Люди... Человеки...

               

     Большое окно больничной палаты.  Оно без занавесей, но в палате тускло. Апрель, весна, уже отметили День космонавтики, а на улице все еще снег, и кажется, что уставшая без солнца  природа  навсегда лишена желаний.
    Изголовьем к окну стоят две кровати. От него дует, батарея под ним еле теплится, женщины лежат одетыми в шерстяные носки и кофты, на головах  вязаные платки.  Молчат и ждут обхода врача.  Из ванной комнаты, дверью  в палату, шлепает валенками старушка Степановна ––  бледная, словно принимала мышьяк.
    – Нет горячей воды, –– жалуется она. У нее на ноге экзема, которую мажут чем-то желтым и липким. –– Хотела вот смыть,  чтобы наново наложили…
    Соседки не отвечают. Одна лежит, отвернувшись к стене, другая с головой закуталась в одеяло. Только девочка лет шести участливо поглядывает с  кровати, припертой к двери, и чешет бритый затылок –– у нее там лишай.
    – Бросила тебя мать-то? – с бессознательной  жестокостью говорит ей Степановна. – Конечно, зачем ты ей? Себя прокормить не может. На вот печенинку…
    Она лезет в тумбочку, шебаршит там и не видит, как у ребенка униженно  сжимаются плечики.
    – Мягкое печенье, бери. Я когда  в детдоме работала, мы для своих в больницу пайки носили: пряники и консервы. А теперь не носят, по себе  разбирают.
    – По себе, по себе, –– меряет она валенками палату. –– Соседка моя поварихой в детдоме. Сама, как пышка, и родственники все сыты.

    А врача всё нет…
    – Видать, в палате у сифилитиков задержался. Как-то в наше время их мало было, а теперь страсть развелось!
    – Да не ной ты! –– глухо отзывается из-под одеяла женщина; она сама лежит с подозрением на сифилис.
    – Не ною я, Зин, не ною, а только куда же врач-то запропастился?

    Степановна подходит к окну, смотрит на далекий безжизненный лес и шепчет: «Господи, спаси и помилуй! Господи, помилуй ты нас!»
    – Вот только выйду отсюда, – внезапно вскакивает с кровати Зина –– молодая, но с зажеванным каким-то лицом, –  сразу вдоволь красной икры наемся!  Всё лапша да лапша, лапша да лапша!
    – Не брехала бы! – отзывается ее соседка.
    – Лид, я не брешу. Я икру сама делаю. Беру в магазине рассол от селедки, добавляю в него томатную пасту, постное масло, насыпаю манку –  час, и готово.
    – Так просто? – оборачивается Лида. –  Сколько рассолу?
    Встает и  кидает девочке шаль: 
    – На, погрейся.
    – Всё на глаз. Только не переборщи.

    Зина и Лида приободряются, – одна от воспоминаний о красной икре, другая от перспективы изготовить ее; но тут входит  постовая сестра.
    – Сегодня Геннадия Александровича не будет.
    –  Три дня уже нет! – ругается Зина. – Может, пришел бы да выписал!  Может, я зря тут лежу!
    – На уколы идите.
    В процедурном, куда они приходят все четверо, медсестра кипятит шприцы. Лицо у нее красное, глаза мутные, руки не слушаются.
    – Садись, – бросает она  Степановне.
    Старушка садится на стул, она затягивает ей руку жгутом и тычет тупой иголкой в вену.  Не попадает, капает кровь, старушка не выдерживает и вопит:
    – Не надо сегодня!
    – Надо!! – настаивает сестра. – Тебе же хлористый прописали, нельзя прерывать!

    Зина выскакивает  в коридор, бежит в его дальний конец, где инфекционное отделение,  и, влетев в раздевалку, требует свои вещи.
    – Отдайте мою одежду. Слева...  Второй крючок.
    Гардеробщица  кидает на стойку то,  что она сдавала при поступлении, и уходит к закипевшему чайнику.
    – Какая это больница?! ––  судорожно одевается Зина. – Врач  бывает  в неделю раз, иголки тупые, медсестры пьяные, дизентерийные вместе с кожниками и сифилитиками...  Кто тут когда-нибудь вылечится?!
    – Ну, так и сиди дома. Чего ты к врачу-то ходила? –– слышит она за своей спиной.
    Это санитарка пришла протереть полы…