На ветру всемирного потопа

[Могила Д.Мережковского и З.Гиппиус на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем. Фото А.Ракова] Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866—1841) — русский писатель не из последних. Недаром его выдвигали на Нобелевскую премию. Не получил. Премия досталась Бунину — наверное, справедливо. Но Мережковский от этого хуже не стал. Его биографические романы — возможно, вершина этого жанра: это не книжки из «ЖЗЛ», — это настоящая историософия; автор так вживается в душу своего героя, что порой кажется, что он пишет не роман из жизни некоего исторического персонажа, но автобиографию.

Мережковский жил ощущением близкой катастрофы. Это ощущение — главное, что есть в его книгах. Катастрофы на его веку свершались одна за другой: первая русская революция, Первая мировая война, Февральская революция, Октябрьская, эмиграция, Вторая мировая война… А ему словно всё мало было — он не переставая говорил о том, что ещё ждёт впереди. И кажется, накликал нынешний конец Европы, которого уже не увидел, но который совершается в точном соответствии с его догадками.
Нет, православным мыслителем его не назовёшь. Ни один из серьёзных богословов не примет идею Мережковского о «трёх заветах» (Ветхий Завет — Бога Отца; Новый Завет — Бога Сына; и третий завет — Святого Духа). Но вообще-то, кроме этой идеи, книги Дмитрия Сергеевича полны удивительно метких, точных, выстраданных мыслей, которые с чистой совестью может принять любой православный человек. Познакомьтесь с некоторыми из них.

Может быть, самое первичное во всякой религии, в христианстве же особенно — чувство изумления… Это невиданное, неслыханное, неимоверное — «Господи, кто поверил слышанному от нас?» (Ис.53:1), — это изумляющее есть признак того, что мы подходим ко Христу, хотя бы из самой далёкой дали к Нему приближаемся. Быть изумлённым значит видеть Его; не изумляться — не видеть.

Нынешнего мира болезнь — Богобоязнь. Сколько сейчас таких больных! Жаждут сегодня, а завтра челюсти сомкнутся судорогой бешенства, и жаждущий уже не будет жаждать. Воду жизни предлагать ему из Церкви всё равно что настоящую воду — больному водобоязнью.

Что значит не быть похожим на читателей, я понял, когда лет пять назад, написав книгу «Тайна Трёх», получил от её французского издателя добрый совет изменить заглавие, чтобы не было похоже на «детективный роман». В IV—V веке, на христианском Востоке, «Тайна Трёх» прозвучала бы: «Тайна Божественной Троицы», а в ХХ веке, на христианском Западе, звучит: «Тайна трёх мошенников, которых ловит Шерлок Холмс». По одному этому анекдоту-атому видно, как опустилось за эти века солнце христианства.

Что такое миф? Небылица, ложь, сказка для взрослых? Нет, одежда мистерии. Голыми ходят только низшие истины; высшие облекаются в миф, так чтобы истина сквозила сквозь «басню», как тело — сквозь ткань.

Нет дыма без огня — мифа без истории.

Кто, не сделав выбора, смешивает Бога с дьяволом, тот смешивает любовь с жалостью. Что такое жалость? Как будто любовь — тень любви. Любовь над смертью торжествует, жалость ей покоряется; вечности требует любовь, жалость довольствуется временем. Если человек смертен весь, то любить его нельзя, — можно только жалеть. Любовь иногда в самом деле безжалостна; жалость всегда как будто любовна. В здешней жизни, царстве смерти, горько любить, сладко жалеть. Путь любви — на гору, путь жалости — под гору; любить трудно, легко жалеть: вот почему так мало любящих, так много жалеющих.

Люди слабы, потому что рассеянны; гений есть внимание, а внимание — воля ума.

Полной жизнью живущий, здоровый человек забывает смерть естественно, не верит в неё; знает о ней всё, но её не знает; только в редчайшие миги-молнии вдруг вспоминает — видит её лицом к лицу, чувствует её изнутри, как будто уже умирает. Чем больше таких минут в жизни человека, тем больше он — человек, образ и подобие Божие.

Каждый человек, умирая, видит конец мира.

Может быть, укрепляя внешний порядок и не думая о внутреннем, мы укрепляем стенки снаряда, начинённого порохом: чем крепче стенки, тем сильнее будет взрыв.

Тончайший соблазн — не голое зло, ни даже прикрытое маской добра, а то, которое считает себя добром искренне: нераскаяннейший грех — грех для «святой цели», война жесточайшая — за вечный мир.

В первый раз, накануне первой всемирной войны, ждал голоса Церкви мир, может быть, сам того не зная, как ждёт благодатного ливня палимая засухой, издыхающая от жажды земля. Церковь тогда промолчала. Мир ждёт и сейчас, накануне второй всемирной войны, того же голоса, и Церковь снова молчит. Что же значат эти два страшных молчания?

Ветер потопа свистит во все щели нашей европейской хижины; будем же строить Ковчег — Церковь.

Может быть, и гибель Европы не будет концом человечества, но с гибелью европейской, христианской всемирности «мерзость запустения станет на месте святом», а это уже знамение Конца.

Тени Конца света проходят по человечеству в крушении великих всемирно-исторических эпох; с каждым из них люди думают, что наступил конец, и ошибаются, но не совсем: с этих горных вершин всемирной истории, действительно, виден её горизонт — Конец.

«Если не покаетесь, все так же погибнете». Не поздно ли каяться? Может быть, и не поздно: стоит только повернуть руль «Титаника» на одну линию, чтобы пройти мимо льдины. Но кто повернёт? Люди власти никогда ещё не были так слепы, как сейчас, а зрячие так безвластны, потому что одиноки, рассеяны; каждый сидит в своём углу и дрожит или плачет, как тот мальчик: «тятенька, боюсь!»


«Скоро всему конец!» — сказали христиане с радостью, а язычники — с ужасом.