Отпуск как репетиция смерти

Все остается на своих местах и даже я никуда не движусь. Зато начинают двигаться мои мысли, затевая причудливые хороводы. В хороводы они вовлекают чужие мысли и даже не мысли вовсе, а всякие обрывки фраз, снов, литературные штампы и устраивают с ними оргии. Безобразные и прекрасные одновременно. Последнюю фразу я обязан был привести в качестве примера литературного штампа – безобразного и прекрасного одновременно.

Такой вот беспорядок на местах обыкновенно пустынных. А я лежу и все это с весельем наблюдаю как некогда властная вертикаль, уподобившаяся безвольной и праздной горизонтали. Случилось же это исключительно потому, что я пошел в отпуск и уже неделю как никуда не спешу по утрам и вот в моем тихом омуте наконец-то и завелись эти самые, ни к ночи помянутые черти, которые и мутят в нем тухлую воду.

И вот лежу я на диване и уже далеко за утро, к полудню, причудилась мне история о том, как милая очень деликатная японка встретила на книжной выставке и полюбила одного поэта. А полюбила она его по той странной причине, что посчитала, что «поэт» как-то хорошо рифмуется с «Японией», а она, бедняжка, очень по родине своей скучала. Загадочна душа восточной женщины и прихотливы пути Господни!

А поэт сей был даже не поэт, а так, дрянь, можно сказать, случайный посетитель скучной профессии, забредший на выставку по пути в Парк культуры и отдыха. Он и написал-то в своей жизни всего ничего: две плохонькие поэмы и нескольких жалких стишков, коих накапало, по одному в год, с два десятка. И хоть сам о себе он и знал, что поэт он дурной, ненастоящий, но уж больно ему японочка приглянулась и потому, читал он ей что было сил свои поэмы, пока она на колени перед ним присаживалась, чайную церемонию устраивала, гравюры с иллюстрациями показывала. А поэт этот одним глазом в иллюстрации смотрит, а другим в вырез кимоно нырнуть норовит. Только японочке этой все нипочем, ностальгия ее бедную так замучила, что сама она с улыбкой детской кимоно распахнула: на, поэт, смотри, наслаждайся!
Так наш соотечественник, россиянин, так сказать, и узнал, что такое настоящая поэзия. А то все в школе ему, Ване, талдычили: Пушкин-да-Пушкин!