двести 50

Свет был мягким, прохладным, почти белым – без слепящей резкости белизны, но с нежностью цвета молока – его не хотелось испить, к нему не тянуло прикоснуться - нет, в его ровные волны нетерпелось окунуться. Потому руки, голова, всё тело устремились навстречу спокойному, чарующему свету - чуть шире открылись глаза, и…
Пред ними в потолке отпечаталась лампа больничного покоя – свет её был резок, белёс, неприятен – она казалась частью безупречного и чужеродного пространства палаты, что штилем окружило невеликое судёнышко кровати, оснащенное – всего-то!.. – противопролежневым матрасом.
Андрей Николаевич закрыл глаза. Постарался отвернуться, защититься от холодного света. Не вышло.

Последние дни (или всё же минуты?.. Чертовски трудно было уследить за знаками времени в пустом пространстве больничного куба, где изредка лишь пятна медсёстринских лиц пытались заполнить собой белое безмолвие) Андрей Николаевич частенько вспоминал детство.
Вырванные листы из старой детской книжки отчего-то были украшены картинками воспоминаний без доброты и тепла ностальгии, без ярких красок былых приключений, без фрагментов прошедшей жизни, что были приятны на ощупь (у памяти есть руки – опасливые, нежные, исцарапанные). Словно кто-то уронил с макушки шкафа пузырьки с красками, а те разбились – разлетелись, расползлись по бетонному полу чёрными, коричневыми, серыми цветами.

Бабушка – лицо её уставшее, морщинистое, прикрывшееся огромными мутными стёклами в роговой оправе, – приговаривая то ли молитвы, то ли невнятные сказки, кормит внука из чумазой бутылочки – белая жидкость нехотя исчезает внутри Андрея Николаевича.
Он сидит на кровати не по своей воле - поначалу его долго, с проклятиями и уговорами приподнимают медсёстры, после из бутылки вливают какую-то питательную болотную жижу. «Почему через нос? Почему через нос?!» - силится сказать Андрей Николаевич. Не получается. Молчит.

На перемене начинается драка – зачинщиком её становится всегда плохо пахнущий, нечёсаный и злой Бурра, самый толстый ученик класса, - глаза его наполнены злобой и безумием, грязные пузатые кулаки крепко сжаты.  Вскоре ситуации складывается таким образом, что школьный коридор уходит куда-то ввысь, вокруг оказывается лишь полумрак да пыль, и нельзя даже пошевелиться - толстяк придавливает сверху и, брызгая слюной, кричит в ухо – изрыгает рваные обрывки букв.
Андрей Николаевич всё же силится сделать хоть какое-то движение, сбросить с себя невидимую опостылевшую тушу. Не выходит.

С младшим братом сидит в парке у костра. Голос сзади – Иванушкина, студента из последнего подъезда: «А ну, малышня, кто разрешил жечь костёр? Нельзя, ёть, нельзя! Наказывать, ёть, такое надо! Учить. А ну, сымай штаны! Наказание такое, ёть.  Сымай. Стоять без штанов, ёть. Стоять. Сейчас я... Подожди... Стоять».
Андрей Николаевич лежит абсолютно нагой, кто-то (доктор? студент? патологоанатом?)  склоняется над ним, рассматривает его тело. Хочется прикрыться, избавиться от этого любопытствующего взгляда. Нет никакой возможности.

Прогулка по парку с Алёной – некрасивой, умной, всем двором не раз обсмеянной девочкой. Ощущения неуютные и беспокойные – вокруг, кажется, одни ехидные усмешки, как вести себя со странной спутницей – неизвестно, ещё и Алёна говорит о чём-то совершенно непонятном.
«Ты ведь легко представляешь, как всё было до нашего рождения? Гражданская война, революция, цари?..»
«Ну да...»
«Всё было, а нас не было... Представляешь ведь? Легко?»
«Ну да...»
«А вот я подумала, что так и со смертью.  Нетрудно ведь представить. Всё есть, а нас нет. Как до нашего рождения».
«Да?..»
«Представь...»
Андрей Николаевич вновь старается повернуть голову. Чтоб посмотреть в глаза Алёне. Не получается.
- Как до нашего рождения... - беззвучно, не разжимая губ, проговаривает он. – Как до...