин с чувством отстранённого зрителя пролистывал картины богатого на события прошлого, из коего вытекали все песни и реки мира… иногда совершал прогулки по красочной местности полузабытых фантазий среди бледных молчаливых людей… изредка, избывая оглядку на слабовероятную пагубу без имени и адреса, надувал щёки, бесновался закрытыми глазами и с неподвижным отчаянием обронзовевшего чурдаля виризжал сквозь постыдное отверстие костяного свистка (наподобие тех, которые существовали в обиходе городовых блюстителей правопорядочного общества при жизни отцов и дедов легкопамятного Парахина)… а порой по прежней памяти встречался с призраком безымянной девушки, подобной капле росы - и вскармливал её индивидуальным способом, дабы выпестовать из неё полноценную во всех отношениях женщину счастливого будущего. Девушка благодарно дышала полной грудью, устремив на Парахина взгляд болотного цвета и на прощание говорила ему светлые слова, похожие на формулу безотказного счастья:
- Сердечное спасибочки! Правильной дорогой идёшь, дорогой товарищ! Рада приветствовать тебя под знаком несгибаемого качества и неуклонно нарастающей эффективности!
На душе у престарелого Парахина от соприкосновения с этой лучезарной девушкой становилось безумно и невесомо - так, наверное, он мог бы чувствовать себя, если б вдруг непредставляемо-чудесным образом умудрился обернуться воздушным змеем, рвущимся воспарить к облакам и удерживаемым лишь тонкой вервью в пределах видимости чужих глаз. Или если б его дружеской рукой выбросили из самолёта в безопасную бездну с мягким дном, о которое невозможно расшибиться - чтоб он летел и летел, наслаждаясь падением и желая его бесконечного продолжения.
В таких снах Парахин не отказался бы остаться насовсем, рассосавшись безнагарным дымом тихой забвенности. И только голос девушки частично возвращал его в себя, продолжая звучать среди темноты и пустого пространства:
- Благодарю от имени себя лично, а также от лица всего женского трудового класса! Обещаю оправдать оказанное доверие и стремиться к положительному решению всех вопросов! Душевное спасибочки, дорогой товарищ!
Она произносила быстрые доверительные слова с бодрым зарядом юности; её голос одновременно нежил и покалывал, точно набегающие одна за другой волны природного электричества. В мире существует много правильных слов, но далеко не каждый умеет их отыскать и приложить к правильным понятиям, чтобы в острый момент применить по назначению, а девушка умела и без устали складывала в стройные ряды, захлинаясь комсомольским энтузиазмом, - и неукоснительно выполняла командные установки престарелого Парахина, раскорячиваясь пятиконечной звездой в знак покорности. А ему казалось этого мало, и он, хмелея от страстотерпкого духа окормляемой подшефной, продолжал стремиться к её внутреннему теплу и гладил её заскорузлой ладонью по мягким волосам, и осторожно трогал пальцами её пушистые ресницы, не зная устали до самого пробуждения.
Впрочем, в последние годы неправдоподобная девушка являлась к нему всё реже, теряя регулярность, постепенно расплываясь в формах и фактически внушая подозрение, что она приуготовляется тихой сапой сойти на ноль. В итоге наутро из памяти высасывалась уже не совсем девушка, а просто какая-то прозрачная видимость, водянистый образ наподобие иносказания из далёкого мифа, увлекательного, но малопригодного для практического применения в реальном обиходе.
Зато с нараставшей частотой престарелого Парахина посещали неуместные мары без внятной нравственной платформы и, соответственно, не приводившие к каким-либо итогам, а лишь бесцельно транжирившие его время и припасённые на чёрный день калории. (Нет, при желании, конечно, во всём можно увидеть высокий смысл; но лучше не надо, поскольку этак недолго размыться нравственными краями и утратить границы).
Единственный более-менее отчётливый сон, не выветривавшийся под напором времени, периодически возвращал старика на заседание особой тройки ОГПУ - правда не прямым путём, как было в жизни, а словно пропустив лица и обстоятельства сквозь кривобокую призму. В этом сне председательствующий товарищ Мартемьян Рябохлыст выкрикивал от избытка чувств матерные обвинения и писал приговор гусиным пером, обмакивая его в полную до краёв парашу: «…За утрату чувства меры и нежелание смотреть правильные сновидения Артамон Берендеевич Парахин приговаривается к лишению гражданской позиции и пожизненному кормлению женской грудью без права вспопашки, стропота и выкомур…» - и далее в подобном роде, с загибистыми перехлюстами в разные стороны, а когда ещё и с мордобитием.
Подобное не может нравиться ни одному нормальному человеку. Оттого старик всё менее огорчался, если на него - ко времени необходимого сна - наваливалась тысячетонная глыба тишины без обманных излишеств.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
- Нет, он не психопат,-– сказал Хуу Ко. - Он герой, хотя граница между тем и другим достаточно тонкая, пожалуй, даже хрупкая. Ему необходимо дело, чтобы найти своё истинное «я», вот что я хочу сказать. Он из тех, кто не способен жить без обоснования жизни. Ему постоянно требуется нечто, чтобы он мог оправдаться перед собой. Отнимите у него это нечто, и у него не останется ничего.
Стивен Хантер, «Сезон охоты на людей»
Полутень спросила у Тени:
- То пойдёшь, то остановишься, то сядешь, то встанешь - почему ты так непостоянна?
- Возможно, я от чего-то завишу? - ответила Тень. - А то, от чего я завишу, тоже от чего-нибудь зависит? Возможно, я завишу от чешуек на змеином брюхе или от крылышек цикады? Как узнать, что это так? И как узнать, что это не так?
Чжуан-цзы
Как в любом другом месте, на погосте не обходилось без несуразностей. Например, одна случайная баба угодила в капкан перед еврейским склепом. Не сказать, чтобы очень Парахину стало жалко вещи, но дело даже не в деньгах, а просто - где, по нынешним временам, хороший капкан купишь. Проблема! Не последний инвентарь, конечно, а всё же разбазаривать имущество - дело неправильное. Пришлось идти отмыкать. А эта коза, до сих пор утробно стонавшая и хлюпавшая носом с видом безнадёжно покалеченного животного, вдруг оклемалась, тремя движениями стащила со старика пиджак и разодрала на нём сорочку. Да ещё не постеснялась демонстрировать требовательным голосом своё намерение:
- Я - несмотря на пораненную ногу - сколь живу, никогда ещё с привиденьем в телесной совокупности не оказывалась! А ну, покажь, где там у тебя всё остальное, пока легавые не заявились!
Парахин умел избегать любых осложнений и применял данное умение во всех мало-мальски угрожающих ситуациях. Но в описываемый момент привычный навык изменил старику. Множество одновременных вихрей как по команде поднялись в тесноте его мозга и закружились, загуляли по изгибинам серого вещества, студеня мысли жгучей остудой. Кровь по его жилам побежала быстрее, заставляя сердце биться в глубине грудной клетки с учащённой гулкостью. И параллельное чувство острой подлости будто вечной мерзлотой приледенило к земле ноги престарелого Парахина.
Что на него нашло? Он не понимал. Ощущал лишь упомянутые нелепости. А также неприятную невесомость под кожей и разнообразие всего остального снаружи себя. Да ещё представлял, что эта женщина видит его в образе догорающего костра, подле которого ещё способно погреться хорошему человеку, несмотря на скупые угли и остаточную слабость тепловой энергии… Ситуация заколебалась вопреки желанию Парахина увидеть, как она развалится на две половины, точно цирковой клоун, обречённо скользящий под высоким куполом мира по лезвию бритвы.
- Обшибка вышла, я не для таких занятий здесь нахожусь, - только и успел бормотнуть он полузадушенным от возмущения голосом; после чего родившееся где-то внутри желудочного пространства гадливое чувство окончательно поднялось наверх и сдавило ему гортань.
Как бы неосознанно отвечая этому чувству, престарелый Парахин продёрнул взглядом снизу вверх допустимое пространство и упёрся в обидное до слёз заходящее солнце. Которое сияло неприветливыми лучами, запутавшись в ветвях покрытого паршой клёна, и не обещало определённости относительно своего дальнейшего движения.
Что старик мог поделать с чужим, совершенно ему не нужным голосом и крепко вцепившимися в него руками? Каким способом упастись от липучей превратности?
Изымать чужой пиджак и тратить прежде времени ещё годную сорочку насильница не имела морального права. Тем более что разнуздаться от одежды Парахин пока умел самостоятельно. Просто это никоим образом не соответствовало его внутренней позиции на данный момент. А сочувствовать почём зря и совершать ответные движения навстречу людям, пребывающим во власти своих прихотей, - такого обыкновения он за собой не помнил даже в предположительном наклоне. Существовать же в порванной сорочке, как ни крути, человеку намного труднее; это престарелый Парахин прекрасно понимал после жестоких вьюг и метелей в местах лишения разума и воли для ошибочных социальных групп.
Женщину между тем знобило от нетерпения, и она шумно назойничала, не собираясь унимать скоропалительных потребностей своего организма.
- Предъяви мужскую способность, чертило неповоротливое, хватит манежиться! - орала наглохватка сквозь доносившийся откуда-то из недалека испуганный собачий лай. - Или недотрогой будешь прикидываться ради приличности? Гля, какая великоважная птица, ай, ай, ай! Нечего передо мной распавлиниваться всеми перьями, будто невеста перед женихом! Я ему предлагаюсь забесплатно, а он, вишь ты, ещё мерекает! Ладно, будя тебе неотёсничать, давай кохаться! Не заставляй молодичку дожидать! Или боишься, что я разжую твой язык и высосу у тебя зенки, как куриные яйца? Не бойсь, не стану, я ж не ведьма какая, вот те хрест! Я нормальная представительница слабого полу! Ты меня только распознай как следует, мне больше ничего не надо! Ну-к, убери руки, щас я допомогу тебе хотя бы штаны расстебнуть, раз ты сам не дюже поторопляешься!
От её голоса в кронах деревьев пуще обыкновенного заметушились и тревожно раскаркались вороны, слетавшиеся сюда ночевать со всех окрестностей. Пернатые, вероятно, чувствовали угрозу, распластавшуюся над сивой головой престарелого Парахина. Или просто так егозили да горлопанили, это им тоже не в дикость - угадать всё равно некому.
Злосчастная незнакомка близилась к закату и воняла привокзальной площадью. Такая могла внушить случайную страсть разве только себе подобному отгультяившемуся недорезку, да и то, наверное, глубоко не каждому. Не говоря уже о бездымно дотлевавшем Парахине. Которому сызмальства сообщали тягу лишь соображения общей пользы, но никак не лица без внятной нравственной позиции. Отчасти женщина была похожа на химеру; но вместе с тем глаза нахальницы простреливали сквозь жидкое пространство похотливыми зелёными искрами, и вся её лохматая фигура излучала любопытство и жажду утраченной способности к оплодотворению.
Послать бы её к чёрту по-настоящему, под стволом пистолета или вообще какой-нибудь крупнокалиберной артиллерии и закрыть эту тему. Кто бы хотел иного на месте престарелого Парахина? Рядом с агрессоршей он впервые за последнее десятилетие представил себя окончательно утерянным, точно потерпевший кораблекрушение матрос с неустановленного судна, угодивший на необитаемый остров и встретившийся там со страдающими людоедством представителями забытой цивилизации.
По счастью, непростительная женщина при всём своём физическом превосходстве не успела распорядиться стариком как ей требовалось, ибо на почве смешанного со страхом чувства протеста Парахин быстро сомлел сердцем и потерял вразумительность. Он ещё успел выхаркнуть недостаточным шёпотом несколько слабоубедительных требований: «Отчепись от меня, гадючья дырка! Споглянь, на кого расшеперилась, охаверница! Не соромно тебе? Ишь, врепюжилась почём зря! Отдзынь, титька тараканья!» - а потом солнечный свет для него перестал пробиваться между плотными напластованиями туч, и вокруг стало хуже, чем ночью. Космос закружился перед ним, убыстряясь и размазываясь по непослушной пустоте; звёзды, едва успев появиться, поторопились исчезнуть, а сохранила за собой место из них лишь одна, еле видимая. Каковой звездой и был он в самоличном образе: престарелый Парахин, пульсировавший слабыми лучами сквозь разверзшуюся ему навстречу незримую сторону вселенной.
Он даже не заметил, как перестал ощущать своё тело. Прочность бытия оставила его. Но зато, падая наземь, Парахин наполнился неодолимой слабостью покоя; этого ему показалось достаточно для того, чтобы закрыть глаза и остаться в таком состоянии, в коем трудно представить, кто ты есть и где находишься - по какую сторону упрятавшейся в глубине собственных зрачков земной окружности и на каком берегу текучего времени суток…
***
Неизвестно, сколь долго лежал старик на голой почве, безразличный к наружному миру и всецело погружённый в темноту, среди которой невозможно чувствовать продолжение жизни. А когда пространство вернуло Парахину себя, ничего уже не было. Кроме одинаково недостижимой для всех бархотки источенного звёздами неба да топорщившихся из покойного земляного основания привычных кустарников, деревьев, памятников и могильных оградок. Женщина испарилась, а вместе с ней - и капкан. Впрочем, о последнем теперь даже сожалеть не хотелось. Тем более что у Парахина имелось в обороте ещё две штуки таких же. С двумя капканами нехитро и перемогнуться, умея существовать без чрезмерных запросов.
Правда, минут десять после инцидента всё вокруг старика туманисто корёжилось и дрейфовало в воздухе, точно во сне, а в ушах стоял неприкаянный гул, словно заклятый вредитель скрытно отворил шлюз и пустил по извилинам Парахина воду могучей реки, созревшей для ледохода. Но затем установилась нормальная видимость, и слуховой образ действительности воротился к норме. Тогда Парахин нашёл в себе силы порадоваться одиночеству. Огляделся по сторонам, поднялся на ноги и отправился прочь мелким мерцающим шагом, как будто ничего не было. Широко раздувал ноздри, втягивая брыдкий воздух, шевелил ногами по ходу движения и радовался…
В эту ночь по крысиной части приплодился на удивление большой улов.
А в прохладном предутреннем жидкотемье пришёл сторож Лошадиди. Который обычно старался не терять из виду происходившие вокруг него события, ожидая от глухого случая скорее унылых каверз и весёлых подлостей, чем закономерно желаемого спокойствия и мелких приятностей. Все пути человеческие, считал Лошадиди, накрепко перевязаны между собой, как нити паутины: сколь бы ни извивались отблески солнечных лучей на их многорядных переплетениях, в конечном счёте они могут родить только пустоту с пойманной добычей посередине. Оттого, пребывая в философском умонастроении, сторож был готов отзываться на любые имена и хлопать каждого встречного по плечу без задних мыслей; однако, оглядываясь по сторонам, он при всём старании не видел для упомянутых действий никого, кроме престарелого Парахина. Распространяя густой запах дешёвого одеколона, Лошадиди остановился над кучей крысиных тушек. Провёл растопыренной пятернёй по волосам, которых у него имелось весьма небогатое количество, и поинтересовался мягкосердечным голосом:
- А вообще - хотел бы я знать: с чего это ты, командир, выбрал себе настолько нелёгкое пропитание? Нашёл вариант, которым сытиться на старости лет согласится разве только сумасшедший. Ведь после этакого подножного корма ни протянуться вширь, ни души испустить по-людски. Как будто нет более приятных способов брюхо набить. Или у тебя природная склонность к харчеванию крысиным мясом?
- Гмык… - дёрнул в ответ кадыком престарелый Парахин, отрицая ненужную словесность и не желая сосредотачиваться вокруг посторонней мысли.
- А может, ты грехи свои заедаешь, чтобы протиснуться в святые? - не унимался сторож, на которого по причине выпитой бутылки «Перцовой с мёдом» напало душевное желание разобраться в первом попавшемся неопределённом моменте. - Или в чужебесие ударился от страха перед кончиною? Готовишь из крыс отмогильное зелье и обряды чёрные совершаешь, а? Понятная штука, старость не радость, а и смерть не находка… Ну чего стоишь, как с кола спрянул? Знаешь, дед, как ни отмалчивайся, а мне твоё поведение создаёт непонятность в мозгу, холера тебе в ухо. Куда от непонятности деваться? Ну? Сделаешь разъяснение по существу вопроса? Или продолжишь изображать из себя сосуд скудельный с безответным содержанием? Ага, молчишь… Вот ведь, выходит, верно говорят понимающие люди: дурак блаженствует в мире, а мудрец дивится тому и ничего не может поделать для перемены мест слагаемых, нда-а-а...
Его удивляло отнюдь не расположение старика к крысам. Подумаешь, невидаль. Лошадиди и сам, наверное, смог бы жить крысой: подгрызать нижние отростья деревьев, уничтожать яйца в птичьих гнёздах и разные человеческие недоедки на земляной поверхности да вертеть хвостом, разгоняя вокруг себя электричество для равновесия энергии в мировом пространстве. Если подумать, то люди занимаются практически тем же самым, только иными способами. Оттого разницы между человеком и крысой меньше, чем кажется на беглый взгляд. Зато любая работа - даже такая, как ловля подножных грызунов - казалась Лошадиди неправдоподобным издевательством над человеческой природой. Не говоря уже о привлечении собственной персоны к каким бы то ни было трудовым процессам. Которые вызывали у него категорический бунт во всём организме и при случае даже могли довести до обморочного состояния. Оттого-то и служил он - невзирая на юмористическую зарплату - по сторожевой линии на объекте скорбного назначения, никоим образом не представляя себе иного применения. Всех работящих и добычливых сограждан он презирал, считая их моральными мутантами, недостойными своего многообещающего государства. Правда, исключением из этого презрения являлся прижившийся на вверенной ему территории Парахин, ибо каким-то неизвестным науке тонким чувством Лошадиди ощущал, что престарелый крысолов, как и он сам, не являлся рабом собственных представлений о себе, и это, невзирая на прочие кардинальные различия, в значительной мере их роднило. Потому всякий раз, встречая Парахина, сторож напрягал зрение, силясь отыскать себя в нём. Иной раз ему марилось, будто он вот-вот ухватит взглядом и сумеет основательным образом всмотреться в своё - пусть покорёженное возрастом и судьбой, но тем не менее примечательное и такое близкорасположенное отражение; однако оно неизменно ускользало, точно пьяный мираж в пустыне угасающего влечения к реальности.
Разумеется, единое частное желание мало на что способно без сколько-нибудь ощутимых встречных движений. А Парахин и теперь, как всегда, слабовыразительно молчал, сосредоточившись на промежуточной работе своего ума. Он повидал на долгом веку немало исчадий стыда и тревоги, не сознающих по-настоящему ни упомянутых чувств, ни собственного испода, ну и что? От каждого в отдельности всё равно не зависят существенные события и факты. Потому старик не выказал реакции на слова очередного бухвостника и тараруя в образе кладбищенского сторожа, а просто сидел среди травы, неподвижный, со склонённой набок головой и полуприкрытыми глазами, словно собирался пустить корни в почву или, наоборот, превратиться в каменное изваяние. Как можно управиться голыми словами против подобного твердолоба? Трудно исхитриться. Хотя Лошадиди обыкновенно не скупился отнимать у себя сколько угодно времени, и его терпение пока не истощилось; оттого после продолжительной паузы он попытался подступиться к Парахину с другой стороны:
- Не отвечаешь. Нет, я понимаю, у меня тоже случаются разные чувства. Могу представить, насколько обидно, когда жизнь почти прошла, а ты в себе так ничего толком и не успел понять, кроме самых простых желаний, которые даже у животных тварей существуют и проявляются с не меньшей силой, чем у хомо сапиненсов… Но я тебя от всей души спрашиваю, а ты не отвечаешь. Видать, брезгуешь. И зря, время ныне совсем не такое, чтобы чураться. Ныне толерантность надо в себе искать, она ведь в каждом человеке присутствует - просто не все в курсе. Вот и ты, наверное, не успел её ощутить, поскольку не знал, в какие места унутрь себя заглядывать без помощи микроскопа. Или, может, тебе желательно разговаривать со мной на языках бывших народов российских окраин? Или на омертвелых наречиях древности? Так я по-ихнему не разумею, уж извини, в университетах не обучался. А? Что? Молчишь? Или у тебя слух недостаточно проницаемый? Давай скажи по правде, пока тебе крысы голову не отъели! Не то ведь унесёшь своё мнение в могилу, никто его так и не узнает - обидно! На небо крыл нет, а в землю путь близок: кончина внезапная с любым человеком запросто может приключиться, ты не исключение. Ну чего молчишь-то? Или мозг твой преклонный работает с пробуксовываньем? Да не стесняйся, дед, скажи как есть, я пойму!
…Невозможно перебрать и тем более перечувствовать все концы и развязки, надо почаще останавливаться на чём-нибудь одном, несомнительном и основательном, или хотя бы почаще осматриваться тверёзым взглядом по сторонам и делать умственные пометки, дабы не отрываться от реального обстояния вещей, держаться за него покрепче внутренним якорем, не то мало ли какая вдруг оплошка или погрешность, ещё чего не хватало. Пусть досужие случайники тужатся и бубонят своё, пусть стараются сбить с панталыку и внушить ложные шаги, нельзя поддаваться искажениям и загибам, ни в коем разе нельзя поддаваться… Об этом думал престарелый Парахин во время короткоживущих слов кладбищенского сторожа.
И о разном другом думал он, сохраняя тугоплавкое выражение лица и ни на мгновение не утрачивая сцепления с твёрдой почвой здравого смыслополагания.
Нет, не дождался Лошадиди новых звуковых колебаний от Парахина. Тогда он бережно потрогал у себя на лбу большой красный прыщ с аккуратной белой точкой посередине и решил, что невозможно мыслить обо всём сразу, тем более когда дело касается посторонних поступков: не существует ещё такого человека, у которого это получилось бы. В свете упомянутого соображения сторож философски поцокал языком и перешёл от вопросов к благорасположенным наставлениям:
- Лучше брось эту херомантию, батя. Живёшь, будто сочинённый по случаю персонаж, даже смотреть жалостно. Я понимаю, из пряжи совремённых веяний вычёсывать нехитрые заблуждения способен любой дурак, однако совсем другое дело, если тебя затянуло в клубок, запутало и завязало тёмным узлом до сумасшествия… Ну куда тебе на старости лет приключения-то? Ты ж ещё путёвый дед, тебя - ежели пообмыть да причепурить как следует, - наверное, можно даже взамуж отдать! А что? Вон, птицы - и те улетают от зимы в сытные края, чтобы обустроиться и продолжать попарно гнездоваться в посильной сохранности. А уж человеку, царю-то природы, тем более полагается шевелить умом в направлении семейственного удобства. Вот, знаешь, тёрлась тут старушка, Горчишникова. Бывало, за ночь целую гору цветов соберёт с могилок, а наутро ейный зять, Скрыбачевский, на мотоцикле с люлькой подкатывал: загрузятся и айда на базар устраивать уценённую распродажу из вторых рук. Казалось бы, худосочное дело, эти цветы второй свежести, малонаваристое, но - только по первоглядности. Ведь такую деньгу баснословную заколачивали на базаре, я обзавидовался, честное слово! То я к чему подвожу речь: говорят, недавно Горчишникова оженилась за кем-то, едят её мухи. Обустроилась по полной программе. Нет, понятно, что встромиться в чужую судьбину с хитрой схемою в душе - на такое не у каждой бабы стыда достанет. Но у Горчишниковой-таки достало! А матюгальник старухин ты б видел - это не какая-нибудь марамойка просторожая, а чистое страхуило женского рода, спаси хос-с-споди! Вот оно как получается, есть в жизни место чудесам для любого возраста даже при отрицательной внешней данности… А ты? Ведёшь себя как человек, у которого потрескался внутренний стержень! И будто страшишься, что он вообще вот-вот развалится на части! Разве можно так? Нехорошо, неправильно это - опускаться ниже плинтуса и не ждать ничего, кроме каждодневной скудоедности. Задумайся хоть раз, послушай мудрого совета. Гляди жизни в глаза бодрее! Оценивай её по достоинству, тогда и она, может, ещё оценит тебя разными способами ко всем твоим удовольствиям!
После такой многословности Лошадиди сразу захотел шагать дальше. И не стал противиться упомянутому желанию.
А Парахин не подал вида, но обиделся. Старику была чужда всеядная немочь денежной жажды; мало того - любой материальный достаток казался ему нечленораздельным и противным идеалу. Он не являлся по склонности ни убийцей животных, ни охотником за недоступными удовольствиями, а лишь складывал в свой организм бесхозные химические элементы, чтобы поддерживать тепло, которое, возможно, ещё понадобится для костра грядущих катаклизмов. Правда, Парахин пока не видел новой руководящей линии, вдоль которой должно заполыхать общественное сознание. Но твёрдо знал, что надо жить и верить в лучшее. Как в годы разброда и шатания, когда он командовал продотрядом, понимая, что центральную идею надо очищать от голодных на хлеб врагов. Или как в далёкой таёжной колонии, куда попал за головокружение от успехов, когда приходилось танцевать для уголовников в разрезанных снизу на манер женской юбки трусах под звуки наигрываемых на расчёске «Варшавянки», «Песни о Каховке», «По долинам и по взгорьям» и прочих несгибаемых мелодий канувшей в легенду эпохи. Или как в минуты затемнения от щедрых зуботычин, которые он получал за категорический отказ от исполнения антисоциального блатного шансона. Или, наконец, как теперь, когда недобитые и недодавленные последыши старого мира повыползали изо всех щелей и разрослись, взяли верх, жадно присосались к трудовой массе - понятно, что не на веки вечные, но всё равно.
Каждый человек несёт на своих плечах бремя неудобоваримой действительности. Тем не менее, далеко не каждому дано выдержать этот жизненный груз без горестных последствий. Особенно если под ногами не нащупывается достаточного сцепления с жизненной почвой и в конце тоннеля не проглядывается ни малейших оптимистических проблесков.
Парахин мог твёрдо сказать, что хоть и покривили ему хребет разные тяготы, хоть и мотыляло его из стороны в сторону, однако сдюжил он, не упал без сил и не кончился ради скорейшего облегчения. Пусть ныне старик существовал без точки опоры, словно использованная по нужде устаревшая директива, порхающая на ледяном ветру в виде бумажного листка стандартного канцелярского формата. Однако он не прекращал надеяться, что хотя бы на закате лет сумеет дождаться целенаправленных указаний для всех сразу, дабы не топтать земную поверхность вхолостую. В значительной мере из-за этого остаточного ожидания Парахин ещё не переставал дышать и старался поддерживать своё биополе в работоспособном состоянии.
Разумеется, как любой избыточный годами человек, он по опыту знал, что далеко не все обещания жизни должны сбываться. Счастлив уже тот, для кого они благополучно осуществляются хотя бы наполовину, ибо для многих эта величина до самого успения нисколько не отклоняется от нуля. Оттого потребности свои всегда выгоднее тренировать в отрицательную сторону. И Парахин - отчасти не по своей воле - за много лет притерпелся к подобной тренировке, сожалея лишь о неспособности человеческого тела полностью отказаться от питания. Старик не стремился баловать излишествами свой организм, коему предстояло в скором приближении исчезнуть, а просто обеспечивал его в силу необходимости и постепенно привыкал смотреть на него как на второстепенный предмет - хоть и одушевлённый, но краткосрочный и почти чужой. Случалось, в минуты отдыха Парахин сгибал руки, повернув ладони к небу, подобно грузчику, готовому принять для переноски мешок с мукой или цементом, - и говорил, пошевеливая пальцами:
- Обманные отростья. Слушаетесь меня, покамест я живой, а когда лягу в сыру землю и сам трухлой перстью обернусь - ить перестанете. Ну и бес с вами, на кой ляд вы мне будете нужны в таком разе? Помёрлому пропитания не требуется, слава богу. Гуляйте тогда сами по себе среди природы, растворяйтесь куда хотите…
Руки не слышали старика, и пальцы, к которым обращался Парахин, не сознавали своего грядущего - ни все разом, ни каждый по отдельности. Впрочем, если глянуть с предполагаемой стороны, то, возможно, они просто не желали выказывать ничего лишнего, предпочитая оставаться в состоянии согласования и подчинения снизу доверху, до поры не тронутые окончательным вычитанием природы. Да так оно и к лучшему.
***
Что ни говори, красоты вокруг было мало. Разве только цветы, цветы, множество цветов повсюду. В разное время там и сям на могилах распускались бегонии, примулы, ландыши, фиалки, нарциссы, мышиные гиацинты, маки, лилейники, бессмертники, анютины глазки, маргаритки, незабудки, бархатцы, гвоздика-травянка самосевная, чёрт знает каких цветов там только не было. Ещё пообочь надгробий и памятников росли стелющиеся можжевельники, кусты шиповника, барбариса и гортензии. Поржавевшие оградки и многие другие места заплетал плющ; а от могил и оградок в разные стороны стелились густым ковром тимьян, вереск, очитник, камнеломка, барвинок, садовая герань, живучка ползучая, такая густая дернина, что уже не отличить сорных трав от некогда высаженных культурным способом, но успевших одичать. Хотя отличать и не требовалось, ибо сорняки, тоже стремясь продолжаться, отдавались цветению каждый в свой срок.
Ну и, конечно же, деревья. Они стояли густо, во многих местах сцепляясь ветвями. Ни дать ни взять фактический вертоград и торжество природы на отдельно взятом участке планеты. Даже осенью смотрелось украсно, когда сочные зеленя исцветались в сухую рыжину, и листья опадали с дерев, сыпались то наособицу, то целыми ворохами - и на лету как бы превращались в прощальные письма. Которые порхали, рыскали по воздуху в поисках своих адресатов, да так и оставались непрочитанными. И от этого Парахину делалось жалостно и отрадно.
Словом, в растительном отношении здесь имелось на чём остановиться взгляду.
А какую ещё красоту можно сыскать на старом погосте? Почитай никакой.
Однако это нормально, ведь в мире её вообще недостаточно. Может, с годами данная категория прирастёт количеством, и в счастливом будущем красоты станет хватать на всех, но пока что никому не под силу отменить её дефицит. Следовательно, мрачиться тут не о чем, пустое дело.
Зато на погосте Парахину дышалось свободнее, чем в гуще кирпичных и бетонных построек, пожиравших горизонт и давивших на всякого обитателя своих тесных внутренностей, дабы поскорее избавиться от человеческого раздражителя. Здесь, в несуетной местности, горизонт так же, как и в других краях города, находился далеко за пределами поля зрения, но его видимое отсутствие не казалось столь неотступным и давящим, отчего о нём было легче не вспоминать без сожаления.
Кроме того, престарелый Парахин заметил, что время, сковывающее каждое живорождённое существо в своих строгих рамках, единственно на погосте делает послабление, замедляя вращение мира - и, соответственно, движение самого себя и всех прочих, рассеянных между струями его холоднокровных течений.
Это не могло не устраивать Парахина. Даже если не выводить за скобки регулярную докуку в образе суесловного сторожа Лошадиди. Который обычно не слишком подолгу приставал с разговорами да потом и навострялся прочь на весёлых ногах, соображая, что разбавлять свои представления новыми вопросами и понятиями в любом другом месте значительно легче, чем подле упёртого крысолова. И Парахин оставался сам на сам среди воздуха и солнечных лучей. Последние то появлялись, то исчезали, запутавшись в листве акаций и гледичий, чтобы уступить место новым лучам, струившимся параллельно тихоходным думкам старика, сплетавшимся с ними и в тесной совокупности благополучно впитывавшимся в землю.
Спокойствие, да и только.
Чего ещё может хотеться старающемуся не забыть себя человеку? Ничего.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Всякая почти действительность, хотя и имеет непреложные законы свои, но почти всегда невероятна и неправдоподобна. И чем даже действительнее, тем иногда и неправдоподобнее.
Фёдор Достоевский, «Идиот»
Всему свой срок и свой черёд:
Ослабнет горе, боль замрёт,
Смирится бессердечность.
Но день за днём, за веком век
Свой буйный, свой бесцельный бег
Не остановит вечность.
Иоганн Рист
Иногда случались постные дни, когда престарелый Парахин брёл, едва переставляя хрустевшие в суставах ноги, с тощим мешком на спине, весь зелёный от поноса. Какое уж тут может быть питание, когда чума или холера? С холерой, наверное, даже сам товарищ Троцкий жить бы не стал… Впрочем, беда всегда проходила мимо, и краткосрочная хвороба на следующий день благополучно рассасывалась в глубине его внутреннего мира.
За упомянутыми исключениями более никакого негатива в себе Парахин не обнаруживал. Ибо все его вольные и невольные прегрешения против здравой совести сто лет в обед остались позади, убегать и таиться от них не требовалось. А сотворять новые, обретаясь на грани инобытия, старик не предполагал.
Усматривать же негатив в окружающих явлениях и людях - дело нехитрое, ибо он повсюду содержится в достаточном количестве. Однако - за вычетом умеренного полоумия - на удивление мало негатива угадывалось Парахину в регулярно посещавшей погост печальной женщине по имени Светлана. Разумеется, не без поправки на тот бесспорный факт, что по одной только наружной видимости невообразимо постигнуть всю глубину человека, а также его широту до возможных и невозможных пределов… Впервые старик увидел Светлану (и сразу понял: даже когда у неё в голове будет стоять яркий полноцветный день, её сердце останется заполненным густой, хоть глаз выколи, ночью), когда эта женщина явилась хоронить своего кота персидской породы, имевшего заурядную домохозяйскую кличку Росарио. Беда Светланы заключалась в том, что она придерживалась индуистского культа и, представляя себе переселение душ после смерти, верила, будто в грядущем перерождении ей уготовано обернуться кошкой. Оттого она холила и берегла Росарио как своего суженого для новой жизни. «Понимаешь, у меня в голове уже всё сложилось в стройный узор будущего, - влажно признавалась она, выдыхая грустный воздух. - Я думала, мы будем жить так, словно вдвоём, в четыре глаза, читаем одну книгу, постепенно забывая пролог и неспешно приближаясь к эпилогу с заранее известным расслаблением и довольством»... Однако вразрез со своими сокровенными чаяниями Светлана не смогла не только достичь желаемого, но даже уберечь незадачливого кота от расставания со всеми реальными благами животного существования. Гибель Росарио случилась на почве ревности, о чём безутешная от горя женщина в минуту душевного порыва и поведала случайно подвернувшемуся Парахину.
Старик не выказал ничего по данному поводу и с молчаливым непротивлением выслушал её рассказ. Который заключался в следующем. Дожидаясь своего нового воплощения в кошачьем обличье, Светлана пока что имела прежние человеческие потребности и желала хотя бы иногда удовлетворять их посредством личности противоположного пола. Для этого она завела давно напрашивавшегося в любовники Матвея Эдуардовича Лишаёвникова. Каковой являлся по совместительству её непосредственным начальником в фирме, торговавшей бытовой техникой. Матвею Эдуардовичу, имевшему простосердый, чуждавшийся извращений мужской инстинкт, нравилось высевать своё семя в любые подходящие места женского рода, оттого он один-два раза в неделю приезжал к Светлане в гости с цветами и шампанским, и они проводили вместе несколько постельных часов к обоюдному удовлетворению. А Росарио, оказывается, тоже не желал терять драгоценное время до наступления новой жизни и начал испытывать ревность уже в текущем своём существовании. Вследствие чего в последний визит Матвея Эдуардовича дождался, пока тот, раздевшись, устроился сверху Светланы, и при первых же интимных движениях гостя с отчаянным рычанием вцепился когтями в незащищённые ягодицы Лишаёвникова… Глядя на ситуацию со стороны, не каждый сурово осудил бы Матвея Эдуардовича за то, что он, оторвав агрессора от своего тела, защитился самым простым и безошибочным способом: выбросил кота в открытое окно с четырнадцатого этажа.
Следом за Росарио возмущённая Светлана спустила вон из квартиры и самого Лишаёвникова. Правда, не в окно, а по лестнице, зато с покарябанным лицом и с половиной одежды в руках. Только кота это, понятное дело, уже спасти не могло.
И теперь женщина пришла для похорон на погост с сапёрной лопаткой и мёртвым Росарио, застёгнутым на «молнию» в хозяйственной сумке. Прямо в этой сумке она его и закопала близ приметного дерева с кривым стволом. Потом поплакала-повздыхала, как полагается в подобных случаях; и, удвоив трагическое выражение лица, сообщила предположительным тоном:
- Буду сильно удивлена, если завтра Лишаёвников меня не уволит со страшным скандалом… Нет, чего там надеяться на удивительное: уволит, конечно. Любой мужик так поступил бы. Ну и пусть, мне от его отношения негоже тускнуть, верно? Я всё равно не смогла бы теперь находиться около Лишаёвникова в любых пределах радиуса, где можно дотянуться руками. Палач проклятый! Пока получу расчёт в бухгалтерии, постараюсь ему ещё красивее, чем в первый раз, раскровянить харю. Может, ногтями до глаз доберусь… Думаешь, побоюсь или пожалею? О, я теперь ничего не побоюсь! И никого не пожалею! Тем более Лишаёвникова! И пусть только попробуют нас разнимать - так даже лучше: я тогда ещё кому-нибудь постараюсь откусить нос или ухо! Пускай все вокруг слёзы точат, не только я одна!
Престарелый Парахин снова ничего не сказал, лишь заострил лицо и неопределённо хмыкнул. Нелепо было формулировать мнение, раздувая бурю из пустяка в своём душевном пространстве, где и без чужепричинных приключений искажённого ума царила каждодневная остуда от зябкого сквозняка нового времени. Известное дело: люди сплошь и всюду выкладывают друг другу свои проблемы, как будто от этого их положение может облегчиться. Не зашивать же им рты суровыми нитками - проще оставить каждого наедине с его собственными звуками: пусть сколачивают слова как сметану, авось и так перемогутся. Но отчего несчастливые казусы и незадачи судьбы преследуют одних людей, а других, ничуть не менее беспечных и безглуздых, благополучно обходят далёкой стороной - пытаться понять это слишком пустозатратно и бессмысленно, всё равно что выйти на палубу корабля посреди сумасшедшего шторма и балансировать на одной ноге, тщась уменьшить качку судна и собственную морскую болезнь. Впрочем, не сказать, чтобы Парахин слушал историю про кота исключительно из ординарного терпения. Он имел вполне конкретный умысел своекорыстного порядка, ибо планировал дождаться момента, когда Светлана выговорится и наконец примется развязывать кулёк с печеньем и конфетами, прихваченными ею из дому для поминок.
Вскоре он получил намеченное угощение и удалился непричастной походкой, невзирая на уговоры женщины «поприсутствовать ещё», поскольку ей «будет немного легче, если рядом останется хоть одна живая душа». Лишь насекомые существа остались юркать и цвиркать у неё под ногами, но от насекомых какое же утешение? Никакого. Потому и Светлана скоро взяла в разумение, что больше ей здесь нечего делать.
- Ладно, пойду я, всё-таки депрессия у меня, как бы неровным часом сердце не остановилось.
Так она сказала, глядя вниз, точно обращалась к своему предполагаемому отражению в подземном водоёме. И тронулась восвояси малым ходом.
Правда, этим история Светланы не завершилась. Когда несчастная покинула погост, престарелый Парахин незамедлительно воротился к свежему звериному холмику, выкопал сумку с котом и - безвредно для прочего исподнего населения планеты - пустил бывшего домашнего любимца в пищевой оборот. А в могилу вместо безответного Росарио обстоятельно прикопал соразмерное уничтоженной животине трухлявое бревно. Это не отняло у Парахина много времени, зато восстановило порядок и справедливость в том понимании, какое существовало в уме старика... Вестимо, ныне мало кто из людей считает зазорным воровать чужое счастье: чего на свете мало, к тому легко прилипают угадливые руки. Впрочем, Парахина, аннулировавшего захоронение кота, вряд ли было возможно отнести к упомянутой категории беззазорников. Ведь какое счастье могло содержаться в упокоенном Росарио - безответном, чуждом потусторонней мистики и уже слегка тронутом порчей? Никакого, факт.
***
Светлана, не зная о подмене, стала наведываться на место захоронения Росарио, дабы поклоняться своему будущему возлюбленному. И даже иногда получала здесь оргазм на скорую руку, не смущаясь присутствия престарелого Парахина.
Была она женщиной крупных габаритов, поскольку любила вкусную жизнь и почти всегда находилась в процессе приёма пищи. На погост Светлана обыкновенно приносила шоколадные конфеты, батончики, вафли, сладкие сухарики, карамельную разносортицу, рахат-лукум, пирожные, цукаты, засахаренный миндаль, козинаки и прочие сласти. Которые она непрерывно перемалывала своими блестящими скруглёнными зубами, похожими на две низки окатного жемчуга. Ясная речь, не забывала Светлана поделиться вкусностями и со стариком. Полузабытые изделия кондитерской промышленности казались Парахину заманчивыми, как поцелуи нетронутой юной красуни. Он мог бы истреблять их килограммами, набивая себе нутро сладким содержимым до полного заворота кишок - вот такая смерть представлялась ему достойной мечты, хоть и недосягаемой в количественном выражении.
Правда, порой, чрезмерно увлёкшись печальными воспоминаниями и слезами, Светлана не замечала появления престарелого Парахина. И тот, устав дожидаться угощения, не давал ей доплакать - издавал короткие, но требовательные звуки:
- Кх-х-хмык!
Или:
- Гмык! Бр-р-ргхмль…
И Светлана, спохватившись, возвращалась к настоящему моменту своей жизни со всеми вытекающими действиями привычного свойства: открывала сумочку, принималась шелестеть пестроцветными целлофановыми пакетиками и конфетными обёртками. При этом её сердце сжимала непривычная боль чужой недостаточности - хотя Светлана понимала: от такой боли настоящего ущерба не бывает, можно её не бояться, всё должно складываться само собой, как судьба определит, потому противиться ничему нельзя, это кощунственно, надо просто ждать и надеяться. Не имеет значения, на что именно. Лишь бы не оставаться в пустоте. Сердце Светланы рвалось к общению хоть с кем-нибудь, и престарелый Парахин устраивал её в этом отношении, равно как устроил бы на первых порах любой другой человек.
«Ничего, авось как-нибудь поживёшь ещё, не удавишься с горя», - будто говорил Парахин всем своим видом, даже когда не смотрел в её сторону. И Светлана, в свою очередь, не разжимала губ для словарной конструкции, а лишь чувствовала свой предполагаемый ответ: «Поживу, само собой, куда же я денусь, дедушка. Жаль только, что дни ползут слишком лениво - как ни тороплю я их мысленно, как ни сгораю от нетерпения, а всё без отрады и вкуса времени».
Так оно и было между Парахиным и Светланой. Покойно и малособытийно.
Душа старика рисовалась женщине в образе большого антикварного сундука, ключ от которого по нечаянному случаю сдан в утиль или выброшен на помойку: внутри наверняка хранится какой-нибудь ценный скарб, не то и вовсе сногсшибательное сокровище, но добраться до туманного содержимого не представляется возможным. Впрочем, Светлана и не ставила перед собой подобной задачи. По крайнему счёту, Парахин требовался ей для того, чтобы с трепетом недосказанных воспоминаний о будущем всматриваться в его глаза, похожие на неподвижные озёра с мёртвой от возраста водой, и представлять старика точкой привязки своих неясных надежд. Которые в любом случае лучше, чем пустое место.
…Уходя, Светлана просила:
- Ты уж поглядывай, дедушка, чтобы бродячие собаки ненароком моего суженого не откопали, ладно?
- Уг-гум-м-м, - равнодушно выставлял Парахин в ответ податливую нижнюю губу, не прекращая жевательных движений.
И этого им обоим было достаточно, чтобы сознавать друг друга постоянными явлениями в плавном течении обманчивых дней.
Один раз Светлана перед тем как удалиться, даже чмокнула Парахина в щёку своими пухлосладкими губами - к удивлению старика, такими горячими, будто их только что обдали отсутствовавшим поблизости кипятком. Он принял упомянутый жест без борьбы, как неизбежную стихию. Вестимо, от внезапных импульсов ни единая женщина не способна себя застраховать; это зло небольшое, не требующее возмущения среди борьбы за выживание. Ушла подобру-поздорову, да и скатертью дорога, никому от такого случая не образовалось убытка.
А ещё Светлана, как все представительницы слабого пола, любила рассказывать про свою жизнь. Уставившись сквозь Парахина усугублённым взглядом, она подробно вспоминала допущенные по слабости характера грехи давнего и недавнего прошлого, будто каялась на собрании трудового коллектива. Слёзы регулярно застили ей зрение, однако это нисколько не препятствовало разговорной функции несчастной женщины. Престарелый Парахин слушал её и без видимого внимания покачивал головой, словно в такт загадочно-колдовскому танцу чужого горя. Но собственную память в звуки не преобразовывал. Зачем лишние воспоминания, если они способны валить человека с ног и укладывать на больничную койку, а то и в могилу? Нет, ему приближать последний расчёт с жизненными обстоятельствами пока не имело резона.
Чаще всего в своих рассказах Светлана, конечно, перебирала милые её сердцу проказы Росарио. Которые даже слушать не имело практического смысла, а не то чтобы выносить на обсуждение и подвергать анализу. Лишь единожды, душевно размякнув от сладкой пищи и солнечных капель, выступавших на лбу и солоновато стекавших вниз по щекам и подбородку, Парахин забыл полагавшуюся дистанцию и проговорил нечаянным голосом:
- Кот - он зверь сурьёзный. С виду - вродеб-то козява пухнастая, а спробуй против него сделать гадость или по мимоходности устроить драчку для настроения. Ить запросто может любому здоровиле нарисовать по всей харе кровавые дряпины. Не то ещё и око выколупает когтищем, чисто снайпер. А сам-то и сдрыснет бесповреждённо. Вот же ж оно как!
Сказав это, престарелый Парахин умолк и заперхал, словно неуверенным горлом попытался проглотить чрезмерный шмат невесть откуда приблудившегося воспоминания, а затем усомнился в его доброкачественности. Ибо помимо воли вырвавшееся из его ума рассуждение явилось чистой воды излишеством. Парахин, разумеется, сразу понял и пристыдил себя неслышным голосом едва не потерявшего истину человека. А после того более не повторялся со Светланой на бесполезные темы; лишь стоял рядом и внимательно наблюдал за развитием событий внутри её воспалённой памяти. Впрочем, несчастная женщина и за упомянутую малость была ему благодарна. Настолько, что, вероятно, незамедлительно отдалась бы Парахину, если б он изъявил хоть малое колебание в данную сторону. Само собой, он не изъявил. Однако Светлана всё равно не смогла удержать мгновенной нежности к старику. Протянув руку, она - как несмышлённого ребёнка - потрепала этого промозглого человека по волосам. И тихо сказала:
- Спасибо. Я и сама иногда представляла себе похожую ситуацию: как будто ничего страшного не произошло, и на самом деле мой Росарио просто ушёл от смерти в другое измерение. Там он меня ждёт в безопасности, и время над ним больше не властно. Ведь может такое быть, правда? Да-да, я знаю, я верю: всё так и есть! Если очень сильно веришь во что-нибудь, это обязательно сбудется!
Престарелый Парахин не стал формулировать ни ответного согласия, ни какого-либо иного мнения по сему вопросу. Прилепившись машинальным взглядом к туго запульсировавшей синей жилке на шее Светланы, он лишь околомысленно сплюснул губы и скупо качнул головой в направлении перепутанных концов настоящего и грядущего. Старику казалось чрезмерным даже то, что он показал собеседнице своё приблизительное лицо. Разве у женщины после этого перестало быть темно и скучно на душе? Ничуть. Если же мерить окончательным шаблоном, то Парахин не желал ни перед кем обозначать своё фактическое обличье по другой коренной причине: просто он и сам успел прочно позабыть его настоящее выражение.
Хотя Светлана утверждала, что от горя и тоски по суженому готова заживо улечься в могилу, дабы заполнять её запахом настоящей любящей женщины и пропитывать своими медленными соками, однако престарелый Парахин не ощущал назревшей достоверности упомянутого утверждения. Напротив, во всей крупноразмерной фигуре Светланы неуловимым образом сохранилась юношеская самозабвенность нерастраченных чувств. Не сказать, чтобы Парахин получал моральное удовлетворение от общения с ней. И всё же старик признавал её как факт, пусть далёкий от совершенства, но вполне действительный и склонявшийся к положительному знаку уже хотя бы тем, что не требовал затрат энергии на своё отрицание. Если бы Парахин сделал Светлану объектом изучения, то не исключено, что всё могло обернуться иначе. Речь, конечно, не об уважении, ибо уважать Парахин мог только целокупных людей; однако в том и заключается главный кунштюк жизни, что среди необъятного числа обыкновенных граждан целокупные фигуры присутствуют лишь в порядке исключения, да и те, как правило, живут недолгий срок. Потому встречать их старику доводилось крайне редко, разве по случайности или недоразумению, оттого и разглядеть-то как следует не удавалось, не говоря уже об инакой близости человеческого порядка.
В любом разе, опорожнившись от грусти и лишних слов, Светлана оставляла Парахина существовать дальше самостоятельно и уходила в свои прежние сферы - в мир сытости и посильного благосостояния в его пищевом и прочем мелкотоварном выражении. Никому от этого хуже не становилось.
***
Ещё одним из безвредных явлений малозатратного характера был Фаворий Дударевич Тропаренко - багроволицый окладистый мужчина, один-два раза в месяц приходивший поиграть с Парахиным в шахматы. Собственно, склонности к данной игре у Парахина не имелось, но Фаворий Дударевич обыкновенно перед шахматами разминался громким чтением свежих газет и чувствительным пересказом почерпнутых из телевизионных шоу международных новостей, а отказаться от бесплатной политинформации старик не мог. В свете чего ему приходилось затем в качестве ответной вежливости терпеливо отбывать партию возле клетчатой доски с фигурами.
Впрочем, Парахин понимал в шахматах из рук вон слабо; и, с первого же раза убедившись в этом, Фаворий Дударевич играл от его имени сам с собой. Подчас среди какого-нибудь гамбита он погружался в сон, пускал слюну и, жалобно всхлюпывая, подёргивал руками и ногами (из чего нетрудно было заключить, что хотя он и затворил давнюю дверь своего детства, однако за нею всё равно не унимались противоестественные извороты недомысленных детских желаний, переплетённых с кошмарами). В любом разе его блукание среди сновидений обходилось коротко, и, возвратившись в сознательное состояние, он завершал каждую партию блестящей победой.
О себе шахматный соперник Парахина почти ничего не рассказывал, предпочитая безответно ругать правительство, сетовать на испорченность современных нравов да выносить из избы подробности интимной жизни местной богемы. Признался, правда, что он композитор, лауреат государственных премий, и что молодая жена беззастенчиво наставляет ему рога с его личным водителем. А также как-то раз в минуту откровенного порыва поведал Парахину, что все мелодии сочиняются им не на пустом месте, а вытягиваются из окружающей среды хитрым авторским способом. Который заключается в том, что Фаворий Дударевич после стрижки собирает в простыню и вытряхивает с балкона свои волосы, дабы птицы могли потом вплести их в гнёзда. Оттого в голове у него непрестанно теснятся разнообразные распевы естественного пернатого происхождения, перемешанные со звуками ветра и природных стихий. Он предполагал, что пока птичьи мелодии борются между собой, не умея пересилить друг дружку, его талант не оскудеет и, возможно, даже останется жить в веках.
Нечастый гостевальщик Фаворий Дударевич Тропаренко не доставлял престарелому Парахину особенных моральных перетыков. А чтение газет вперемешку с разнопредметными разговорами являлось простой прелюдией к шахматному времяпрепровождению. Во время коего он надолго погружался в бессловесное состояние, ничего не видя, кроме чёрных и белых фигур на доске, и лишь изредка отрывал от них взгляд, чтобы запрокинуть голову и коротко высказаться в небо:
- Эх, душа по-молодому в вышину просится, а изношенному телу невмочь тянуть лямку, оно уже давно в землю хочет для заслуженного отдыха! Времени не воротишь, обидно. Будто на птичьих крыльях всё пролетело.
Или ещё короче:
- Уплыли годы как вешние воды, да что ж теперь. Поздно щуке на сковороде вспоминать о воде.
Как широкая река, уставшая течь по сухопутным просторам и торопящаяся донести свои воды до моря или озера, человек, вступивший в существенный возраст, начинает торопиться донести прожитые годы до общемирового океана забвения. Подобная внутренняя поспешность порой угадывалась в Фавории Дударевиче, невзирая на то что он не расплывался умом и не метушился внешне, и вообще мог бы жить да жить.
По круглому счёту привыкнуть к нему было несложно. А всё ж и эта привычка оказалась напрасной, поскольку однажды Фаворий Дударевич исчез со своими шахматами. И объявился в другом образе - когда его среди скорбной музыки и пышной толпы официальных лиц пронесли в гробу к почётной аллее погоста, дабы упокоить среди прочих подобных ему избранников окончательной фортуны. Подле отверстой могилы не обошлось без митинга с важным перечнем выступавших на нём городских чиновников и траченных возрастом деятелей культуры. Парахин от корки до корки прослушал многословные выступления всех подряд - не вникая, впрочем, в фамилии. Да слушал-то зря, только время потерял, ибо ни один из перехватывавших эстафету последнего напутствия не задался вопросом, куда подевались мелодии из головы Фавория Дударевича: воротились ли в прежнее птичье трепетание на вольных ветрах или, наоборот, застыли для скорейшего перегноя и смешивания с матерью-почвой. Вероятно, это никому не было интересно. Или просто не нашлось ни единого человека, осмелившегося посягнуть на великую тайну перехода из одного в другое, а из другого - в третье или ещё куда подалее.
…Жаль, что Светлана и Фаворий Дударевич в своей лицеприятности являлись лишь бледными исключениями из совокупной массы отрицательного человеческого фактора.
Себя - в свете избытой кутерьмы духовных пертурбаций - Парахин затруднился бы отнести к исключениям в полновесном смысле этого слова. Однако, невзирая на утрату львиной доли основополагающих императивов, причисляться к противоположной категории он тоже не собирался.
Неуловимое, как ветер, светлое счастье народных масс гуляло мимо, лёгкой поступью проскальзывало сквозь все затворы и удалялось нежелательной бесхозной стороной, оттого мечтать о нём не имело большого резона. По крайней мере, в обозримом пространстве человеческого умопредставления. Оставалось только отдыхать без излишних нервов и дожидаться подходящей поры для свободы мыслей и благосердия. Дело, в сущности, простое, если не воображать о себе в невоздержанных категориях.
Престарелый Парахин, разумеется, не воображал. Да и не умел он этого никогда. Потому как предпочитал глядеть на жизнь под прямым углом, без единоличных нравственных гримас и прочих ужимок эгоистического централизма. Приучив себя к отсутствию амбиций, он даже дышал, почти не переводя воздуха. Не зря говорят: привычка - вторая натура, особенно когда бытие определяет сознательность, соответствующую духу времени.
С другой стороны, мельницы времени способны перемолоть любое коллективное упорство, не говоря уже о персональных нюансах миропонимания. А его, престарелого Парахина, не перемололи. Точнее, не домололи до конца. И в этом оставалось последнее зерно его существования.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Всё время вслушиваюсь, как ветер хлопает тёмными крыльями о стекло стен, всё время оглядываюсь, жду. Чего? Не знаю.
Евгений Замятин, «Мы»
В пустынях диких обитая,
Нравоучений не читая,
Имея меньшие умы,
Свирепы звери, нежель мы
Друг друга больше почитая,
Хотя не мудро говорят,
Всё нас разумнее творят…
Александр Сумароков, «Против злодеев»
В целом большинство событий, попадавших в поле зрения Парахина, лёгкой рукой укладывались в однобокую схему мутящейся жизненной силы, характерной для каждой угасающей формации. Исключения наблюдались редко, лишь подтверждая закономерные векторы случайным фактом своего возникновения; иначе под ними просто не было бы никакого вразумительного основания - как, например, под звуками тягучей песни прошлого века, которые однажды донеслись до старика из-за куширей в исполнении душевного женского хора:
Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком…
Застигнутый непривычным для погоста явлением, Парахин навострил слух. Немного постоял без движения, дабы словам и музыке было легче перетекать в него из незнакомого источника. А сам едва приметно трепетал губами, точно желал затвердить произведение на будущее, присоединив его ради дополнительного украшения к своему внутреннему стержню:
Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть…
Прослушав песню до конца с мелкопенистой тоской по всему несправедливо истаявшему, Парахин принял к сведению бодроголосый комментарий ди-джея о том, что упомянутое культурное развлечение ему предоставило радио «Шансон». И, решив поинтересоваться причиной данного обстоятельства, аккуратно вставил лицо между листьями кустарника. Скрытый от всех густым насаждением, он увидел компанию из четверых осанистых мужчин, одетых в костюмы и даже при галстуках: они тесно сидели на двух деревянных скамьях по обе стороны стола, вкопанного в землю подле скромного советского креста из двух приваренных друг к дружке металлических труб, с обыкновенной овальной табличкой: «Тракторина Виленовна Красношкапова». Вероятно, упомянутая Тракторина Виленовна приходилась посетителям близкородственным существом - матерью или поочерёдной женой, - которую они пришли проведать в круглую дату. На столе стояли: радиоприёмник, игравший от батареек, три початые бутылки коньяка «Кизляр» и разовая пластмассовая тарелка с широко напластованным лимоном. Как водится на подобных мероприятиях, мужчины веселились и грустили одновременно, обсуждая сторонние проблемы.
- Надо же, как мир загадился, - сокрушался сквозь музыку один из них, обводя ползучим взглядом густо набросанные окрест жестяные банки из-под пива и бутылки с этикетками более существенных напитков. - А ведь тут ещё, наверное, регулярно производят уборку территории. За городом дело обстоит гораздо хуже. Свернёшь с трассы в первую попавшуюся лесополосу - всё обосрано. Мало осталось на природе мест, не загаженных человеком
Его поддержали остальные:
- И зачем они засирают природу? Неужели не понимают, что им же самим среди этого жить!
- Говно и бумажки - самое слабое зло, которое мы можем причинить экологии. Меня лично возмущают кучи пластикового мусора по обочинам. Вообще практически невозможно найти чистое место в лесу - без бутылок, пустых упаковок и тому подобного.
- А потому что нынче рулят частная собственность и аренда. С нашим быдлячьим менталитетом, наверное, по-другому нельзя. Вот попробуй-ка подъехать к морю бесплатно - хрен с маком! Разве что в Тамани ещё можно и где-нибудь в районе Витязево. Вот там-то и загажено больше всего. А где деньги берут - в этих местах худо-бедно поддерживают чистоту. Иначе к ним не приедут. Вот так! Я считаю, в нашем перенаселённом мире каждый клочок местности должен иметь хозяина.
Разговор струился и петлял как бы сам собой, без особенного участия озвучивавших его трансляторов. Которые, обмениваясь мнениями, давно и думать забыли о Тракторине Виленовне Красношкаповой, однако не забывали о коньяке и лимоне. Они пили, закусывали и продолжали исправно раскрывать рты, вынося на слух престарелого Парахина разлитые среди общественного сознания наболевшие мысли:
- А вы разве никогда не встречали в частном секторе курортного сортира, из которого слив устроен прямиком в море? И за это хозяева берут бабки с отдыхающих!
- Безобразие, нда-а-а… А обочины дорог должны убирать те, кто обслуживают эти дороги.
- Согласен, пускай берут с нас деньги, но и убирают. С нашим воспитанием по-иному нельзя. Что уж там говорить о природе, если даже в городе довольно часто видишь, как люди выкидывают из окон автомобилей окурки и пустые бутылки. Прямиком на проезжую часть. Или мамашка развернёт мороженое для своего дитёнка - и тут же швыряет в окно липкую бумажку.
- Я видел: в Геленджике обочины убирают. И в самом городе, и на отрезке дороги от Кабардинки до Архипо-Осиповки.
- А федеральные трассы кто будет убирать?
- Приватизировать их надо. И вообще всё, за чем нужен регулярный присмотр, я бы отдал в частные руки.
- Это ты через край хватанул. Мне трудно представить себе приватизированные горы, леса и реки. Хотя, наверное, можно и так: упёрся в шлагбаум, отдал бабки - и иди себе в лес, обсирай на здоровье!
- Дельная мысль. Поскольку у граждан не наблюдается сознательности, надо вменять это в обязанности кому-то... Но кто захочет?
- В конце концов, почему в нашем городе так мало мусорных урн? И почему они такие безобразные? Вот в Японии давно делают урны в виде пингвинов, они открывают клювы и говорят: «спасибо». Дети в восторге. Однако сколько времени такая урна простоит у нас на тротуаре до того, как её раскурочат?
- Вывод простой: дремучий мы народ, дикий.
- Да, говняный народишко.
- За каждым должен ходить патрульный наряд с резиновыми дубинками и пугать, иначе всю страну засрём начисто.
- Однако у меня ещё не угасла надежда, что мы шагнём на новую ступень эволюции и из малокультурного стада разовьёмся в нормальных людей, - таких, которые после пикника забирают с собой в пакетах весь мусор.
- А у меня давно угасла такая надежда… И ещё говорят, что мы - великая нация. Как же: читаем классиков, рассуждаем о моральных ценностях, о бедных брошенных детях, о разных высоких материях. А гадим там, где живём. Выходит, нас нужно контролировать и жестоко наказывать. Похоже, нам это нравится. Мазохизм, да?
- Та ладно тебе самобичеваться. И так уже со всех страниц и экранов нам талдычат на все лады, что мы - быдло, и что всяк сверчок должен знать свой шесток. Многие и поверили в это. Не надо поддаваться пропаганде. У каждого народа есть пороки, а у нас просто сильнее других выражена аутоагрессия. Оттого и пороки развиваются непомерно. Но это не минус, это, скорее, плюс. Как у отшельников, которые занимались самобичеванием, стараясь поскорее умертвить свою плоть, чтобы достичь святости.
- Да какая же тут связь?
- Очень простая. Вот смотри примеры. Пьём алкоголь? Пьём! А он вызывает похмельный синдром и нарушенния психики… Занимаемся табакокурением? Занимаемся! Как следствие - хронический бронхит и рак… Страдаем повышенной сексуальностью? Ещё как! Отсюда венерические и прочие болезни половой сферы, а с ними в одном флаконе - проблемы семейные… Чревоугодию предаёмся? Ясное дело, а как же без него! Из-за этого начинаются ожирение, нарушения метаболизма и вообще форменное уродство. Ну, и так далее... Получается, что кругом нашу жизнь пронизывает аутоагрессия.
- Хм… Тоже мне новость: жить - вредно. Кто-то умный заметил: всё, что в жизни доставляет нам удовольствие, либо вредно, либо аморально, либо ведёт к ожирению. А если мне нравится такой образ жизни? Невзирая на знание о последствиях? Если я стану страдать, лишив себя чревоугодия, алкоголя и сексуальности - это как будет считаться? Аутоагрессией или мазохизмом?
- Пожалуй, всё-таки аутоагрессией.
- Знаете, что бы я ещё добавил? Чрезмерная зацикленность на здоровом образе жизни - это тоже аутоагрессия. Возможно, самая суровая среди прочих.
- А я бы добавил, что в одних и тех же поступках некоторые видят только плохое, другие - только хорошее, а третьи просто воспринимают всё как данность.
- Восприятие индивидуально, тут нечему удивляться. Но главное - и это может на первый взгляд показаться неразрешимым противоречием - то, что мы наделены разумом, однако совершаем поступки глупые, зачастую просто опасные. Причём заведомо осознавая действительное положение вещей!
- Стараемся приблизиться к святости, хе-хе…
- Ну, не к святости, а к другому состоянию.
- К какому же?
- К нечеловеческому. Потому и торопимся умертвить в себе человеческую плоть.
Беседа продолжалась в неспешном ключе; но в свете последних слов престарелый Парахин внимательно пригляделся к отчего-то показавшейся ему подозрительной компании - и вдруг с огнемётной ясностью выплеснул себе в ум вопрос: разве может быть такое, чтобы за короткое время его скрытного наблюдения четверо незнакомцев усохли в размерах почти втрое против прежнего? Он ещё малость поднатужил зрение, и тогда оказалось различимым, что вся четвёрка покрылась шерстью, а носы у мужиков вытянулись до неестественных кондиций.
Ничего не понимая в происходящем, Парахин потянулся решимыми пальцами к финскому ножу. Однако говорливые поминальщики будто звериным чутьём уловили его охотный дух: они разом оборотились в его сторону, сверкнули чёрными бусинками крысиных глаз - и, дополнительно умалившись в габаритах, с отчаянным писком юркнули в близкую нору под могильным надгробием.
Не рассуждая о дальнейшем, старик преследовательным рывком посунулся вперёд, захрустел суставами; обдирая сорочку и лицо о густые ветви куста, проехался зубами по духовитой травяной густоте - и… пробудился.
Неласковая явность жизни встретила его без привычной готовности.
И когда только он успел приспаться-то? Неужто хоровые бабьи голоса из радиотрансляции уснотворили? Или застольные говоруны предположительными россказнями поспособствовали? Тогда отчего у него в мозгу всё раскачалось и поплыло, да никак не останавливается, будто его колом по затылку оглоушили? И ещё в ушах - экая помеха - схожее с работой издыхающего часового механизма многозначительное постукиванье с замедленным доворотом: талдык-кулдык, талдык-кулдык, талдык-кулдык… Или это кровяное движение в головных жилах до такой степени ускорилось от волнения?
Неурядье да и только.
А вокруг всё было обыкновенно. Снизу и сверху, слева и справа оставались в безветренной неподвижности кладбищенские зеленя. Порхали бабочки, шелупонились муравьи и прочие насекомые. Чирикали воробьи, перелетая с ветки на ветку, задирая друг дружку и ещё разное-всякое. А где-то поодаль вскрикивала сойка. Ничего дополнительного.
Выбравшись из-под растительной сени, Парахин озрил испытующим оком место своего нахождения. Крест с именной табличкой Тракторины Виленовны Красношкаповой торчал из земли на прежнем месте. Стол с тремя бутылками «Кизляра» (одна оставалась на треть недопитой) и тарелка с двумя невостребованными кусками лимона и несколькими недоеденными бутербродами также являлись вполне вразумительными фактами материального мира. Недоставало только не дослеженных до нормального понимания четверых любомудров. Крысоподобие которых то ли причудилось ему во сне, то ли было правдой, ускользнувшей, как растопленный холодец сквозь пальцы, теперь не распознать.
Коньяк престарелый Парахин допивать не решился: мало ли какая отрава там могла содержаться. Пусть его приморочила случайная блазнь, всё равно прикасаться к её остаточным признакам ни малейшей отваги не возникало. А уж о лимонно-бутербродных последках, валявшихся на столе во вполне зримой мере, даже думать казалось несообразным здравому промыслу человеческого самосохранения. Ну их к лукавому.
Так и ушёл престарелый Парахин. Аннулировал своё присутствие, сам себе достаточный, хотя, конечно, с кислым лицом, поскольку - совершенно бездобычно. И капкан подле норы не стал налаживать. Рассудил, что со взаправдашними крысами обращаться понятнее, а неустановленную категорию - бес его знает, под каким соусом употреблять; пусть лучше живут и дышат воздухом от греха подальше. А коли так у них заведено, то и перекидываются из людей в крыс и обратно. Или марятся ещё кому-нибудь ненароком. В обрезе всех концов это не его забота, чтобы придумывать себе головную боль и проблемный кандибобер по такому вопросу. Один, без крепких сподручников, престарелый Парахин не решился бы даже следы потуграничных пришлецов потревожить своей обувью. Куда уж тут разобраться и суметь всё, чего можно ожидать от светлоумного человека, если тебя беспрерывно усасывает вниз металлическая тяжесть прожитого века!
На закрайке дня, представляя себя подобием утлого челна, уплывал Парахин с места происшествия, будто ничего не случилось. И долго ещё после этого бродил, бродил, бродил, и встретил ночь на ногах. Просто так, ради самого движения и привычной картины мира. Без которой, разумеется, тоже возможно, однако несподручно, да и незачем… Мысли были тугоподвижны, а стремления вообще отсутствовали (подобно осенним листьям, стремления Парахина в большинстве своём давно осыпались наземь и совокупной массой превратились в перегной под ногами). Он двигался среди наступившей темноты, а его умеренный взгляд отмечал, как между звёздным небоскатом и трудноугадываемой земляной округлостью - то совсем близко, то чуть поодаль - мелькали быстрые тени летучих мышей, словно вылетавшие из-за одних дверей и тотчас скрывавшиеся за другими дверями случайного бреда (Парахин это хорошо понимал, поскольку в его собственном уме день ото дня становилось всё больше закрытых дверей, заглядывать за которые он даже не пытался, однако допускал за ними наличие отдельной жизни, оторвавшейся от него, переродившейся в нечто иное - смутной, может быть, даже бесполезной, но вполне способной существовать самостоятельно).
Луна, выбелившая морщинистое лицо старика, стыла в нахлобучившейся на погост безвидности. Парахин же, наоборот, постепенно оттаивал, признавая себя полнокровной частью прежней действительности и собираясь жить дальше: худо ли, бедно ли, под любым соусом, как получится. Близких помех он пока не видел. А сколько-нибудь продолговатую перспективу в его положении предполагать было бы нелепо.
***
Если глянуть в обратную жизнь, то при первой поре, обосновывая себя в кладбищенской местности, Парахин вообще имел по ночам нередкое беспокойство. И как ему не быть, когда кто-то хрипато дышит впотьмах или сквозь кусты дерётся-шурухается да гупает устрашливо и ветками трещит? Кто такой и зачем он? Кого вынюхивает и пытается добыть среди упружистой живоросли? Бог весть. Уж престарелый Парахин сколь раз проявлял старание если не изыскать, то хотя б одним оком прозреть причину заполошной шаркотни - но все его усилия угасали без выяснения. Это как ловить сквозняк растопыренными перстами: одно расстройство в результате, ничего больше. Потом Парахину надоело, и он перестал тратиться на бесполезное. И то: мало ли какие новости приключаются окрест, разве каждую надо выведать и взять в умственный оборот? Нет, это старику не обязательно. Ведь к нему-то самому, слава богу, скрытное явление не прикасается с чужепонятными замыслами. И пусть тогда, кто бы там ни был, остаётся без внятности, не беда. Приняв упомянутое решение, Парахин воротился к нормальному ночному отдыху наедине со своими сновидениями. Или вовсе без них, как располагал случай. Главное, что более никакие сторонние события ему спать не мешали.
Наутро же, возвращаясь к существу действительности среди ухватистых голосов ранних птиц, просачивавшихся сквозь остаточное ночное недосветье, Парахин напоминал себе древнюю берестяную грамоту, свёрнутую в трубочку и за многие лета рассохшуюся так, что не распрямиться без потраты. Экая незадача, ведь лёжа пищи не добудешь. Но ничего, распрямлялся, поклокатывая горлом и пырхая набившейся в ноздри холодной пылью (иной раз не без досадливой мысли приблизительно такого содержания: «Миновала молодость, не попрощавшись, пришла старость - не поздравствовалась. Всё налицо, как выеденное яйцо: хоть и живу покамест, однако жизнь жизни рознь») - а затем быстро преобразовывался и напоминал себе внутренним голосом: «Ништо, всё промайнёт и спотухнет, одна правда останется». После чего стремился максимально включиться в теплокровную центробежность биологических процессов, ибо находиться на поверхности планеты впустую, без настоятельной борьбы за существование, он давно отвык да и не получилось бы при всём желании.
Дневная жизнь, разумеется, была богаче, отличаясь от ночной уже хотя бы тем, что вдалеке и вблизи появлялись нечастые люди. Они то разжижались и зыбились, то густели и маячили, они исчезали чаще, нежели возвращались, однако не могли оторвать престарелого Парахина ни от каких дел и помышлений, поскольку он ничего не делал с точки зрения повседневного человеческого простодумия, а свои движения вперёд-назад и в разные иные стороны воспринимал в сугубо прямосказательном наклонении, как заурядное обустройство каждого конкретного момента, не более того. Разумеется, его вряд ли поняли бы противоположные люди - например, пловец на дальние дистанции, воспринимающий все свои усилия в единстве остро нацеленного вектора и желанной, но невидимой до поры финишной ленточки, или мелкотоварный продавец, не стремящийся запомнить любую вырученную копейку, но тонко ощущающий постепенный прирост денежной массы в железно прикипевшем к его сердцу кошельке. И это не беда, конечно, ведь Парахину не требовалось чужого понимания: не потерять бы какое-никакое внутреннее разумение среди пестрорядья избыточных координат материального мира - вот и всё, на чём он был согласен поставить собственноручное непритязательное многоточие.
Ничего. Как бы там ни гляделось, хоть сбоку под разноречивыми углами, хоть через плечо в обратную сторону, а ни единый день пока не начинался без участия престарелого Парахина. Пусть и невелика отрада, но факт бесспорный.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Наш разум с ветром схож, и то, что думал ране,
Что ясным полагал, то завтра - словно ночь;
Всё переменчиво, всё как на поле брани,
Прошедшее - ничто, грядущее - в тумане,
А наступивший миг - мелькнул и скрылся прочь.
Я мысль запечатлеть желал бы, но бескрыло
Моё желание: покуда мыслю я,
Мысль изменяется, и всё, что в прошлом было,
То настоящее своим потоком смыло,
Мой разум стал другим, а с ним - и мысль моя.
Этьен Дюран, «Стансы непостоянству»
Хочу глотнуть забвенья ледяного
И быть всегда, но не собою снова.
Хорхе Луис Борхес, «Загадки»
Хорониться в максимально укромных углах - такому умению не только крыса, но и человек учится с детства. И, конечно же, он не догадывается изначальным своим подрастающим мозгом, что эта кажущаяся детская игра-забава на самом деле является лишь бледной тренировкой. Которой предназначено на исходе возраста обернуться окончательными прятками, где хоронящегося ждёт спокойная победа над всеми предыдущими смыслами и желаниями. На первый взгляд не бог весть какая сложная арифметика: каждая человеческая единица с момента своего рождения начинает умирать - одни справляются быстрее, другие дольше, но сколько бы сопротивления ни возникало в среднем выражении, а результатом любых сложений и вычитаний оказывается голый ноль на погосте. К удивлению и досаде престарелого Парахина, люди не понимали упомянутой закономерности и творили в скорбной местности его теперешнего обитания извращённую суету и зряшный мусор. Если смотреть окрест внимательным зрением, то не хватило бы никаких цифр, чтобы перечислить незаконные факты, являвшиеся отрыжкой порчи нравов и падения страны в капиталистическую пропасть.
В прежние времена Парахин не допустил бы многого. Не только здесь, вокруг нынешних границ собственноличного существования, но и в разных других местах, куда по ходу времени возможно дотянуться руками или чем-нибудь ещё. Смолоду он вообще старался бороться с любыми подворачивавшимися под горячее настроение негативными явлениями, невзирая на их чрезмерное количество. Однако всему на свете существует рассудительная красная черта, за которой полагается остановка. Текущая загогулина заключалась в том, что Парахину недавно исполнилось сто четыре года, и ему теперь было легче обихаживать свой персональный физический баланс, нежели выкорчёвывать противоестественные мерзопакости и выправлять разнокачественные отклонения недостаточного мира.
Он даже вспоминать старался поменьше, понимая, что каждое воспоминание, как и всякую мысль, можно расшелушить наголо, и тогда интереса в нём останется не более чем в любом другом случайном рисунке человеческого умозрения. Тратить силы на пустопорожние движения мозгового вещества или ещё на какую-нибудь самоудовлетворительную пагубу - удел молодых. Престарелый Парахин сознавал это и берёг одушевлённую цифру своего возраста от напрасной гомозни. Прытью века не изойдёшь, но всё равно настанет время, когда добру расти, а худу по норам ползти; просто однократной личностью этот процесс не измерить.
Изнурительная косьба скудорослой растительности на жизненной пажити подбиралась к закономерному окончанию, сомневаться не приходилось. Достаточно ли было Парахину такого невозвратного результата или нет - разве нашёлся хоть один желающий спросить его? Нет, не возникло ни единого любопытника. Что, впрочем, представлялось старику вполне ординарным явлением, ведь он и сам успел запамятовать, когда интересовался чужими задачами, не говоря уже о соучастных действиях или хотя бы помышлениях. Этак-то оно и водится, что индивидуальные представления отделяют людей друг от друга равно в положительном и отрицательном наклонах, а самые простые вопросы остаются не спрошенными и не приведёнными к вытекающему из правильно составленных звуков общему порядку.
***
Слава богу, время трудолюбиво истончало прошлое, ошкуривало его, стремясь к лишённой заноз гладкости, подобно плотнику, охаживающему доску наждачной бумагой под взыскательным бригадирским оком. И всё же очистительному потоку дней не удавалось сладить с некоторыми воспоминаниями, которые накрепко застряли в решете памяти престарелого Парахина - и, несмываемые, маячили до полной потери смысла. По странной прихоти умственных вибраций это были, как правило, сущие пустяки, не заслуживающие даже полутверёзого компанейского пересказа. Значительную часть среди них занимали безделицы из несознательного возраста.
Так, например, с бухгалтерской регулярностью протискивался в мозг Парахина стародавний случай из детства - когда он сидел подле родительской хаты, свесив босые ноги в истрескавшуюся от засухи крупноразмерную бакалду, и вдруг из-за копёнки сена вынырнул дворовый кот Кайзер с полупридушенным воробьёнком в зубах. Выскочил и, подбежав к малолетнему Парахину, с довольным видом бросил свою добычу на пустой урез бакалды. Будто желал сказать: «На-ко, пожуй маленько от моих достатков. Я ж зверь понимающий, вижу, какая у человеков настала бескормица по случаю военной драки с немцем. А от меня не убудет, я себе ещё спроворюсь добыть живого мяса сколь надобно!» Воробьёнок молоденький - по всему, ещё как следует не научился птичьему лёту, вот и встрял в зубы рыжего чертяки Кайзера. И теперь он лежал, надкусанный, не в силах упорхнуть, только с обречённым пониманием ворочал головой, ожидая времени, чтобы быть сожранным; и его взгляд постепенно превращался в ночь. Парахин, хоть и чувствовал в животе утробное сосание от недокорма, но по малолетству употреблять птицу побрезговал.
- На что ты принёс мне воробьёнка, дурень четверолапый? - крикнул он Кайзеру. - Давай, перекуси ему голову скорее, а то мне на него смотреть тошно!
Однако котяра не желал подчиняться. И, не отказываясь от своего благодеяния, настырно шлындрал поодаль в пределах зрения. Пришлось малолетнему Парахину самостоятельно скрутить голову птице, чтобы не мучилась. После того Кайзер понял свою ошибку и благополучно сожрал воробьёнка…
Из воспоминаний более поздней жизни часто прокручивался перед глазами старика заполошный день, когда Парахин приехал в город хлопотать о реабилитации после своей последней отсидки. Бумажное дело нервное и вымораживает из человека немало сил. Оттого на маковке дня, изрядно оголодав, он решил для подкрепления организма посетить столовую быстрого питания. Где взял себе тарелку борща и, усевшись за стол рядом с малопримечательным широкомордым мужиком, принялся хлебать недостылое городское варево, близкое к помойному качеству. Машинальным движением протянул руку за хлебом, которого оставался всего один кусок в специальной нержавеющей миске с загнутыми внутрь закрайками. Однако не успел. Потому что его сосед по пищевому рациону с внезапной ловкостью криволинейного человека выхватил хлеб у него из-под пальцев и потянул себе в рот. Оно и ничего страшного (не голодомор же - в конце концов, можно и пустым борщом обойтись), если бы не дополнительная подлость, с которой широкомордый улыбнулся; да потом ещё и торжествующе подмигнул Парахину.
Такого глума он стерпеть не мог, поскольку это было уже чёрт знает что. При всём старании обуздаться - нет, не стерпел. Встал и увесил скалившее зубы наглоглазое отродье стулом по голове. Оглоушил без единого напутственного слова, поскольку и так всё представлялось ясным. Мужик, конечное дело, враз передумал получать питание - и, потеряв уверенный вид, остался отдыхать на полу. Как говорится, лихо никто не кличет, оно само заявляется, когда пожелает.
Разумеется, все столовские едоки моментально приострили взгляды к Парахину и бездвижно расклячившемуся у его ног хабальнику. Несколько секунд в помещении стояла тишина. А затем, осознав свершившийся факт незаурядного происшествия, народная масса обрадовалась и начала развлекать себя фантазиями и криками:
- Хулиган!
- Он человека покалечил!
- Стулом по башке - это мало представить, что покалечил! А может, он его вообще пришиб в полную усмерть?!
- В усмерть не в усмерть, а покалечить мог запросто! Если сделал человека инвалидом ни за что ни про что - разве покалеченному будет легче перенести несправедливость? По мне - лучше б уж сразу убил, и вся недолга!
- И как только земля носит этаких извергов!
- А вот так и носит, едитская сила! Очень запросто! И плевать он хотел на всех нас вместе с законной правопорядочностью!
- Товарищи, в кабинете директора должен быть телефон! Сообщите кто-нибудь директору о безобразии, пусть срочно вызывает кого следует!
- Да-да, пускай хулигана заберут в отделение и выяснят личность! Чтобы не нарушал порядок в пункте общественного пропитания!
Голоса коловертились и шли пузырями, подобно разогревающейся жидкой юшке, сквозь которую легко промашет саженками вперёд и назад хоть десять, хоть двадцать, а хоть и тридцать раз без передышки любой начинающий пловец, не говоря уже о навидавшемся видов Парахине, который, правда, не умел плавать, однако и утопать не собирался в толще нежелательного дерьма, коим предостаточно удобрена общественная вседневность. Впрочем, слова словами, но существенных действий вокруг него не возникало. А за погляд престарелый Парахин оставался на людей не в претензии и не мешал никому словоизвергаться.
Оценивая ситуацию с практической стороны, он, разумеется, догадывался, что его справедливое действие в отношении беспардонного хлебожора с уёмистой долей вероятности грозит новым сроком в исправительно-трудовой местности, где кормят гораздо плачевнее, чем в самой неудовлетворительной городской столовой. Оттого после короткой заминки Парахин заторопился дохлёбывать борщ для запаса калорий на будущее: левой рукой обнимал тарелку, как нетронутую невесту, а правой крепко сжимал алюминиевую ложку, точно проклюнувшийся к действию половой орган молодожёна в первую брачную ночь - и ел, не обращая внимания на бушевавшую вокруг митинговую стихию. Окружающий народ страшился его трогать и выяснять подробности, да и слава богу. А в более удалённые действия - как свои, так и чужие - он заглядывать не пытался.
По счастью, блюстителим не поспели объявиться. Или, может быть, не нашлось желающих просигнализировать в райотдел - точнее, каждый поленился, решив, что это сделает кто-нибудь другой. Потому через минуту Парахину удалось воспользоваться ногами на сытый желудок, чтобы, покинув стол с опустевшей тарелкой и распластанным поблизости широкомордым скорохватом, вернуться на свободу. Повезло поперёк всех ожиданий.
То, что произошло с ним в столовой, на первый взгляд не имело особенного смысла. Равно как и на второй взгляд. Если же искать обобщения поглубже, то можно было очень легко рехнуться. И Парахин не искал, а просто удалялся от места инцидента необъяснимо замедленным шагом, подобно холоднокровному животному, пробирающемуся по заросшему водорослями морскому дну, почём зря растрачивая силы на преодоление водяной плотности. В отдельные моменты ему начинало казаться, будто вот-вот всё, что он видит вокруг себя, окажется неправдой, и прохожие враз превратятся в острозубых рыб или иных темноводных чудовищ, способных проглотить его, даже не заметив убыли в природе. Это, наверное, оттого что город давил ему на память своей бетонной громадностью и оконной многоочитостью, продолжая ленивую жизнь полурасплавленного мертвеца. И, конечно, деваться от него было некуда. Оплошное место, недостаточное для нормального человека - хоть на первый взгляд, хоть на второй или третий. Чистая западня, не хуже капкана!
Престарелый Парахин, удаляясь от столовой, понимал, что неплохо бы ускориться, однако не имел возможности этого сделать при всём желании, ибо ощущал неоправданную тяжесть во всех членах. (Впрочем, если ты куда-нибудь идёшь, ошибочно полагать, что скорость ходьбы является главной характеристикой данного процесса, ведь намного важнее сознавать, куда и зачем направляешься. А если для тебя и это не имеет большого значения, тогда самым важным остаёшься ты сам, единственная константа среди окружающей свистопляски, независимая от любых средств и целей). Он шагал, не оглядываясь, и удивлялся, что за спиной у него не свистели в тревожно-переливчатый свисток, не кричали: «Стоять!» и не топали табельными подошвами, догоняя его с наручниками наготове.
Так - паче чаянно-привычного - обошлось без камеры предварительного заключения с финальной точкой в виде трудовой колонии, за это и спасибо счастливому изгибу случая.
Городского густолюдья - с его насекомым прозябанием в многоэтажных домах-ульях, с шумным общественным транспортом и холодноглазыми прохожими, будто спящими на ходу - Парахин не то чтобы совсем не переносил, а всё же сильно не любил. Это суетливое место его настораживало и не давало дышать в полногрудую силу. Отстранённым сознанием, в принципе, нетрудно понять, что оно представляет из себя только видимость крепкого пространства, а на самом деле зыбко во времени; оттого Парахин являлся сюда исключительно ненадолго - словно по купленному билету посещал цветастый и непредсказуемый цирк земного бытия, с его клоунами, дрессированной заморской скотиной, разными ловкими номерами и обманными фокусами для любопытной публики. Если такое потужишься изобразить в форме самостоятельных рисунков карандашом, и то измараешь уйму безрезультатной бумаги; а в памяти сердца и подавно не настачишь места - проще не смотреть и не думать о напускных образах, скрывающих под собой текучую пустоту, и помнить лишь своё, простое, вседневное.
И не гадалось Парахину, что вскоре после заключения он переселится в город из-за двухкомнатной квартиры, которая свалится ему на голову в наследство от двоюродного дядьки Митрофана Григорьевича Пузырятьева, запойного слесаря-лекальщика, насмерть уничтожившего своё здоровье на почве регулярной борьбы с белой горячкой. «Ну что же, - решит Парахин, - коли так всё само собою сложилось, то надобно глядеть правде в очи: теперь от города не дать лататы в далёкую сторону, не изблевать его из себя в наружную чужепротивность. Можно, наверное, попробовать влачиться внутри него невидимым агентом, если правильно сторожиться от лишних людей и ничем себя не обнаруживать».
И вдвойне-то уж не гадал Парахин, что его крайний возраст растянется много дольше ожидаемого - он даже успеет соединиться гражданским браком с тремя женщинами поочерёдно, и последняя из трёх родит ему сына. Который вырастет, дослужится до звания прапорщика российских военно-воздушных сил; а затем от него по случайности произойдёт на свет внук престарелого Парахина. Продолжателю фамилии дадут дурацкое имя Витёк, словно заранее угадают, что тот, повзрослев, станет идиотом.
Нет, видеть свою семью Парахин не желал. Женский элемент для него утратил актуальность сообразно возрасту, и все плотские вожделения, оставшись позади, погрузились в безболезненный туман. А касательно сына и внука тоже не возникало колебательных позывов. На кой ляд ему сдались два придурка, которые только и соревнуются в том, кто из них вперёд успеет реквизировать у старика хоть и тощую, но законно выстраданную пенсию? Пусть теперь живут сами, без них и сердцу дешевле, и содержимому карманов легче оставаться на своих местах.
…К чему были старику приведённые выше воспоминания, равно как и прочие брызги прошлого, столь же скуднокалиберные? Поди угадай. Иной любомудр, возможно, стал бы разглядывать их под обоюдовыпуклым стеклом, дабы связать затем россыпь выисканных под увеличением деталей в цепочку намёков и выводов. Но Парахин сознательным образом себя не утруждал. Ибо имел за плечами вполне достаточный багаж околопредельных утруждений: если разделить этот спуд по справедливости, то на десятерых человек хватит и ещё останется для основательной добавки. Природа, создав человека разумного, настолько потратилась, что у неё иссякли силы, и естественная эволюция завершилась; в дальнейшем надлежало человеку самостоятельно исхитряться, придумывать и создавать. И Парахин по-честному исхитрялся, рвал жилы, не щадя ни себя, ни других, да только получил в оконцовке жирную безосновательную дулю. А раз никакой справедливости при любом старании наблюдать невозможно, то и ладно: самотёку не требуется допомога, ему всё даром и всё как попало.
Хорошо, что бездольные времена миновали, и теперь они малой скоростью отсовывались прочь, бледнея в сознании престарелого Парахина (правда, не торопились окончательно угаснуть, но и то не беда; главное, что минулое не имело возможности дотянуться до него бедоносными руками, не доставляло докуки и затруднений).
Погуще обстояло с тем, чего вообще никогда не было. Суровые люди в гимнастёрках и шинелях, в рабочих спецовках и ватниках, мужчины и женщины, которых Парахин отродясь не видывал, а только слышал о них на собраниях и читал в газетах об их боевых подвигах и трудовых свершениях - эти люди являлись из прошлого. Возникая в воображении старика, они говорили ему тёплые приветствия и задавали строгие вопросы:
- Здравствуй, человек светлого будущего! Расскажи, чего достигли вы, наши счастливые потомки! Какую построили жизнь?
- О нас ещё не позабыли? Достойно ли несёте алое знамя?
- Крепко ли стоите на фундаменте, который мы закладывали, не щадя крови и пота?
- Соблюдаете ли правильную концепцию? Развиваете ли теорию и практику?
- Перевыполняете ли план на заводах и фабриках?
- Обильный ли собираете урожай на полях?
- Как насчёт механизации в сельском хозяйстве? Машинно-транспортный парк наращиваете?
- Хватает ли рабочих рук для созидания?
- Достигнута ли повсеместная грамотность в народе?
- Поделись, дорогой товарищ, чем заполняет свой культурный досуг пролетарская масса? Какие киноленты сейчас показывают в клубах?
- А как обстоит дело с самодеятельностью? Много новых песен придумали рабоче-крестьянские композиторы?
- Штурмуют ли небо наши соколы?
- Бороздят ли льды отважные полярники?
- Цветут ли сады в пустынях?
- Какова обстановка на границе? По-прежнему ли она на крепком замке? Враги беспокоить не пытаются?
- Контрреволюция голову не поднимает?
- Пролетарии всех стран ещё не объединились для мирового пожара? Когда собираетесь в последний и решительный бой? Много ли желающих записывается в добровольцы?
Горькая туга одолевала престарелого Парахина, когда он с выкомуристым мерцанием в голове и горьким бахмуром в серёдке организма прислушивался к этим вопросам пламенных людей прошлого, выгоревших подчистую в прожорливом котле классовой борьбы и трудового энтузиазма. Поскольку не имелось у него ответов, а приумысливать беспочвенные оправдания стояло не в его характере.
Слава богу ещё, что Парахин давно уже перестал разговаривать с воображаемыми товарищами по оружию; они ведь могли навосклицать и более острых выражений безо всякого вопросительного наклона.
Но какие люди! Какие голоса! Какие требования и пожелания! Не каждая каменная глыба способна сравниться с этакими людьми своей твёрдостью и тяжеловесной неподдельностью!
Иногда Парахину представлялось, что он тоже относится к вышеупомянутой человеческой категории. А иногда - что не относится: недостоин по причине прежних умственных колебаний и самого факта своего выживания. В любом случае не из праздного любопытства и не ради мелкопакостных интересов он из неживой материи превратился в живую, а с закономерным смыслом. Который извлечь из сумрака и обосновать хотя бы для самого себя под силу далеко не каждому. Истина гуляла взад-вперёд и куда попало, подобно оторвавшейся от атомного ядра элементарной частице, и не существовало прибора, с помощью коего оказалось бы возможным уловить её в полномерном обстоянии разнообразных факторов.
Когда-нибудь в счастливом будущем новые люди, заслуженные и важные, станут носить не гимнастёрки и шинели, не рабочие спецовки и ватники, а строгие костюмы и галстуки, однако он, престарелый Парахин, не важный, по круглому счёту совсем неважный и ничего такого не заслужил, ни костюма, ни галстука, и всё его поколение, наверное, не заслужило маломальской памяти и её материального выражения, хотя старалось верой и правдой и боролось как могло, и рвало жилы из последних сил, на многое замахнувшись и пылая стремлениями, но не спроворилось, не утвердилось в границах желаемой действительности, а ведь в каждом деле результат важнее, чем самое наистарательное усилие, не имеющее положительного завершения, поскольку хоть и лиха беда начало, а дело без конца подобно кобыле без хвоста, что уж тут и говорить об отсутствии благоприятных ответов на кровоточащие вопросы эпохи. Загвоздка получилась со всех боков, не стяжал он права, потому даже не помышлял претендовать на костюм и галстук, тем более что несподручно ему в такой форме одежды - если отродясь не надевал, то нечего и привыкать; но костюмы и галстуки - это пустяки, без них существовал мир и продолжит существовать сколько надо для выправления всех закономерностей в доброкачественную сторону…
Знать о многом не по наглядке да по надумке, но не иметь возможности применить почти ничего в реальной жизни - такова недоля большинства людей, из последних сил старающихся рачить себя для обратного. Подобным знанием обладал и Парахин, это мимо простоты утвердил бы он под любой клятвой. Однако толку в его знании не присутствовало, ведь старик за целую жизнь не сумел выделиться даже внутри самого себя в заметную сторону. Куда ему было употребиться в наивернейшем направлении, чтобы не сделаться случайным посмешищем для желторотых потомков и кого ни попадя? Некуда, смешно даже спрашивать. Потому что быль - трава, небыль - вода, всё остальное - сны или фантазии, или нечаянный обман зрения. Лишь одно оставалось бессомненным: где произрастали цветы, кушири и деревья между надгробий и могильных оградок - там они и останутся произрастать, а имена и фамилии на памятниках, равно как даты рождений и смертей читать совсем не обязательно, да мало кому и придосужится.
Негоже человеку чувствовать себя горше собственной души, но престарелый Парахин чувствовал и ничего не мог с этим поделать. Даже не пытался.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мы, люди, редко умираем в одночасье, смерть в виде разных переживаний накапливается в нас постепенно.
Харуки Мураками, «Радио Мураками»
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
Александр Пушкин, «Дар напрасный, дар случайный…»
Что-то важное, в молодые годы объединявшее Парахина с окружающими людьми и тлевшее с обоюдотемпературной отдачей, незаметно истратилось на воздушную пустоту, выгорело до полного истощения неприкосновенного запаса и обернулось остывшим пеплом на дне атмосферы. Шутка ли придумать после этого, будто чужие интересы для него что-нибудь значили? Нет, они представлялись ему бледнее скупой весенней баланды и невесомее комариной тени.
В принципе, он не видел смысла усугублять постороннюю недостаточность, оттого старался по возможности никому не вредить. И желал, чтобы ему соответственным образом тоже не причиняли ущерба - ни нравственного, ни тем более физического. Всё-таки у каждого возраста имеются свои права.
Единственная нужда, которую престарелый Парахин мешал справлять пришлому люду на погосте - это поползновения к смертному самообслуживанию. По данному вопросу разнопричинно отчаявшиеся личности объявлялись в его поле зрения почти каждый вечер: кто забрасывал на дерево верёвку с петлёй, а кто доставал из кармана бритвенное лезвие или ножик и принимался заголять вены на руках, дабы на скорый прикид сбросить с себя путы бренного бытовращения… Парахин с неизменным успехом перечёркивал планы несанкционированных пришлецов, внезапным образом выпучиваясь из сутемок с растопыренными руками, отдалённым числом похожий на утраченного памятью дракона, упирающегося широко распластанными крыльями в противоположные края времени. Он ритмично встряхивал своей преувеличенно перекошенной лицевой частью и принимался как бы безадресно делиться растяжимыми философскими соображениями:
- Я тоже греха не боюсь, потому как верую в материальные основы. Но существовать на белом свете всё одно продолжаю, хоть иногда и противно глядеть на общую безобразность. Обратно же, касаемо разных страховинностей, так ими и без наших стараний человеческое обыкновение переполнено от краю до краю - одних только живопыров развелась целая тьма, уж они-то почтут за радость порешить любого, кому не пофартит встренуть этих исчадий общества в подходящей укромности. Это не говоря об иных возможностях. Зачем тогда нетерпением проявляться? Незачем. И то: разве трудно человеку решить себя жизни? Совсем нет! И я запросто мог бы! Тогда все сразу сказали б: «Отак! Дураком жил, по-дураковски и перепрыгнул с этого света на тот!» А зачем мне оно, славословие таковское? Кому охота помереть клоуном, чтобы про него потом говорили: «Дурак!»… Нет, лично я до столькой степени себя обесточенным не считаю, чтобы заради чужого зубоскальства устраивать для своей личности окончательный геноцид!
Неизвестно, с достаточным соображением внимали его словам желавшие исчезнуть или с одним голым страхом, но дослушивать Парахина до конца никто не пытался. Все шарахались от незваного старообразного назидателя и торопливым аллюром удалялись в места своего прежнего проживания, враз утратив решимость легкодумного прощания с естественным движением событий.
А престарелый Парахин, хоть и не имел специальной задачи, всё же не скрывался от фактов, пропускал их сквозь себя и волей-неволей промысливал обобщённую картину: от века до века нравы человечьих проростков распалялись-распалялись, да так и выкурились на тухлый дух; а теперь всё сызнова затепливается в каждом по отдельности без надежды на выход. Отсюда и негода у каждого своя, однако с общим выражением лица. Вечное колесо.
Перед самоуничтожительными поползновениями людской массы престарелый Парахин опускал шлагбаум, разумеется, не под узким углом гуманитарных соображений. Просто из любого незаконного покойника вытекало бы нашествие на погост полицейских элементов, а подобная вероятность ему не улыбалась. Если же подходить к вопросу по-философски, то поиски дополнительного чужого смысла не препятствовали как действию, так и бездействию Парахина. Который, впрочем, в силу жизненного опыта не считал нужным перекидывать с места на место в уме суммы и разницы своих представлений о людях, зная, что коридор его возможностей в итоге не может претерпеть изменений. Не флюгер же он, в самом деле. Кто озадачивается каждой упавшей духом личностью, у того не остаётся времени даже на пропитание, факт. И старик предпочитал собственный интерес всем прочим привнесённым обстоятельствам, среди которых, как ни крути, преобладали скудные движения вокруг пустого места.
Правда, один раз Парахин допустил по данному вопросу досадный недогляд. Тут уж против природы не попрёшь, когда иные люди, по-настоящему нетерпеливые и страстные, не могут удержаться от искушения замуровать себя во тьму раньше срока. Упомянутый недогляд приключился летним днём, в размягчённое от зноя обеденное время, когда город своим внутренним обликом обычно напоминает огромную ёмкость, в которой для пущего навара настаивается питательный суп из пока ещё живого человеческого мяса, перемешанного с пикантной смесью из домов, автомобилей, казённых автобусно-трамвайно-троллейбусных излишеств, а также полусухой зелени деревьев и кустарников. В этот слабый час откуда ни возьмись появился в поле зрения Парахина плюгавый потный дядька с отёкшим - вероятно, от алкоголя - лицом изнаночного цвета. Целеустремлённой трусцой залетев на безлюдную центральную аллею погоста, он выхватил из-за пазухи большой кухонный нож и, стряхнув с лица неприкаянную улыбку, проорал прогорклым голосом:
- Прощай навсегда, Клавдия, раз ты такая безразборчивая проститутка! Будешь дальше жить одна и вспоминать меня, распроделать тебя в кадык!
После упомянутого крика дядька остриём ножа нарисовал в воздухе произвольный знак облегчения - и щедрым движением распанахал себе брюхо вместе с клетчатой сорочкой. Совершил он это действие будто напоказ, бездумно, с такой залихватской сноровкой, точно его много лет учили подобному японские самураи. В итоге престарелому Парахину осталось лишь припоздало взирать, как на теле самореза расцветала кишками стремительная рана, смахивавшая в равной степени на неправдоподобный плотоядный цветок, до отвала нажравшийся жирных червей, и на свежеоткрывшийся проход в параллельное пространство, населённое незнакомой кровавой жизнью.
По счастью, никаких следственных мероприятий после означенного случая не последовало. Поскольку мужик оказался крепче среднеарифметического кандидата в нежильцы и кончился не сразу. Он поразмыслил немного и, встряхивая разбухшей требухой, бросился дожидаться своей смерти на городские улицы, где - судя по звукам - ещё минут двадцать душевно хулиганил, распуская горло, дрался и, кажется, бил магазинные витрины, пока не затих… Так неудачный момент наложился на благоприятное стечение обстоятельств, и на выходе ситуация возвратилась к нулю. Сквозь который хоть и не просвечивается обыкновенно никакой пользы, зато насчёт подвоха не приходится беспокоиться. Вполне достаточная причина, чтобы не огорчаться.
А вот что касается малолетних ухажёров, которые систематически то там, то сям в тугопроходимых безлюдных кущах затевали со своими девчатами весёлую возню, домогаясь первой любви, то им Парахин препон не чинил. На всех не напасёшься голосовых связок; да и пусть себе готовятся к улучшению демографической ситуации, ему этот второстепенный фактор представлялся хоть и недостаточно малошумным, но вполне терпимым. Лишь издали старик наблюдал за скороспелыми потугами юных пожелальщиков собственных удовольствий; и беззвучно, дабы не спугнуть вхолостую чужой трепет, приговаривал про себя умственным образом:
- Задарма всё беспокойство, без огня в душе размножаться имеют способность и тараканы, да что толку от этаковского размножения?
Или что-нибудь околоподобное, сообразующееся с каждой конкретной диспозицией подрастающего поколения и численностью участников мероприятия.
Впрочем, затронутые случаи не являлись магистральными направлениями действительности.
Да и Парахин упомянутым направлением не являлся. Слишком простой и короткий отрезок представлял он из себя, чтобы обольщаться относительно своей - почти исчерпавшей ходовой ресурс - сиюминутной персоны.
***
Простота и краткость не помеха ощущениям. Из совокупности которых по ходу дней вырисовывалась сначала мнившаяся неожиданной, но потом затвердевшая со всех краёв догадка о том, что погост теперь целиком и полностью принадлежит ему, Парахину. Сторож Лошадиди наверняка не согласился бы с ним в данном вопросе. Но подобная мелочь не имела значения, а потому не могла внести зазор между наружной реальностью и личным мировоззрением престарелого Парахина.
И то представить: разве природное устройство содержалось бы в равновесии, если б одно не зависело от другого, а другое - от третьего, как в неживом выражении, так и в теплокровной прилагательной частности? Если б у каждого смысла не имелось первопричинно-бессмысленного ядра и если б у любого попущения не существовало скрытного и нескорого, но всевозмездного ограничителя - куда было б деваться и как это оказалось бы возможным выразить даже в мимолётных знаках понимания?
Явное противоречие?
Более точным словом при всём старании вряд ли обозначишь. Хоть под прямым углом присматривайся, хоть под инаким - оно и есть чистой слезы противоречие.
Престарелый Парахин сознавал его в меру своих возможностей, однако старался не усугублять до абсурдной оскомины. Пусть и он сам - не более чем полустёршаяся литера в книге судеб, но ведь каждая литера всё равно означает что-нибудь непритворное, и без неё не составишь многих немаловажных слов, хоть в лепёшку расшибись.
Вот такая получалась борьба с единством противоположностей. И никуда от неё не растанцуешься: ни вперёд, ни назад, ни вправо, ни влево.
Колебаться же по поводу своей собственной принадлежности престарелому Парахину доводилось всего несколько раз, по утрам, когда он, проснувшись с лицом, покрытым зябкой ночной пылью и вкрадчивыми побегами повилицы, обнаруживал, что погост окутан густым туманом. Тяжёлая творожистая кисея неравномерными комьями пульсировала и гуляла по воздуху, сочась избыточной влагой и не давая как следует проглянуть солнцу. Вестимо, отсутствие нормального света не идёт на пользу гомозливому человеческому уму. Который и без намёка на достаточную причину любит выискивать вокруг себя пришлые страхи и заковыристые ловушки иносказательных миров, а уж если имеется слабый повод, то вообще способен посредством воображения и догадок нагородить безвыходных картин, хоть сразу ложись и заканчивайся напрочь. Так внутри волглого непроглядья было и с Парахиным: словно обведённый во сне мёртвой рукой, он вскакивал и начинал двигаться, тщетно напрягая зрачки и вслушиваясь в движение воздушной влаги. А неведомое продолжало разливаться вокруг него всесторонней ловушкой, из которой, казалось, не выбраться. Парахина трясло; его ноздри шевелились, теряя запахи реальности, зубы выстукивали мелкую дробь, а мозг работал на пределе возможностей, хотя не предъявлял готового продукта для фактического руководства действиями. Тени, разбухая, охватывали старика смутной лавой, и в уши ему растяжимым шёпотом вливался вопрос:
- Ты ещё живой, прыщ перекатный?
- Дык… а что же мне сделается. Живой покамест, если не ошибаюся… - отвечал он за неимением иного.
Почти готовый из-за непонятности мира позабыть себя, престарелый Парахин часто встряхивал головой, пытаясь рассеять наваждение. От ужаса он грыз до солоноватой юшицы свои пальцы, глядел вывернутым взором в бездонную дыру миновавшей ночи и упорно продолжал искать выход из неудобоваримого положения, крупным шагом передвигаясь между деревьями и кустами. Крайним углом сознания Парахин отмечал, хотя и не верил сам себе, что деревья и кусты тоже бродили по погосту, тихо шевеля ветвями и пытливо ощупывая корнями попутный чернозём, словно тщась отыскать выход из этой неприветливой юдоли куда-нибудь прочь, к беспрепятственному солнечному свету и чистому воздуху свободы. Престарелый Парахин не жалел усилий, стараясь не сталкиваться с фигурами растительного порядка. Если б ему оказалось способно бежать отсюда, обгоняя собственный взгляд, то и бежал бы, не задумываясь, да только не имелось такового ресурса в организме, окорачивала естественная возможность. Вдобавок ему приходилось раскидывать внимание во все стороны, чтобы увёртываться ещё и от расслаивавшегося на щупальца, плотоядно тянувшегося следом и норовившего прилипнуть к нему тумана. Увёртки удавались Парахину лишь частично: иногда ветки хлестали его по лицу, а щупальца малыми порциями вытягивали из него теплокровную человечью суть, прибавляя взамен чужеродной пустоты.
Полчаса, а то и целый час длилась такая мука мученическая, пока густозыбистый наволок не рассасывался, возвращая старику нормальную температуру, а вместе с ней и прежние планы на день, среди коих можно было отвернуться от пережитого холода. Да и вообще от собственноручного минувшего, как давнего, так и близкого. Хотя, конечно, не окончательно. Ибо за спиной всё равно чувствовалось шевеление времени. Упасаясь от которого, Парахин то и дело останавливался в случайных местах и принимался с ожесточённым тщанием вытряхивать из карманов и складок одежды живучие клочья тумана. Он мерещился себе неповоротливым созданием, похожим на железного коня, насквозь источенного ржой и готового в скором приближении надломиться, рухнуть и, рассыпавшись в прах, превратиться в тишину, однако пока что продолжающего брести по погосту мимо могильных оград и памятников, с последней инерцией непроизвольно отсчитывая секунды и кося усталым оком на круговращение полустёртых надгробных надписей:
«Светлый, чистый образ твой всегда с нами… Ты спишь, а мы живём, ты жди - и мы придём… Мы сожалеем, плачем и скорбим, что ты остался вечно молодым… Ты ушла из жизни слишком рано, нашу боль не выразят слова. Спи, родная, наша боль и рана, память о тебе всегда жива… Тому, кто дорог был при жизни, от тех, кто любит и скорбит… Не высказать горя, не выплакать слёз, ты радость навеки из дома унёс… Что может быть страшней и горше потери мужа и отца… Любовь к тебе, родной сынок, умрёт лишь вместе с нами, и нашу боль, и нашу скорбь не выразить словами… Вы, листочки, не шумите, нашу маму не будите… Любим тебя, гордимся тобой, в памяти нашей всегда ты живой… С любимыми не расстаются, лишь рядом быть перестают… Тебя уж нет, а мы не верим, в душе у нас ты навсегда, и боль от тягостной потери не залечить нам никогда… Вы меня не зовите, я к вам не приду. Вы ко мне не спешите, я вас подожду… Никто не смог тебя спасти - ушёл из жизни очень рано, но светлый образ твой, родной, мы будем помнить постоянно… Ты жизнь свою прожил достойно, оставив память нам навек. В безмолвном мире спи спокойно, любимый нами человек… Сердце погасло, будто зарница, боль не притушат года, образ твой милый будет храниться в памяти нашей всегда…»
Так оно и продолжалось.
Престарелый Парахин превращался то в одно, то в другое, то в третье - и оставался прежним.
Он не терял способности сознавать окружающее, однако предполагал неразгаданные знаки между слов на каменных плитах, скрытые рисунки в их взаимном местопереплетении и неслучайность собственного взгляда среди этих знаков.
Он ускользал от самого себя и разного прочего, недоузнанного и непроговоренного.
Если б имелась возможность хотя бы кратковременно выброситься на светлый берег, зарыться в солнечный песок и забыться, отогреться, перевести дух, тогда, конечно, было бы полегче. Но такой возможности у престарелого Парахина не проглядывалось даже в мечтах. Никто на его памяти не угадал направления к светлому берегу, хотя многие надеялись. Разве только публикации о легендарных личностях свидетельствовали об обратных примерах, но исключением из правил Парахин считать себя не привык, ибо не имел к тому ровным счётом ни малейших оснований. Вестимо, жизнь - не поле перехожее, и с какого боку её ни меряй, а по всем путям-маршрутам, по всем тропкам-дорожкам раскиданы хитрые тупики и ловушки, невидимые простым глазом, оттого почти неминуемые без редкостной удачи для перекатного люда.
Время, время…
Задним числом оно искривлялось и мутнело, а в иных местах раздёргивалось на части. Которые обозначались в виде отдалённых картин, большинство из коих представляли его, Парахина, среди трудящихся масс, исполненных совокупной энергии и могучего энтузиазма. Кроме того, брезжили тягостные тюремные будни. И положительные всплески семейного бытовращения. И безбрачно умасливавшие его представительницы бабской половины. И события пестроцветного пошиба, в разной степени доступные объяснению с точки зрения диалектики. И среди этих событий - люди мужского и женского рода, партийные и беспартийные, ясномысленные и себе на уме, моторные и квёлые, отзывчивые и насквозь прочерствелые, крепко придерживающиеся генеральной линии и досадно заблуждающиеся, такие-сякие и разэтакие, гонорея их побей и холера задери, в подавляющей массе уже отголосившие своё, отшевелившие чем можно и отмаявшиеся в меру способностей. А также удачные прецеденты и печальные казусы, и случайные стечения обстоятельств. И прочие отдельно взятые факты в их узкоформатном и широкомерном выражении, подёрнутые рябью значительного отдаления, но пока вполне различимые.
Ещё были звуки. Немало слуховых образов времени хранил в уме старик, но самыми памятными среди них являлись нежные поскрипы кровати с панцирной сеткой - вот такие: клырисклыри-клырисклыри-клырисклыри. Эти звуки сопровождали еженощную телесную совокупность Парахина с молодой кладовщицей камвольно-суконного комбината Кларой, которая была у него между первой и второй жёнами (соседи так и шутили: «Между первой и второй промежуток небольшой», подразумевая под «второй» Клару, однако это мнение вскоре выяснилось ошибочным). Как-то раз вместо прежних звуков кровать стала выскрипывать: кларувскрыли-кларувскрыли-кларувскрыли. И в самом деле, на следующий день молодую кладовщицу на работе зарезал сотрудник вневедомственной охраны на почве неразделённой любви и белой горячки. С той поры накрепко сцепились в умственном багаже Парахина сухостойная досада, остаточное тепло женского любострастия и зловещие поскрипы кровати: кларувскрыли-кларувскрыли-кларувскрыли.
Но всё это было очень давно.
Прошедшие годы глыбились позади престарелого Парахина, громоздились друг на друга, подобно древним животным, вынырнувшим из небывальщины для того, чтобы вспомнить о своём давно иссякшем инстинкте продолжения рода и постараться размножиться с кем попало, не разбирая половой принадлежности. Разные полосы истории накладывались одна на другую вдоль и поперёк, и сикось-накось; но искры каких бы цветов ни высекались между их боками и серёдками, а всегда неизменно крепкая метла недоли гнала Парахина вперёд без права пересмотра направления, гнала среди других непреднамеренных песчинок, то и дело закручивая его в таких продувных и коломутных вихрях, что порой ему и самому было очень непросто различить себя среди прочей публики в мутнозернистом общечеловеческом потоке. Это казалось похожим на сон, от которого сколь ни беги, а всё равно не отцепишься, и краем сознания понимаешь, что придётся досмотреть его до финальной точки - она станет первым кукареканьем бдительного петуха и новым лучом солнца из-за горизонта, и грюканьем молочных бидонов в руках доярки, поспешающей на утреннюю дойку, и стуком плотницкого топора, прицеливающегося от зари до зарянки осуществлять скромный частнособственнический замысел его хозяина, и виризжанием новорожденного малюка, болезненно расправляющего свежие лёгкие для незнакомого воздуха, и многим другим, таким, что останется существовать среди снотворных видений, но уже без тебя, дурня стоеросового, бежавшего от жизни, похожей на бредовращение, и старавшегося позабыть, что всё в мире переплетено - просто и сложно, по-разному и как угодно, одно беспременно вытекает из другого, а другое из третьего, цепочка связей и зависимостей тянется и тянется, не обрываясь под любым натиском и не заканчиваясь никогда…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Иногда я сам не знаю, что пережил в действительности: то ли, что вообразил себе так ясно, так осязаемо, или то, что со мной случилось на самом деле. Правда, я отчётливо помню мельчайшие подробности…
Генрих Бёлль, «Глазами клоуна»
Кто чего не разумеет, тот в то да не мешается.
Александр Радищев, «Путешествие из Петербурга в Москву»
В силу необходимости усваивая встречные вещества и явления, престарелый Парахин тем не менее старался не перешагивать граней возможного. Так одним погожим летним утром он бродил знакомыми маршрутами, то и дело задрёмывая на ходу, поскольку прошедшей ночью его мучила бессонница, и к нему без внятного повода подскочил тонкошеий тип с бельмастым лицом нездорового землистого цвета, лохматой рыжей шевелюрой и перевязанным тесьмой газетным свёртком в правой руке. Одет незнакомец был в полупрозрачную сорочку, из тех, что считались модными лет тридцать назад, и в ещё более остановившиеся во времени тёмно-синие фланелевые брюки. Вздрагивая от трудноразличимых задних соображений, этот внезапный человек распахнул потрескавшийся рот и принялся беззвучно - не то задавать вопросы, не то ставить какие-то подозрительные задачи. Даже при мимоходном взгляде на него не возникало сомнений: такой мог бы убить одним своим внешним обликом кого послабее. Однако престарелый Парахин хорошо понимал обманчивость любого наружного выражения, оттого давно не позволял никому воровать своё внимание и приловчился реагировать только на конкретные действия. Не поддавшись желанию испугаться, он сразу отрицательно замахал пальцами на рыжепатлого нарушителя спокойствия и прошелестел душераздирающим шёпотом:
- Даже не проси никакого ничего, мил человек! Это ни в какие ворота не влазит, просто из рук вон! Я и сам не помню, где до завтрева должен находиться и в какую сторону обустроиться, а ты от меня фактически неосуществляемого хочешь! Подобное мне не годится, и ни об чём инаком я тем более предполагать не собираюсь!
Незнакомец тогда напрягся ещё настоятельнее, аж глаза у него с лихорадочной дрожью едва не вылезли на побагровевшие щёки. Он широко распахнул рот - так, словно хотел выкрикнуть наболевший лозунг, - а через секунду захлопнул его с густым хлюпающим звуком. После чего принялся размахивать свободной от свёртка левой рукой, коей, казалось, недоставало имевшихся в наличии жестов, а придумывать новые возмутитель спокойствия не успевал. Наконец в его уме созрели новые аргументы, и он, почти не раздвигая челюстей, стал производить возмущённое сотрясение звуков сквозь косноречиво запузырившуюся между губами нетерпеливую слюну:
- Кхрфр-р-рух-пфр-р-рух! Хр-р-рыш-ш-шбр-р-рыш! Вз-з-зтрыкс-с-спстр-р-рыкс! - и разное тому подобное, что без необходимой слуховой подготовки упомнить невозможно.
Слова, в которые складывались малоприятные звуки, не напоминали престарелому Парахину ни плоскоугольных образов прошлого, ни разновероятных картин грядущего. Всякого он наслушался в прежние времена, уж на него и гаркали, и зыкали, и гугукали, и тюлюлюкали, и фуфукали, и цыкали, и брюмкали, и кукали, и пстрыкали, и огогокали, и хэкали, и дыдыкали, и мерячикали, и бугагакали, и шишикали, и зюзюкали, и хрякали, и бубукали, и гайлали, и трамтатакали, и чего только ни делали. Многими шумовыми перетыками сытила жизнь Парахина в самых разных наклонениях, да он и сам умел почти столько же, сколько наслышался, ибо если несгода заставит, то и бык соловьём запоёт. Однако старик давно утратил надобность в ответных выражениях, да и мало ли какие извороты могут примариться недомученному обстоятельствами человеческому разуму. Оттого, даже не помыслив вникать в загогулистые и скользкие для понимания формулировки незнакомца, Парахин ни на грамм не сдвинулся со своей принципиальной позиции. Лишь - чтобы выиграть секунду-другую между собственных эмоций, - он, наклонившись, задумчивым движением поднял из пыли булыжник некрупных размеров, потёр его о рукав, точно внезапный алмаз подножного происхождения, и, поглядев на эту каменную случайность, подбросил новую тяжесть на ладони, как если бы примеривался для броска.
Бельмастый тип между тем не умолкал, вытягивая губы трубочкой и рассыпая перед собой кривозвучья:
- Бур-р-рбш-ш-шур! Пс-с-стр-р-рух-фух! Бз-з-здрух!
Просто невозможно было его не оборвать, чтобы, оставаясь в здравоумственном образе, позволить себе продолжаться без грязного осадка в душе.
- Замолчь сейчас же, кому наказано! - твердокаменным тоном гаркнул тогда престарелый Парахин на провокатора, желая оглоушить того раз и навсегда, дабы не возвращаться к скользким темам. - Не надо пытаться делать вид и регулировать несбытошное! Возвещать глупости любой дурак может, это ни для кого теперь не новость! Я не в таком состоянии, чтобы изъясняться с посторонними непонятниками. А если желаешь иметь со мной разговор по существу, то сначала покажь соответствующий документ. В противном случае мне с тобой неспособно загадки разгадывать и время растрынькивать на холостые выхлопы!
Тут, предсказуемое дело, ничем не обоснованный рыжепатлый тип устрашился грамотного отпора и без лишних выражений бросился прочь затравленным шагом. Через несколько мгновений он исчез среди густой листвы дикорастущих насаждений - так ныряют в безвозвратный омут, не имея времени для уважительного прощания с остающимися на берегу. А престарелый Парахин как ни в чём не бывало продолжил свою жизнедеятельность в прежнем режиме. И даже в самых дальних закоулках ума не держал представлять что-либо об упомянутом происшествии. Не говоря уже о чувствах. Ведь если чувствовать всё подряд, то любому, хоть бы сделанному из оружейной стали человеку не хватит никакого сердца, чтобы профильтровать сквозь него разные настроения и случайные безглуздости, о которых вообще мало у кого есть достаточное понимание. Единственный выход - отделиться от нежелательных веяний посильным отрезком времени или пространства и вариться в тишине собственных мыслей о чём угодно. И Парахин варился - но, конечно, не для достижения стадии окончательной готовности, а просто ради самого процесса, предназначенного служить многожильной нитью, соединяющей между собой другие, более весомые действия и события.
Помимо бельмастого возмутителя, удачно перетёкшего на изнанку утратившей актуальность неожиданности, бывали и другие инциденты слаборазличимого характера, однако их совокупный градус оставался вполне терпимым. Увидит, например, какой-нибудь нечаянный мимоход среди молчаливой гущи деревьев сосредоточенного Парахина во время крысоловли - и, не замедляя шага, обронит злословно:
- Эвона какая картина маслом: прямо дикая охота, ни дать ни взять! Да от тебя, дед, за километр разит дурдомом!
Либо менее простоглядный зимогор без животного отрицания в душе, однако накопивший в себе такой ворох разноземельных ошибочностей, что любые слова, выходя из него, способны отыскать для себя только искривлённые звуки, проскользит мыслями сквозь Парахина и сообщит ему своё беспричинное понятие:
- Жизнь надокучила, а к смерти не привыкнешь, хотя они всегда существуют в соприкосновенности.
Или - более развёрнутое и сочувственно-приземлённое:
- Даже если ты упырь, язви тебя в дых, и то негоже черпать соки из кого ни попадя: глупостью не прокормишься. Скорее по нечаянности наберёшься разной гадости, чем восполнишь нужду.
Подобные малости змеились бледными тенями в памяти старика по самопроизвольному лабиринту ложных отгадок и, не оставляя следов, проскальзывали мимо. Уж он-то знал: справедливый ветер, плутая, раздёргивается на трудноисчислимое количество неуверенных сквозняков, которые гуляют в головах у людей, и от этого у каждой отдельно взятой личности не прибавляется в глазах правды даже по гораздо более важным вопросам. Если слова не оборачиваются действием, то пускай остаются сами по себе, не разглядывать же под микроскопом любую разговорную кутлубоину на обочине своего существования. Бессловесные же движения и подавно его не затрагивали. Почему они и зачем - какая разница? Абсолютно никакой. Пусть человеческие единицы живут и соседуются друг с дружкой в любой форме, пусть шевелят руками и ногами и силятся угнаться сами за собой. А ему участвовать и проникаться без надобности.
Единственным не сразу разрешившимся случаем оказалась невесть каким ветром занесённая на погост босоногая носатая бабка скудомясого телосложения, с пританцовывавшими руками и крупной тупоугольной головой, обвязанной чёрным платком богомольного образца. При первом взгляде на старуху о ней можно было представить немного; разве только что она похожа на рассохшуюся от возраста мебель, которую некому выбросить на помойку. Горести и радости личной истории оставили на лице незнакомицы такое количество морщин, что среди них угадывались не только материки, острова, холмы, реки и прочие картографические детали родимой планеты, но также траектории движения всех небесных тел, досягаемых многооким движением научной мысли. Из этого труднопереплетённого сочетания чужих признаков престарелый Парахин извлёк для себя простое практическое соображение о том, что ничего хорошего ему ждать от бабки не приходится; хотя, может быть, и плохого - тоже. Как выяснилось через малое время, коренная часть упомянутого прогноза оказалась верной, зато его вершок выпростался на поверхность желаемого ложноцветной обманкой. Ибо старая кутафья сразу прилипла к Парахину с требовательной позицией:
- Исть хочу! Дай мне поисть, если ты человек с правильной буквы!
Он даже на секунду замер от неожиданной наглости. Ему было легче спрятать раскалённый уголь у себя во рту, нежели удержать в душевной части организма закипевшее возмущение. Захотелось отбежать от бесчинщицы на расстояние крика, а затем уже дать волю словам и действиям. Но престарелый Парахин сумел удержать себя на правильном месте самосознания. Потратив несколько секунд, чтобы успокоиться, он, медленно поворачивая голову, рассмотрел бабку сначала одним, а потом другим глазом, как это делают куры и гуси, когда видят непривычный предмет, вызывающий у них любопытство или тревогу. После этого растреснул лицо в скупой улыбке и отмахнулся, пригвоздив нарушительницу порядка мыслей замораживающим взглядом. Ещё через несколько секунд Парахин произвёл несколько глубокомысленных движений кадыком, выдал в воздушное пространство набор невразумительных голосовых модуляций, густо прохаркался - и, сочтя вытянутую паузу удовлетворительной, присовокупил твёрдый словесный аргумент:
- Если сама себя не спознаёшь в здравой памяти, то иди в специальное заведение для перестарков. А мне и самого-то себя сытить не беспроблемно. Тем более я никем не уполномоченный по богадельной части.
После такого ответа Парахин посчитал инцидент исчерпанным. И вернулся к самодостаточному движению по исхоженному маршруту - мимо железных крестов и каменных надгробий, покрытых пылью и бледными солнечными пятнами, мимо деревьев и кустов, сливавшихся по краям взгляда в одно спокойное зелёное полотно сторонней безмысленной жизни, а также мимо лохматых воробьёв, которые там и сям купались в пыли, бодро встряхивая крыльями и не собираясь никого бояться, словно в целом свете не существовало никого сильнее и защищённее, чем они.
Однако впечатление лёгкости освобождения от непроизвольной бабки оказалось обманчивым. Он не замедлил это осознать, поскольку старая макитра и не подумала оставить его в покое: Парахин ощутил спиной продолжение нежелательного присутствия. Так иногда озабоченный одиночеством или опаской человек ощущает собственную тень, тяжело хватающую его за ноги на каждом шагу без причин и цели, просто в силу инерции. Не было необходимости даже оглядываться, чтобы понять: цепкоглазая попрошайница включила его в сферу своего интереса и теперь станет преследовать и набиваться в компанию.
Раздражение всё крепче смыкалось вокруг Парахина и удерживало его в липких оковах. Он не представлял, сколь долго ему пребывать в таком состоянии. Да и никто на его месте не сумел бы представить. Это, впрочем, совсем не требовалось старику в качестве скрепляющего материала для внутренней стабильности и самоуважения, ибо он привык к тому, что одиночество и подлость, подобно неразлучным супругам нетрадиционной ориентации, шествовали рука об руку по его жизни, настойчиво вовлекая Парахина в круг неприятных и глубоко чуждых ему людей, событий и явлений. И всё же он долгое время не терял надежды вырваться из этой замкнутой фигуры заколдованного случая, пока не обтерпелся внутри неё в силу закономерно накопившегося времени.
…А бабка тянулась - шаг в шаг - за Парахиным, эта нуднословная неотвязница. Она пахла далёкими дождями и умирающими осенними листьями. Бормотание жило внутри неё и, не заставляя себя долго ждать, то и дело вырывалось наружу. Престарелый Парахин угрюмо жевал собственные щёки да изгибал в разные стороны мелкоячеистую сеть морщин на лице, точно желал изловить этой сетью кривобокую рыбу всех отсутствующих смыслов. А попрошайка брела позади несколько дней и ночей, будто служебно-розыскное животное, дыхание которого трудно переносить на своей спине, оставаясь в здравом рассудке. Чистый паморок.
Небо над их головами клубилось разнузданными оттенками серого, вязкого и безотрадного. Напластования реальности расползались вширь, истончаясь и делаясь всё прозрачнее; между явью и сном уже не было почти никакой разницы. Парахин казался себе иллюзией и против собственного желания пропитывался соками чужого голода.
Босоногая бабка передвигалась следом за ним одинаковой тихой поступью при ясном дневном свете и в серебристой ночной темноте. В яремной ямке у неё без просыху светилась похожая на драгоценность продолговатая капелька пота - всегда в одной поре: вздрагивая при каждом шаге, она никак не могла набраться сил, чтобы упасть. Старуха скалила жидкие почерневшие зубы с крупными, но изрядно сточенными клыками в верхнем ряду, как будто пребывала в состоянии непомерно затянувшегося беззвучного смеха, грозящего вот-вот перейти в угрожающий хохот - и повторяла с трескучими усилиями в голосе:
- Хочу исть! Хочу! Исть! Хоть маломальски! Хочу! Исть! Хоть мало! Хоть мальски! Хочу исть! Исть!
- Нишкни! - не утерпев иной раз, пытался окоротить её Парахин. - Уцыть, чтоб тебя распёрло через все прощелины так и этак! Кочумай, чтоб тебя распротак! Когда-никогда, может быть, и придёт пора пожаления ущемлённых, а ноне актуальность идёт врасхлюст с данным вопросом! Потому уймись и отсохни, матерь твою в дышло!
Но он понапрасну тратил голосовые усилия. Бабка выражала ровным счётом нулевую позицию относительно его слов. Лишь прядала седыми бровями, продолжая пересыпать и тягомотить однотонно:
- Хочу исть! Дай хоть малость, сердешный человек! Исть мне надо, ан нету! Где же взять-то? Дай хоть чуток едошки, добродей! Ить страсть как хочу исть! Исть! Исть!
Так престарелый Парахин сделался заложником досадного обстоятельства в лице непредвиденной бабки.
Нечасто, но всё же случались моменты, когда незваная пожелальщица в малой мере пыталась разнообразить свою аргументацию:
- Исть хочу, не пожалей хоть малую крохотность! Не надо жадить, оно ить, жадоба-то позарано или навсепоздно жирной обороткой возвертается до кого надо! А я же по всей правде немноженького жалаю: только поисть и сугреться в пределах возможности! Будь так мил-добр, не отказуйся от милосердости своей унутренней! Дай, благодетель! Исть! Хочу исть! Взаправду! Исть хочу! Исть!
Иной человек умудряется заблудиться в чужих желаниях до такой степени, что уже не способен вовек отыскать возвратную дорогу к самому себе. Однако престарелый Парахин был не таков даже в худшие свои годы. И всё же теперь он опасался, ибо не мог не угадать в бабке неподвластную возрасту скрытую страсть и готовность к скорому движению куда угодно - возможно, не физическому, а только умозрительному, проистекающему от неукротимого рвения поглощать материальные ценности окружающего мира.
Собственно, если копнуть шире, то по справедливому счёту Парахин и сам произвёлся на свет для бурных разрушительных страстей и соответствующих им отображений в действиях. Которые, впрочем, давным-давно откаруселили под созвездиями неудач и отгорели до спёкшейся золы не без помощи родимого государства, обойдясь, как это принято говорить, сравнительно малой кровью и оставив, слава богу, не нарушенными жизненно важные функции его организма. Этот самопроизвольный признак единства противоположностей, наверное, мог бы удивить кого помоложе. А Парахин, сознавая его, не удивлялся; и уж тем более никоим образом не собирался увеличивать силу своего притяжения по направлению к бабке.
Так они перемещались в пространстве, подобные паре квёлых ластоногих недоразумений, плывущих против студёного течения и не сознающих конечной цели своего движения, а помнящих один голый инстинкт самосохранения и свои медлительные телесные образы. Со стороны посмотреть, может, и занимательно; а изнутри - ничего хорошего.
Правда, на исходе третьего дня, сообразив, что старуха не отвяжется, престарелый Парахин дал бабке корку хлеба. А потом и крысой поделился, благо наловилось их с избытком. Не хоронить же нахалку здесь собственноручно, если и впрямь отбросит копыта с голодухи. Возраст многому научает человека, в том числе и смиряться со всем, чего он не может обороть и переменить. Вот и Парахин временно смирился. В конце концов, обретаться на поводу чужевольных пожеланий - оно ничего, тоже можно иногда, если не до конца, без полновесной отдачи, если не высовываться за самосознательные скобки.
Бабка с благодарной дрожью в руках принимала всё подряд и жадно употребляла, двигая щеками, разносторонне гримасничая и причмокивая. После употребления крысы старухины глаза осоловели, подёрнувшись желтоватой плевой, а её лёгкие стали рождать ветер, пусть небольшой в масштабах планеты, но с уверенной потайной тягой, хотя и печальный по своему внутреннему содержанию. Парахин слегка склонил ухо к ветру, угадывая отзвуки спрятанных в нём голосов, и подумал о том, что прокормиться, в принципе, можно и вдвоём без особенного напряжения сил. Однако расположения к данной мысли не почувствовал и постарался поскорее оставить её в прошлом.
Через минуту-другую после того на горизонте обрисовался сторож Лошадиди. Вышагнув из неожиданности, он двигался с опущенным взглядом, при этом выхватывая из воздуха машинальными движениями рук пыльные следы солнечных лучей и рассовывая их про запас по карманам, как обычно поступают бережливые люди с бесполезными вещами вседневного обихода. Но потом Лошадиди поднял взгляд и, узрев Парахина с сопутствовавшей ему бабкой, раскинул ладони в радостном жесте гражданского понимания:
- О-о-о, что за картина, лопни мои глаза! Какая занимательная парочка! Прямо сладкие люлюшечки-разлюлюшечки! Где заяц ни бегал, а в тенёта угодил-таки! Нет, ну я серьёзно: это ведь уже совсем другое дело, одобряю! Вижу, ты починаешь делать успехи, дедуганище: подходящую кандидатуру себе нашёл! Получается, ты ещё годный в работу, а если не по всем статьям годный, то, значит, добрый до женского пола в других вопросах! Молодец! Как говорится, доброму - добро, а худому - пополам ребро! Гулял ты, дед, по погосту без основополагания, как неприкаянный, а теперь - эвона, ёксель-моксель, наш пострел везде поспел! Ишь, руки фертом в боки, ноги прописными знаками! Теперь до тебя на блохе не подскочишь и на козе боком не подъедешь, да? Будешь каждый день циркулировать среди могилок и оглядываться: не утерял ли по ненарочности свою тень в куширях. Какая-никакая забота! Нет, ну в самом деле, любо-дорого ж посмотреть! Ишь, распетушили хвосты, как два павиана… тьфу, как два павлина! И правильно, есть чем гордиться! Пускай ваши молодости существовали нарозно, зато старость получится общая, одна на двоих! Соединяйте инь с янью, не оглядываясь на возраст! Молодые цветочки привлекают красотою, зато старым способнее одаривать друг дружку плодами или ещё какими-нибудь благоприятностями! Таким темпом я не сильно удивлюсь, если вы скоро и унуков нарожаете для поправления демографической обстановки в стране, бу-га-га-га-га-а-а!
Опорожнив мозг от шуточного настроения, он покрутил головой влево-вправо, чтобы размять шею. «Старуха, верно, истрепалась до нулевой отметки не только телесной конструкцией, но и разумом, - мимолётно помыслил Лошадиди. - Бессомненное дело, всё когда-нибудь изнашивается, даже высеченное из камня подвержено убыли. Что уж говорить о костях и мясе, и нервных клетках, и прочих недолгосрочных материалах, из которых совокуплены разностатейные живые твари, включая человека».
Он уже открыл было рот для новых слов одобрения и посильных сексуальных предположений, но тут верная себе бабка цепкими руками прихватила сторожа за брючный ремень. И не преминула сообщить требовательным голосом:
- Хочу исть!
Это было ошибочное движение с её стороны. Потому как Лошадиди не только не имел благотворительных склонностей, но вдобавок с детства панически боялся любых посторонних требований. Сердце у него в груди затрепетало взлохмаченным зайцем; с перепугу он даже обмочился, а затем - простонав убитым голосом нечто наподобие: «Бли-и-ин-н-н! Лучше умереть в поле, чем в бабьем подоле!» - сшиб старуху наземь кривым ударом кулака в среднее место между плотоядной челюстью и мохнатым ухом. Интересоваться происходящим сторожу, конечно, сразу расхотелось, и он, не медля ни секунды, сбежал скачущим шагом, дабы не впутаться во что-нибудь невозвратное.
Лишь отбежав на безопасное расстояние, Лошадиди немного успокоился. И чтобы окончательно вернуть себе душевное равновесие, принялся сочинять садистские куплеты про стариков и старух:
Старый Евлампий спустился в подвал,
связку сушёных поганок достал:
скушает супчику бабка в обед -
и унаследует акции дед!
В мозгу помутилось у деда Семёна:
он в День пограничника спрыгнул с балкона.
Пришёл участковый с вестью хорошей:
разбрызгался дед, но целы галоши.
Бабка Матрёна деду Игнату
тихо спустила в кальсоны гранату...
Долго потом матерился сосед:
«Снова горохом закусывал дед!»
Он сочинял быстро и много, словно в его мозгу прорвало фонтан, и декламировал в окружающее пространство творения своего воспалённого разума, и шагал прочь от места негаданной катавасии, всё дальше и дальше, пока темнота не поглотила его окончательным образом.
…А бабка через минуту после упомянутого удара оклемалась: точно боксёр на ринге, испуганно встрепенулась на ноги, повела по сторонам плоским взглядом с таким видом, будто всё вокруг представлялось ей нарисованным чьей-то неудачной рукой; и, пошатываясь, конфузливо стряхнула ладонями сухую грязь с лица… А потом прилипла к Парахину пуще прежнего: куда он - туда и она. По её лицу непрестанно блуждала заискивающая улыбка, а губы блестели неизменной готовностью ко всему, хоть убей. Старик силился измыслить что-нибудь этакое хитрозатейливое и решительное, - такое, что помогло бы ему ускользнуть и мёртво-намертво отгородиться от внимательного присутствия бабки; однако удобоосуществимого решения он найти не мог.
Впору было взволдыряться настроением, да только нервами делу не поможешь.
Приходилось харчевать оглоедку, чтобы не поднимала лишнего крика. Хотя он её особенно не баловал. Но старуха и тому радовалась. С признательным лицом семенила она следом за Парахиным, перебирала пальцами по воздуху и в знак дружбы рассказывала свою жизнь, вздыхая от воспоминаний:
- Чужая я здеся, чужая, да-а-а… Безобычному человеку среди людей трудно выжить, а и без них тоже неспособно. Ты не думай, я не всегда было такою, как теперячки, благодетель ты мой. Спервоначалу - ещё до войны с французами - когда меня сюдыть принесли с неба в образе космического семени, я такую красивущую стать имела - что ты! Стрелялися через мою красоту мущщины, да! Но к мущщинам у меня тогда не имелось антиресу. Зато жила барыней и ни в чём не знала недостатку. До самой Октябрьской революции, пропади она пропадом. А потом у меня всё как есть отобрали. По миру пустили большаки, до единой нитки ограбили. Да ишшо под горячу руку поизгалялися надо мной изверги, снасильничали гуртом. Ни в похвальбу сказать, ни в укор помянуть, выцеловали ястребы курочку до остатнего пёрышка. Почитай цельный год терпела я утеснение и насильство, да-а-а… Опосля того родилися у меня двое сыночков, на ум кривоватеньких, одно слово: каков пень, таков и отростень. Вот же оне, как выросли, тоже меня сильничали по-родственному, окаянные. Но хоть покушать давали мамке, и на том спасибочки, не попустили помереть голодной погибелью. Жила, в общем, исполагоря, переносно до времени. А когда у меня от них доченька народилася, то я им уже стала не нужная. Они себе донечку-то мою оставили в пользование, а меня, стало быть, выгнали за порог. Сказали: «Ступай, маманя, кормись теперь самостоятельными способами. Можешь обретаться где хочешь и жучиться с кем пожелаешь, на полной своей свободе. Обойдёмся как-нито без старухи старожилой, нам в семье лишний рот не нужон. Не представляем, чтобы ты и дальше продолжала красть наши дни, наполняя себя жизненным соком до самой нашей смерти. Мы должны существовать экономически, потому как неизвестно, сколь ещё лет дожидать звездолёта с родимой планеты!» И пошла я, значится, в мир широкий, пошла тихими шажочками - так что дай вам бог пировать, а мне бы крохи подбирать, да-а-а…
Парахин слушал словесный поток незваной приблудницы, с неохотливым холодком пропускал его через себя и глядел на старуху по-птичьи: то правым глазом, то левым, а то и вообще иными отверзостями, неявными для простодушного человеческого внимания, но без труда угадываемыми личностями умудрёнными и нахлебавшимися отчуждения себе подобных. Бабка, правда, ничего не угадывала, она казалась существом отражённого света, чёрт его знает откуда взявшегося, но липучего и стойкого. Изо дня в день рассказывая одно и то же, она обильно дрызгала словами, точно прохудившийся водопровод, и успела приесться престарелому Парахину хуже толчёной репы. И самое безотрадное, что нахлебница даже не планировала перемен в своей линии жизни.
- А что я могу расподелать теперя? - разводила она руками с видом скорбного гармониста. - Да ничего ж не могу. Беда не дуда: наигравшись, не кинешь. Сыны с моей донечкой осталися соблюдать равновесность, а я - с кем придётся. Живу - покашливаю, хожу - похрамываю, да-а-а… Прытче зайца не сделаисся, а и того излавливают не сегодни, так завтра али ишшо когда-нибудь. Какое уж господь ни спустит упромышление на мою бедную головушку, такое пускай и будет. Всё одно на ветер живота не напасёшьси, на смерть детей не нарожаешьси, а года - что вода, за ними не угонисся: время ить самосильно двигается куда ему надобно. Я сама-то давно потеряла надёжу собственной силою перемогнуться скрозь лишенько, покорилася верховной воле, а всё не тороплюся упестоваться на вечное заспокоение. Ить ленивого дошлёшься, сонливого добудишься, а мёртвого не дозовёшься, да-а-а…
Парахин держался стойко. Непричастно покашливал, вытряхивая муравьёв из карманов пиджака, или жевал травинку с неприязненным видом, и в разговоры с бабкой не вступал. Поскольку у него не имелось интереса выспрашивать избыточные факты ради любознательности и дополнительного умственного багажа, а практического резонанса от новых сведений не угадывалось даже в отдалённом будущем - тем более что дело касалось человека перехожего, малодостоверного и обрыдлого донельзя. Лишь в редкие моменты чрезмерной досады, не умея сдержаться, старик производил наружу замысловатые звуки. Которые, впрочем, не касались вразумительных материй, а колебали воздушное пространство просто так, сами для себя, не принимая в расчёт ни окружающую обстановку, ни даже самого Парахина, будто он имел к ним абсолютно случайное отношение.
***
Нереально загодя определить пути всех возможностей, включая лёгкие концы разных начал и наоборот. Но, как правило, среднеарифметическая неблагоприятность по весу и габаритам тютелька в тютельку совпадает с перекрывающим её удачным случаем, это знает любой человек, достаточное время понаблюдавший за своей жизнью. Так, по счастью, упомянутый закон и на сей раз не утратил действенной вероятности: конец бабкиным приставаниям настал в одночасье, и явился он со стороны.
Одним пасмурно-мглистым днём престарелый Парахин двигался ординарным темпом по центральной аллее погоста, сопровождаемый приотставшей на несколько шагов нахлебницей, когда в их совокупное поле зрения ворвались несколько автомобилей иностранного производства, оснащённых проблесковыми маячками. Из автомобилей выбрались на свежий воздух крепкие мужички в штатском, деловито-спокойные в своём уверенном превосходстве над невооружённым миром. Они были настолько неотразимыми от придавливавшей их плечи уполномоченной значимости, что земля гулко вибрировала у них под ногами и новосёлы подземного мира жалобно переворачивались в сырых домовинах. Оценивающе повертев головами, мужички в штатском сноровисто схватили отчаянно завиризжавшую старуху и увезли её на своём скором транспорте в секретном направлении.
Ничего не понял престарелый Парахин, спроворившийся в этот шаткий момент схорониться за крупномраморным памятником цыганской танцовщице Оксане Трулалоевой. Уловил лишь отрывочные фразы о мутациях и паре нормальностей, имевшихся у бабки. Да ему понимать, в сущности, и не кортело. Оттого он дальше разумного из-за памятника не высовывался и воздух напрасными движениями не сотрясал. И то: много ли найдётся на свете добротворов, которым охота на пустом месте проявлять доблесть ради чрезмерного человека, не приносящего пользы, а только загрязняющего атмосферу своим присутствием? Вряд ли даже все пальцы на руках употребишь, чтобы перечесть подобных ненормальников. И уж кто-кто, а Парахин себя не относил к упомянутой категории. Главное, что его лёгким способом избавили от захребетницы, и на том примерное спасибо работникам неясного фронта… Жизнь имеет свойство давать в самых неожиданных местах противоестественные трещины; стараться законопатить их - мартышкин труд и обидная трата нервов, ибо при должном терпении и философском отношении к трудностям всё рано или поздно возвращается к общедостаточному балансу. Уж сколько раз престарелый Парахин в этом убеждался! Теперь убедился сызнова.
Едва звук автомобилей угас за пределами слышимости, как низкое небо разразилось давно наболевшим дождём, струи которого с места в карьер принялись тиранить погост с неистовым старанием сумасшедшего санитара, мечтающего за одно дежурство выполоскать из каждой складки земной фигуры призрак смертельной инопланетной инфекции. Там и сям густое полотно туч давало слабину, и сквозь его кратковременные прорехи из далёкого надмирья прорывалось тяжёлое пламя молний, захлёбывавшихся собственным непосильным грохотом. Сквозь дождь дул слаборазличимый ветер, из которого стремительные водяные потоки высосали все самостоятельные запахи, оттого он казался лишь наполовину настоящим, а наполовину выдуманным. Зато в реальности общей картины непогоды сомневаться не приходилось, поскольку зрительная поверхность подкреплялась жидкой остудой, перманентно сочившейся сквозь недостаточную одежду Парахина. Он вымок до нитки, словно крыса, которую пытались утопить в ведре с водой и не добились смертельного результата лишь из-за того, что от неосторожного движения ведро перевернулось.
Старику было некуда бежать, чтоб укрыться от рясных осадков. Потому он отдался падавшим с неба тёмным струям и терпел, не выходя из-за памятника. Дождь смывал с Парахина жирные следы чужих болезненных обид и несуразностей; не мог смыть только его собственных горючих жизненных заноз, всосавшихся в организм слишком глубоко, вросших в него повсеместно и пустивших для пущей надёжности разлапистые корни… Между ожиданием погодной перемены его пальцы - не то чтобы в знак протеста, а просто сами по себе, с неясным внутренним смыслом гуляли по гладкой поверхности надгробия танцовщицы Оксаны Трулалоевой в неторопливом темпе, будто наигрывали печальную мелодию на замаскированном под камень музыкальном инструменте. При этом престарелый Парахин, подобно незапланированному сверхчеловеку идеального образа, не обращал внимания на эволюции своих пальцев и приговаривал, запрокинув собравшееся морщинами лицо навстречу непредвиденной стихии:
- Ништо-о-о, небось не глиняный, от дождя не расклякнешь, по капле дождь, по росинке роса, только поддельные цветы дождя пужаются, боись не дождя и грома, а дурака-агронома, куды ветер дует, там и дождь как на заказ, ништо-о-о… Туча летуча, а дождь бегун, дождь вымочит, а красно солнышко высушит, бобры перед дождем работу работают всю ночь, лягухи выползают на берег, а мертвякам же ж всё одинаково способно - хоть дождь, хоть вёдро, ништо-о-о, перемогнёмся!
Одни люди смотрят на предметы и явления и видят в них только тёмную суть. Другие же, наоборот, выхватывают зрением исключительно светлое содержание. Но никто не способен видеть и сознавать соразмерно и то и другое. Это правило не обошло стороной Парахина; хотя он, не желая однобокости, старался попеременно перекидываться то на одну, то на другую сторону понимания, но чувствовал тяжёлый перекос в густую и темноту. Которая набегала на него из дождевых струй, из зябкого воздуха, из собственных слов, даже из далёких вспышек молний…
Приблизительно через полчаса гром утих. Дождь тоже выдохся. Ослабив напор, он стал учить землю говорить, и та отзывчиво шептала ему ласковые слова, которые имели очень короткий смысл, улетали и забывались, чтобы не родиться больше никогда, навек оставшись неповторимыми. Престарелый Парахин не успевал вникать в звуки земли и дождя своим растяжимым слухом, да и не желал этого. Утомившись собственным монологом, он теперь молчал, вяло побулькивал носом и смотрел на памятник, расположенный напротив. Тот был поставлен неизвестному человеку. От которого остались только полустёршаяся фамилия с неясной серединой: «Пере…нский» - и оптимистическая эпитафия:
Былое вряд ли может утешать,
А небылое - и того подавно.
Но мне покойно под травой лежать.
О, не грустите, люди, здесь так славно!
Высеченная на камне надпись казалась Парахину чересчур отвлечённой от действительности, ибо сознавать своё положение под травой человек, разумеется, не способен, если в нём не осталось жизни. Однако в словах стародавней эпитафии содержалось спокойное приятие неизбежного, и это можно было счесть положительным явлением. А надежда, которую упомянутые строки предназначены дать легковерам - что ж, и она некоторым людям требуется, так пусть и остаётся для тех, кому необходимо уповать на лучшее направление будущего без приложения трудовых усилий.
И Парахин вспомнил, что за все прежние годы не написал на бумаге и тем более не высек на камне ничего особенного, зато произнёс устным образом чрезмерное количество слов, две трети из которых неплохо бы возвратить в тишину, да нельзя, поскольку невозможно: слова обрели свободу и теперь живут сами по себе где-то далеко, беспристрастно и непонятно, не принося никому прибытка, а только умножая беспорядок мира.
Ещё он размыслил о том что, кроме звуковых колебаний от всех остаётся какая-нибудь малость в посильном выражении, но обычно в этом интереса для сторонних людей не больше, нежели в любом безответном предмете или произвольном обстоятельстве; вместе с тем каждому хочется, чтобы его сухой остаток представлял собой заметную величину на фоне прочих исчерпанных личностей. Отчего так? Неведомо. Верно, инстинкт или другого рода пережиток. Меречистые плавни и то яснее, чем мутная жижа человеческих побуждений.
Много о чём вспоминал и размысливал старик, пока на погост не наволоклась ночь. Впрочем, не в этом содержалась фактическая важность момента, а единственно в том, что закончилась обоюдоострая история с инородной бабкой. Будто оборвалась намозолившая глаза долгосерийная кинолента, оставив на экране последний сохранный кадр - фигуру одиноко застывшего Парахина. Который сидел за памятником цыганской танцовщицы Оксаны Трулалоевой в прилипшей к телу одежде и, потеряв свой взгляд в темноте, пытался угадать, снится ли он - вчерашний и сегодняшний - себе, завтрашнему. Но так и не угадал, а просто закрыл наконец глаза и плавно перетёк в следующий день. Вероятно, это и к лучшему. Поскольку грядущего впереди оставалось неизвестно сколько, однако явно меньше, нежели прошлого - настолько меньше, что его можно было признать практически не существующим. Оставалось единственно верным настоящее время, навстречу коему способнее всего продвигаться во сне, покойно и беззатратно, пусть даже отчасти и в собственном воображении.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовёт нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днём, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся?
Александр Грин, «Бегущая по волнам»
Неважно, как всё обстоит на самом деле, что будет, то будет, а что было, то было, и какая, к чертям собачьим, разница, как это выглядело со стороны. Только мои личные ощущения и впечатления имеют какой-то смысл, они - опыт, а опыт - единственное имущество, которое можно забрать с собой если не в могилу, то, по крайней мере, на её край. Глядишь пригодится. Ну мало ли.
Макс Фрай, «Ключ из жёлтого металла»
После того как прилипчивую старуху изъяли из его жизни, Парахину вздохнулось намного спокойнее. Не сказать, что его совсем уж непосильно отягощала лишняя тень за спиной, однако видимый промысел материальной природы в ней преобладал над духовным вектором, и этот факт волей-неволей усугублял разлад между внешним и внутренним законами для Парахина. Потому проще было лишить себя памяти о ней, чем представлять своё движение по течению времени параллельным курсом с полоумной личностью, не стоившей даже слов, которые иной пустомысленный человек, возможно, стал бы подбирать для её объяснения. Что такое слова и объяснения? В них мало настоящего понимания. Мир всё равно подкармливает людей лишь огрызками разбросанных там и сям сведений, но цельной картины знания составить не позволяет. По крупному счёту, попытки формулировок лишь загрязняют суть любого вопроса; каждый новый смысл следует улавливать и сознавать без словесной помощи - единственно живым чувством сердца. А в сердечном пространстве Парахина касательно старухи не возникало ничего теплокровного, лишь исключительное ощущение беспочвенного излишества нездорового происхождения. Приблизительно такое можно испытывать по отношению к отгнившему зубу, который желательно сколь возможно скорее удалить, дабы не распространять зловоние и болезнетворный процесс между дальнейших частей организма.
Разумеется, если людей без разбора подвергать преждевременному изъятию из жизни, да ещё большими количествами, то после них остаются дырки в истории. Этак, не зная меры, можно превратить её в решето, сквозь которое вытечет любая лучезарная идея. Но от одной-единственной исчезнувшей старухи для общества беды никакой.
Приключись на месте бывшей попрошайной бабки кто-либо в ином лице - хоть в женском, хоть в мужском - ничего лучшего понимать в его адрес престарелый Парахин тоже не стал бы. Зачем? Чувство одиночества было ему незнакомо. Как, впрочем, и большинство прочих бесполезных чувств, на которые он с юных ногтей поставил себе непререкаемый запрет. Вестимо, запреты существуют не для того, чтобы нарушать их; подобное легко представляет даже любой скудоумный или кого ни возьми вопросительной рукой для пристрастного анализа, будь то первый встречный на пустой улице или случайный мимогляд из толпы отдыхающих в парке культуры и отдыха. И Парахин не нарушал ничего раз и навсегда установленного, ибо считал свою мыслительную способность ни в малой мере не худобеднее всех прочих граждан. Необходимости в спутниках у старика не могло возникнуть даже в бредоносном сновидении. Многих разнообразников встречал он на перекрёстках судеб, но это ничего не меняло в его конкретной биографии, поскольку раньше или позже все отодвигались в туман и в лучшем случае тихо вываливались из поля зрения, а в худшем - вообще расшибались в прискорбные дребезги. В итоге никого не наскрести в осадке, не собрать в удобоваримую конфигурацию, да и ну их к лешему. Люди нужны друг другу лишь для того, чтобы заслоняться чужими телами от холода душевной непристроенности. Коллективными усилиями заполняя собственные пустоты, они создают видимость общепризнанных удовольствий и регулярного тепла, но это дело нелепое. А Парахин отродясь не страшился прохладного климата среди своих внутренних просторов.
В осторожном преломлении вышеприведённых соображений, помноженных на враждебные возможности мира, старик не собирался терять бдительности. Без должной бдительности человек равен животному, это он усвоил всей глубиной своего долготерпеливого умозрения, отшлифованного перегибами и лишениями прежних лет. Какой смысл опускаться на один уровень с животными, чтобы тебя мог сожрать первый желающий? Тогда и рождаться на свет не следовало бы.
Тем не менее подобное суждение Парахина вовсе не означало, что он отрицал животный мир огульным образом. В отличие от Лошадиди, полагавшего за лучшее скорее перевести всех представителей флоры и фауны в разряд неживой материи. Это проистекало не из коренной злобности или ещё каких искривлений характера, а из философских понятий сторожа. Который любил, схоронившись где-нибудь в затишном углу погоста, вникать в труды Бердяева, Фёдорова, Вернадского, Розанова и прочих углублённых мыслителей земли русской. Более всего сторожу нравились строгие установки Циолковского, чью затрёпанную, подклеенную малярным скотчем репринтную брошюру «Монизм вселенной» он почти всегда имел при себе. С упомянутой брошюрой Лошадиди однажды выскочил из-за тёмных кустов под яркое полуденное солнце, застав врасплох престарелого Парахина - и заорал от избытка понимания:
- Нет, ты только погляди, что пишет! Экий великий умище! Ты вникни как следует, я тебе сейчас прямо по писаному процитирую!
После этих слов, восторженно выгнув шею и кося взглядом в печатный текст, он принялся зачитывать из работы родителя русской космонавтики:
- Для мёртвых нет времени, и нельзя его считать. А так как воплощение неизбежно, ввиду всего сказанного и ввиду бесконечности времён, то все эти воплощения субъективно сливаются в одну субъективно-непрерывную прекрасную и нескончаемую жизнь. Какой же вывод в применении к человеку, животному и всякому атому, в какой бы обстановке он ни находился? С разрушением организма атом человека, его мозга или других частей тела (также со времени выхода атома из организма, что совершается много раз ещё при его жизни) попадает сначала в неорганическую обстановку. Вычисление показывает, что в среднем надо сотни миллионов лет, чтобы он снова воплотился. Это время проходит для него, как нуль. Его субъективно нет. Но население земли в такой промежуток времени совершенно преобразуется. Земной шар будет покрыт тогда только высшими формами жизни, и наш атом будет пользоваться только ими. Значит, смерть прекращает все страдания и дает, субъективно, немедленное счастье. Если времени, случайно, протекло гораздо больше - биллионы биллионов лет, то и это нисколько не хуже для атома. Земли уже нет, атом воплощается на другой планете или других обителях жизни, не менее прекрасных. Чрезвычайно мало вероятия, что атом воплотится на Земле через несколько сотен лет и потому войдёт в состав ещё не уничтоженных животных или несовершенного человека. Жизнь в растениях и низших существах не идёт в счет, как почти неощутимая. Жизнь в более высоких организмах подобна сну, а жизнь в высших животных, хотя и ужасна (с точки зрения человека), но субъективно несознательна. Корова, овца, лошадь или обезьяна не чувствуют её унижения, как не чувствует сейчас и человек унижения своей жизни. Но высшие существа смотрят на человека с сожалением, как мы на собак или крыс. Когда люди поверят в возможность, хотя и малую, жить в образе животных, то они более будут стараться ликвидировать мир животных. Это есть легкая угроза нам за нашу жестокость к низшим земным существам…
Тут сторож прервал чтение, закрыл брошюру и, бережно засунув её себе в брюки, обратил лицо к Парахину:
- Видишь, старик, какая хитрая штуковина вытанцовывается! Оказывается, правильно ты крысячью породу поглощаешь ударными темпами, холера тебе в ухо! Нам вообще желательно в ближний срок изничтожить всё живое на планете, кроме себя самих! Не бояться и проявлять старание! Чтобы в следующей жизни иметь полную вероятность воплотиться обратно в человеческий облик! И я правильно покойникам наслаждение доставляю! Потому как они сейчас временно ничего не могут, но когда получат высшую форму жизни, то ещё спасибо мне выскажут за своё удовольствие! Каждый дурак и каждый умник недопротухлый выразит сердешную благодарность и низко в ножки поклонится! А кто ж ещё им поможет, если не я?! Кто, если не мы с тобой, станет двигать время вперёд, да?
Лошадиди любил чувствовать себя человеком, умеющим мыслить глобально. Однако Парахин его в упомянутом качестве не сознавал. На своём веку он наслушался высокоумных заблуждений от людей отвлечённых и беспочвенных; молодому ошибка - улыбка, старому - горькая тягомотность и потрата времени: если все заблуждения брать в голову, то и десяти жизней не достанет, чтоб их обдумать и опровергнуть. Куда проще оставить в покое свою доступность для чужих слов и сомнительных понятий. Потому вместо ответов на вопросы и дальнейшего диспута о прошлом и будущем старик лишь крепко сжимал губы и короткими скептическими шагами пятился прочь от сторожа. А когда счёл расстояние достаточным для своей безопасности, развернулся и зашагал в зелёное пространство тихих размышлений и неторопливого времени, сложив руки на груди и слегка сутулясь, как осторожник, несущий за пазухой свою смерть, но не торопящийся извлекать её наружу до положенного срока.
«Ишь о чём возмечтал обормот: воплотиться обратно в человеческий облик. Хотя пусть думает как ему желательно: дурака учить - что горбатого лечить… Нет уж, не будет ему никакой следующей жизни. Люди сгорают, ровно свечи. Но от свечки-то хоть огарок остаётся: их, этих огарков, если достаточно собрать, можно и новую свечу вылепить, не хуже прежних остальных, а от человека - ни огарка, ни обмылка: гнилость малоприятная, питание для микроорганизмов и растительности», - такие соображения формулировал престарелый Парахин мысленным образом. А его взгляд скользил по нижней плоскости зримого мира, машинально отмечая разбросанные там и сям прозрачные целлофановые пакеты с остатками поминальных пикников: вскрытыми консервными банками, упаковками из-под кетчупа, высохшей яичной скорлупой, изгвазданными одноразовыми тарелками и стаканчиками, скукоженной и почерневшей от времени банановой кожурой, тонкостенными пивными банками с помятыми боками, порожними пластмассовыми зажигалками, мутными от жирной слюны окурками, лохмотьями разноцветных салфеток и прочими непотребными отходами человеческой скорби. Эти целлофановые пакеты, не скрывая своего внутреннего содержания и даже частично выпростав его наружу, бесформенно врастали в травяной ковёр. Иные, неосторожно задетые обувью престарелого Парахина, издавали жалобный хруст и напоминали о близкой городской тесноте, в которой вообще трудно угадать свободное место, куда допустимо поставить ногу без скандала.
Разумеется, Парахин не забывал и о том, что ему в спину, кроме обременённого философским багажом Лошадиди, смотрит неисчислимое множество безмолвников, которых ему пока не дозволено видеть. По сравнению с ними говорливого сторожа можно считать величиной настолько маломерной, что уделять ему внимание - только ронять собственное достоинство.
А Лошадиди ни на чём не настаивал. Позабыв обо всём, он недолгое время восхищённо хохотал. Затем упал наземь, вновь выхватил из брюк брошюру и принялся кататься с боку на бок, вздымая в воздух пыль и во весь голос зачитывая из работы Циолковского:
- Многочисленное население Земли будет усиленно размножаться, но право производить детей будут иметь только лучшие особи! Все будут иметь жён и счастливо жить с ними, но не все будут иметь детей! Таким образом, численность людей, дойдя до своего предела, не будет возрастать, но зато качество их будет непрерывно изменяться к лучшему! Естественный подбор заменится искусственным, причём наука и техника придут ему на помощь! Так пройдут тысячи лет, и вы тогда население не узнаете! Оно будет настолько же выше теперешнего человека, насколько последний выше какой-нибудь мартышки! Исчезнут из характера низшие животные инстинкты! Даже исчезнут унижающие нас половые акты и заменятся искусственным оплодотворением…
Голос Лошадиди разносился далеко над погостом, но Парахин его не слушал. Опыт жизни подсказывал старику, что ограничить население Земли возможно только вручную, проливая реки крови, иначе до светлого будущего - как от земли до неба, с шестом не досягнёшь; и никакие половые акты здесь не имеют значения, даже если специальным декретом предписать всем охальничать с кем ни попадя. Главное - не наделать неравномерных дырок вместо изъятых граждан, дабы не превратить историю в решето. Тут нужна правильная система, и придумать её мало у какого вождя достанет способностей.
Естественно, Парахин не собирался излагать свою точку зрения шумногорлому сторожу, а просто двигался прочь от чуждого заблуждения, упрямо собрав губы в куриную гузку; и в полурастаявших лужицах его глаз отражалось густонаселённое небо. Старик ощущал на своих плечах и спине материальное выражение солнечного тепла, и это ему было намного приятнее, чем разномыслица о неудобоваримых категориях.
Не сказать, что ему внушал сомнения умственный багаж Лошадиди. Однако Парахин считал за лучшее сторониться людей, являющихся ошибками природы. Равно как и всех прочих, чрезмерно отягощённых вопросами и ответами. В сущности, он смолоду не доверял чересчур любознательным гражданам, воспринимая их как существ получеловекообразных, зашифрованных среди притворных звуков. К тому же у них, в отличие от обычного человеческого фактора, всегда слишком много соображений, которые, подобно червям, густо копошатся в их головах, делая этих людей непрозрачными для понимания. А кому интересна посторонняя непроницаемость? Никому, ясное дело.
***
Ещё в большей мере, чем некоторые люди, непрозрачными для понимания казались престарелому Парахину многие вещи современного обихода. Особенно такие, которые оказывали своё действие на расстоянии. Например, радио, телевизор и телефон. В прежней жизни Парахин легко обходился без радио и телевизора, таивших в себе угрозу недобокачественных новостей и ползучего обмана. А вот по телефону ему хоть и редко, но случалось говаривать в связи с иными безотлагательными надобностями. Он делал это не без внутреннего содрогания, ибо ему представлялось, будто на другом конце провода хитрый аппарат крал его голос, подменяя чьим-то чужим звуковым тембром и неравновесными словами. После такого могли вскрыться чёрт знает какие нарушения с неопровержимым участием Парахина, вплоть до подрывной деятельности и диверсий. Кому приятно оказаться без вины виноватым и вздрагивать от собственных мыслей, страшась получить новый срок из-за коварной голосовой покражи?
Слава богу, на погосте можно было с благополучной совестью позабыть о существовании телефонных аппаратов со всеми вытекающими подозрениями и опасками. Так полагал престарелый Парахин. Однако он ошибся. Распространение мобильной связи привело к тому, что в последнее время в гуще похоронных процессий стали всё чаще раздаваться весёлые музыкальные трели сотовых телефонов. Это - на первый взгляд стороннее - обстоятельство могло миновать Парахина без персонального соприкосновения, если бы не случай. Который выложил ему под ноги утерянный кем-то мобильник - аккуратный, блестящий, вишнёвого цвета, размером с партбилет в развёрнутом виде, только толщиной поизряднее. Смущённый дармовой вещью, старик подобрал её, угадчиво потыкал пальцем в крохотные кнопочки, а затем полюбопытствовал поднести трубку к уху. Лучше б он этого не делал. Ибо после нескольких гудков медовый женский голос, безымянно поприветствовав Парахина, сообщил, что он совершил юбилейный звонок с круглым набором нулей после единицы, отчего выиграл приз в размере трёх миллионов рублей, и теперь ему следует явиться в центральный офис телефонной компании для торжественного получения означенной суммы.
Мозг старика в единое мгновение едва не закуржавел от задышавшего в его мыслях кошмара; а сам Парахин в наружном выражении, наоборот, взмок от пота, как мышь, только что переплывшая широководную реку. И неудивительно, ведь про бесплатный сыр в мышеловке он представлял лучше многих, навидавшись разного на своём веку. В колонии усиленного режима уголовники придумывали для простодушников и помудрёнее манки, позаковыристее ловитву - конечно, с поправкой на голодность и слабое материальное обеспечение самых простосердых желаний. И регулярно находились бестолковцы, которые попадались в лапы обаятелей и куроцапов, набивали себе гуглю за гуглей, а всё им впрок не шло, пока они окончательно не затягивались в крутоярую глубь морального падения. С одной стороны, это удивительно, но если глянуть обратным взглядом, то вполне закономерно. Поскольку жизнь учит людей слишком медленно. И мало того что медленно, а ещё из рук вон недостаточно. Вот в чём причина главных неудобий и остуды в человеческом обществе. Особенно если сюда неразрывно присовокуплена изнаночная сторона медали, где не продохнуть от злохватов, которых хлебом не корми, а только дай им волю измыслить побольше срамотворных подлянок и загребущих каверз.
Но престарелый Парахин был не таков, чтобы стать добычей чужого хитронамеренного голоса из аппарата, его на мякине не проведёшь. Ни секундной веры женскому призыву из телефона в нём не возникло. Наоборот, с прострельной ясностью он понял: стоит сделать хоть шаг навстречу мобильной приваде - и лютое лихобедство нахлобучится на него, подомнёт под себя, сожрёт и переварит без остатка. Немудрено, что Парахин зашагал в сторону, фигурально противоположную медовоголосому обещанию, к ближайшей могильной яме, вырытой для похорон завтрашнего дня. Туда и выбросил телефонную поганку. Для пущего презрения даже помочился на неё сверху - как если бы на него глядел из-за притемнённого стекла суровый экзаменатор из надзорных органов и отмечал плюсы и минусы его поведения для вычисления безошибочного баланса, когда настанет время и подадут сигнал.
А затем престарелый Парахин удалился, вдыхая полной грудью медленный жирный ветер. И продолжил свою жизнь с прежним отсутствием жадности к самопроизвольным предметам и заманчивым предложениям.
Однако на том история с противной спокойствию находкой не завершилась.
На следующий день при закатном солнце и слабом ветре, под обильную музыку и жидкий плач родственников хоронили угасшего на почве лечебного голодания пожарного начальника Жореса Поликарповича Головешкина… После всех полагающихся процедур сноровистые кладбищенские копачи опустили гроб в могилу и успели на две трети забросать яму землёй, когда снизу раздался внезапно требовательный призыв мобильного телефона в форме популярной танцевальной мелодии. Вдова усопшего тотчас хлопнулась в обморок, а у одного из копачей случился инфаркт. Настроение у всех, само собой, испортилось, и публика заторопилась прочь, чтобы скорбеть подальше от непонятного места. Хотя могильный холмик кое-как догребли и наскоро забросали венками для видимого порядка.
Описанный казус не прошёл бесследно для городского фольклора: впоследствии многие рассказывали, что покойный Жорес Поликарпович Головешкин звонил им по сотовой связи, иным даже по нескольку раз, и сообщал разные пророчества, а если не имел достоверной информации, то просто молчал и сопел издалека в знак прощания.
Правда, Парахин окончания данной истории так и не узнал. Он даже на упомянутых похоронах не присутствовал, поскольку его к этому не принуждала материальная необходимость, а испытывать праздное любопытство ему представлялось зряшным расточительством духа, противным естественному балансу физических желаний. Никаких выдающихся качеств в очередном захороненном теле он не предполагал, в чём вполне сходился с действительным положением вещей, если отбросить чужие ощущения и непроверенные факты. Близкой для понимания, прозрачной и неопровержимой оставалась одна голая арифметика, и в её свете Головешкин являлся простой покойной единицей, прибывшей на свой последний плацдарм, держаться за который каждому усопшему следовало чем попало уже хотя бы потому, что больше не за что. Впрочем, и эта микроскопическая прибавка материального качества способна казаться заметной лишь оттого, что человеческая жизнь звучит короче стона гибельно раненого животного - правда, обычно никто не присматривается к долготе суммарного звука: все боятся вслепую. О чём тут можно ещё понимать? Не о чем. Дармовые затраты мыслей пока не смогли успокоить ни одно умственное страдание - Парахин, во всяком случае, не сподобился наблюдать ничего даже приблизительного. А ведь судьба законопачивала его персоной немало дыр и прорех, раскиданных титаническими усилиями руководящего звена по необъятным просторам родимой страны! Если взяться руками за сердце, то Головешкин в сравнении с такой категорией - полная инфузория, не заслуживающая ни букв, ни цифр для своего обозначения.
Словом, престарелый Парахин ничем не выделил для себя бывшего пожарного начальника, предоставив ему гарантированную человеческой моралью свободу разлагаться среди червей; а сам остался на этом свете тихо заниматься привычными делами. И, ничем не нарушая общей суммы вероятных движений, перемещался по линии времени с прежней скоростью. Среди разных случайных надобностей он ел, пил, спал, шагал туда-сюда по аллеям и тропинкам погоста, бдительно смотрел во все стороны поочерёдно и наблюдал свою тень одновременно на земле и в небе, как будто научился существовать, впитывая энергию сразу двух солнц: дневного, светлого, и ночного, тёмного, которые, не поделив между собой Парахина, поначалу стремились разорвать его на части, но потом уравновесились обоюдной силой притяжения и пустили его жизнь по кругу, оставив на привязи две противоположные тени старика, дабы он не спроворился убежать.
Нет, Парахин, конечно, не помышлял о бегстве. Имея обширную почву для сравнения, он понимал: нигде не станет лучше, чем никогда не было, а вот нарваться на что-нибудь похуже - это вполне запросто.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Свет - это всё. В случае сомнений поступай так, как делает подсолнечник. Ищи источник света и поворачивайся в его сторону.
Бернард Вебер, «Звёздная бабочка»
Смерти нет. Умереть может лишь Бессмертное; то, что смертно, не может ни родиться, ни погибнуть. Нет ничего конечного. Лишь Беспредельное может установить свои пределы; у конечного же не может быть ни начала, ни конца, ибо сам акт мысленного представления собственного начала и конца служит доказательством его бесконечности.
Шри Ауробиндо, «Мысли и афоризмы»
Куда деваются материальные выражения тьмы и света - загадка, неподвластная разрешению; однако возникать они способны где угодно. С высоты прожитого времени данный факт представлялся старику несомненным. Равно как и то, что по-настоящему только он сам, Парахин в неподражаемом образе, обречён существовать в качестве единственно убедительного зазора между тьмой и светом, днём и ночью, теплом и холодом, плюсом и минусом, и всё равно правды никому не выдать, и даже слов подходящих не отыскать…
Конечно, от случайных посетителей погоста (из тех, что заглядывали сюда по малой надобности или просто срезали дорогу, дабы не совершать крюк через несколько городских кварталов) никакого света не исходило. Зато могилы в ночное время испускали невидимые лучи; хотя далеко не все, а только некоторые - как правило, давно забытые, превратившиеся в едва различимые холмики с одичалыми цветами, бесхозной дерниной и мусором поверху, будто специально замаскированные от ненужного ока. Зачем были эти лучи, престарелый Парахин не ведал. Возможно, таким манером проявляла себя пытавшаяся зарождаться далёкая жизнь грядущих времён, которая придёт на смену вымирающему человечеству. Зато мрак присутствовал в каждом живоходящем. Люди, наверное, и не подозревали, сколько в них содержалось темноты, сшитой кристаллами страха из холода и нерождённых звуков, пустой и непререкаемой. А Парахин знал, поскольку видел не раз. И нисколько не удивлялся, ибо понимал, что деваться некуда, оттого бессмысленно тратиться на сомнения и прочие потуги. Он волей-неволей привык существовать среди мрака и научился беречь свет внутри своего сознания. Когда-нибудь - вероятно, довольно скоро - его персональный свет обретёт свободу и отправится в путешествие далеко за пределы родной страны, планеты и доступного телескопам космического пространства; он будет открывать новые расстояния, постепенно набирая густоту и вкус, как набирают силу благородные вина терпеливой выдержки. Кем такое устроено и для чего это надо, старик разбираться не пытался, но загодя готовился к превращению и одобрял предполагаемое событие.
В свете упомянутых представлений о настоящем времени можно было не беспокоиться. Главное, что ни явные, ни тайные воплощения внешней среды не лишали его необходимого минимума прожиточной способности. Это Парахина вполне удовлетворяло, и помышлять о большем он не считал возможным.
Удовлетворяло старика и то, что в нынешнем своём крайнем возрасте он стал бесконечно малой величиной для окружающих и безграничным - для себя. Будто шапку-невидимку надели на целую планету, укрыв поселившуюся на ней мирную общественность от мощного космического сглаза и прочих негативных воздействий.
Словом, всё складывалось более-менее благоприятно, хоть и припоздало-угасающим образом.
Между тем время катилось своей постепенной дорогой, не обращая ни на кого внимания и обещая среди прочих вероятностей сложиться в настоящую историческую правду.
***
Если человек день за днём сосредотачивается, не зная остановки, он рискует преждесрочно стать самоуглублённым предметом безо всякой пользы для себя и других. Ничего плохого в этом нет, однако и хорошего пока нащупать никому не удалось. Не формулируя данного утверждения, Парахин всё же безотчётно остерегался сосредотачиваться окончательно и безоглядно - ограничивался тем, что наблюдал за собой как бы со стороны, подобно утомлённому после трудовой смены пролетарию, наблюдающему из зала заседаний за выступающим с трибуны представителем районного руководства, коего не очень хочется, но надо досмотреть и дослушать до последнего знака препинания.
Чувство уходящего времени накапливалось в престарелом Парахине столь давно, что уже не приносило ему новых мыслей - и, соответственно, не доставляло беспокойства. Это позволяло порой выбросить из ума второстепенные нужды и душевно расслабиться. Иной раз лежит Парахин подле какого-нибудь покосившегося крестика и - как бы для физкультуры - держит одну из пойманных крыс за хвост над своим раскрытым ртом… Вот так подержит-подержит несколько минут, а потом медленно опускает животную единицу вниз. Та пищит, дёргается в воздухе и перебирает лапками; а после - цоп его за железный зуб! Старику от этого нулевой ущерб, только смешно: зараза-то какая, а тоже стремится существовать подольше! И Парахин душевно смеётся, роняя слёзы понимания. После чего неизменно заходится блаженным кашлем, отхаркивая коричневую мокроту из траченных табаком бронхов. А затем, сыто обмякнув на ковре густой муравы, отдыхает и смотрит на цветущие поблизости бегонии или примулы, или ландыши, или фиалки, или нарциссы, или мышиные гиацинты, или бессмертники, или анютины глазки…
Да, вот так он отдыхал и глядел на цветы, цветы, цветы, на множество цветов, не важно каких, пока не набегала новая слюна для продолжения пищеварительного процесса.
В подобные минуты уединения и покоя даже некоторая смутная мелодия возникала в его уме… Вообще-то престарелый Парахин уже почти забыл времена своей воодушевлённой юности, когда весь мир для него звучал то подобно радостной песне, вдохновлявшей на трудовые свершения, то как бодрый строевой марш, побуждавший к боевым подвигам. Оставшиеся за спиной тёмные годы закупорили его уши высотной тишиной, точно он парил над облаками, по-птичьи отрешённый от мелочности дольних сфер. Парахин этого не пугался, он знал: есть время для музыки, а есть - для тишины, ибо всё в жизни взаимоуравновешено. Однако в обозначенные избранные мгновения отдохновение и сытость открывали в нём особый недолговременный слух, и старик, приплюснув глаза, начинал улавливать новую мелодию, вызывавшую ощущение забытого полупризрачного удовольствия, катастрофического и сладостного одновременно. Истончённым эхом проникала в Парахина эта мелодия, не то давно забытая от прежних эпох, не то зарождавшаяся сама из себя по причине соответствующего настроения: тумтататамтарам… тумтарарампарам... И - барабан. И - труба. А потом - будто шашкой по шее, вот так: чвых! И снова - барабан… И - затихающе - труба-а-а-у-у-у-а-а-а-у-у-у-а-а-а...
Перескакивая через границы понятных человеку звуков, мелодия продолжалась, делаясь раз за разом всё беспредельнее и неотступнее на свежеоткрывавшихся уровнях слухового мира. И - словно повинуясь дирижёрским взмахам сказочного командирского жезла - одна за другой отворялись двери в небывальщину, которую Парахин не только чувствовать ухом, но даже частично охватить мыслью отродясь не представлял…
Каждый человек иногда хочет коренным образом изменить линию своей судьбы. У одних это желание возникает редко - может быть, один или несколько раз в жизни; у других - чаще, едва ли не каждый день. Престарелый Парахин являлся редким исключением из данного разброса позывов; он давно уже не испытывал тяги ничего менять. Ему казалось достаточным слышать упомянутую мелодию хотя бы изредка - и он внимал ей, пользуясь любым доступным случаем.
Чаще, конечно, поблизости случалась другая, обыкновенная похоронная музыка в исполнении полутверёзых лабухов местного ритуального оркестрика. Неоднократно в продолжение каждого дня престарелый Парахин слушал её вкупе с болезненными воплями и рыданиями надрывавших горловые связки неутешных родственников. Но пропускал всё это мимо ушей, ибо к ординарным звукосочетаниям его душевное устройство оставалось равнодушным. Да и к регулярно блуждавшим по кладбищенским аллеям похоронным шествиям он относился как к обыденно-неизбежному, хоть и назойливому явлению природы: взирал на смутные людские волны с твердокаменно набрякшим лицом и шевелил губами на холостом ходу, словно надеялся развлечь растворённые в воздухе тени минулого внимательными песнями самодеятельного содержания.
Единственно с остроугольной чрезмерностью царапала слух Парахину совсем уж неузнаваемая зимняя музыка - когда, закутанный для утепления в загодя накопленные тряпичные излишества, он терпеливо пережидал неблагоприятный сезон и временное оледенение. В эту пору не раз наблюдал он, как мимо него хмурые мужики проносили очередной гроб с новым усопшим, то и дело дружно приплясывая на гололёде. Следом плясали музыканты с сизыми носами, а за ними - кто в обнимку, а кто наособицу - родственники, друзья, знакомые, сослуживцы, соседи, а также различная числом и употреблённым градусом прочая шатия, оставленная покойником на произвол самостоятельного случая ради своего последнего пути и вечного уединения.
Провожая взглядом подобные процессии, престарелый Парахин затыкал себе ушные отверстия студёными от недостаточной температуры пальцами, поскольку не желал узнавать прощальные звуки похоронного оркестра. Оно и понятно: при гололёде с приплясом какая может быть музыкальная узнаваемость? Глум сплошной, да и только.
Хотя глум этот, разумеется, не переплёскивал через края совокупной картины людских обыкновений, слепленной из стоеросового беспросветья и посильных желанностей, противосмысленных страхов и жидких надежд, подобных зыбким кругам на дождевых лужах и бесплотным теням на замусоренном городском асфальте.
Вседневная человеческая утечка сама по себе уже давно не удивляла и не страшила Парахина, как любого вошедшего в лета человека, понимающего неизбежность круговорота веществ и событий. Зерно тоже погребают в почву, обручая с темнотой, чтоб оно потом взошло и, напитываясь влагой, устремилось зелёным побегом к солнцу, а по сроку заколосилось зародышами новой жизни, коим та же самая дорога - в материнское земляное лоно, в природное коловращение. Или взять для другого примера речную воду, которая каждый день утекает в море, а её всё равно год за годом струится в реке одинаковое количество, разве что из-за паводков случаются временные колебания. Никакого горя в этом нет; хотя и прибыток от упомянутого движения сомнительный.
Впрочем, в новой, возникавшей единственно для престарелого Парахина мелодии тоже не содержалось материального смысла. Были только неизъяснимые прощальные звуки, словно сопровождавшие последний вздох всего прогрессивного человечества - для того чтобы угаснуть вместе с ним в холодном безвоздушном измерении вековечной тьмы: тумтататамтарам… тумтарарампарам... И - барабан. И - труба. А потом - будто шашкой по шее, вот так: чвых! И снова - барабан… И - затихающее - труба-а-а-у-у-у-а-а-а-у-у-у-а-а-а...
Понятное дело, человеческому сообществу могут сопутствовать лишь те звуки, которых оно заслуживает, нравится это кому-нибудь или не нравится. С другой стороны, престарелый Парахин не испытывал нужды оглядываться на посторонних в столь интимном вопросе. Главное, что лично ему было приятно слушать необъяснимые звуки, притулившись спиной к ничейному холмику и глядя через крайний угол зрения в свободное небо. Особенно перед рассветом, в тот преимущественный час, когда всех злокозненных людей стараются пускать в расход, и когда пространство над скрытым от глаз горизонтом окрашивается скудными кровянистыми мазками, а фиолетовые облака легковесно пучатся и светлеют, светлеют... А недостижимые пределы пространства как бы отдаляются. И над разлапистыми кронами деревьев догорает утренняя звезда. Самая последняя среди всех возможных светил внешнего и внутреннего мира...
В такой час и обнаружил его однажды проходивший мимо по нечаянному делу кладбищенский сторож Лошадиди. Престарелый Парахин полусидел, приросши спиной к безымянному могильному бугру, держась руками за ноги и распахнув челюсть. Из прогрызенного мешка с писком ползла полудохлая крыса; а старик, не замечая убыли, улыбался одними широко выпученными глазными яблоками затаившемуся в трудноуловимом далеке светлому будущему всего прогрессивного человечества. Которое для него уже наступило в отдельно взятом порядке.
Приблизившись заинтересованным шагом, Лошадиди сложил губы аккуратным узелком и удивлённо присвистнул никому не слышным внутренним свистом. Не желая упускать возможное удовольствие, весь напруженный, точно животное в охотничьем предвкушении, он наклонился и тщательными пальцами потрогал старика в нескольких местах. После чего отрывисто вздохнул и покачал головой, огорчившись своей нерасторопностью: Парахин уже успел охолонуть всеми членами и не мог представлять интереса для извращённых поползновений кого бы то ни было на этом свете.
- Незадача, незадача, - только и пробормотал сторож, стараясь возвратиться в спокойное состояние. - Ускользнул-таки крысоед из-под моего внимания, холера ему в ухо. Ладно, не он первый и последний. Жизнь, слава богу, никогда не оскудеет покойниками. Хотя, конечно, жалко хорошего человека.
***
Лошадиди не стал задерживаться подле старика без понятного для себя практического смысла. Поплевав на ладони, он тщательно обтёр их носовым платком и зашагал прочь, напевая яростные блатные песни о беспросветной сиротской жизни и непростой парадигме уголовного закона.
В упомянутое время Лошадиди ещё не ведал, что отныне в нём навсегда поселится ощущение неясной утраты, будто у него из-под рук уплыло нечто светло-безвозвратное; но он не сможет понять, что именно, и от этого у него каждодневно станет тягуче щемить в грудной области и непроходимо сосать в памяти; станет хотеться отсутствующих в организме слёз, которые заменить совершенно нечем. Потому сторож будет грустить просто так, без видимых признаков и драматических выражений, сам для себя.
Однако всё это проявится потом, а в описываемый момент бесстрастная густота растительного пространства поглотила не только фигуру Лошадиди, но и нестройные ноты его голоса. После чего всякое постороннее движение прекратилось. И окрест не осталось никого, кто мог бы послужить помехой для спокойствия мёртвого тела.
А день продолжал начинаться, и этого невозможно было не заметить. Последняя звезда делалась всё бледнее. И как будто звучало в отдалении: тумтататамтарам… тумтарарампарам… И - барабан. И - затихающе - труба-а-а-у-у-у-а-а-а-у-у-у-а-а-а...
Хотя, возможно, это просто затаённое крысиное племя пищало вдалеке, со страхом предчувствуя близкую непогоду; или, наоборот, радуясь удачной добыче нового пропитания. Или комарьё зудело над кустами и памятниками, желая тёплой крови для собственных неотложных нужд; и ещё кто-нибудь кого-нибудь... Да мало ли что такое: оно, вестимо, всякое случается на старом погосте.
А престарелому Парахину ни до каких безответных вопросов уже не было дела. Холод прорастал у него между пальцев рук и ног, выпрастывался из ноздрей и подмышек - и распространялся во все стороны, и распускался пышными цветами, и наливался щедрыми плодами, хрустко лопавшимися и разбрасывавшими семена, которые тотчас принимались ждать ветра, дабы заполонить мир и перекрасить его в белый цвет. Разумеется, Парахина холод нисколько не заботил, ибо он простым и непостижимым способом струился туда, где ничего нет и есть всё сразу.
Прежние предметы и тени мыслей потерялись далеко позади. Люди перестали казаться конкретными фактами живой природы, сбросили свои имена и обернулись погасшими звёздами, которые невозможно угадать ни одним органом чувств. Осталась лишь единственно волшебная мелодия, и по её течению престарелый Парахин плыл встречь облакам, разворачивавшимся без конца и края, точно марь искусного кружевного плетения, с нитками бело-серо-голубыми, сведёнными в богатый узор затейливыми художниками-ветровеями со всех концов света. Обыкновенный человек наверняка застыл бы каменным столбом среди такой красоты, не в силах от неё оторваться; но Парахин миновал облачное мереживо и без препинаний двигался далее - огромной призрачной рыбой скользил, шевеля плавниками, теряя и находя себя среди вольного космического простора, и с каждым бесконечным мгновением всё увереннее приближаясь к своей последней звезде. Эта звезда сияла и манила ослепительными лучами, переливалась желанием встречи, и в ней с неотложной окончательностью прояснялась недавняя босоногая носатая бабка, запомнившаяся престарелому Парахину в чёрном богомольном платке - правда, теперь она была обнажена, молода и прекрасна.
- Хочешь исть? - улыбаясь, спрашивала она добросклонным голосом.
А из подмышек у неё выглядывали две ласково зажатые кошачьи морды персидской породы: слева шевелил усами котяра Росарио, а справа мерцала зрачками лоснившаяся довольством кошка Светлана. И оба поочерёдно мурчали встречь Парахину, и благосердно интересовались:
- Хочешь исть?
- Исть хочешь? Али ещё чего?
Удивительным образом эти новоуслышанные голоса вплетались в мелодию, совершенно не нарушая общей гармонии. Престарелый Парахин плыл им навстречу и светился нежной чешуёй созвездий, открывая и закрывая бесплотный рыбий рот. И встречные сущности понимали его беззвучный ответ: он ничего не хотел и даже не хотел ничего хотеть. Ему было легко и свободно. И никто не возражал и не сомневался. Ибо время возражений и сомнений закончилось, и началась невесомость… Разве может существовать что-нибудь лучше того, чего нет и никогда не было?
Звезда над погостом
© Copyright: Евгений Петропавловский, 2010
Свидетельство о публикации №210061600241
Свидетельство о публикации №210061600241
Рецензии
На это произведение написано 10 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.