Стометровка

                "Троице Единосущная, не защититься мне от потоков мутных, 
                стекающих из долины в реку мою...
                Но возведи меня на гору высокую
                и вновь соделай меня источником чистым...
                Помоги мне, Господи, родиться заново!"
                (Из моления Св. Николая Сербского)

           Она начиналась от вокзала.
           Железнодорожного – грязно-невозможного, безбашенного, опасного и сакрально-притягательного. Там можно было встретить кого угодно - от фиолетово-безглазых проституток и маньяков-педофилов до прекрасных принцев в белых коттоновых костюмах или пропахших ветрами дальних странствий клетчатых ковбойках. Именно там - второй от привокзальной площади с фигурой знаменитого маршала великой отечественной войны - стоял родительский дом – пятиэтажка хрущёвского пошиба. (Тошиба - пришла сразу рифма, графоманство сказывается и отвлекает. Ибо тогда этого слова в лексиконе еще не было).

             Потом стометровка пролегала мимо  разных тоскливых учреждений типа "Южжелдор", контор "Жилстройтрест", старой прачечной в чудом сохранившемся помещении довоенной фабрики игрушек, магазинов «Хлеб» с вечно неисправными полслеповатыми трубочками неона над входом, мимо двух или трех интимных сквериков с неровно обкушенными кустами и стендами «Герои труда». Мимо «Радио-музыки»,  мимо строительного техникума с большим панно «Коммунизм – это молодость мира и его возводить молодым!». Это была центральная улица – проспект Ленина. Когда-то раньше она носила имя Императорской, теперь же - переименована в Преображенскую. Когда-то по ней ездили кареты с генералами, извозчики с   аптекарями, потом "Жигули" с мясниками и "Волги" с чиновниками (иногда наоборот), теперь -  "Форды", "Кашкаи" и изредка велосипеды... С кем - не идентифицируется. Но это к слову. А люди - люди изменились мало: что ж, "люди как люди" И квартирный вопрос тоже с повестки дня не снят до сих пор...
 
               Вообще-то стометровкой она, строго говоря, не была, если мерить по-хорошему. То есть, по принятой системе мер. Просто так ее называли среди нас – золотистой молодежи семидесято-восьмидесятых, которой как раз полагалось строить коммунизм. Тот самый. Но мы почему-то не строили. Не потому что не хотели, нет. Если покопаться в глубинах наших юных душ, то такое желание обязательно бы нашлось, точно. Но не строили. Почему… Как бы это объяснить? Наверно, мы ощущали некий непреодолимый разрыв между нами и коммунизмом как явлением реальности. А лгать самим себе было  как-то неохота. Вот тут мы, а где-то там  оно – в тумане, за морями, горами и долами  - тридевятое царство коммунизма. В другом измерении, стало быть.

              Но речь не об этом. Хотя…
               "Стометровка" кончалась площадью Революции и Вечным огнём. Над братской могилой. И цветниками и фонтанчиками вокруг него. Это был самый главный центр города. Вокруг него можно было описывать круг циркулем и с минимальным отклонением от его линии расположился бы весь наш городок с остальными периферийными улочками, мосточками, кафешками «Сказка» и «Бригантина», магазинчиками «Всё для быта» и «Маяк», двумя базарами и одним стадионом. В центре - как положено - собиралась "эпидемия" - так тогда звалась светски-элитарная тусовка на местном жаргоне. Им удавалось добыть "травку", инъекции с "планом", родители-тузы местные, что ж, делали сказку былью. Для своих детей. Леночка- скрипачка, очочки роговые, дуща чистая, плечики съёженные, умерла от наркотиков в тридцать три, Царство ей Небесное... И не одна она.
          
               И вот это не такое уж великое расстояние – от вокзала до вечного огня – немыслимым нано-технологическим образом вмещало в себя  все наши тогдашние мечты и надежды, все тайные и явные пристрастия, эмбрионально-зачаточные и уже вполне созревшие романы, жаркие взгляды, томные вздохи, отчаянные порывы, молодцеватые пробежки и горделивые дефиле –  всю нашу жизнь, бьющую гейзерами гормонов. Пройтись по стометровке означало ВСЁ. Ты засвечивался – в хорошем смысле. Или отмечался на маршруте. Позиционировался. Без этого вечер был пропащим. Ты помещал себя как бы вне жизни. То есть, тебя просто не существовало, и всё. Но особенно важно было для самоидентификации – в чём и с кем ты по ней пройдёшься!  Так как узнавалось это сразу же практически всем городом. По-советски скромные фонари  проспекта им. Ленина узнавали об этом первыми. А рассказывали-сплетничали, наверное, высокие шелестящие тополя…  Но это опять-таки не столь важно. Хотя…

            Именно на этом отрезке «Вокзал – Вечный Огонь» и «Вечный Огонь – Вокзал» горели пламенем и мои подошвы и щёки, леденело и замирало и моё сердце, падая отверженным  в пропасть небытия, шипели сковороды ревности и унижения, набрасывались демоны соблазнов в виде сизого табачного дыма и прохладно-спасительных рельсов, поспешно-потных тисканий в темноте сквериков и отвратно-слюнявых поцелуев, в виде одиноко-слепой зимней тропы сквозь нарядно-оживлённую предновогодьем встречную массу…  И еще множество других проникающих ранений и яростных ожогов, которым, казалось, никогда не будет конца, приняла моя душа на этой стометровке. Её, довольно объемную и светлую так часто стискивало в мизерный и ничтожный комок, в грязноватый жмых Нечто, не имеющее названия, никакого имени, но облеченное непреложной и единоличной властью.
Сегодня, понаторев в лингвистическом жонглировании это Нечто я уже назвала бы, обозначила бы... Как? Если интересно отвечу: Согласованной Реальностью. Это такая, знаете ли, тётка, причепуренная, с должностью, ну... типа администратора чего-нибудь, кинотеатра там или заводского клуба, в костюме из твида и бусах под жемчуг. Со связями. И обязательно с химзавивкой. Это тетка без возраста, то есть, она не бывала юной никогда, она сразу родилась в этом крэмовом костюме. И потому она всегда знала, как надо жить по уму, прилично. И кто кого достоин. И что сколько стоит - определяла на раз. Например, моя вязаная шапка - четыре копейки. А сапожки польские, носимые мной вторую зиму - шесть с полтиной, да и то только в базарный день. Вот она-то, эта Согласованная Реальность(а вовсе не желторотые узкозадые статисты-пижоны) и правила - де факто -  нашим городком и уж конечно, само собой - его центральной улицей...
 
На ней, этой улице, я что-то мучительно искала и не находила.Так бывает в ночных кошмарах, когда невозможно переставить ногу, а нужно бежать, спасаясь от уродливого монстра и гибели. По ней плелась я, от слёз невидящая света,  в день моей несостоявшейся свадьбы, потом в ночь проводов в никуда своей единственной любви, потом в утро смерти отца…
А еще...   
          Однажды в мутном ноябре
          на этой стометровке
          я вдруг увидела себя -
          лежащей полумёртвой на полости асфальта …

          Но… Как пишется в добротных книжках, «прошли года. Теперь, когда...» Так вот, когда  у меня уже подросло двое детей, а тополя на Преображенской срубили, заменив младыми каштанами, когда полной чашей горестей, обид и инфернальной тоски досыта угостила меня моя «стометровка», я узнала, что если продлить этот вектор и пройти подальше - за  гранитную плиту с Вечным огнём, за кинотеатр с наивным названием «Родина», до окраины города с ее домиками-гномиками, можно увидеть совсем другое – белые, надёжно-материнские стены монастыря, над ними небесного оттенка, стремительно рвущиеся ввысь купола и  радостно-сияющие маковки на них… Так вот чем, оказывается, кончается «стометровка»! А вовсе не вечным огнём…  Что же раньше мешало мне продлить этот злосчастный отрезок, вместо того, чтобы ходить туда-сюда по этой голгофьей дорожке? А! Туда никто не ходил тогда – отвечаю сама себе. И лукавлю. Ведь я просто не хотела видеть тех, кто это делал… Кто уже тогда, двадцать лет назад продлевал эту куцую, до смерти однообразную и надоевшую «стометровку».

          Об этом думала я нынче, лучезарно глядя в прошлое и стоя в  настоящем конце стометровки – под сводами храма Успения Пресвятой Богородицы, на празднике всех Святых. А еще я думала, вернее, ясно предчувствовала (интересное ощущение!), что эту дорогу можно продлить и еще дальше... Что это моё не столь давно обретенное место - совсем ещё не всё! И впереди не стометровки, а километры удивительного восхождения...