Глава 42. Накануне

       "Не обещайте деве юной любови вечной на земле!" И не дарите ей символические подарки за символические деньги, если не любите. Даже, если любите, то всё равно не дарите. Потому что у всех женщин есть основной недостаток, даже порок: им больше всего на свете нравится любить и ждать. Как чеховской Душечке. А оно Вам надо?

       Напрасно Вадим подарил ей восемь лет назад эти серьги и перстень. Перстень так и назывался: «Ассоль». Кто бы мог подумать, что история средневековой дурочки повторится? Действительно, ничего не происходит случайно.

       И вот она, сама себя не понимая, уверенно продолжала ждать его приезда, теперь уже к Новому году. Правда, уверенность её значительно поубавилась, но она всё равно ждала, как глупая Ассоль своего капитана с его креативным кораблём под алыми парусами, и никак иначе.
 
       Дни таяли. За день до Нового года она, голодавшая уже три дня, посетила последний раз церковь и зашла на базар, чтобы купить на все оставшиеся деньги немного каких-нибудь продуктов к празднику: консервы,  кофе, шоколадку...

       В продуктовых рядах царила давка. Казалось, что все ждали не замечательного весёлого праздника, а конца света. Люди суетились, толкались в очередях, яростно раздвигая соперников локтями и нервозно собачась по ходу продвижения к заветному прилавку. Закупали разные деликатесы к праздничному столу с таким волнением, как-будто готовились к последнему Судному дню своей жизни. Кто-то зазывал фальцетом: «Смета-а-ана, свежая смета-а-ана!»,  где-то, не меняя октавы, пели: "Хурма, хурма, хурма".  Везде в большом количестве лежали огненные апельсины, кровавые гранаты, роскошные гроздья винограда, сладкие дюшесные груши,  красное мясо, жёлтый твёрдый сыр,  разнообразные колбасы и всевозможные восточные сладости. И ещё масса всего того, на что она обычно не обращала внимания.  Она удивилась: «Как много есть вкусной еды! Люди скоро будут веселиться, лопать в кругу семьи и приятелей свои салаты оливье и винегреты, холодцы и селёдки под шубами, запивать всё это шампанским и водкой. Дарить друг другу бестолковые ненужные подарки. Произносить глупые, избитые тосты про маленькую, но гордую птичку, и ещё другие "За", претендующие на мудрость высшей пробы. Дурачиться, скоморошничать, кривляться, а потом валиться пьяными под ёлочку, расслабляясь и показывая свою истинную суть… Новый год! Ёлки, конфетки, мандаринки, шарики, гирлянды, хлопушки и прочая мишура, которую я так люблю. Сказка новогодней ночи, когда весь люд земной от мала до велика действительно верит в сказку…  А я прощаюсь с жизнью. Чем я отличаюсь от этих людей?  Они хотят жить, а я не хочу. Они могут есть, а я нет…»

       До этого дня телеграммный поединок уже прекратился. Дома Настя взглянула на себя в зеркало. И сама удивилась, как она была сейчас красива! На бледном, почти белом лице, подтянувшейся коже, необычайно ярко блестели, ставшие чёрными из-за расширенных зрачков её очи. От голода и страданий она была чиста и прекрасна, как ангел. Черты лица разгладились и приобрели строгие линии… Взгляд казался светящимся. И весь её облик стал гармонично-утончённым. Видел бы он её сейчас!

       Она была так хороша, что захотелось тотчас нарисовать себя красками. Настя надела на себя пышную, длинную  шёлковую юбку цвета чайной розы, распустила свои густые каштановые волосы, повязала на голову розовую ленту в виде цветка и ещё раз полюбовалась на себя в зеркале. После голодания она вдруг неожиданно почувствовала лёгкость, и ей захотелось танцевать. Настя включила цыганские песни и стала кружиться по комнате и отплясывать что-то в романском стиле. Ей было невесомо и свободно, и каждое движение выполнялось на диво грациозно и легко. Такого восхищения своим "естеством" она ещё не испытывала. Её тело подчинялось малейшему приказу и выполняло такие театрально-художественные па, и изображало такие изысканные жесты, что ей могли позавидовать прима-балерины Большого театра, или ещё какого-нибудь театра, но обязательно Гранд или очень большого.
 
Потом она взяла кисточку и стала рисовать себя акварельными красками, глядя в зеркало… Вдохновения было море, но живопись почему-то не выходила. Вместо образа яркой и дико красивой цыганки с изумительной грацией в пышной пылающей юбке, получилась какая-то... мазня: просто розовое расплывшееся пятно на ватмане. Настоящая цыганка гордо и упорно не хотела ложиться на дешёвую бумагу. Наконец, Насте надоело с ней спорить - и она оставила эту затею и порвала неудавшийся портрет.

В итоге, Настя устала от рисования больше, чем от танца. Принесла из кухни продукты, которые намеревалась растянуть до последних дней своего существования, медленно умирая по своей методике, с постепенным превращением в засохшую мумию, попробовала зелёный горошек, откусила маленький кусочек шоколада и закурила сигарету, от которой её красота мгновенно куда-то улетучилась. Ёе сразу затошнило и она стала готовиться.

       Из принесённых сосновых и еловых веток, она сплела рождественский венок, обвила его красной ленточкой, и отдалив от себя,  посмотрела. Веночек получился неплохой, но уж очень смахивал на похоронный. Она хотела повесить его на дверь, как это делают на Западе, но на двери не нашлось гвоздя, и пришлось притулить его просто под козырёк над дверью, со стороны улицы, на штырь для бельевой верёвки. Другие веточки распределились по стенкам, корзинкам и вазам. Никакой радости эти ёлочки, однако, не приносили. Пол был чисто вымыт, поставлены свечи в композицию на столике и в погорелец-подсвечник.

Кошке Малышке эти действия  очень понравились. Она с любопытством наблюдала за манипуляциями Насти и обнюхивала  каждую ветку. Но Настя этого не замечала. Она делала всё машинально, чувствуя только, как всё более слабеет её тело, как покидают силы. В завершение, Настя зажгла свечу перед бумажной иконкой Иисуса, у изголовья кровати, и механически-быстро перекрестилась.

Всё более угасающая, поставила пластинку Вертинского, а потом Пиаф, закурила и стала оцепенело смотреть то в зеркало, то в стену, то на потолок. Но чаще всего её взгляд задерживался на картине. Там было уже после. «Значит всё-таки кровь?..»