Неоконченная симфония

               
                «Иногда труднее лишить себя муки
                чем удовольствия"
                Ф.С. Фицджеральд
               
               


    Солнце показалось вдруг – всё сразу, и большой, длинный город, из конца в конец продуваемый сухими степными ветрами, мгновение назад глядевший тускло и невзрачно, неожиданно проявился, разом выложив все свои отпечатки. Прохожие, стены домов, запылённые автомобили, истоптанные тротуары – всё запестрело веснушками, зайчиками, бликами. Они подмигивали, искрились, прыгали во все стороны, заставляя щурить глаза. Рядом с музыкальной школой веселее забегали ребятишки. Строже и громче зазвучали голоса мам и бабушек, ревниво следящих за своими питомцами.
    Школа представляла собой неприметное двухэтажное здание, стоящее в глубине двора, серенькое и неуютное. В дверях школы горячился ветер, размахивая ими буд-то руками. Распахнув их в очередной раз, он выпустил оттуда миловидную девушку лет двадцати трёх, невысокую, с сосредоточенным усталым лицом, которое едва вмещало её огромные черные глаза.
    День начался странно плохо – как то особенно, обострённо тоскливо. Ещё вечером она почувствовала отдалённую тревогу, которая медленно поднималась в ней – словно отвратительный гриб расползалась по всему телу, заполняла мозг. Долго не могла заснуть, взяла книгу. Перед глазами прыгали яркие раздвоенные язычки  напоминающие змеиные жала, мешали читать. Утром проснулась с головной болью. Утро было неопрятное. Всё небо заплыло ленивыми ожиревшими тучами похожими на фантастических свиней: они клубились, переливались друг в друга, свисали клоками. Их дряблые тела вздумал было расшевелить ветер, но они быстро сожрали его плотоядно захрюкав.
    В  школе она с трудом дождалась конца занятий и, отпустив учеников, вышла на улицу. Огромный комок, который уже почти два года подкатывал к горлу был сегодня особенно нестерпим: он давил, душил, выжимал слёзы. Солнце, переломившись в дрожащих слезинках, коряво обезобразило всё вокруг: по улицам поползли отвратительные жёлтые крысы, тяжелые комья огненного дыма повисли над головой, из самой глубины её рванулся подавленный медный стон. Она села на скамью возле школы, стараясь взять себя в руки. Люди идущие мимо замедляли шаг, удивленно оглядывались, шли дальше.
    До дома было не более пятисот метров. Преодолев их она поднялась на пятый этаж. Вошла в квартиру. Мама ушла незадолго до её прихода, оставив на столе горячий обед. Пар от него переплетаясь с дрожащим воздухом и солнечными лучами проникшими сквозь плотные шторы, создавал в полутёмной комнате уродливые тени без конца меняющие свою форму. Они кривлялись и зубоскалили. Поковырявшись в тарелках она отнесла их на кухню. Вернулась в комнату, села в свой любимый угол на диване и, превратившись в маленький, теплый комочек закрыла лицо руками...
    Настоящее растворилось – протекло сквозь плотно сжатые пальцы. Где то в глубине памяти возникли неясные контуры. Они плыли, ломались, убегали, но становились всё отчётливей. Время стремительно бежало назад – год, второй, третий, четвёртый, пятый... пятый...
    Какой долгой казалась бы нам жизнь, если бы мы не умели оглядываться назад. Оглянувшись – вспоминаем и – жалеем. Воспоминание всегда сожаление: вспоминаем и жалеем что было, вспоминаем и жалеем, что больше не повториться. Иногда просто дух захватывает - такая позади бездна. Бывает наоборот – упасть некуда. Бывает, что один прожитый день глубже и содержательней всех двадцати с лишним лет жизни: сколько воды утекло, сколько веков чужого опыта прошлось по тебе - какие боги разлетелись в прах. Самое главное решить для себя вопрос – смог ли ты за это время сохранить себя среди  плохого и, что ещё трудней среди  хорошего. Не стоишь ли ты все эти годы на одном месте? Не превратилась ли твоя жизнь в неоконченную симфонию…
    Он посадил её в дальнем углу комнаты, налил водку и сказал – «Смотри». Так прошло три года. Почти каждый вечер приводил её, усаживал и сразу уходил к остальным. Иногда возвращался, садился рядом, объяснял. Сначала она ничего не могла понять. Ей казалось, что он водит её в какой-то странный зоопарк, в полутьме которого ползали, извивались, сплетались, дико выли омерзительные потные существа странно похожие на людей. Хотелось бежать оттуда, но без него она не могла сделать ни шагу. Впоследствии привыкла и стала получать неизъяснимое наслаждение, глядя на всё со стороны. Доставляло почти физическое удовольстие быть среди них единственной, чистой, нетронутой. Его мир жадно вцепился в неё, сдавил мёртвой хваткой, отдал свои глаза и она перенесла их взгляд на всё, что её окружало в жизни. Она никогда не пыталась понять, чем он так притягивал к себе. Своим ли сходством с её любимым киноактером, или густым, вязким взглядом к которому она буквально прилипала. Знала одно, что любит его без памяти, и что он губит её, но ей было всё равно.
    С позапрошлого лета он стал везде появляться с хорошенькой курносой девушкой. Встречи, ставшие редкими, заполнял исключительно рассказами о ней. Отчаяние исхлестало её, не давало дышать. Впервые она подумала о смерти... Ей представился золотой катафалк, который медленно уносил её к солнцу. Протянув к нему руки, она  растаяла в нём, и хрустальным дождём пролилась на землю. Там, внизу, злобно выл и метался зоопарк. Она упала в эту жуткую копошащуюся массу и была растаскана по каплям.
    Каникулы провела в Ленинграде. Возвращалась со странным чувством. Было ощущение, что в родной дом, в родной город она возвращается с единственной целью - если не увидеть его, то хотя бы услышать голос. Женщина, ответила, что его нет дома, что вернётся не раньше одиннадцати. На вопрос кто говорит с ней – услышала – «Ая - его жена».
    Пальцы выпустили трубку. Странная улыбка блеснула на её лице. Вылетев из квартиры она стремительно понеслась вниз по лестнице, по колено увязая в бетонных ступеньках. В след нёсся дикий истерический хохот. Очутившись на улице она в страхе остановилась сраженная показавшейся ей картиной. Совсем низко, почти у самой земли, озверевший ветер яростно атаковал огромные чёрные тучи, стоящие подобно гигантским крепостным бастионам. Он врезался в них, наваливал друг на друга, расшибался вдребезги. Тучи, методично, в упор, расстреливали его огнем своих молний. Ветер,  измотанный и насквозь промокший, уже не метался, а надсадно выл, словно брошенная под забор собака. Вдруг, заметив среди туч узкую брешь, он с радостным воплем кинулся в неё надеясь прорваться. Две мощных тучи, стремясь заполнить пустоту  ринулись навстречу друг другу, сшиблись - и с диким лязгом и грохотом перемололи ему хребет...
    Она лежала на грязном тротуаре, лицом вниз, подогнув под себя руки - словно прижимала к груди руины своих надежд. Ветер тихонько шелестел над ней. Небо изрешеченное маленькими тучками напоминало гигантское сито. Солнце  пропускало сквозь него свои лучистые стрелы и они ласково впивались в кожу.
    Несколько месяцев она пролежала в больнице. По ночам он часто прилетал к ней, садился рядом, оправдывался. Она счастливо улыбалась ему, притягивала к себе, ласкала. Он, словно пушинку, брал её на руки, летал с ней по палате. Однажды он вынес её в открытое окно. Луна мрачно освещала серое здание и оно было похоже на старый замок, а темный больничный двор на глубокий ров вокруг него. Он прилетел с ней в другую комнату по стенам которой, жались странные тени в чёрных халатах. Оглядевшись она узнала операционную, хотя до этого никогда её не видела. Он положил её на длинный стол. Тени зловещим кольцом окружили его. С ужасом она узнала «зоопарк». Он взял маленький, блестящий скальпель и сказал – Смотри - сейчас мы вырежем тебе душу Она закричала, задергалась. Тени кинулись к ней. Схватили за руки, за ноги, зажали рот...
    Чей-то голос всё время кричал – врача, врача, врача... Она открыла глаза. Несколько человек держали её чтобы она не металась. Вокруг была всё та же больничная палата.
    Он больше не приходил к ней и ночами она была спокойна, только иногда тихонько скулила во сне.
    Выписываться не хотелось. Она успела привыкнуть к нейтральной больничной обстановке, к белому однообразию стен, потолков, наволочек, подушек, тумбочек. Они были ничьи, от них не пахло ни чем человечьим - это радовало, убаюкивало, внушало покой.
    Снова оказавшись на людях она почувствовала себя совершенно голой. Затихла, и стала судорожно искать ширму за которой могла бы спрятаться. Ей пришла в голову странная мысль... Придумав себя обиженным, капризным ребёнком, она купила маленькую вилочку, ложечку, тарелочку, говорила надув губки, изобретала всякие интересные слова и примеряла их перед зеркалом. Все свободное время стала проводить дома слушая музыку или за книгой. Больше всего  любила читать о чём нибудь страшном и о смерти. Специально выискивала в книгах ситуации наиболее подходящие её настроению и надевала их на себя... И тогда перед ней возникали фантастические видения лишённые всяких реальных очертаний... Всё в комнате приходило в движение: книги, музыка, мебель - вся внутренняя суть вещей выплёскивалась перед ней, перемешивалась в необозримом хаосе, пульсировала, ходила на голове, изгибалась... Она сама становилась частью этого хаоса, плавала в нём, барахталась, кружилась вихрем и, наконец, без сил падала на пол... Так прошёл ещё год.
    Прошлое понемногу рассасывалось, отступало на второй план, покрывалось рубцами... Чем сильнее разрастался этот процесс, чем шире охватывал, тем острее она чувствовала - перегорает... Прошлое уходило оставляя взамен удушающую пустоту, которая обволакивает её со всех сторон. Поняв это она яростно кинулась вслед уходящему времени ставшему теперь почти призрачным: - жадно вцепилась в него, сдавила мёртвой хваткой, выгрызала из него лучшие куски вливая в себя опиум воспоминаний, выдумывала целые истории, что бы тут же принять их за чистую монету. Всюду где только можно было она старалась подчеркнуть свою оскорблённость, униженность. - Униженный человек – говорила она – самый исключительный и счастливый. Обида гложет, сжигает его, он горит, а не живёт с постной физиономией. Кто из вас может похвастать таким счастьем!?
    Город задыхался от жары. Солнце распластало над ним своё огненное оперение и, казалось изнемогало от собственной мощи. Ветер похожий на высушенный скелет раскинулся в густой пыли, высасывая из неё остатки влаги...
    ...Она вздрогнула, открыла глаза и стала ходить по комнате сжимая пальцами виски. День кончался. Ветер тяжёлым тучевым занавесом затягивал солнце, и оно, мелькнув на прощанье последним лучом укатилось согревать другую половину человечества. Из-за плотных штор стало почти темно. Включать свет она не хотела - зажгла свечи. В их неверном свете все предметы таинственно расплывались, принимали зыбкие очертания. В такой атмосфере она не так остро ощущала ту глухую стену, которая отделяла её от остального мира и в которую она даже не смела постучать.
    За окном совсем стемнело и город одел свой мерцающий фрак. Она подошла к фортепиано, откинула крышку, медленно опустилась на стул... Клавиши забегали под пальцами, заструились, рассыпались... Чудесное голубое облако окутало её, унесло в волшебный мир, где не было никого кроме неё. Только в нём она обретала себя, только в нём чувствовала себя человеком, только в нём освобождалась от дикой щемящей тоски, одиночества, безотчётного, облепляющего страха.
          Комок, наконец прорвался - слёзы горным потоком рванулись навстречу аккордам, мелодии, смешались с ними... Она всё играла и играла не замечая их, не замечая того, что вместе со слезами вытекает из неё её горькая неоконченная симфония...