Ушичанка Ида Гольдшмидт. Любовь и коварство

Мой приезд домой после почти трёхлетней разлуки произвёл на  родителей незаурядное впечатление. Мама плакала по моей худобе и обрезанным косам. Вопросам не было конца, я не могла сразу объяснить как жила эти годы. Мама и отец старались наверстать недоданное внимание, недоговоренное. Меня поправили, хотя голод чувствовался на каждом шагу, пошили пару платьев, туфли, ботинки. Месяц отдыха прошёл словно один день, и я с небольшой плетёной корзиной в руках на подводе, как и три года назад, уезжала из дому. Но это была уже другая поездка: я ехала на работу. Сначала до Бара, там проходила железная дорога, а оттуда на поезде в Киев, где должна была получить направление в Харьков. Однако директор Межирецкого спиртового завода товарищ Исаев, у которого я проходила практику, перехватил меня.
Когда я приехала на завод, оказалось, что там уже год работает выпускник Чечельницкого техникума Дворцис Арнольд Семёнович. Я его знала по техникуму и даже с подругами бывала у него дома. Угощал он нас семечками и кислыми яблоками. Я была к нему равнодушна, поговаривали, что он влюблён в какую-то чечельницкую девушку. Дворциса призвали в армию, хотя возраст его был явно непризывной. В течение трёхдневного срока он должен был освободить для меня комнату и передать лабораторию. Комнату он освободил немедленно, перебравшись к товарищу. На второй день он устроил прощальный банкет, пригласив и меня. Попрощаться с ним пришло много незнакомых мне русских девушек и ребят. Первый раз в жизни я выпила самодельную водку или ликёр, не помню уже что, мне стало плохо. Я убежала в свою комнату и закрылась. Арнольд много раз стучался, пробовал меня навестить, но я не открывала. Через три дня он уехал, а через год я получила от него первое письмо.
В 1933 году я меня направили на двухмесячные курсы повышения квалификации при учебном комбинате в городе Киеве. В это время Исаева перевели директором на Пиахтянский спиртзавод в 25 километрах от Киева. Через трест он добился моего перевода на тот же завод заведующей лабораторией.
Пришлось снова начинать с нуля. Работы было много. С разрешения директора я приняла в лабораторию двух девочек с семилетним образованием и начала их учить. Из Новой Ушицы  пришло письмо с просьбой устроить на работу моего двоюродного брата, окончившего семилетнюю школу. Директор пошёл мне навстречу. Мою небольшую комнатку мы перегородили простынёй, поставили вторую железную кровать. Я учила его, он получал зарплату 40 рублей в месяц, а я - 150. Кормились вместе, но когда он получал из дому посылку, то меня не угощал, оказался скупой брат. В 1934 году он уехал домой, чтобы продолжить учёбу. Вместо него по просьбе родных приехала моя двоюродная сестра Ентала, дочка дяди Мойши, брата моей мамы. Она тоже проработала лаборанткой почти год и уехала домой. В Новой Ушице она устроилась в лабораторию Заготзерна. В 1942 года со всеми не эвакуированными ушичанам она была расстреляна германцами.
Мой брат Шура часто приезжал ко мне из Киева, иногда с товарищами по учёбе. Я кормила их и ещё давала с собой муку, сало. Годы 1933 – 34 были голодным, но я не голодала.
Завод работал хорошо, в тресте меня хвалили, я получала благодарности. Домой приезжала в отпуск летом, когда завод становился на ремонт. В первый мой долгожданный отпуск в июле 1933 года я находилась дома больше месяца. В это время я познакомилась с директором Новоушицкой еврейской семилетки двадцатичетырёхлетним Гришей Зарудиным. Он жил в том же доме, что и мы, у соседки на квартире, раньше в ней жила моя тётя Фейга. Наши двери выходил на балкон, и мы там проводили вечера в бесконечных разговорах. Он был неплохим парнем, мой отец его хвалил, мать – не очень. В конечном итоге, он мне понравился. Иногда мы в компании друзей гуляли в городском парке. Когда пришло время отъезда, он признался, что я ему нравлюсь, просил писать и подарил на прощание книги. Я же подарила ему несколько нарисованных художественных открыток. В то время я увлекалась рисованием и дарила своим друзьям мои рисунки на день рождения и другие памятные даты. Он часто писал мне хорошие письма. Мои родители были в курсе наших дел, он поддерживал с ними дружеские взаимоотношения.
Арнольд тоже писал, просил не бросать переписку, но я отвечала ему редко. Неожиданно я получила письмо от моей подруги детства Ривы Бронштейн. Она давно уехала из Новой Ушицы, вышла замуж и жила в Ленинграде. Я её не видела с детских лет, но знала, что она ежегодно приезжала в Новую Ушицу к матери, жившая одиноко после смерти мужа. Их дом находился напротив нашего. Вот, что мне писала Рива: «Зачем ты переписываешься с Зарудиным? Он смеётся над тобой и открытки, подаренные ему тобой, он при мне порвал». У меня не было никаких сомнений по поводу правдивости моей любимой подруги, с которой вместе ходили в школу, игрались. К тому же, она была замужем и, как я знала, беременна. Прочитав это письмо, я чуть не упала в обморок, но взяла себя в руки, замкнулась. Несколько дней болела, но на работу, конечно, ходила. Между тем, письма от Зарудина поступали, но я не отвечала. Он забрасывал меня вопросами, в чём причина молчания. «Он волнуется о тебе» - писал мне отец. Даже отцу не ответила. Прошло время, меня уже ничего не волновало. Недаром говорят, что время лучший врач, я выздоровела. Последнее письмо от Зарубина не забуду никогда. На большом листе бумаги большими буквами было написано: «НУ, ИДА!» И это письмо тоже осталось безответным.
Прошёл год. Я снова приехала домой в отпуск. Мои родители спрашивали «что?», «почему?», но я не отвечала и на балкон не выходила, хотя Зарудин  все вечера там находился, выжидая меня.
Наконец он «застукал» меня, когда вышла во двор. Остановил и просил только ответить: «Почему прекратила писать?» Подумав, решилась встретиться с ним, но только на балконе. Я рассказала о  письме Ривы. Слушал он очень внимательно и произнёс: «Ну, и непорядочная!» Он вышел и принёс целые, аккуратно завёрнутые в целлофан, мои картинки. Оказалась, что в ту зиму беременная Ривка приехал в Новую Ушицу ухаживать за больной матерью. Она приходила к Зарудину, её визиты окончились признанием ему в любви. Мы просидели в разговорах всю ночь, а потом я стала его избегать. Повстречались ещё раза два и то случайно. Папа уговаривал, мама молчала, хозяйка квартиры, в которой жил Зарубин, тоже не раз пробовала говорить со мной. Во мне всё перегорело. Я даже сократила свой отпуск и уехала не попрощавшись.

После войны в 1949 году Зарубин приехал в Чичельник, где я работала заведующей лабораторией. Зная, что мой муж погиб на войне, Зарубин предложил мне сойтись, но было уже поздно, я была замужем вторично.