Сказка о скрипке и любви

У неё был пёстрый испанский платок – подарок бабушки.
Да, нынче многие бабушки не дарят внукам связанных собственноручно шерстяных носков - они привозят яркие сувениры из заграничных поездок.

У нее был пестрый испанский платок и порой Она,чуть неряшливо накинув его на меня, делала пару-другую снимков.
У нее был крохотный братик Ян, Ян-Обезьян. Мы с ним недолюбливали друг друга.

Всякий раз, застав меня в комнате у сестры, он хватал мои вещи и убегал, будто надеясь, что я помчусь за ним.
Мне казалось несолидным гоняться за семилетним мальчишкой и вещи находились после, в непыльных углах этой роскошной квартиры.

Она казалась мне роскошной – после той, где я провела полжизни; но сейчас я понимаю, что о роскоши не шло и речи. Жизненная необходимость благополучной семьи.
(Продолжить)

Комната для Неё, девочки желанной и любимой; комнаты для братьев, комната родителей, комната бабушки (приезжает иногда на денёк-другой),комната для гостей...

Я редко бывала где-то кроме её комнаты. Проводила там целые дни, но скучно не становилось.
Я любила рассматривать портреты Нуриева и Волочковой на стенах, придумывать истории о безделушках на столе и пытаться заглянуть в книги (читать меня не научили).

Она, Алинка, была какая-то прозрачная, несмотря на темную татарскую кровь. Хрупкие запястья, узкие ладони, нос с горбинкой, легкая запинка на «р» - вся, как веточка дикого южного дерева.

Излишне спокойная, молчаливая и какая-то спрятанная, Она плакала лишь однажды зимой, в своё тринадцатилетие.
Тогда я уже чуть-чуть разбирала буквы и смогла разглядеть в пушистой тетради на полу четыре символа-знака: «Т Р С В».

В этой тетрадке они переписывались с одноклассницей скучными уроками, и в эти буквы уложилась её недоплаканная печаль.
Чуть позже я узнала: старший, Тимур, хотел добиться чего-то от родителей и грамотно притворился, будто режет себе вены.

Она любила всё грациозное, себе под стать. Балет..
Каждый вечер по нескольку часов делала упражнения на растяжку и гибкость, вставала на пуанты, пробовала танцевать.

Мы с нею дружили – хоть и молчали больше, чем разговаривали.

Порой Её смуглые пальцы задумчиво ласкали меня и я падала,падала, падала с безумной высоты и не могла остановиться, а вокруг взрывались одна за другой огромные белые звезды.
Часто мы терялись друг в друге, становясь одним целым. Голоса наши сплетали безудержную кантату без начала и конца; два сердца метрономили в унисон; дрожали руки и всё вокруг менялось в странном тумане.

Прошло лето; к Ней зачастили подружки. Одна – рыженькая,пугливая, душою похожая на меня; другая – высокая, шумная; всё устраивалапогони за Яном по всей квартире. Он подрос и научился прятаться на шкаф.

Прошло еще одно лето; потом – осень, зима и весна.

Однажды Её не было целую неделю. Я извелась вся и будто постарела.
Любимая прежде комната стала душной тюрьмой, что сжимает стальным обручем.
Я не ждала, я запретила себе ждать, но раз за разом внутренне замирала, услышав хлопок входной двери.
Все вокруг забыли обо мне, лишь Ян однажды втиснул голову в дверную щель (я вздрогнула), покрутил пальцем у виска и умчался по своим делам.

Одним из нынче-одинаковых утр зашебуршали в коридоре голосаи вошла Она, с матерью, братом и белой повязкой на лице.
Я вскочила бы, кинулась к Ней, запричитала бы по-бабьи:«Алиночка, родненькая, вернулась!»; и каждый пальчик долго-долго целовать, но
На людях нельзя, я помнила.

Три дня спустя повязки сняли; Она обняла меня и закружила,приговаривая: «Смотри, смотри, правда, я теперь красивая?»

Я не знала, что ответить. Вздрагивала жалобно и пробовала улыбаться.
Алинка сверкала в мир гордым четким профилем, но горбинки -славной,родной – больше не было.
Она стала теперь чужая. Слишком чужая.

С тех пор мы больше не разговаривали, не молчали и почти не звучали вместе.
Я старалась не показываться на глаза; Она не очень-то иискала.

Пуанты запылённо дышали под роялем, исчезли портреты со стен– розданы знакомым.
Вечерами Она, зажав уши, часами бормотала глухие слова на незнакомом языке. Этот язык теперь был везде- на столе, на стенах, в песнях. В мыслях.

Её больше нет со мной. Учится в Англии вот уже два года.
Недавно родители говорили с Ней по «скайпу», я видела. Стала еще тоньше и аристократичней, настоящая леди. Говорит по-русски неуверенно,словно нащупывая дорогу. То и дело сбивается на чужие слова. Скучает; правда,на каникулы приезжать не стала.

Любила ли я её?
Так, как любит мать единственного сына. Так, как любят малину кавказские овчарки. Так, как любит девочка первую куклу. Так, как любят весну лимонницы. Так, как любит свежее масло замочная скважина. Так, как любит раннее утро работник ночной смены; так, как любит студент отметку о последнем экзамене. Так, как любят подростки ощущение девичьей мягкости серединкой ладони. Так, как любят люди, звери и птицы – неистово, безостановочно, безусловно.

Люблю ли? Да, ведь иначе зачем – быть.

Отныне я обречена на молчание. На долгое суровое молчание полузапертого шкафа, на сон с открытыми глазами, на грубые руки и слова. Я всё еще не отпускаю лучик света в её глазах.
Я не верю, но… она вернется и мы снова сольёмся воедино. Вместе и навсегда.

Но... я всего лишь скрипка.
Мне – знать своё место.