Корнеплод

Он был ни низок, ни высок, так – человек неопределенный в пространстве. Ни вширь, ни вглубь его невозможно было понять. А еще он любил читать. Буквы сливались и прыгали, но он упорно читал. А то, что прочитал, он забывал сразу, набегу, где-то на полпути от универмага до подъезда.

Он считал себя поклонником литературы. Особенно его впечатляли эссе. Даже не столько сами эссе, а то, как звучало это слово. Э – С – С – Э!!! Это звучит гордо!!! Он рыдал над плаксивыми стихами, он долго мусолил муторные романы, он прищелкивал пальцами после прочтения фельетонов, он смаковал загадку детективов и восхищался полетом мысли фантастов, но именно эссе были его истинной любовью.

Единственного, чего он не мог понять – так это критики. «Ишь, блин, собрались критиканы, критикуют, понимаешь!» - ворчал он, ворочаясь во сне, где его толпой обступали взрослые дядьки, которым вечно было «обидно за державу» и которые никак не могли понять одну истину, которая была доступна лишь ему. Великую истину мироздания. Можно сказать, исходную точку Вселенной. Истину непреложную, как сама жизнь. Всему должно быть своё место! И каждая вещь в этом мире лежит на своём месте.

Вот, к примеру, взять помойку справа от подъезда. Кишащую мухами помойку, которую никто никогда не вывозит и не убирает. Ну, чем она мешается этим проклятым старперам? И зачем они идут в чистенький КАБИНЕТ чиновника, чтобы рассказать этому вполне цивилизованному и чистенькому дядьке про какую-то там грязь? И какая от этого польза? Вот, к примеру, он не бросает мусор в эту помойку, а виноваты те, кто бессовестно мусор тот в помоечку сыпет. А как же иначе? Начинать надо, это он знал, с себя любимого. Поэтому, дабы помойка не разрасталась, он складывал мусор в своей квартирке, тихонечко так в уголочке. А по мере накопления стыдливо отвозил на городскую помойку. Как настоящий приватизатор своей квартиры, он знал, что являясь ее собственником он собственно за свою собственность и отвечает. «Сделали бы как я, и все было бы в порядке!» - советовал он направо и налево.

Критиков и критиканов он ненавидел всей душой, он пытался изменять мир собственным примером, выводя позитивную сторону бытия на передний план. На улице он рассказывал первым попавшимся девушкам про любовь, и те, улыбаясь, прощались с ним, и даже давали ему свой номер телефона. А что девушки те творили за углом – вставали «на панель», нюхали кокаин, дырявили руки инсулиновыми шприцами – ему до этого никакого дела не было. «И не надо критиковать, - возмущался он в праведном гневе, - каждый познает мир по-своему. Может быть, у них такое видение».

Он пытался ставить себя в пример своим заблудшим сверстникам, рассказывая им про муки творчества, про истинные  чувства, про инсинуации красоты, про классические формы искусства, про нанотехнологии и великое будущее и прошлое. Сверстники согласно кивали головами, доверчиво смотрели в глаза, оставляя в его душе теплые перышки веры, а потом уныло шли распивать дурнопахнущий самогон в соседнем скверике.

Он считал, что его родина станет великой от того, что он ее будет прославлять, и он славил ее налево и направо. «Слава Родине!» - кричал он в патриотическом экстазе и тянулся к солнцу и свету, как трогательное растение, как росток баобаба в пыльной африканской пустыне .

Но однажды он … пустил корни. Они больно прорывались сквозь подошву штиблет, прорвавшись, они начинали задевать за неровности асфальта, попадали на осколки стекла от разбитых бутылок, причиняли неприятное дискомфортное чувство, попадая в лужи, мешали вытирать ноги об коврик перед дверью. Постепенно он перестал выходить днем из дома, выходил лишь ночью, одев на ноги мягкие валенки с комфортной стелькой из толстого слоя ваты.

Корни он не считал пороком, более того, они были частью его индивидуальности, и никому не позволено было их критиковать, даже всяким разным докторишкам, которые вечно лезут не в свои дела, к месту или не к месту. Критиков он не любил во всех их критических проявлениях. «Слава Родине! Я – здоров! Я – уникален!» - кричал он в экстазе самоудовлетворения.

Но, однажды проснувшись, он обнаружил, что корни плотно вросли в пол под кроватью. Он мог бы, конечно, позвонить в «скорую помощь», вызвать врача, но это была бы критика его собственной индивидуальности, а он не мог этого позволить. И он предался чтению, и чтение заменило ему всю его жизнь. Хорошо, конечно же, что книжный шкаф его располагался недалеко от кровати. Стоило лишь протянуть руку – и удобный корешок книги ласково ложился в его ладонь. И неважно, что он тут же забывал прочитанное. Ведь если прочитанное вспомнить хоть раз, то, не приведи Господь, найдется повод для критики. А критику и критиканов он не любил.

Книги быстро закончились, и тогда на помощь ему пришел безлимитный интернет. Он прочитал все форумы, все литературные произведения, которые найти на просторах интернета было делом бесхитростным. Он набрасывался в припадке справедливого гнева на тех, кому вздумалось осуждать мир, искать корни всех бед. Ибо про беды и корни он знал все намного лучше их!
…………………………………………………….

Однажды проснувшись, он увидел, что в двери его квартиры вошли добротно одетые дядечки. Они подошли к стенам, до которых ему уже было не дотянуться, постучали по ним крошечными молоточками, словно клад искали, измерили их рулеткой, позвонили по мобильному телефону, ласково поглядев на него, и снова вышли в уже несколько недель не закрывавшуюся дверь. Спустя какое-то время приехали другие дядечки, крикливые и говорящие на чужом языке, быстро-пребыстро разобрали стены, виновато косясь на него своими темными бездонными глазами, и унесли их в неизвестном направлении. Зато интернет стал более скоростным. И критиковать, в сущности, было некого и не за что.
 
Потом пришли другие добрые дядечки, бережно рассмотрели нависающий над ним ничем не подпертый потолок, о чем-то тихонечко в сторонке посоветовались и ушли. За ними появились люди с какими-то длинными баграми и, немного подтолкнув край, свалили потолок куда-то мимо его кровати. Зато стало видно солнце, а по ночам он рассматривал звезды. И не за что их было критиковать. А еще дядечки приволокли жидкокристаллический телевизор с множеством телеканалов, на которые, забросив чтиво, он пялился круглыми сутками. Прочитанного он все равно, опасаясь превратиться в критикана, не запоминал, а телепрограммы можно было смотреть уж совсем не напрягаясь.

… через неделю проросла ботва…