Дед Касьян

     Рядом с домом тёти Таси и дяди Яна, то есть как раз через двор от Артёмки, проживал совершенно странный и колоритный персонаж, известный всей улице, как дед Касьян. Правда, это вовсе не означало, что так деда звали на самом деле. Нет. Дед Касьян – таким было его прозвище. А вот какое настоящее имя носил когда-то, в прежние времена, загадочный старик, никто из Артёмкиных соседей не знал, хотя, с другой стороны, может, просто никто  никогда и не интересовался. Во всяком случае, от бабушки своей Артёмка, сколько её ни спрашивал, так и не смог добиться на этот счёт исчерпывающего и вразумительного ответа. И бабушка Акуля тоже про их соседа почти что ничего не могла Артёмке рассказать. Обмолвилась только однажды, что, мол, брехать любит старый почём зря и такого иной раз наговорить может, что, поди, потом, разберись, где правда, а где ложь. И что, мол, родился он, с его слов, чуть ли не при царе Горохе, и что со всеми знаменитыми революционерами всех трёх российских революций чуть ли не за руку здоровался, и что переписку вёл тайную с белоэмигрантами и так далее, в том же духе. И слух ещё по Артёмкиной улице витал, что дед Касьян где-то и когда-то пересекался с Куприным и даже с самим Максимом Горьким  по России матушке путешествовал. И если местной детворе, в силу их ребяческого возраста, фамилия Куприн в ту пору мало, что говорила, то о пролетарском певце все знали уже чуть ли не с младенческого возраста. Поэтому  такой удивительный факт, что на их улице до сих пор проживал человек, бывший в приятельских отношениях с великим писателем, вселял в Артёмку и его друзей чувство взволнованной и восторженной гордости. И за себя, и за соседа, и за всю свою улицу.
     Итак, Касьяном дед был по прозвищу. Кто и когда это самое прозвище деду приклеил, оставалось тайной. Но Артёмка вполне справедливо догадывался, что, скорее всего, прозвище  это сотворилось из фамилии старика. А фамилия его была - Касьянов. Дед Касьян, надо сказать, хоть и был стариком, но, всё равно, стариком не простым, а каким-то уж очень, чрезмерно древним и чрезмерно старым. Совершенно седым. Даже каким-то кипельно-белым. И на тот момент, когда Артёмка уже начал постигать окружающий мир – почти ослепшим. Чрезвычайно благородная осанка старика, седые, как снег пряди его волос и такая же седая борода, развеваемые на ветру, какой-то неуловимый природный аристократизм и невесомый налёт таинственности во внешности, былая красота лица, не поблекшая даже в глубоких бороздах морщин, делали его похожим на сказочного былинного сказителя. Тем более, что дед Касьян одет был всегда в длинную, всю в заплатках, белую рубаху навыпуск, головным убором ему служила ветхая и дырявая в нескольких местах широкополая соломенная шляпа, узловатыми и подрагивающими пальцами он крепко сжимал диковинную палку, похожую на колдовской посох, а  ноги его были упрятаны, даже в летнюю жару, в белые валенки с галошами. Для полноты образа деду Касьяну не хватало только переобуться в лапти и повесить на себя гусли. Баба Груня, его сожительница, о которой речь ещё пойдёт впереди, выносила за калитку для деда Касьяна шаткий, потрескавшийся от времени стул, помогала ему на него опуститься, и дед, смотря невидящим взглядом прямо перед собой,  порой замирал в таком положении на долгие несколько часов. И никто и ничто не могло бы вывести его из состояния не просто глубокой задумчивости, а даже прямо таки настоящего транса.   Ни досаждавший всегда и постоянно дяде Яну звонкий шум бесконечных детских игр, ни стоящий подолгу на семафоре и мелкой дрожью сотрясающий землю товарный поезд, ни обжигающее летнее солнце знойного южного лета. Жарким солнцем дед Касьян наслаждался, и это было видно по выражению его лица, к ребячьему гомону он как будто иногда даже прислушивался, и в такие моменты в глазах его можно было заметить мерцающие искорки внутренней, скупой, но искренней улыбки. Баба Груня, постояв некоторое время подле него и убедившись, что деду удобно и ничто ему не мешает, оборачивалась в сторону игравшей в свои игры ребятни и низким, хрипловатым и прокуренным, но всегда добродушным  голосом говорила:
- Смотрите, дедку моего не обижайте! С мячами своими поосторожней! Ну, и вообще…
- Ладно, баб Грунь, - С готовностью откликались дети и почти в тот же момент сразу же о ней и забывали. Баба Груня с притворным укором покачивала головой, неспеша доставала из кармана старого больничного халата, который она как-то однажды принесла с работы постирать, да так и не вернула назад, пачку «Беломора», мастерским щелчком принуждала выскочить из коробки папиросу, привычно разминала её натруженными пальцами, со знанием дела коротко продувала и только потом, не надкусывая, отправляла в рот. Из другого кармана, так же неторопливо, даже несколько осанисто, вытягивала измятый коробок со спичками, долго чиркала, усмехаясь, негромко, ласково и снисходительно материлась, а прикурив и окутавшись целым облаком дыма, заходилась продолжительным и надрывным кашлем.
- Ну вот, - Утирая халатом выступившие от натужного приступа слёзы, говорила она,
- Сиди, покуда. А я в дом пойду. По хозяйству…

     С бабой Груней вышла такая история.
     Дед Касьян жил в полном и беспросветном одиночестве. И жил он так, по рассказам Артёмкиных соседей, уже многие и долгие годы. И без того старый Касьян в тисках неумолимого времени старел и дряхлел ещё больше, терял силы и всё реже и реже выбирался из дому. И вот приблизился он однажды вплотную к той тревожной черте, когда даже походы в ближайший магазин за продуктами  стали для него мероприятием не просто тяжёлым и непредсказуемым, но и даже небезопасным. Шутка ли сказать,  на дорогу к магазину у Шоши и обратно, то есть на весь тот путь, который Артёмка при желании мог преодолеть за пару десятков минут, у деда Касьяна уходило теперь  целых полдня. К соседям своим за помощью дед сам никогда не обращался, а от любой предложенной кем бы то ни было помощи, всегда решительно отказывался. И речь его при этом, несмотря на дребезжащий и тихий голос, звучала, тем не менее, вполне убедительно.
- Это, соседка ты моя хорошая, - Говорил он в ответ на не первое уже увещевание Артёмкиной бабушки отправить внука в магазин, чтобы купить продукты для деда Касьяна,
- Это, добрая ты моя, всё равно, что хоть сейчас ложись, да и помирай, -  Голос его струился тихим осенним ветром и звучал несколько нараспев, и слышались в нём и обезоруживающая покорность, и мудрая уверенность, и как бы слегка подуставшая от человеческой неосведомлённости снисходительность.
- Пока двигаюсь – живу. А вот, ежели двигаться перестану, что ж тогда?
- Да ты же, сосед, и на ноги слаб совсем, и видишь  чуть только, - Возражала Артёмкина бабушка,
- Уж если, как ты говоришь, двигаться надо, и тут я с тобой полностью согласная, то и ходи себе по улице туда-сюда, зато, хоть у нас у всех на виду будешь! – Бабушка со вздохом вглядывалась в подслеповатые Касьяновы глаза,
- Там ведь, сосед, и дорогу переходить надо, а посреди  дороги ещё и линия трамвайная!
- Я, Мария Николаевна, благодарю вас за вашу заботу, за добрые намерения ваши и за слова душевные. Но вы не переживайте. И дороженьку, хотя и смутновато, но я пока ещё всё ж таки вижу, и в ногах, слава Богу, кое-какая силушка ещё осталась. – Слова дед выговаривал задорно, для убедительности – посохом своим пристукивал по асфальту. Затем хитро прищуривался:
- Вот, с Горьким-то, помню, то бишь с Алёшкой Пешковым, мы по России матушке хаживали… - И дед Касьян, пожевав губами, медленно поворачивался и так же медленно брёл дальше, а на отполированной временем деревянной ручке его сучковатого посоха-палки, заботливо прикрытая старческой рукою,  висела и колыхалась в такт такая же старая, сплетённая из тонкой верёвки, пустая сетка для продуктов.
- Опять сосед наш заговариваться начал, - Поворачивалась бабушка к внуку,
- Вот ведь, вбил себе в голову…
- Бабуль, - Звонким голосом возмущался Артёмка,
- Ну почему ты не веришь? Может он и вправду, а не понарошку с Горьким был знаком?
- А кто его знает, - Вздыхала бабушка,
- Может, что и был. Да и с другой стороны, солнышко ты моё, я вот думаю, ведь ежели наш дед с Ворошиловым лично когда-то знался, то почему бы и Касьяну-то не поприятельствовать с Горьким?
- Вот именно! - Радовался за соседа Артёмка,
- Правильно, бабулечка! – Артёмка даже подпрыгивал от восторга,
- Ты у меня – самая лучшая бабулечка на свете!
- Ишь ты! Прям таки лучшая?
- Самая пресамая лучшая!
- Ну, вот и договорились! Вот и славно! - И, удовлетворившись таким своевременным и резонным допущением, Артёмкина бабушка, одарив внука обязательным и непременным любящим поцелуем, возвращалась к своим бесконечным домашним хлопотам, а Артёмка – к своим захватывающим играм.
     И вот как-то раз, в один из таких непростых и небезопасных походов в магазин, дед Касьян впервые и повстречал бабу Груню. Пьяная в дым, сидела она прямо на горячем асфальте, в узком проходе между стеной магазина и торцом здания трикотажной фабрики. У ног её покоилась латаная-перелатаная и изрядно засаленная  дерматиновая сумка, из которой торчало наружу зеленоватое горлышко бутылки с остатками не до конца выпитой ещё водки. В левой руке у бабы Груни был зажат ломоть серого, за шестнадцать копеек, хлеба, а в правой руке, ухваченная между указательным и средним пальцами, дымилась только что прикуренная папироса «Беломорканала». Баба Груня, как будто удивляясь чему-то, с приподнятыми кверху бровями, подрагивая, слегка покачивалась всем телом и тихим и хриплым голосом выводила душераздирающий мотив, но вместо слов из её хмельной песни складывалось одно лишь непонятное бормотание.
- Мы кра-а-с-с-ныя кавалерии-и-и-сты, - Прохрипела баба Груня, громко икнула, рука с дымящейся папиросой промахнулась мимо рта, голова её вздёрнулась кверху и тут, сквозь мутную, хмельную пелену в глазах она и заприметила приноравливающегося ко входному крыльцу магазина  неутомимого деда Касьяна.
- Дедуль! А, дедуль!.. – Голос у бабы Груни был низкий, грудной и нещадно прокуренный,
- Дедуля!!! Песню, говорю, слыхал? Про красноармейцев? А, дедуль? О-ох! Мать честная… - Баба Груня, словно враз лишившись сил, уронила голову на грудь. Но тут же вновь, резким рывком, обернулась к деду:
- Ты, старый хрыч, глухой, что ли? Де-ду-ля! Петь, говорю, будешь со мной? А? Ну чего молчишь? Ты, дедуля, не сомневайся! У меня и выпить найдётся! И петь будем, и пить будем! А? – И баба Груня затянула:
- Хороша я, хороша…
     На улице перед магазином, в этот полуденный час тягучего летнего зноя, народа не было совсем. В солнечном жару и полном июльском немилосердном безветрии тишина стояла вокруг такая, что туговатый на ухо дед Касьян, тем не менее, отчётливо услышал призывы бабы Груни, а услышав, поворотился на её голос. Заинтересованно вытянув шею, с минуту постоял, не шелохнувшись, а потом мелкими и осторожными шажками неожиданно стал к ней приближаться. Баба Груня поджала губы и изо всех сил попыталась сфокусировать на старике непослушное зрение.
- Здравствуй, любезная, - Прошелестел дед Касьян,
- Поди, неудобно на асфальте-то сидеть?
Баба Груня громко икнула, уголком рта ухватила погасшую папироску, попробовала затянуться, но когда поняла, что папироса потухла, как-то по странному добродушно и снисходительно выругалась. Потом, пытаясь подняться, убрала краюху хлеба в сумку, упёрлась ладонями об асфальт, поднатужилась, встала, вновь так же добродушно и снисходительно матюгнулась и сильным выдохом выплюнула погасший окурок.
- А ты как думал? – С вызовом ответила она,
- Знамо дело - неудобно! Для меня тут, старый, скамеечку поставить забыли…
- Так шла бы домой, - Ласковым голосом продолжал Касьян,
- Дома-то, небось, прохладно и уютно. А здесь, гляди, как в пустыне…
- Э-эх, дедуля! Пустыня, говоришь? Нет, старый! Пустыня - это у меня дома! Вот где пустыня, так пустыня. А здесь – хоть душу живую встретишь. Тоска у меня в груди, дедуленька, - И баба Груня, держась одной рукой о стену, а второй прикрыв глаза, вдруг самым настоящим образом, в хрип, разревелась.
- Ну, будя, будя, - Пристукнул посохом своим о землю дед Касьян,
- В тебе водка плачет. А водка-то, небось, горячая, то есть в виде вовсе непотребном. Того и гляди, ноги протянешь насовсем на дороге этой безлюдной.
- Ишь ты, - Баба Груня так же легко, как и начала, перестала голосить и протрезвевшим внезапно голосом продолжила:
- Никак пожалел Груньку непутёвую? А, дедуль! А я к жалостям непривыкшая! Отжалели! Да и не больно-то баловали меня жалостями…  – Она поправила съехавшую набок косынку, заправила под неё выбившуюся седую прядь,
- Ты, дедушка, не думай, не шибко-то я и пьяная. Развезло вот только на солнышке. – Действительно, баба Груня трезвела прямо на глазах. Она даже относительно легко наклонилась и подобрала с земли свою сумку.
- Ладно, твоя правда, чего тут рассиживаться? Пойду домой…
- На пенсии? Али трудишься?
- А то! Мне, дедуль, без работы, ну никак нельзя. Я, мил человек, почитай, с малых лет, как впряглась, так по сию пору из ярма и не выберусь. Г-м-м… А с другой стороны, сидеть без дела – распоследнее дело! Такая вот у меня присказка. – Баба Груня махнула рукой,
- Да санитаркой я. В больнице институтской…
- Так это ж за железной дорогой!
- За ней. Уж сколько лет туда-сюда шастаю. Зарплату вот получила, а магазин – по пути. Дай, думаю, заверну. А как же мимо магазина-то пройти?  А, дед? Бабке одинокой? Чего головой-то своей бородатой киваешь? Ишь, отрастил! Согласен, стало быть? То-то! Вот и я говорю: мимо пройти не вышло. – Баба Груня укоризненно покачала головой и снова снисходительно и добродушно ругнулась. Потянулась было за куревом, но передумала.
- А живёшь-то где? – Улыбнулся бесцветными губами дед Касьян. Баба Груня назвала адрес.
- Так это ж близко совсем, - Старик странно засуетился и как будто даже обрадовался,
- Это ж рядом! А не то, в гости бы зашла. А, Аграфенушка? Чайку, к примеру,  попить…  - Баба Груня скосила на деда удивлённые глаза.
- Один я, милая, - Оправдывался старик,
- Бобылём живу. Трудно мне…
- Отчего же? – Почти не раздумывая, согласилась баба Груня,
- Можно и в гости. А хошь, я тебя до дома твоего прям сейчас и провожу?
- А пить уж больше не станешь?
- Ну, божиться не буду, врать необучена. Эх! Мне бы сейчас квасу холодного…
- А у меня есть! Ядреный такой!.. С погреба! Ты не смотри, соседушка, что я старый, да немощный, всё это - один обман зрения!
- Я и гляжу. Орёл!..

     Дед Касьян с помощью пьяненькой, но по ходу трезвеющей бабы Груни сделал в магазине все запланированные накануне необходимые покупки и вот так, под руку, они и добрались спустя некоторое время до стариковского дома. По причине знойной погоды улица Артёмкина в ту пору оказалась пуста, даже дети в этот час сидели по домам, пережидая изнуряющую жару. Поэтому-то, прошествовав в тот день по обезлюдевшей улице, и появилась баба Груня в доме у деда Касьяна никем из соседей не замеченная. Но, как пришла, как ступила за порог лёгкой своей ногою, так и осталась с ним и жила у него несколько лет, до самой его смерти.
     Мужа и всех своих родных баба Груня потеряла ещё во время войны. Хворый и слабый здоровьем единственный ребёнок её, сынишка, умер от бесконечных болезней во младенчестве. Изнурённая непоправимым, на её взгляд, одиночеством и истерзанная свалившимся на неё горем, баба Груня, а в те времена ещё никакая не баба, а просто Груня, в один из особо тягостных дней, решила наложить на себя руки. И почти было привела в исполнение страшную свою затею, но каким-то чудом вовремя заглянувший к ней за солью сосед, однорукий инвалид войны, не дал петле затянуться на её шее. Ох, как не хватало тогда инвалиду потерянной руки! Безуспешно пытаясь вытащить бабу Груню из смертоносной удавки,  стал он кричать на всю округу страшным, дурным голосом. Сбежались соседи. Помогли. Женщина была спасена. Но с тех самых пор изменилась баба Груня до неузнаваемости, замкнулась в себе, стала угрюма и неразговорчива и к водке начала прикладываться нешуточно. Шли годы, и как-то раз, утащив с завода, где работала, несколько свёрл малого диаметра и ещё кое-что из инструментов, баба Груня выменяла их на выпивку. Когда же затяжное похмелье прошло, протрезвев, осознала, спохватилась, содрогнулась от содеянного и поняла, что уже не потихоньку, а на всех парах катится она в стылую черноту бездонной пропасти, откуда возврата уже не будет. Крепко задумалась тогда баба Груня над своей не сложившейся судьбой. И решение пришло неожиданно. Сначала, от греха подальше, уволилась с работы, благо, что в краже её, слава Богу, пока не уличили, а в те времена наказание за подобные проступки следовало весьма серьёзное. Собрала вещи (да какие вещи, один чемодан обшарпанный, да и тот неполный) и подалась на юг, где было и тепло и хлебно. На работу хотела устроиться на военный завод, не взяли, попробовала на мелькомбинат – опять мимо, зато повезло, когда завернула в поисках работы в городскую больницу. И стала с тех пор баба Груня санитаркой, трудилась истово, на совесть, и поселилась неподалёку от тех самых мест, где и довелось ей однажды повстречать пришедшего к магазину деда Касьяна.

     К слову сказать, дед Касьян, вопреки возрасту, дом свой умудрялся содержать в образцовом порядке. В небольшом и чистом дворе его, в крохотном и аккуратном сарайчике, кудахтало с десяток кур, а заматеревший и цветастый петух, гордо вышагивавший по вверенной ему территории и оглашавший всю округу звонким и жизнерадостным кукареканьем, курочкам своим скучать не давал, так что жёлтые и пушистые  цыплята появлялись на свет Божий исправно. Тут же, рядом с сараем, в удобных, сработанных когда-то дедом Касьяном клетках, радовались жизни несколько кроликов. Собаки вот только  старик позволить себе не мог, потому как ведь пса необходимо было кормить, а скудного, всё ж таки, пропитания едва хватало ему на себя самого. Словом, быт у деда Касьяна заслуживал всяческих похвал и казался примерным и, самое главное, быт этот, издавна им налаженный, не позволял старику поддаваться множащимся с возрастом хворям и до поры служил для него источником бодрости и силы. Баба Груня, как только поняла, что никуда теперь от счастливо повстречавшегося ей деда не уйдёт,  подхватила заботы по дому с целительным и благотворным для себя вдохновением, попутно с удивлением замечая, что, утраченный ею однажды и якобы навсегда интерес к жизни, как будто начал в ней просыпаться заново. Пить совсем, конечно, баба Груня не бросила, да и по большей части была почти всегда трезва. Но вся беда заключалась в том, что баба Груня пила запоями, не сказать, чтобы частыми, раз в два-три месяца только, и не сказать, что продолжительными, но уж когда пить начинала, то, как минимум, неделю не выходила из хмельного штопора. Особенностью же её пития по сравнению с недавним прошлым было то, что баба Груня теперь не напивалась в стельку, рассудок не теряла, работу не забывала и, терпеливо дожидаясь конца рабочей смены, добиралась до дома, кормила старика, потом потихоньку и понемногу прикладывалась, потом придирчиво обходила всё своё хозяйство и только после всех этих, ставших для неё правилом, процедур, усаживалась на кухне и, наконец, давала себе волю.  Пила так с неделю. Потом ещё неделю приходила в себя, но, как бы тяжко ей ни было, деда Касьяна вниманием своим она почти никогда не обделяла. А дед  Касьян, между тем, таял прямо на глазах. Как только поселилась у него баба Груня, совсем обессилел старик. Или заботу за собой почувствовал, многие годы его стороной обходившую и потому позволил организму расслабиться, а тот уже ни в какую вновь мобилизоваться не хотел,  или уже время, действительно, подошло, но только выходить теперь на улицу дед без помощи бабы Груни не мог и не раз уже благодарил небесные силы за то, что позвал тогда к себе случайно повстречавшуюся ему немолодую женщину и не смутился нисколько её нетрезвостью. Баба Груня душою была добра и со всеми своими новыми соседями поддерживала ровные отношения. Собственно, других отношений и быть не могло, потому как баба Груня никогда не участвовала в традиционных вечерних уличных посиделках местных старушек и, видимо, по природной мудрости своей выстраивала между собой и ими неукоснительную дистанцию. До неё, конечно, доходили слухи, что некоторые особо мнительные местные старожилки подозревали бабу Груню в злом умысле, вот мол,  видали, оборотистая бабка, того и гляди домишко угасающего Касьяна к рукам приберёт. Мнения твёрдого на этот счёт у бабушек, конечно же, не было, но слух этот липкий, тем не менее, существовал и мог бы отравить и без того безрадостную жизнь бабы Груни, да только сама она не придавала этой пустой досужей болтовне никакого  значения. А когда бывала пьяна, на улицу вообще не выходила и только самые догадливые и неугомонные бабушки, по её длительному отсутствию в поле их зрения высказывали убеждение, что «Грунька, небось, опять в запой свой распроклятый ушла».
     На Пасху баба Груня одаривала всю уличную ребятню крашеными яйцами, у неё всегда были, чуть ли не самые вкусные на всю округу куличи, но, странное дело, с детьми она тоже, как будто, избегала разговаривать. Поднесёт, бывало, кому-то гостинец, перекрестит торопливо, молча разворачивается и уходит. И только дым от её папиросы какое-то время клубился ей вслед. Местная детвора, по безошибочной своей детской интуиции определяя душевную доброту новой соседки, от подношений бабы Груни никогда не отказывалась, а безобидное её для окружающих пристрастие объяснялось детворою промеж себя тяжёлой и непростой судьбою сожительницы деда Касьяна.

     Однажды, в самый разгар одной из бесконечных, шумных и звонких детских игр, дед Касьян, гревшийся, как всегда, на солнцепёке, поманил вдруг к себе бывшего ближе всех к нему Артёмку. Прежде такого никогда не случалось. Артёмка, хоть и раздосадованный, что игру приходится прерывать,  тем не менее, с весёлым любопытством подбежал к деду.   
- Слышь-ка, малец, - Тихим голосом, смотря мимо Артёмки, сказал дед Касьян,
- Чую, помру я скоро. Так и не поведал никому…
- Да что вы, дедушка, - Торопливо перебил его Артёмка. Он уже знал, что пожилым людям, когда те начинают заговаривать о смерти, необходимо внушать жизнерадостность,
- Вы не волнуйтесь, вы ещё наживётесь. То есть, я хотел сказать, поживёте!
- Погоди-ка. Не тараторь! И не перебивай, а слушай. – Дед Касьян ухватил Артёмку за локоть. Рука, несмотря на летнюю жару, была холодна, как лёд,
- Знаю, что меня тут все добрые соседи наши за местного дурачка почитают. А зря… Сейчас вот жалею, что записей никаких не вёл никогда. Но время, малец,  тогда такое было, что записывая что-либо, рисковал угодить в места, откуда уже не возвращались. Не знаешь ты ничего про эти времена, и слава Богу, что не знаешь. А ведь я много чего рассказать бы мог. Про того же Алёшку Пешкова, который не сразу ведь Горьким-то стал. И про некоторых революционеров наших, - Дед, не отпуская Артёмкиной руки, надолго замолчал. Артёмка дивился складности его речи и даже и не пытался высвободить руку. 
- Придёт время, - Прошептал старик и вдруг явственно всхлипнул,
- И вспомнят ещё деда Касьяна. Вспо-о-мнят. Ты вот, подрастёшь когда, тоже, может и вспомнишь. Да только поздно уж будет. – Он улыбнулся и отпустил Артёмкину руку,
- Ну, беги к своим. А то, слышу, без заводилы игра-то ваша остановилась. Видать, ты у них самый главный атаман?
     Последних слов Артёмка  уже не слышал, потому что далеко успел  отбежать от деда, и притихшая было на время его отсутствия ребятня, почти тотчас же вновь взорвалась на всю округу звонкими и счастливыми голосами.    

     Где-то через полгода после смерти дяди Яна умер и дед Касьян. Баба Груня осталась жить в его доме и прожила там ещё несколько лет. Но однажды, так же незаметно, как и появилась, так и исчезла. Просто, заперла дом и ушла. И никто и никогда её после этого не видел…
 
Май – Июнь, 2010 г.