Глава 5. Неудержимое мгновение

Едва я миг отдельный возвеличу,
Вскричав: "Мгновение, повремени!" -
Все кончено, и я твоя добыча,
И мне спасенья нет из западни.
                Гете, "Фауст"


Праздник достиг своей кульминации: все собрались возле главного храма в центре города и ждали выступления верховного жреца. По обыкновению раз в год жрец произносил боговдохновенные речи, рассказывая людям о счастье, которое ждет каждого после их смерти, о почтении родственников, о преклонении перед богами. Этический характер речи был неизменим и непогрешим. При этом народ ликовал, когда жрец восторженно констатировал избранность Деспотии, и бесновался в слепой одержимости эмоциями. Праздник действительно служил отдушиной – и от повседневных бед, сваливавшихся на безобидных людей, и от государственного давления, и от элементарной загруженности на работе. Чтобы поддерживать порядок в обществе, необходимо его развлекать, доказывая его величие. Словно руководствуясь этим тезисом, древние предки установили незыблемый праздник, который отмечался и по сей день.

Впрочем, большой радости в этот день не предвиделось. В связи с неуемным буйством красной смерти, охватившей страну и пожирающей людей, настроение жреца оставляло желать лучшего. Он не только не знал, что сказать, но и боялся выйти к народу. Попытка скрыть информацию от людей провалилась – о болезни знали многие. Поскольку слухи о бедствиях всегда имеют свойство широко распространяться, остановить их не представлялось возможным. Говорить о каком-либо счастье также выглядело абсурдным, все прекрасно понимали, что в стране происходит нечто плохое. Да, во время праздника хотелось услышать что-нибудь торжественное, но в силу того, что встреча со жрецом носила разовый характер, всем не терпелось расставить точки над «и». Что говорить? О счастье? Пожалуй, разве что о счастье после смерти – это было как нельзя злободневно, но весьма кощунственно. Жрец собрался с мыслями, по ходу дела формулируя свои мысли, и вышел к народу.

- Жители Деспотии, я приветствую вас в этот счастливый праздник в честь бога солнца! – люди, окружившие храм, разразились истошным криком. Все встречали посланника бога, - Наша страна как никогда сильна, верховный правитель здоров, народ сыт и безбеден, и все благодаря тому, что боги покровительствуют нам! Они защищают нас, как мы защищаем своих детей, своих родных и близких! – несметная ликующая толпа вновь торжественно завыла, - Невзирая на все проблемы, охватившие страну, мы с честью справляемся с ними и твердыми шагами движемся в будущее, царство правды и справедливости. Да, пока в этом мире царит смерть, о настоящем счастье мечтать рано. Но нужно жить праведно, чтобы наступило то будущее, в котором исчезнет смерть и настанет новый мир – то место, куда все мы попадем.
- А что с красной смертью? – раздалось из толпы.
- Да, что со всеми этими болезнями? – поддержал крики мужской голос.
- Мы преодолеем все страдания вместе, - продолжал, будто не замечая людских взываний, верховный жрец, - Необходимо объединиться! Мы должны стать одним народом, одной душой, одним телом.
- Почему гибнут люди? – продолжались выкрики.
- Что происходит в стране? Скажите правду! – сыпалось отовсюду.

Жрец явно не ожидал такой реакции, он пребывал в оцепенении. Дальнейшие рассуждения о единении народа, казалось, были бессмысленными. Со всех сторон лились вопросы, бросались упреки, народный гнев обещал перерасти во что-то большее. Праздник обещал стать бурным во всех смыслах этого слова.
- Скажите о красной смерти! Не скрывайте!

Омар и Сальма стояли в толпе зевак и чувствовали нутром, что грядут народные волнения. Гнев охватил буквально всех – и тех, кто изначально был настроен враждебно, и тех, кто относился совершенно равнодушно. Единение, о котором так патетично рассуждал верховный жрец, наблюдалось воочию. Впрочем, никакой опасности это для жреца не представляло, все-таки авторитет человека религиозного был выше всяких возмущений. Однако молчать более представлялось абсурдным, предстояло отвечать перед народом.
- Жители Деспотии, успокойтесь! Вы хотите узнать о красной смерти? Хорошо. Но что я могу вам сказать, если сам о ней ничего не знаю?
- Ложь! Клевета! – недоверие витало в воздухе.
- Чем больше мы говорим о ней, тем сильнее эта страшная сила, - признался верховный жрец, - эта болезнь в нас самих. В нашей вере. Или не вере. Справьтесь со своим страхом, победите его.

Но людей не заражала такая позиция, она была не понятна большинству, как не понятна фраза «болезнь в нас самих». Все хотели прямого ответа на прямой вопрос, которого не знал и сам жрец. Омар молча наблюдал за ситуацией и про себя отмечал ее бескомпромиссность. Зная затруднительность проблемы, он понимал положение жреца, не находившего нужных слов. С одной стороны, Омар был на стороне народа, яростно поддерживал его в открытом желании докопаться до истины, но, с другой, ясно разумел, что простого ответа найти не возможно. Позиции жреца были шатки, народ не безмолвствовал. Но как нельзя вовремя подоспели стражи и начали усмирять беснующуюся толпу. Но люди не сдавались и продолжали выкрикивать «Скажите правду», «Не утаивайте от нас истину!»

- Дорогие собратья, - перешел жрец на более мирный тон, - успокойтесь! Если и возникают какие-либо проблемы, то мы рано или поздно их решим! Главное, не теряйте веру…
Но веру народ потерял уже после первых столкновений со стражами. Люди разбежались в разные стороны, как только охранники общественного порядка достали оружие. Светлый праздник превратился в беспорядки, которые никто не мог предвидеть. Чтобы не попасть под горячую руку властей, Омар с Сальмой также моментально убежали куда глаза глядят – подальше от места стычек. «Но почему? Почему же именно так все закончилось?» - интересовалась на бегу Сальма. «Все так или иначе этим заканчивается. На рассвете – надежда, на закате – страх».

Вернувшись домой, Садьма и Омар пребывали в шоковом состоянии еще неопределенное время. Они переглядывались, не изрекая слов и не делая поспешных выводов. Если Омару по большому счету все было ясно, то Сальме – нет. Она была чиста в своих помыслах и поступках, видела жизнь только в ее изолированной стороне, вне стычек и конфликтов. То, что ей пришлось увидеть воочию, сильно напугало ее. Она села на холодный пол в углу, прислонившись к серой безжизненной стене и начала кашлять. Омару почудилось, что она устала, и он решил предложить ей воды, но она поспешно отказалась. Кашель усиливался от волнения, Сальме становилось дурно.

- Дорогая, что с тобой? – Омар подошел к ней и горячо обнял, будто стараясь согреть, - Ты сама не своя. Успокойся.
- Не знаю что со мной. Вдруг накатило.
- Последний раз ты так кашляла, когда я только встретил тебя. Но после этого больше кашель не повторялся.

Сальме ничего не ответила. Все, что она хотела в этот момент, это лечь спать и отдохнуть во сне, забыв о том, что произошло этим днем. Омар старательно уложил ее на спальное ложе, дождался того, пока она заснула, и покинул дом. Необходимо было собраться с мыслями. Несмотря на то, что он всячески пытался избежать политических проблем, они сами накатили на него. Как говорил один мыслитель, если ты не занимаешься политикой, то политика непременно займется тобой. На улице Омар встретил Нехмета, поджидавшего его у дома.

- Что ты тут делаешь? – удивился писец.
- Учитель, я слышал, что произошло сегодня на празднике. Немыслимое дело! Боги покарали нашу страну. Вы присутствовали там, с вами ничего не произошло?
- Все в порядке, сынок, не беспокойся, - признался Омар, - нам с Сальмой удалось благополучно убежать от очага столкновений. Но что-то подсказываем мне, что этим все не завершиться. Близиться расправа, и все зачинщики и подстрекатели будут казнены. Самое страшное, что под подозрение может попасть каждый.
- И даже вы?
- И даже я, сынок, - горько констатировал писец, - Но сейчас меня занимает другое. Моя жена вновь хворает. В какой-то момент ее боли прекратились, а теперь вновь вспыхнули с новой силой. Нужно сбегать к жрецам, которые могли бы принести различных трав в дом. Ты мне поможешь?
- Вы еще спрашиваете.
- Тогда беги скорее и ничего не бойся. Пока до городского правителя не дошли новости об утренних событиях, можно чувствовать себя спокойно. Приведи жреца, скажи ему, что это срочно.

Не задумываясь, Нехмет рванулся в сторону центра города, где в одном из домов жил знакомый жрец-знахарь. В Деспотии не было профессии врача, эти функции возлагались на жреца – человека по определению умеющего все, да к тому же и религиозного. Поэтому врачевание в понимании людей ничем не отличалось от обыкновенных заклинаний, пусть и сопровождалось оно четкими процедурами применения трав. Но сам жрец подсознательно отделял свою религиозную службу от светской помощи в преодолении человеческих недугов, отделял так, что сомнений в его преданности профессии никогда не возникало. Нехмет бежал, оглядываясь по сторонам и стараясь не вызывать подозрений. Ведь бежал он не от кого-нибудь, а к кому-нибудь, но разве это возможно отличить в такой спешке? Люди, мелькавшие со всех сторон, явно пребывали в тревоге. Сначала болезнь не давала им покоя, теперь еще и власть, явно не собирающаяся оставаться в стороне. Все задавались вопросом: какова будет реакция? Что она будет – совершенно очевидно, а вот в какой форме? Однако и сама власть пока не знала этого.

Совет десяти собрался в строчном порядке, Санурсат вновь задерживался. Главные жрецы Деспотии расселись по сторонам в ожидании правителя города – лица, от решения которого зависело будущее. А решение его, в свою очередь, железно зависело от настроения и расположения духа. И вот это предсказать никто не мог. Ходили слухи, что в последнее время Санурсат чрезвычайно раздражителен и срывается даже в тех случаях, когда повод для того отсутствует напрочь. У него участились головные боли, не покидала усталость, не доставало энергии. Санурсат пытался не показывать этого, но ближние моментально разнесли по всем уголкам дворца весь о его неважном здоровье. А если это узнали во дворце, стало быть, узнали и во всей стране – это было делом времени.

- Сообщите, что произошло сегодня, - грозно произнес правитель.
- Утром возле храма начались беспорядки. Народ требовал рассказать о красной смерти, - выступил один из жрецов.
- Красной смерти? Так теперь они все знают…
- Скрывать что-либо бесполезно по одной простой причине – люди заболевают с безумной  скоростью, они наблюдают болезнь воочию. Никакие наши слова не смогут ни переубедить их, ни внушить ложную картину мира. Мы в тупике. Болезнь распространяется все сильнее и сильнее, и люди требуют сообщить им, что же происходит и как мы будем с ней сражаться.
- Разработаны хоть какие-нибудь лекарства? – озабоченно спросил Санурсат.
Встал второй жрец, занимающийся разработкой эликсиров.
- Понимаете, правитель, - начал он, - Пока нам не известен род заражения, нам трудно изобрести противоядие. Мы до сих пор не выяснили что это – физический недуг или духовный. Одних тошнит и мучают головные боли, другие просто лишаются ума и впадают в беспросветное безумство. Что с этим делать, мы не знаем. Нужно еще время…
- У нас почти нет времени! – закричал правитель и привстал со своего золотого трона,  символа величия и святости, - То время, которое было положена на поиски противоядие, бесследно утрачено. Теперь мы пребывает даже не в поиске лекарства, а в поиске утраченного времени – того, в котором мы еще помнили, что такое здоровье, что такое золотой век нашей цивилизации.
- Выходит, наши труды напрасны? – дрожа, спросил жрец.
- Лучшее лекарство от болезни – храбрость. Если недуг сидит внутри человека, нам необходимо победить его самостоятельно.
- Мы не будем ничего предпринимать? – заволновался зал.

Санурсат поколебался и пристально всмотрелся в своего собеседника, прямо в его глаза. Правитель, прекрасно понимая о своем нездоровье, был более всего заинтересован в разработке лекарства, но всякая надежда на излечение уже покинула его. Голова разрывалась на части, нутро рыдало, настроение сменялось легко и быстро. Самостоятельная борьба с недугом – лекарство для сильных, тех, кто еще способен контролировать себя; но как же быть с остальными?.. Он и сам догадывался, что в одиночку не справится со слабостью, так резко накатившуюся на него, но иного выхода не находил. Коллективное исцеление может произойти на небесах, но выживание на земле – испытание каждого.

- Поступим следующим образом, - выйдя из задумчивости, продолжил Санурсат, - Убьем болезнь ее же методом. Выступим с сообщением о том, что красная смерть отступает от Деспотии, что количество выздоровевших превышает зараженных. Пусть люди поверят в это, и, быть может, сами излечатся.

Конечно, Санурсату такие мысли были совсем не близки, но ничего другого в сложившейся ситуации придумать не получалось. Он и сам себе внушал, что не болен, однако головные боли не прекращались. Обычно говорят, что правитель слишком далек от народа, что он не понимает своего народа, а правит лишь для того, чтобы потешить свое тщеславие. О Санурсате такого сказать было нельзя. Его связывала с людьми, как бы он этого не хотел, устрашающая красная смерть. В истории так случается: или ты не понимаешь своего народа и чувствуешь себя превосходно, или вам вместе чудовищно плохо и приходится коллективно разделять ответственность за накатившие беды. Последнего бы не пожелал ни единый правитель, но если уж он в эти сети попадал, тогда сплачивался с народом в поиске единой истины, ради единого подвига.

Предложение городского правителя было принято без обсуждений и возражений – не просто из страха и уважение к вышестоящему лицу, но из соображений вполне прагматических. Спору нет, Санурсат выступил с вполне продуманным суждением, с которым нельзя было не согласиться. Обстоятельства, атмосфера, среда – все заставляло подчиниться вышеизложенной мысли, и поэтому жрецы, совершенно не задумываясь, единогласно согласились с Санурсатом. Если власть не может прийти на помощь человеку, то единственное спасение – помочь себе самому. Важно было донести данную мысль безболезненно и аргументировано, а все остальное бы логично утряслось.

Параллельно с этим, в другой части города, Омар сидел рядом с захворавшей Сальмой и заботливо ухаживал. Ей ничего не помогало: жар усиливался, аппетит пропадал, жажда жизни угасала. Такая внезапная перемена чудовищной испугала Омара. Когда они выходили гулять, ничего не предвещало беде, но вдруг – видимо, в результате стресса, - ее здоровье резко ухудшилось. Доискиваться до причин не было как времени, так и навыков – Омар никогда не врачевал и мало что об этом знал; жрец все не приходил, поэтому приходилось прибегать к собственным методам. Омар обложил свою слабеющую жену теплой заботой и активным самоотречением, ему не хотелось даже думать о том, что может случиться, если ничего не поможет. Но в действительности ничего не помогало. В дом вбежал Нехмет, запыхавшийся и покрасневший от длительной беготни. Омар в волнении перевел на него взгляд и спросил:
- Отдышись, сынок, садись. А где же жрец?
- Учитель, - теряясь в словах, говорил Нехмет, - он отказал нам. Сказал, что не может помогать тем, кто связал свою судьбу со свиньями. Ему не положено ни прикасаться к вам, ни даже иметь разговор. Таков обычай.
- Как можно говорить об обычае, когда умирает человек? – вспылили писец, - Как он посмел?
- Учитель, вы ведь и сами знаете, что он прав… - виновато развел руками Нехмет.
Он и вправду знал, что жрец прав, но личные интересы диктовали разрыв с обычаями. Накапливавшиеся все это время противоречия достигли своего пика, и Омару больше было не в мочь соглашаться с тем, что предписывалось свыше. В конце концов речь шла о его жизни и любви, и лишаться всего не входило в его планы.
- Пойдем выйдем, сынок, не будем беспокоить Сальму, - Омар подтолкнул Нехмета к выходу и обратился к жене, - Любимая, ты побудешь некоторое время одна? Мне нужно решить одно дело.

Она покорно кивнула, и Омар направился наружу. Нехмет решил не произносить более слов, пока сам Омар этого не захочет - натурально, было видно, что писцу не до разговоров. Обсуждать безвыходную ситуацию - дело еще более безвыходное, а потому оставалось только красноречиво поглядывать друг на друга и думать о чем-то, что находится по ту сторону свалившихся проблем. Выйдя на улицу, - а там, надо сказать, к тому времени заметно похолодало, Нехмет и Омар присели на песок, шуршавший под ними как-то особенно. Нехмет взял камешек и начал чертить на песке причудливые линии, не сходившиеся в единый образ, однако, по всей видимости, ему не столько результат ему доставлял удовольствие, сколько сам процесс. Нахмурив брови, Омар прервал волнительное безмолвие.

- Что ты рисуешь?
- Не знаю. Что получится, то и получится. У меня нет определенного плана.
- Да, это верно. Если хочешь рассмешить богов, расскажи им о своих планах, - Омар постепенно приходил в себя и уже мог достаточно рассудительно говорить, - Его даже не одолело сомнение?
- Кого?
- Жреца...
- А, нет, вы же знаете насколько религиозны жрецы. Для них традиции непоколебимы. Этим-то они и отличаются от простых смертных, и за это их и делают жрецами. Как, впрочем, и нас, писцов, - Нехмет улыбнулся, - мы же тоже придерживаемся строгих правил, вы об этом неоднократно говорили, учитель. Таково наше устройство: хочешь жить, соблюдай правила, не хочешь - доживай свои дни, потому что тебя сравняют с землей.
- А я все-таки научил тебя кое-чему, сынок, - Омар потрепал мальчугана за волосы, - Но одного не внушил: мы с тобой представители самой свободной профессии в Деспотии. Именно потому, что беспрестанно общаемся со священными текстами. Для нас слово - важнейший элемент жизни, как воздух, например, или еда. Словом мы творим действительность вокруг нас, словом мы разделяем свет от тьмы и явь от сна. Мы - ученики слова и каждодневные его воплотители. И слово не терпит рамок и границ, оно скорее помогает выпрыгнуть за них, преодолеть. Мы изучаем нашу традиции, переводим древние тексты не только для того, чтобы передать их другим, но и для исследования обычаев. Разве могли древние знать ответы на все вопросы, если их жизнь совсем не похожа на нашу? Истина изменчива, как изменчиво и время. Наше дело - уловить момент, когда истина будет пребывать в зените.
- В этом наша привилегия?
- Быть может, да, а быть может и напротив. Хорошо, что мы задумываемся время от времени над тем, что нас сковывает. Но плохо то, что другие не способны на это, - Омар понурил голову, - Что мне теперь делать? Сальма внезапно почувствовала себя нехорошо. Я представить себе не могу, как это произошло. Вероятно, народные волнения чрезвычайно растревожили ее. Она вообще очень впечатлительная. Но я бы никогда не подумал, что настольно...
- Вас ведь вызывали к городскому правителя из-за красной смерти, да?
- Тебя не обманешь, догадливый Нехмет, - ученику явно понравились лесные слова, - Да, они хотели, чтобы я встал на их сторону, чтобы замолчал, поскольку распространение слуха о болезни равно распространению самой болезни. А раз я обещал, то не мог сказать тебе. Но, кажется, слухи в нашей стране неподконтрольны никому. Как, впрочем, и красная смерть. 
- Может ваше жена заразилась тогда, когда услышала о красной смерти?

Вопрос несколько смутил своей абсурдной логикой, однако в этом действительно что-то было. Конечно, Сальма знала о болезни еще до встречи с Омаром: как-никак она коснулась ее матери, да и сама она покашливала еще до встречи с супругом. Но эта пресловутая болезнь была неосязаемой, туманной, словом, той, которая не отличалась от всех остальных. Уникальность же заразы проявилась тогда, когда она услышала слова «красная смерть». Слова в Деспотии вообще имели чудесное свойство влиять на сознание: начиная с приказов, которые беспрекословно выполнялись, и заканчивая богослужениями, на которых читались поэтические гимны, обладающие безусловным воздействием как на умы, так и на настроение. Недоговоренности во власти служили не поводом для осуждений, а поводом обсуждений: почему не договорил? Зачем? Что хотел сказать? В результате общественное устройство - каким бы закрытым оно не было, - пришло к тому, что намерения людей ничего не значили, а слова - значили много. В Деспотии не было публичных дискуссий, всевозможных споров, которые практиковались у народов моря, однако чуткость и восприятие сказанного здесь занимало особое место. Так, возможно, случилось и с Сальмой: ни одно упоминание о болезни или даже встреча с ней лицом к лицу, не могла так сильно удивить и растревожить, как многажды услышанное словосочетание «красная смерть». Оно пугало не только тем, что говорило о смерти, как таковой, но и о ее свойстве - красноте, неизбежно вызывающей ассоциацию с кровавостью, греховностью и изменчивостью. Пусть эта версия была и из области догадок, но Омар не мог с ней не считаться.

- Получается, я виноват, что повел ее на праздник? - Омар вспомнил, что Сальма не выказывала особого желания выходить из дома, но он в конечном итоге настоял. Единственный день, который позволял совместно выйти в свет, давал единственный шанс, и грех был им не воспользоваться. Но, как показала практика, воспользоваться им тоже оказалось грехом, - Ведь я мог пойти на уступки. Я мог оставить ее дома...
- Учитель, не вините себя понапрасну. Вы сами мне часто повторяли, что в нашей стране нет индивидуальной ответственности. Все несут ответственность за всех. Если за вами и есть вина, то лишь за то, что вы родились на этой земле.
Омар ухмыльнулся.
- Радует, что даже в самой непростой ситуации мы все можем свалить на обстоятельства. Так, очевидно, легче жить.
- А зачем все усложнять?
- Потому что, сынок, жить не так проста, как кажется на первый взгляд. Нужно не упрощать - нет, не в этом смысл наших метаний, - нужно научиться видеть. По мне, неправильно закрывать на все глаза и сводить к простоте, лучше уж я буду с открытыми глазами взирать на пусть и сложный, но оттого и загадочный мир.

Сделав многозначительный вид, Нехмет дал знать, что понял слова учителя, пусть и не соглашаясь с ними до конца. В любом случае спор был не уместен, а лишнее знание никогда еще никому не мешало. Продолжая неподвижно сидеть возле Омара, Нехмет осторожно поднял голову и вперил взгляд в лицо осуждающего себя собеседника. Омар погрустнел. Сию секунду ему уже не нужны были разговоры, как не нужна была в настоящий момент любая компания, хотелось лишь одиночества, интимного разговора самим с собой. Долго не раздумывая, Нехмет принял решение удалиться и оставить Омара наедине со своими мыслями и желаниями, - ученику оставалось ждать, когда учитель придет в себя, и, по всей видимости, этот процесс мог затянуться надолго.

На ночном небосклоне загорались звезды, наступало время молитвы. В Деспотии было принято перед сном воздавать хвалу богам, причем каждый раз различным. Если днем человеку повезло и ему удалось поймать животное к обеду, то ночью восхвалялся бог охоты; если же все дома было хорошо, то - бог домашнего очага. Омара всегда умиляла эта традиция: и своей искусственностью, и какой-то сознательной слепотой, и прежде всего прихотливо-перевернутой логикой, когда молишься за то, что уже произошло. «Странные люди. - рассуждал писец, - они думают, что боги действительно повлияли на их судьбы. Но если бы они влияли, разумнее было их попросить о чем-то, а не благодарить за то, что случилось произвольно». Тем не менее Омар высоко уважал эту традицию и считал ее правильной для так называемых простаков. Она скрепляла их, формировала нравственный стержень, упорядочивала мысли. Но для человека науки, каким безусловно являлся писец, такие правила были немыслимы и смехотворны. Он вспомнил, как Сальма каждую ночь предавалась молитвами и чрезвычайно трогала его; он старался не вступать с ней в полемику, чтобы не разозлить, и всякий раз одобрительно смотрел в ее сторону. Они были очень разные в религиозном плане: она верила традиционно, как полагалось, он все подвергал сомнению; для нее боги присутствовали здесь и сейчас, а для него - на отдаленном расстоянии; она их чувствовала, он их всего лишь изучал. Не сказать, что это сильно сказывалось на их отношениях, скорее даже укрепляло, как и всякие различия. Она поражалось его скептическому уму, он - ее безапелляционному поведению. Когда что-то злило Омара или когда он не мог с чем-нибудь справиться, Сальма лишь хихикала над его беспомощностью, полагая, что все это от его безверья. Также хихикал и Омар, когда смотрел на молящуюся жену. Но этой ночью она замолчала, не в состоянии что-либо произнести богу.

Надышавшись лунного воздуха, Омар зашел в темную комнату, где лежала больная Сальма. Он слышал каждый ее вдох и выдох, он чувствовал в ней жизнь и не хотел с этим расставаться. Не видя ничего перед собой, он неторопливо присел возле жены.
- Ты здесь? - болезненно выдавила она.
- Да... Жрец, к сожалению, задерживается в столь поздний час. Но я с тобой, любимая, я с тобой, - Омар задыхался от ограниченности мыслей, оставивших его. Дом, в котором они жили, находился в изоляции от внешнего мира. Соседствующие свинопасы жили довольно далеко, и положение Омара с Сальмой было далеко не радужным. Нужна забота, думал писец, только она - последняя надежда. Омар намеревался не спать всю ночь и провести ее в разговорах с женой, но спасало ли это Сальму в действительности или просто отсрочивало смерть?
- Мы с тобой о многом еще не поговорили, - перевел дыхание Омар, - А так хотелось рассказать обо всем.
- Дорогой Омар, - прерывисто говорила она, - Не мучай себя. Все хорошо. Помнишь, как мы с тобой гуляли возле реки? Помнишь, как ты в первый раз меня поцеловал? - она перевернулась на другой бок и сухо закашляла, - Это были незабываемые мгновения. Разве не ради них стоит жить?
- Сальма, неужели только ради них? Жизнь слишком коротка, чтобы восторгаться ее краткими вспышками счастья. Она и сама - мгновение. И как же хочется из раза в раз приказывать этому мгновению: «Остановись», «Задержись», «Не торопись». Но оно неумолимо.
- Друг мой, - в ее голосе прорвалась ласковая интонация, - не все так худо, как ты представляешь. Вот ради чего мы существуем в этом мире? Есть хоть какое-нибудь предназначение? Или все наши страдания, волнения, тревоги переживаются не ради светлого конца, а просто так? Знаешь, Омар, чтобы прожить счастливую жизнь, достаточно сохранить о ней живописные воспоминания. Память - вот что придает ценность и смысл. Пусть у меня не была такой насыщенной жизнь, как у тебя, Омар, но у меня была любовь, настоящая любовь, а она никогда не забывается и живет вечно. Не важно, что со мной случится...
- Не говори так...
- Не важно, что со мной случится. Выживу ли я или умру. Но то, что за время своего существования в этом грешном мире я обрела любовь и, как следствие, смысл, является сущей правдой. Спасибо тебе, мой дорогой, за время проведенной со мной, за потраченное время.
Непроглядный мрак окутал комнату. В темноте действительность вырисовывалась совсем по-иному: исчезли границы, стены, потолок, улетучились привычные запахи и цвета. Пространство и время как будто слились в одну категорию бытия, и Омар себя ощущал, словно во сне. Впрочем, разговор с Сальмой также тяжело было назвать явью.
- Я восхищаюсь тобой, восхищаюсь твоей начитанностью, - продолжала она, - Для меня ты - олицетворение людской мудрости. Когда я встретила тебя, болезнь немедленно отступила. Я вновь почувствовала вкус жизни, настоящей, среди людей. Спасибо тебе.
Омар, рассекая мрак, провел рукой по кудрявым волосам Сальмы и склонил голову, чтобы поцеловать ее. Но она, наитием почувствовав его намерения, остановила его.
- Не надо. Ты можешь тоже заболеть. И жрец задержится в столь поздний час и не придет, не забывай.

Томимый виною за содеянное и угнетаемый своей беспомощностью, Омар пришел в ярость. Все, что накапливалось так долго, весь негатив, который он держал в темных уголках своей психики, все вырвалось наружу. Неприход жреца - пусть и по совершенно рациональной для Деспотии причинам, - стал действительно последней каплей. Он тут же вспомнил храм, возле которого все и произошло. Когда они прогуливались с Сальмой, он сказал, что в него нельзя заходить. И тогда же он возмутился этим правилом, жестко разграничивающим людей. За нарушение этого правила могли серьезно покарать, могли посмертно осудить, но Омару теперь было на это наплевать. Он вдруг вознамерился нарушить это правило, пойти против нормы, общественного мнения, спровоцировать, чтобы обратить внимание. «Так дальше не пойдет - выдохнул он, - с этим нужно что-то делать. Это общество нужно менять, и делать это решительно». Лихорадочные мысли затуманили его рассудок, и Омар не мог еще долго заснуть. Сальма уже долгое время молчала, но дыхание ее волновало воздух. Он чувствовал ее присутствие, как и чувствовал то, что она постепенно увядает. Или я, или они - пусть и весьма категорично, но смело заключил он. Завтра предстоял длинный день, возможно, самый длинный в его жизни, и нужно было хорошенько проспаться. Еще долгое время он не мог закрыть глаза, одолеваемый эмоциями и злым предчувствием, а затем потонул в беззвучном сне.

На утро Сальма умерла. Ее оплакал Омар, как и пристало мужу, позже оплакали соседи. Нехмет любезно согласился помочь и отправился к родственникам, дабы сообщить о ее уходе в мир иной. Омар же, придя в себя, отправился в храм. И отнюдь не по религиозным соображениям.