Тундра как Ноумен

ПРЕДЧУСТВИЕ ТУНДРЫ
Я ушел в Тундру из обычного детского садика. Тогда на дворе всегда была зима, а на мне много зимней одежды, которая не слушалась. Когда мы одевались на прогулку, я представлял, что натягиваю на себя водолазный костюм. Наша группа обитала на втором этаже и вода плескалась прямо у лестничной площадки. Важно переваливаясь, я подходил к ступенькам и начинал погружение[2]. К концу первого пролета вода покрывала меня с головой, в конце следующего я оказывался у выходного шлюза. На дне я обходил разнообразные достопримечательности подводного мира: позабытую строителями бетонную бровку, торчащую как противотанковое препятствие, корягу вывороченного пня, секретные гроты под деревянным полом игровой веранды, сетку ржавой арматуры, точащей из снега – да мало ли еще там было сокровищ. Но однажды во время такой прогулки вода исчезла… В Киеве стояла ранняя весна, воздух был осязательно свеж, грязный затвердевший снег начал проседать, в редких проталинах проглядывала черная земля с жухлой перезимовавшей травой. В одной из них я обнаружил гроздь прошлогодней рябины, тускло светившейся среди предвесенней унылости последних дней зимы. Я смотрел на рябину и втягивал ноздрями сырой холод. В воздухе стоял неопределенный промозглый растительный запах. Это был запах Тундры.

ЖИВАЯ И МЁРТВАЯ ВОДА
И объяли тогда землю воды души моей. И растёкся я по ней озёрами и реками, ручьями и трясинами. И впитался я в землю, неся жизнь. А в глубине превратился в мерзлоту, обретя смерть. И наступила зима. Вода земли превратилась в лёд, а вода небес превратилась в снег. Воздух оторвался от земли и стал ветром. И ветер унёс Свет. И увязло время в сумерках полярных дней. И разнеслось мёртвое слово «Тундра[3]». И белая Тьма поглотила всё. И оторвалась Тундра от Материка. Древнее время кончилось, и только беззвучное Мёртвое Слово продолжало быть. Из этой мертвой ноты родилось время новое. Потекли медленные недели, и сумерки стали покидать дни. Прошли другие небыстрые недели, и на небе стали появлятся отблески солнечных красок. Потом были ещё недели, и солнечные блики стали искриться на снегу. Недели всё шли, и эти искры превращались в воду. Недели продолжали проходить, и вода понемногу стала обретать жизнь. И дала вода жизнь земле. И тронулось колесо жизни. И мертвое слово Тундра стало журчаще-влажным полотном, расшитым сине-зелёным бисером весеннего цветения, в крупных облаках, с раздобревшим красно-оранжевым солнцем, лениво  раскачивающимся над горизонтом. И стали греться на весеннем пригреве малые мира сего – лемминги.

FATUA LEMMINGS [4] 
Лемминги – это маленькие суетливые и мужественные жители Тундры. Разве не мужество размножаться четыре раза в год в условиях, когда, не то что жизнь – колесо времени останавливается? И разве это не суета – размножаться в таких условиях четыре раза в год? Суета нам близка – мы сами очень суетливые создания, своего рода сводные братья и сёстры леммингов. Чтобы не плодить излишние сущности, буду называть леммингами и тех и других, иногда добавляя всякие определения. Какие? Ну тут уж кто какие заслужил, тому такие и определения. А что до путаницы, так вся жизнь это сплошная путаница: одной путаницей меньше, одной спутницей больше... Так вот, мелкие мужественно вели своё жизнеутверждающее существование. Печалей своих они не знали, так как знания им дадено не было, вот и радовались жизни в отсутствии оного. Правда при такой простоте и рассказывать о них особо нечего. А что же их материковые собратья? В доисторические времена большеголовые, хотя и знали о Тундре, жили своей отдельной материковой жизнью. Но потом наступили времена исторические, суетливые даже по меркам леммингов, и Тундра им очень пригодилась. Жизнь тогда становилась всё лучше и веселее, но была несколько нервной. Материковые стали отправлять в Тундру тех, кто сорвался, не выдержал – тех, кому не повезло (с другой стороны, а куда ж ещё леммингов отправлять?). Погодите, погодите... или всё было наоборот: сорвались те, кто стал оправлять в Тундру невезучих... Но ведь те, кто отправлял, не на цепи сидели, чтоб срываться... В любом случае, с материка стало прибывать много леммингов. Оказавшись в Тундре, невезучие делались чахлыми и тонкими, как карликовые берёзки. Только у них совсем не было корней и многих сдувало (в Тундре ведь всегда ветренно, особенно зимой). Куда? Кто ж знает. Может в Ледовитый океан, а может и к звёздам. Значения это уже не имело, тем более что на место выбывших привозили новых. Одна эпидемия невезения сменялась другой, и Тундра становилась всё ближе, постепенно протягивая свои проплешины к самым жилищам большеголовых. Выглядело это так, будто материковые пригласили её в гости. Казалось, близость Тундры должна была поспособствовать ускоренному очищению от невезучих и окончанию суеты, но массовые вспышки невезения продолжались. Потом у материковых возникли действительно крупные неприятности, но даже тогда борьба с невезучими не прекратилась. Продолжилась она и после того, как крупные неприятности закончились. В конце концов все устали от постоянного дыхания вечности у себя на затылке, и в один прекрасный день Тундру отправили восвояси. Всплески невезения остались в прошлом, да и общего надрыва в жизни поубавилось. Заметила ли перемену Тундра? Навряд ли – она такая бескрайняя. Заметили ли перемену большеголовые? О да. Вначале. Потом привыкли, что Тундра опять где-то далеко, за краем земли, вроде и не было никаких времён невезения. А потом решили, что её нужно «освоить».

ЛЕММА ЛЕММИНГОВ
Может это была месть коллективного подсознательного, а может материковые, в своём роде, соскучились, но они вернулись в Тундру. Правда, теперь на смену карликовым берёзкам пришли колоды. Корней у них тоже не было, но они были основательные и их не сдувало. После доходяг-берёзок кое-что осталось, и новые поселенцы зацепились за эти шрамы на могучем тундровом теле. К тому времени в Тундре под землёй понаходили множество всяких полезностей и стали их искапывать. По ходу этой суеты они много чего портили, но Тундра просто не принимала их в расчёт. Их было мало и они были такие жалкие в своих амбициях, эти передовые отряды материковых леммингов. Где-то далеко жила основная популяция, но их удалённость сводила на нет угрозу их многочисленности. Собственно, кроме размера, они ничем не отличались от своих меньших братьев – суетливые борцы за выживание. Ах да, в отличие от леммингов и самой Тундры, они были преисполнены сознанием. В результате большеголовые регулярно сходили с ума. В какой-то момент своей жизни каждый лемминг понимал, что в мире нет ничего, кроме Тундры, звёзд над Тундрой, и одиноких леммингов в Тундре. Эта картина поражала их воображение, но они были суетливы и дух их был слаб. Через несколько лет среднестатистический лемминг решал, что у него помутился рассудок и в срочном порядке «выздоравливал». Но опыт катарсиса не так просто отбросить. Они уже не могли не замечать того, что живут в Тундре, что у них над головой звёздное небо, что при всей своей многочисленности каждый из них весьма одинок. Чтобы успокоить сознание материковые увязали это всё в следующей концепции:
1. Мир всегда состоял из бескрайней, холодной, пустынной Тундры.
2. Поскольку «природа не терпит пустоты» в Тундре завелись лемминги.
3. От бессмысленного, но стадного, брожения в них завелось сознание.
4. Смысл существования леммингов в познании леммингов.
Из этих положений лемминги выводили Главную Лемму Леммингов: Жизнь прожить – не Тундру перейти. Доказательство очевидно, но на полях этого рассказа слишком мало места, чтобы привести его. Как видите, в мировоззрении леммингов Тундра занимала противоречивое место. С одной стороны, она явно была неким первоисточником и пространством бытия для всего сущего. С другой – самое главное место в картине мира занимали лемминги. Их это не смущало. Тундру тоже. Когда леммингов становилось слишком много, они бросались в океан. Многие гибли, но оставшиеся в живых чувствовали себя умудрёнными жизнью героями. Одна беда – мудрость не только достаётся тяжело, но и нести её потом по жизни не легче. Так и сломались бы большеголовые под тяжестью своей мудрости, если бы не красота.

ПЕСЕЦ – КРАСОТЫ ВЕНЕЦ
В Тундре всегда много красоты. Зимой – это белизна снега, белая даже ночью, особенно ночью. Редкие верхушки скал, с которых бесконечным ветрам удалось сдуть бесконечный снег, лишь подчеркивают эту белизну. Летом – жухловатая зелень трав, лишайников, мхов, выходящие на поверхность скальные породы, множество лужиц-озёр, сбросивших небо на землю. Но это всё красота отстранённая, красота всеобщая, несубъектная. Песцы – носители живой красоты Тундры. Красота их проста по форме и трансцендентна по содержанию. Это красота живого белого, которое умрёт на белом мертвом, которое будет вечным. Редкие, почти неразличимые, они скользят по снегу – живые цитаты белоснежной книги Тундры. Песцам приходится нести красоту Тундры в самое суровое время года. Правила просты: песцы стараются отыскать мелких леммингов, чтоб не помереть с голоду, а материковые лемминги стараются поймать за этим занятием песцов, чтоб приумножить количество красоты в мире бродящего сознания. Большеголовые лемминги очень любят красоту. Они верят, что  красота спасёт мир... то есть их мир... то есть весь мир... то есть весь мир, который их... то есть... ну вы меня понимаете. А в таком деле может пригодиться многое, не говоря уже о зимних песцах. Аккуратно сдёрнутые, выделанные до полной невесомости, белоснежные шкурки – что может быть прекраснее? Ласково обёрнутый вокруг изящных шеек самок большеголовых мех, трепещущий на морозе от их разгорячённого дыхания – разве так уж бессмысленно отдать за это жизнь? Воистину неисповедимы пути твои, Красота. Но Тундра жестока и огромна. Это касается всех – и обитателей, и гостей. Песец, как известно, «сам в мешок не полезет»[5], а материковые теперь без ружья с вертолётом даже мелкого лемминга не сумеют добыть, случись что. И время от времени что-нибудь случается. А сколько еще неизведанных мест в Тундре. «Не-из-веданных» - так они называют места, куда их «ведение» пока не дошло. А раз не дошло, значит и песцов не извело... Так что нет-нет да и промелькнёт в неровном лунном свете нервная пушистая белизна, не подозревая о своей важности в деле спасения материковых леммингов. Это тот случай, когда недостижимость средства обеспечивает достижимость цели. Возможно, материковые смутно чувствовали эту закономерность, но в практической деятельности ставили во главу угла достижение цели. Эта концепция значила очень много в освоении Тундры, и своим появлением полярная авиация обязана именно ей.

ПОЛЁТЫ ПОЛЯРНЫХ СОВ
Есть некоторое сходство между полярной авиацией и полярными совами. Крылья дают им ощущение независимости. Это лемминги, буровики, зимовщики, да стойбища обречены оставаться на месте или неспешно дрейфовать, а мы с совами можем и улететь. Считается, что одни совы остаются зимовать в Тундре, а другие «мигрируют немного южнее». Но тут многое зависит от точки отсчёта. Мне кажется, что дело обстоит как раз наоборот: в лесотундре и тайге полярные совы живут, а в Тундру они улетают на лето, в поисках еды (леммингов) и приключений, в том числе любовных. Гнезда полярных сов – это парафраз нашего существования во Вселенной. Еле заметная вмятина на бесконечном влажно-топко-ледяном пироге незимней Тундры. И в этой вмятине несколько беспомощных пушистых серых комочков под защитой родителей. А какая может быть защита от бесконечности, даже не дурной? От бесконечности защититься нельзя, в ней можно только попытаться что-то создать. Что-то конечное. Ну хоть эти злобно-умилительные комочки, требующие еды, тепла, будущего... Что до полярных лётчиков, то свои комочки они растят преимущественно на большой земле на попечении самок (кстати, в самках у полярных лётчиков большеголовые леммингши). Пока они занимаются птенцами в уюте материка, полярные лётчики добывают хлеб насущный в Тундре. Но полёты полярных лётчиков это не только забота о пропитании, это ещё и глоток свободы Тундряного неба, бегство от благоустроенной суетливости материка. Наверно именно той благоустроенности не хватает полярным совам. Тундряной быт, занимающий всё их время, суров (его и бытом-то назвать сложно) и бежать от него некуда. Они уже и так свободны – всё небо в их распоряжении. Даже когда они «мигрируют немного южнее», лесотундра это вам не Большая Земля полярных летчиков. Но ведь – помните? – некоторые не улетают, а остаются зимовать в Тундре на своих гнездовьях. А зимой там очень страшно: страшно холодно, страшно темно, страшно голодно – страшно одиноко. И страшно мало леммингов, которые нужны ещё и песцам – на всех не хватает. Не хватает даже звёзд – из-за вьюг их часто не видно. Но некоторые совы выбирают именно этот путь. Почему? Может это души полярных исследователей...
В стародоавиационные времена, большеголовые очень мучались с Арктикой (так называют союз Тундры и Океана). Пришельцы старались доехать-додрейфовать хоть куда-то кораблями, а потом на собаках и пешком на лыжах. Путей новых искали, земель, приключений, даже чудес. Но куда бы они ни двигались, по ходу путешествия собак становилось всё меньше, пешком приходилось идти всё больше, ворота вечности открывались всё шире и шире. Часто и пришельцев делалось меньше. Когда собаки кончались, они шли на лыжах. Когда уже не могли идти, ползли, чтоб спрятаться на зимовку в какой нибудь халабуде из снега, льда и, если повезёт, тюленьих шкур. Там, умирая с надеждой на весну, они продолжали вести экспедиционные журналы, записки последние оставляли пронзительные, если успевали. Бывали случаи, когда в экспедицию уходили на девять месяцев, а возвращались через пару лет. Бывало, что и не возвращались. Это были трудные и рискованные затеи. Большеголовые, в присущем им стиле, называли это всё покорением Арктики. Всё изменилось, когда у них появились самолёты и завелись собственные полярные совы для их пилотирования. Поначалу аэропланы были негодящими, и полёты материковых сов были даже опаснее, чем все эти корабельно-собако-лыжно-пластунские походы. Самолетики были маленькие, их мотало вьюгами, их моторы глохли, их крылья покрывались льдом, магнитные бури мешали компасам и радиосвязи, а над бесконечными просторами Тундры было легко заблудиться. Но мозгов большеголовым было не занимать, задора тоже и вскоре полёты в Тундру стали хоть и рискованным, но обычным делом. Правда, до сих пор в Тундре очень мало настоящих аэродромов. Зато зимой можно укатать сколько угодно снежных ВПП[6] и вывесить транспарант «Привет покорителям Арктики» или «У нас гнуса нет!». И будут правы – откуда зимой гнусу взяться? Вот летом...

ГНУСНЫЙ ГНУС [7]
Хотя гнус бесспорно дан нам в ощущении, и в ощущении весьма сильном, я всё же настаиваю на метафизичности его природы. В случае с гнусом на долю человеческого разума выпала странная судьба: его осаждают вопросы, от которых он не может уклониться, так как они навязаны ему природой гнуса; но в то же время он не может ответить на них, так как они превосходят все его возможности. В такое затруднение разум попадает не по своей вине. Он начинает с основоположений, применение которых в опыте неизбежно и в то же время в достаточной мере подтверждается опытом. Вы знаете, что в Тундре есть гнус. Вы об этом читали. Вам об этом рассказывали. Вы обсуждаете вопрос с бывалыми, продумываете одежду, запасаетесь репеллентами – выполняете всё, что требуется от людей, собравшихся в Тундру. Разве может вас остановить гнус? даже страшный? Конечно нет. Но разве вся эта подготовка приближает вас к пониманию гнуса? Нет, ваш разум замечает, что на этом пути его дело остаётся незавершенным, потому что вопросы не прекращаются, а ответы явно не уменьшают степень неизвестности. Конечно, на подколки друзей вы отвечаете с твёрдостью Паганеля, что при подготовке похода вы уделили самое серьёзнейшее внимание проблеме гнуса. Вы взрослые дяди и тети и вы отдаёте себе отчёт в том, что с гнусом будет трудно. Жизнь научила вас, что за все нужно платить, и вы готовы отдать Тундре ее дань. Вы мужественны, вы смиренны, вы мудры... В конце концов, вы же ненадолго... И вот эта последняя мысль однозначно говорит о том, что подсознательно вы уже приняли трансцендентность гнуса, которая выходит за пределы всякого возможного опыта и тем не менее кажется столь несомненной, что даже обыденный человеческий разум соглашается с ней. Гнус трансцендентен, как и всё в Тундре, но его отличие от остальных феноменов этих мест в беспрецендентной метафизической гнусности. Поэтому, вопреки ясным предчуствиям, прозрение не наступает. Оно наступит, но позже, после второй ночевки. И это не будет нечто рациональное, вроде: «Ведь хотели же взять пять килограмм крупы, а в рюкзаке почему-то только три». Нет, вы проснётесь и поймёте, что одновременно всё кончено и что впереди бесконечность. Вследствие этого разум погружается во мрак и впадает в противоречия, которые, правда, могут привести его к заключению, что где-то в основе то ли подготовки, то ли восприятия лежат скрытые ошибки, но обнаружить их он не в состоянии, так как основоположения, которые он принял и ощущения воспринятые телесной сущностью, выходят за пределы всякого опыта и в силу этого не признают уже критериев опыта. Вот почему я настаиваю на метафизичности гнуса. Даже исторический материализм материковых леммингов не смог справиться с его природой. Лемминги вообще мало с чем справились и тогда, и в последующую эпоху внеисторического прагматизма. Я полагаю, что помимо метафизичности проблема кроется в семантике глагола «справляться» и в субъекте справления. Стоит заменить эти переменные, и получим уже вполне связное утверждение. Например: северные олени путем непрерывных перемещений спасаются от гнуса.

СОКЖИ, ТАА, И БАХИ
Лемминги считают, что олени очень большие и страшные. Я тоже всегда так думал в отношении размера, а оказалось, что северные олени коренастые малорослики. Бредут себе, пощипывая ягель, из ниоткуда в никуда. Никто на материке толком не знает что такое ягель. Ну еда такая оленья, не то лишайник, не то мох, они её из под снежка копытцами выкапывают. Снежка бывает много, а ягеля мало. Тогда олени сильно худеют. И совсем много снега тоже бывает. Тогда некоторые олени умирают. Но унывать не надо – это же всё в Тундре происходит, далеко, в поле мертвого слова. Так должно быть. Важно не то, что некоторые умирают. Важно то, что некоторые живут. Кстати лемминги не зря демонизируют оленей. Те ведь едят не только ягель. Хотя суетливые не часто мелькают в их рационе – не так уж и легко их поймать неспешным оленям. Но не беда – в дело идут и грибы, и яйца, иногда хозяева яиц. Олени даже могут запивать всё это морской водой с водорослями. Вспоминаете древних собирателей из школьных учебников? А вот вам олени-собиратели. Немудрено, что так же, как и у леммингов, у оленей есть двоюродные двуногие собратья. Только они живут не где-то там, на материке, а в Тундре, вместе со своими оленями, среди оленей, благодаря  оленям, благодаря оленей... Олени очень красивые, но красота у них не такая, как у песцов. Песцы исполнены некоей богемности, артистичности, декаданса. Другое дело олени – невысокие коренастые мохнатые звери красивые неторопливой, основательной красотой. Они украшены рогами почти такой же высоты, что и они сами, а кончики этих рогов едва достигают высоты большеголовых. Олени всегда в стадах – зимой меньших, летом больших. Издали эти стада кажутся диковинными плантациями низкорослых инопланетных растений, беспрерывно шевелящих рогами-ветками. Рога очень важны, их шевеление неотъемлемая часть пейзажа, поэтому они есть не только у самцов, но и у самочек. Олених, у которых есть детки, называют важенками а детки называют всех олених важенками. Чьи детки? Двуногих собратьев. Они всегда при оленях. Просто их гораздо меньше, чем оленей, и одежда у них из оленьих шкур, и роста они, как раз с оленя, потому и незаметны сразу. Хотя у двуногих нет рогов, они такие же красивые, как олени. Когда-то оленебратья растворились в Тундре. Она принимала их, а они её. Жизнь была тяжела и наполнена смыслом. Но потом пришли исторические времена, и произошло переполнение бытия смыслами. Было решено, что оленебратья не оленям братья, а большеголовым леммингам (очевидный пример ложного карраса[8]). Материковый флёр большеголовых был ничтожной пылью на теле Тундры, но времена были историческими, а пыль – каталитической. Малочисленные оленебратья забурлили и стали выпадать  из Тундрового раствора в осадок[9]. Многие говорят, что виновата огненная вода, многие говорят, что прогресс... говорят многие... А что делать тому, кто уже всё сказал? А тому, кто вовсе не умеет говорить? Что ж всегда есть возможность порычать...

«У ПОРОГА ЧУМА ДОБРОЕ СУЩЕСТВО РЫЧИТ» [10]
Что тут первично – доброта или рычание? И почему добрые существа рычат? Может от жизни собачьей, может чум охраняют, а может от радости, что можно не тянуть нарты, а наконец спокойно полежать в предвкушении скорой кормёжки, о необходимости которой приятно напоминать порыкиванием. Собственно, что это я тут вам рассказываю. Вспомните, какими вы приходите после работы – усталыми-усталыми, голодными-голодными, скуляще-порыкивающими... добрыми?.. Но добрым существам не до вечных вопросов, им нужно «вырыть в снегу ямку и укрыться от ветра»[11]. Позади 50-70 километров дневного перехода по снегу рыхлому, в котором проваливаешься по грудь, по снегу твердому, режущему подошвы в кровь, по льду скользкому, на котором разъезжаются лапы, а вечером нужно рыть «ямку». Не «яму» заметьте, а «ямку» – вроде, как на диванчик после работы запрыгнуть. А работа ещё та – по 40-50 кг на каждую добрую в упряжке из 8-12. По плохой дороге груз уменьшают, но по плохой дороге всё равно тяжелее. Правда и лёгкие дни бывают, когда все ездки вокруг оленей и ничего перевозить не надо, кроме каюра, естественно, но тогда и собак по малу запрягают. В общем, обыкновенная такая жизнь – для добрых. Немудрено и взрыкнуть под вечер. Но некоторым добрым существам выпадает особая судьба. Среди большеголовых изредка встречаются такие, которые совсем не лемминги. Северные сияния горят в их глазах, их мясо жадно впитывает ветер – они одержимые, одержимые неизведанным. Добрые чуют этот тревожный дух издалека. Пришельцы отбирают самых лучших собак и, уходят в свои странствия. Как правило, больше уже ни пришельцы ни собаки в те места, откуда ушли, не возвращаются. Пришельцы редко ходят кругами, а многие добрые не доходят до цели. Погибают и пришельцы, хотя и реже – не зря же собака лучший друг человека... особенно в районе полярного круга. А возможностей загнуться там хоть отбавляй. Не думаю, что вам нужны подробности. Без ущерба для повествования можете считать, что всё происходит примерно так, как вы только что себе представили. Пришельцы плетут паутину своих странствий каждый на свой лад и никогда не встречаются друг с другом на просторах огромной Тундры. Но они часто натыкаются на те места, где проходили, или зимовали, или погибли пришельцы, странствовавшие в прошлом. Представляете, идёте вы по островам моря Лаптевых, землю Санникова ищете, или уже перестали искать и пытаетесь выбраться назад, и вдруг натыкаетесь на зимовку, а там скелет... Шкафа нет, а скелет есть... И записи есть. Хорошие, мужественные, пронзительные... от которых порой так тяжело... особенно вам... Ведь у вас уже тоже мало собак осталось...

ТУРАНДОТ В ТУНДРЕ
Именно так на одном из островов моря Лаптевых были найдены фрагменты нижеследующего апокрифа к тексту Карла Гоцци[12]. На неизвестную заброшенную зимовку легендарных времен натолкнулись пришельцы 60-х. С трудом протиснувшись внутрь землянки-норы, они обнаружили на столе огрызок жутковатой почерневшей лазаньи, который при ближайшем рассмотрении оказался остатками толстого пергаментного журнала in-quatro. Его листы, похоже, послужили последним источником пищи для писца, кисти которого были разбросаны на столе, а кости валялись на земляном полу, проглядывая сквозь полуистлевшую доху. Однако, несколько обрывков разрозненных листов, исписанных иероглифами, были найдены в сундуке. Видимо их выдернули задолго до развязки, и они избежали печальной участи журнала, хотя и к ним время приложило свою успокоительную длань. Вот, что удалось перевести с мандарина из обрывков листов и строк:

...королевская гвардия продолжала сражаться до последней капли крови. Видя, что положение безнадежно, я, Великий Советник Пинг, Великий Прорицатель Панг, и Великий Повар Понг повалились в ноги Императрице, умоляя её воспользоваться тайным подземным ходом, прорытым драконами в незапамятные времена и выходящим на поверхность где-то за краем земли. Калаф был убит, мы потерпели поражение – зачем же радовать врагов наших, отдавая себя в их руки? Так убеждали мы непреклонную Турандот три дня и три ночи. И наконец она...
...После того как Великий Повар Понг сгорел, пытаясь приготовить Ужин Дракона на подземном газу, а Великий Прорицатель Панг утонул в подземном нефтяном озере, мой дух пал безмерно. Только чувство долга поддерживать Императрицу спасало меня. Перед смертью Великий Прорицатель Панг успел крикнуть, что мы придём в страну Загадок Турандот. Удивительна судьба наша если это так...
...Влажное разноцветье этой закрайней земли поразило нас. Казалось, сама природа приветствует Императрицу и поздравляет с благополучным выходом на поверхность из драконьих лабиринтов. Радости нашей нет предела. Я смастерил силки, в которые попалось несколько суетливых пушистых зверьков. На вид аппетитные, хотя и мелкие. Из этой добычи, а также в избытке собранных ягод и грибов я приготовил Трапезу Выхода на Свет. Императрица ласково посмотрела на меня и, отдав должное моему жаркому (как же не хватает Великого Повара Понга), прилегла поспать. Надежда – вот что забрезжило в лабиринтах души моей, освещённой солнечными лучами. Задремал и я. И вот в тот момент, когда меньше всего я мог этого ожидать, и произошло самое ужасное. Великая Турандот поднялась и ушла в Никуда этой зачарованной земли. Напрасно, бросившись в ноги, я пытался её остановить,. Едва коснувшись моего затылка, она стреножила мои мышцы. Я повалился на землю, не в силах пошевелиться. Сквозь пучок торчащей из кочки травы я смотрел вслед уходящей Императрице. Утром, к Трапезе Выхода на Свет, Турандот одела свои лучшие одежды. Теперь она уходила в них вдаль... уходила и теряла... отмечая шелками свой путь ... а я смотрел... я даже не мог отвернуться парализованный её волей... моя Императрица... она терялась... безвозвратно... моя Турандот... я был счастлив тогда.
... очнулся. Было мокро, холодно, и одиноко... лёд зажёг моё сердце, но оно не может растопить этот лёд.
...и теперь я, Великий Советник Пинг, пишу эти записки в назидание потомкам. Потомки... откуда им...

Пришельцы 60-х молча вышли из полуразвалившейся халабуды и посмотрели в ту сторону, куда, судя по записям Пинга, ушла Турандот. Там вдали, у линии горизонта, белело какое-то пятно...

URSUS MARITIMUS
Медведь шёл вдоль берега, между Тундрой и Океаном (вместе это называется Арктика). Летние месяцы превратили его белый мех в светлую желтовато-серую шубу, по-купечески заботливо охватывающую отъевшееся тело. Игра солнечных лучей придавала ему то королевски-благородный, то холостяцко-опустившийся вид. Он заметил еду, но она была далеко, а он был сыт. Вернее он обожрался, отбив вчера малыша на тюленьем лежбище. Стояли последние дни мимолётного лета, впереди были тяжелые времена голода и холода, но сейчас всё было хорошо. Один из тех четырёх-пяти дней в году, когда всё так хорошо, как почти никогда не бывает. Он чувствовал в себе приглушёные отзвуки восторженной игривости, которую он смутно помнил с тех времён, когда был медвежонком. Близился вечер, нужно было выбирать лёжку для сна. Собственно, он уже полчаса двигался в направлении небольшого холма поднимавшегося от самой воды. «Вода это хорошо», – приятно отозвалась тяжёлая сытость. Вдруг порыв ветра донёс с холма запах большеголовых. Большеголовые – это такая странная еда... Мама показала ему их пару раз издали, но охотиться не стала. Просто показала запах и сказала, что рядом с ними всегда происходят какие-то неприятности. Тогда он не смог понять, что именно мама имела в виду. Но когда пару лет назад он скрал большеголового и уже пошёл его брать, неожиданно раздался страшный гром, и что-то больно ударило вдоль брови к уху. Боль была сильной и он, оставив большеголового, побежал в сторону океана, чтобы скорее нырнуть в холодную воду. Сейчас запах был старый, но медведь остановился. Охотиться он не хотел, а неприятности накануне зимы ему были не нужны. После того раза голова болела много лун. Но этот запах был определенно очень старым. Что ж... можно, пожалуй, и посмотреть.  Медвежонок внутри него оживился. Он ещё постоял немного, вытягивая шею и качая головой из стороны в сторону, и пошёл в сторону холма. С заветренной стороны было что-то вроде незаконченной берлоги, а перед ней разбросаны странно пахнущие предметы. Ясно чувствовался чёрный запах. Медведь знал его. Иногда по вечерам несильный ветер доносил эту едва уловимую горчинку из неведомого далёка. А тут было углубление, где этот запах когда-то рождался. Но все запахи давно покинули это место. Земля ещё хранила их следы, но следы эти были мертвы, а странная полуяма отлично подходила для лёжки. Медведь сделал ещё несколько кругов вокруг старой стоянки и начал укладываться. Неожиданно он заметил странное высохшее растение – большой желтый лист, весь в черных крапинах. Но пах он не чёрным запахом, а каким-то другим, живым, напоминающим запах медвежонка. Неожиданно ему вспомнилось мамино предупреждение. Взревев, он выбросил этот лист из берлоги вместе с доброй пригоршней песка. Всё же странные эти большеголовые и запахи у них странные подумал он, засыпая. Медведю снилось, что он, подобно его предкам легендарных времен, зародился из тяжелой пены северного прибоя и вышел в Тундру. Жизнь прекрасна и проста. Всё, что шевелится, это еда. Вода холодна, но тюлени в ней есть. Земля хоть скудна, но ягод не счесть. Ещё есть зверьё и какие-то птицы, и солнце так долго порой не садится. Слегка косолапя, иду вдоль прибоя навстречу зиме, и лишеньям, и боли. Но снова наступит в Тундре Весна. Всегда будет Тундра... Всегда буду Я...

INFINITAS INFINITO
А ветер, подхвативший странное растение, понёс его вдоль полосы прибоя, то почти роняя в суровые волны, то ударяя о берег и снова подхватывая в воздух. Я не могу найти место для этого листа ни в океане, ни на берегу. Но бесконечно летать он тоже не может, и я решил прикрепить его к повествованию вместо эпилога. Тем более, что всмотревшись в чёрные крапинки диковинного растения, можно было разобрать часть сохранившегося текста:

     Ложкой снег мешая, [13]
     Ночь идет большая,
     Что же ты, глупышка, не....?

     Спят твои соседи -
     Белые медведи,
     Спи скорей и ты, малыш (2раза)

     Мы плывем на льдине,
     ................................,
     По седым суровым морям.

     И всю ночь .................,
     Звездные медведи,
     ................................. (2раза)

     ...................................,
     ...................................,
     ........................ не спишь?

     ............................... -
     ..................................,
     ...... скорей и ты, ..........(2раза)


ПРИМЕЧАНИЯ
Рассказ написан на конкурс "Тундра" [1]  Ноумен - вещь в себе (нем. Ding an sich; англ. thing-in-itself; фр. chose en soi; лат. cosa in se), но;умен (греч. ;;;;;;;;, от ;;;;, «ум, разум») — философский термин, обозначающий явления и объекты умопостигаемые, в отличие от чувственно постигаемых (данных нам в объективной реальности) феноменов; вещь как таковая («сама по себе»), вне зависимости от нашего восприятия.
По другому толкованию «вещь в себе» — это нечто, сущность и смысл которого известны только ему самому.
Платон, впервые применивший этот термин (в диалоге «Тимей»), понимал под Н. реальность, как она существует сама по себе, и предмет умозрительного знания. У Канта Н. рассматривается в двух значениях. Как отрицательное, проблематическое понятие (в «Критике чистого разума») Н.- это предмет рассудка, интеллектуальной интуиции. В «Критике практического разума» Кант указывает на возможность положительного понятия о Н. как предмете внечувственного созерцания. Н. в этом смысле недоступен человеку, т. к. созерцания последнего, по Канту, могут быть только чувственными.

[2]  Похожую картинку я видел в замечательной книжке про советских танкистов. Я только-только научился читать и читал её по кругу без остановки. Книжка рассказывала о солдатах и офицерах с такой теплотой, с какой сейчас пишут о коалах. Зарисовки служебных будней походили на репортажи из звёздного городка (NB: ту книжку можно было бы назвать «Танковые войска как ноумен»). Для пущей достоверности текст перемежался роскошными, во всю страницу, картинками. На одной из них танкисты отрабатывали погружения в водолазных костюмах в глубоководном бассейне. Они спускались под воду по специальным лестницам. Обычное дело для советских танкистов, как вы догадываетесь.
 
[3]  Слово Тундра означает «мертвая земля» в переводе с саамского языка

[4]  Глупые, суетливые, похотливые лемминги.

[5]  Ненецкая поговорка.

[6]  Взлётно-посадочная полоса.

[7]  Автор выражает глубочайшую признательность Иммануилу Канту за неоценимую помощь в рассмотрении проблемы метафизичности гнуса.

[8]  См. Курт Воннегут «Колыбель для Кошки»

[9]  Подробно см., например, в двухтомнике Шрайвера и Эткинса «Неорганическая химия»

[10] Ненецкая загадка.

[11] Из "Справочника путешественника и краеведа" С. В. Обручева.

[12] См. Карл Гоцци «Принцесса Турандот»

[13] Колыбельная медведицы из мультфильма "Умка". Музыка Е. Крылатова, сл. Ю. Яковлева.

© Smilerainman, March-May 2010, Sydney, Cebu, Kyiv