ЛИКИ

    Л И К И                Геннадий Гончаров

     Алёшин с пятёркой лошадей высадился с теплохода в Новоборске рано утром. Его встречал Юра Хорев, рабочий, заброшенный вертолётом с базы. В небольшой деревушке на десяток домов ещё спали. Лишь несколько человек толпилось на дебаркадере - провожали уезжающих. Было зябко. Над рекой плыл туман. Алёшин с Юрой свёли лошадей по трапу и быстро обратали. На жеребца набросили кавалерийское седло, на меринков вьючные сёдла. Удлинили поводья лошадей капроновой верёвкой, и связали их цугом. Споро вскочили в сёдла, и рысью направили табунок по тропинке строго на запад, минуя деревушку. На востоке за их спинами всходило солнце. Длинные тени от лошадей и сидящих на них всадников скользили впереди по начинающей пробиваться траве. На север вступала весна. Была середина мая.
     Вскоре покосные луга закончились. Их окружили кусты смородины, малинника, черёмухи. С высоты жеребца вдали угадывались обезлесенные болота. Из карты Алёшин знал, что перед Тобишем его ждут верховые заболоченные топи. Здесь начинались истоки нескольких рек, текущих на запад, на восток, на юг. Ему и рабочему, с пятёркой лошадей, надо было выйти к истокам реки Тобиш. Там третью неделю ждали коллеги по отряду со снаряжением, продуктами, надувными лодками, завезённые вертолётом. Пошли налегке. Груз, который вёз с собой Алёшин, решили оставить в кладовой на дебаркадере до попутного вертолёта.
     – Эгей! Отроки! Погодь! – из кустов вышел старик с окладистой бородой и молодым лицом.
     «Старовер, подумал Алёшин». Из записок исследователей он знал, что в этих глухих местах селились староверы. Алёшин за годы работ по российскому северу ещё заставал нетронутыми цивилизацией старообрядческие устои в редких потаённых поселениях. Именно здесь, в этих, почти забытых богом местах, предстояло работать отряду в ближайшие три месяца.
     – Я слушаю вас, отец, –  ответил Алёшин.
     – Паря, прими мой наказ. Вишь, все лежащие попереди тебя хляби огорожены слегами, шестами. Чтобы неразумные божьи твари, коровы, лошади, ярки не забегали за твередь, за кусты, на свою погибель, во чрево завлекательной зелени. Не заходите за огородь, отроки. Там погибель. Омут. Глыбь. По весне, по лету непроходимая. Зимой разве. Множества скоту и грешного люду нашли там свою кончину. Не ходи туда, паря.
     – Простите, отец, но нам надо пробраться за болота со своими лошадками. Там меня уж давно ждут люди. Я знаю, запоздал миновать омут до оттепели. Задержался. Однако рассчитываю проскочить.
     – Ты вот что, отрок. Там, через хлябь, брошена днями плаха. Метров на десять. При аккурате, можно избежать омута, если не свалишься с доски, не падёшь в трясину. Спасёт Бог, если пожелает.
      –  Спасибо вам, отец.
      –  Я буду молиться за вас.
     Алёшин хотел ещё что-то спросить, но жеребец тронулся и вместе с меринками исчез в кустах. Старец осенил знаменем кусты вослед исчезнувшему табунку.
     Километров через десять твердь под копытами лошадей ещё не закончилась, но кусты неожиданно отступили. Что-то зловещее вдруг материализовалось в спокойном солнечном безветренном утре. Тропа исчезла. Жеребец тревожно заржал и попятился от призывающей мирно лежащей впереди зелёной поляны.
      – Ну! Ну! – успокаивающе пробормотал Алёшин, внимательно осматривая c  жеребца простирающее перед ним голое изумрудное безлесное и такое мирное болото. Ни следов тропинки, ни вообще никаких следов человека или зверя не угадывалось на ярко зеленеющем протяжённом пространстве меж низкорослых кустарников. Ширина полосы была не более десяти-двенадцати метров, но она ярко выделялась на фоне ещё голых ветвей кустарника и сухой прошлогодней травы. Молодая трава только начинала всходить. Несколько минут Алёшин изучал бирюзовый раздел, секущий свежее зеленеющий мшаник болота, пока не заметил слегка притопленную во мху плаху, переброшенную через изумрудно-зелёную полоску.
     Алёшин спрыгнул с жеребца, привязал его к кустарнику, взял в руки длинную, метра на три тонкую жердь, и осторожно шагнул в сторону замеченной доски. Ноги Алёшина в резиновых сапогах с опущенными длинными голенищами вязли в чавкающей болотной жиже. Сначала ноги утопали по щиколотки, потом по икры, а у плахи почти по колено. Ступни ног ощущали под болотистым грунтом ровную и гладкую поверхность нерастаевшей мерзлоты. Промерзшее за суровую зиму болото ещё не оттаяло. «Сантиметров на сорок, прикинул Алёшин».
     С помощью жерди он выбрался на широкую плаху. Семеня ногами и опираясь слегой в замерзший грунт, он аккуратно продвигался по доске. Неожиданно палка, которую он держал в руках, вдруг ухнула в омут болота. От неожиданности, не найдя опоры, вслед за слегой начал валиться в пучину и Алёшин. И лишь в последнее мгновение, ему каким-то чудом удалось изменить направление падения, и он боком, отпустив шест, почти плашмя рухнул всем телом на мосток. Выпущенная из рук жердь медленно выдавилась из вязкого месива болота и упала на него, больно стукнув по голове.
     Опершись руками на доску, Алёшин медленно встал на четвереньки. Левую скулу саднило. Он провел рукой по лицу. Рука была в крови. Из углубления во мху рядом с доской он зачерпнул несколько раз грязной болотной воды и ополоснул лицо. Затем осторожно встал, оглянулся на лошадей. Ему показалось, что лошади с тревогой следили за его действиями. Хорев, рабочий, равнодушно наблюдал за ним.
     «Ничего, лошадки, ничего. Бог не выдаст».
     Подобрав слегу на перевес, он, как канатоходец в цирке, осторожно шагнул дальше. Через каждые полметра он медленно погружал шест в омут болота. Дна не нащупывалось. Вероятно глубинные потоки вод, начинающихся здесь на водоразделе рек, уже вскрыли, растопили пучину болот, и трёх метровая жердь не доставала дна трясины. Только в конце плахи слега, наконец, уткнулась в ещё замёрзший грунт болота.
     Алёшин дошёл до окончания импровизированного мостика. Здесь болото оттаяло примерно на тридцать сантиметров. Он ещё дважды прогулялся по проложенному переходу, тщательно определяя ширину бездны омута.
     «Так, прикинул Алёшин, топи около пяти метров, куда нежелательно сваливаться. Это пучина, из неё не выбраться. Засосёт. Сгинешь. Но надо рисковать. С каждым днём ширина омута будет расширяться и углубляться. Теплеет. И риск не поможет проскочить».
     Он вернулся к лошадям и испуганно ожидающему его рабочему.
     – Чуть единственный кормилец у матери не загнулся, –  пошутил Алёшин, чтобы снять напряжение у заметно трусящего напарника.
     – Я не попру на явную погибель, – заявил он.
     – Давай так. Сначала пройду я. Затем проведу лошадок. Ты пойдёшь последним, держась за верёвку. И если свалишься с плахи, жеребец тебя вытянет. Только крепче держись за петлю верёвки. Договорились? Первым я сведу жеребца. За ним пойдут меринки. И на всякий случай. Если … со мной что-то … возвращаешься назад в Новоборск и даёшь телеграмму на базу.
     Алёшин с детства имел дело с лошадями. Любил их. Хорошо знал их повадки. Он точно знал, что за вожаком след в след пойдёт и весь табун. И ни сантиметр табунок не отступит от следа копыт жеребца. Именно на тысячелетний инстинкт поведения лошадей надеялся Алёшин. Обречён был. Просто сейчас другого выхода не было. Либо он выведет лошадей к ожидавшим его людям, либо полевой сезон будет сорван. И ответственным за это будет он, Алёшин. Это он спланировал доставку людей и снаряжение отряда в верховье реки. Он доказал дирекции НИИ реальность аренды лошадей в Усть-Сосновске, сплавление их до Новоборска, переход через водораздел к истоку реки, челночные конные маршруты по обе стороны реки Тобиш. Одного не мог предвидеть Алёшин, что он на две недели задержится в Усть-Сосновске, не сможет во время сплавить лошадей до Новоборска. И за эти две недели рано пришедшая весна сломает все планы. Резко потеплеет, быстро сойдут снега, растают болота, разверзнутся от талых вод пучины омутов и станут непроходимыми. 
     Жеребец приветливо и радостно заржал, увидев возвращающего Алёшина. Меринки опустили настороженные головы и стали брезгливо обнюхивать ростки несъедобных болотных хвощей. Алёшин отсоединил лошадей друг от друга. Накинул жеребцу на шею петлю длинной капроновой веревки. Второй конец верёвки с петлёй, свернутой в кольцо, набросил на луку седла и закрепил. Лошади переступали подкованными копытами, с трудом вытаскивая ноги из чавкающего болота. Они нервничали, словно предчувствуя, что им предстоит.
     – Значит так, –  заговорил Алёшин,  обращаясь к лошадям, словно к коллегам своего отряда, –  объясняю обстановку. – Видите плаху поперёк омута? Видите. Помимо плахи не ступать. Там пучина. Погибель. Свалитесь с доски, ухнете в бездну. Сгинете. Первыми мы идём с жеребцом. Вы все за ним. След в след. И не оступитесь, прошу вас, – жалобно закончил Алёшин.
Он расставил лошадей в линию друг за другом, взял в повод жеребца и шагнул на мосток. Вслед за ним на плаху вступил жеребец. Плаха прогнулась, но быстро выпрямилась вслед за переместившим человеком и лошадью. Алёшин внимательно смотрел себе под скользящие по доске ноги, но краем глаза заметил, как за жеребцом к мостку потянулись меринки.
     В конце пути жеребец соскочил с доски, слегка пихнув мордой Алёшина, и остановился, оглянувшись на меринков.
     – Стоять, –  нежно проговорил Алёшин жеребцу, – молодец, потрепал его по шее и посмотрел назад.
     По доске, аккуратно переступая копытами, двигался Кречет. Вот он достиг края доски, спрыгнул с неё и вдруг в восторге бросился в намёт кругами по вязкой трясине болота. Это была молодая лошадка. Первогодок.
     –  Надо же, –  подумал Алёшин, –  всё понимает! Я бы сам кинулся в намёт.
     – Ах ты! Куда же вы! –  вскричал в панике Алёшин, увидев, как два меринка почти одновременно друг за другом вспрыгнули на плаху и заспешили к стоявшим за омутом лошадкам, Алёшину. Задняя лошадь буквально наседала на впереди осторожно переступающего ногами мерина. И вдруг меринок, не выдержав давления сзади, оступился, свалился с доски и скрылся в болотистой тине омута. Через мгновение он показался на поверхности трясины, приподнял над хвощами голову, коротко смертельно заржал и навсегда исчез в поглотившей его пучине.
     Но за мгновение перед его исчезновением, шагающий за ним меринок, тоже потерял равновесие и начал заваливаться в омут. Но каким-то необъяснимым телодвижением, он вдруг взвился на задних ногах, и прыгнул на погружающуюся в трясину лошадь. Всё произошло невероятно быстро. Передние ноги меринка лишь коснулись тела тонувшей лошади, тут же вскинулись вверх, выброшенные мощными толчками задних ног от секундной опоры на погибающую лошадь. Меринок буквально пролетел несколько метров по воздуху, крупом ухнув в хлябь топи. Передние ноги лошади ударились о ледовую кромку болота и оперлись на неё. Лошадь начала медленно опрокидываться назад. Её засасывала трясина. Жуткое ржание понеслось из пасти меринка.
     Алёшин оцепенев, целую вечность, как ему казалось, наблюдал за фантастической, какой-то нереальной картиной происходящего. Но уже бросился к жеребцу, выхватил капроновую веревку с петлёй и успел накинуть её на шею гибнущей лошади, за мгновение перед её погружением.
Ухватив жеребца под узду, Алёшин дико закричал «вперед, вперед, за мной!». Жеребец, сильно накренившись вперед, рванул верёвку и заскользил подковами по нерастаившему ещё грунту болота.
     – Давай! Давай! Милый! –  причитал Алёшин, и из-за всех сил тянул за уздцы скользящего по мерзлоте жеребца.
     Капроновая верёвка натянулась. Жеребец сантиметр за сантиметром продвигался в сторону застывшего в напряжённой позе Кречета. Казалось, Кречет молчаливо понукал, мысленно помогал жеребцу вытягивать меринка из омута. Лошадь на другом конце капроновой верёвки безвольно, может быть, обессилено, завалилась набок, храпела и не делала ни малейшей попытки хоть как-то помочь жеребцу в освобождении себя из трясины. Алёшин тянул и тянул жеребца, пока вдруг не осознал, что уже добрался до Кречета. Он оглянулся назад, увидел, что меринок вытащен из омута, и безвольно рухнул в мутную слякоть болота. Лошадка неподвижно лежала на краю омута, словно бездыханная и не делала ни малейшей попытки привстать. Глаза её остекленели, словно у погибшей. Жеребец и Кречет нервно пряли ушами и недоуменно уставились на лежащую, почти целиком, покрытую грязной водой болота лошадь.
     – Ничего, –  обратился Алёшин к лошадям, поднимаясь из воды и отжимая штаны, –  пускай полежит. Она думает, что утонула. Сейчас сообразит, что жива, изумится, вскочит, прибежит. Лошадки недоверчиво прислушивались.
     Четвёртая лошадь, старая мудрая кобыла, аккуратно вступила на мосток,  постояла в раздумье, затем неторопливо миновала его, и присоединилась к остальным лошадям. Алёшин скинул с плеч лёгкий рюкзачок, порылся в нём, извлёк три больших сухаря и протянул их лошадкам. Они благодарно всхрапнули и захрустели сухарями.
     Меринок, лежащий неподвижно на краю топи, услышав хруст челюстей приятелей, шустро вскочил и встряхнулся как собака. Потом оглянулся назад, на пузыри, всё ещё испускаемые трясиной в месте исчезновения лошади, и медленно зашагал к Алёшину, к своим. Что он думал, неизвестно. Алёшин достал ещё один сухарь, подал подошедшей лошади, отвернулся и, не сдержавшись, сдавленно всхлипнул. Он плакал по погибшей лошади.   
     Плач ещё сотрясал Алёшина, но он уже проверял упряжь. Очистил от тины и хвощей вьючное седло меринка. Подтянул подпругу у жеребца, снял с шеи мерина длинную верёвку и прошёл по плахе к Хореву. Молча подал ему петлю и вернулся к жеребцу. Рабочий судорожно вцепился в верёвку и осторожно одолел омут по доске.
      – Пора, ребята, в путь! Жеребц затрусил вперед, теперь уже на юго-запад. Туда, где на крутом изгибе реки Тобиш, должен был ждать отряд из трёх человек, рабочих из Ленинграда. За ним заторопились лошади и Хорев.
     Алёшин поспешал. До встречи с отрядом было около пятидесяти километров. Пять шесть часов доброго хода на лошадях, если не случится непредвиденных ситуаций. Болотистая почва закончилась. Исчезали кустарники. Они въезжали в густой ельник, пихтовый и сосновый лесок. Копыта лошадей уже шуршали по белому сухому мшанику. Вскоре их окружил чистый лес, будто парковый заповедник. «Наверное, в сезон здесь изобилие белых грибов, позавидовал Алёшин». И в это время жеребец вдруг вскинулся на дыбы, чуть не выбросив из седла Алёшина, и тревожно заржал. Прямо перед ними, в нескольких десятках метров, стояла на задних лапах крупная медведица, а рядом с ней два игрушечных, кукольных медвежонка.
     – Спокойно, спокойно, – Алёшин потрепал жеребца по гриве и достал из-за спины двустволку. Взвёл курки, и дважды выстрелил в воздух.
     Медведица рявкнула, и кинулась прочь в чащу. За нею шариками покатились медвежата. Алёшин ещё раз успокаивающе похлопал жеребца по шее. Шея жеребца была мокрой. «От страха, подумал Алёшин. А медведица, наверное, только что покинула берлогу». Кавалькада продолжала свой путь. Жеребец то и дело оглядывался назад, и тревожно призывно ржал. Он всё ещё, должно быть, считал, что один из меринков где-то отстал. «Вот интересно, думал Алёшин, вступала ли сюда нога человека? Никаких следов людей. Едешь как по зоопарку, по зверинцу».
     Действительно. Из-под ног часто и шумно взлетали угольно-чёрные красно-бровые глухари, заставляя шарахаться лошадей. Серенькие капалухи, самочки глухарей, прыскали из-под копыт лошадок и, притворяясь подранками, неспособными летать, уводили от своих гнёзд, нежданную опасность. То вдруг прянет прочь, затаившаяся в буреломе поваленного грозой дерева, росомаха. Неслышной тенью мелькнёт иногда с дерева на дерево короткохвостая кошка – рысь. Из редких заболоченных распадков ручьёв с плеском вскинется одинокий лось или лосиха с телёнком, и застынут на месте, провожая непугаными взорами непрошенных гостей. Стайки любопытных рябчиков, посвистывая, сопровождали непонятную группу, передавая её по очереди следующей стайке птах. Иногда возникали и тут же неслышно растворялись в зелёном мареве деревьев серые тени волков. Или нет? Но иногда доносился из глухого леса тоскливый дуэт воя волков. Жеребец вздрагивал, нервно фыркал и прибавлял шаг. Перед низинами, когда его копыта начинали вязнуть, он отказывался идти через болотистые места, пятился назад. Меринки тоже останавливались. Вероятно, непрошедший ещё ужас перед трясиной и гибель в омуте их приятеля не выветрились из  их памяти. Алёшин изумлялся уму, осторожности лошадок, но соскакивал с жеребца, брал его под уздцы и проводил через звонкие, но не глубокие ручьи.
     Часа через три решили передохнуть, попить чайку, перекусить. На опушке леса, перед ручьём обнаружилась полянка с сочной травой. Алёшин освободил жеребца от удилов. «Перекусите». И стал снаряжать костерок. Вскрыл банку тушёной оленины, размочил пару сухарей, вскипятил в жестяной банке воду и круто заварил.
     Пока Алёшин с Хоревым перекусывали, лошади пощипывали траву, но от костерка не отлучались. Они то и дело настороженно вскидывали головы и прислушивались к таинственным лесным шорохам и звукам. Вскоре Алёшин залил костер, собрал мусор, взнуздал жеребца и забрался в седло. Отряд покинул стоянку.
     Часа через четыре лошади остановились у неширокого глубокого ручья. «Это приток Тобиша, сообщил Алёшин. Скоро в лагере будем, у ребят». Жеребец, а вслед за ним и меринки, заржали, вытянув головы и принюхиваясь к лёгкому ветерку. «Наверное, дымок почувствовали, подумал Алёшин, от костра в лагере». Тут же они увидели взлетевшую впереди над лесом красную ракету. Через несколько секунд до них донесся звук выстрела. «Километр, два до лагеря, прикинул Алёшин». Минут через двадцать лес вдруг отступил, и лошади вступили в открытую светлую речную долину реки Тобиш, увидели палатку и двух ребят, с приветливо вскинутыми руками.
     В начале пятидесятых годов найти рабочих для геологических отрядов было большой проблемой. Мужское сословие убавила страшная война. Молодое послевоенное поколение ещё не подросло. Геологи вынуждены были нанимать на работу недавно выпущенных по амнистии заключённых. В отряде Алёшина таких было двое. Хорев Юрий, высокий, с длинными руками, крепкий, литой, как говорят про таких парней. Он редко улыбался. Неожиданными были голубые холодные глаза на смуглом, почти чёрном лице под шапкой курчавых угольных волос. Губарев Наум тоже был высоким, но тощим, с впалой грудью, сутулый, с рыжей головой. В отличие от Хорева Губарев был говорлив, улыбчив, смешлив. Хорёк и Губа, так они окликали друг друга, сидели по уголовным статьям. Хореев сидел за убийство, Губарев за вооружённый грабёж. Отсидели по семь лет и были освобождены по амнистии пятьдесят третьего года. Сейчас им было по тридцать лет.
     После первых рукопожатий, похлопываний по плечам, вопросов и рассказов о трудностях пути, о трагической гибели лошади, Алёшин узнал, что один рабочий, отказался лететь на Тобиш. Он нашёл более выгодную работу на буровой.
      – Жаль, – обронил Алёшин. – Ну да, ладно! Послушайте меня. По реке Тобиш нам предстоит сплавиться около четырёхсот километров до реки Сосновка. С изучением выходов коренных пород и отбором образцов. На лошадях, теперь уже на четырёх, будем совершать маршруты по мелководным боковым притокам Тобиша. Короткие походы, на четыре пять дней. В лагере будет оставаться Алик. Меня будут сопровождать Хорев и Губа, Губарев. Пойдём по Тобишу на малом клипер-боте и понтоне. Всё барахлишко и продукты загрузим на него. И двух человек, управлять. Один на клипере. Кто-нибудь идёт с лошадями по берегу, рядом с лодкой. Завтра сплываем. Первый посёлок, Трифоновское, будет в паре километров от устья реки Тобиш, на реке Сосновка. Кажется, всё. Ложитесь спать, разбужу рано.
     Алёшин встал, и, было, направился к своей палатке… – Да! Вот что ещё, парни. Ружья держите под руками. И жаканы. Будут встречаться медведи, росомахи, рыси, волки. Ну да сейчас они безопасны, кормов у них летом достаточно. Да кто их знает, что у них на уме. Но не убивать. Пугните. Лебедей не стрелять. Маток  с выводками тоже. Уток, гусей на обед – можно, но разумно. Старайтесь подранок не оставлять, чего птахам маяться. И не палите сдуру по лосям. Они здесь непуганые.
     Встали рано. Алик быстро упаковал свой спальный мешок и приступил к костру. Готовил завтрак. Остальные члены отряда роняли палатки, паковали во вьючные сумы продукты, прочий нехитрый походный скарб и грузили в тонный клипер-бот, понтон. На дно понтона уложили решетчатое днище. Быстро позавтракали. Вымыли посуду. Покидали её в суму. А суму – на понтон. Накрыли понтон брезентом и слегка прикрепили его к боковым веревкам лодки. Порогов на Тобише не ожидалось, и опрокидывания не боялись.
     –  Ну, благословясь, с началом вас полевого сезона, – проговорил Алёшин, и отпихнул лодку от берега.
     Река Тобиш в истоке, где начинали свой путь геологи, выглядела нешироким, метра на три четыре, ручьём и по колено глубиной. Ручей причудливо петлял среди глинистых невысоких травянистых берегов. Повороты речушки порой были настолько крутыми, что трёхметровый понтон иногда с большим трудом вписывался в изгибы реки. Приходилось спрыгивать с лодки и буквально с усилием проталкивать понтон сквозь глинистые берега. Однако с каждым пройденным километром, река становилась шире, мельче. Берега выполаживались. Жёлтая болотная вода становилась всё прозрачнее. В русле реки начали попадаться валуны и гальки изверженных пород. Почти застойное течение реки становилось всё заметнее. Появлялись перекаты.
     На одном из перекатов понтон застрял. Парни вышли из лодки и общими усилиями сдернули его с мели на глубину. И в то же мгновение лодка наполнилась водой. Понтон тут же подогнали к берегу и быстро разгрузили. Сахар промок и потёк. Мука покрылась коркой. Сухари и макароны размокли и слиплись.
     – Быстро раскинуть брезенты и раскидать на них продукты. Сахар рассыпать на вкладышах из спальных мешков, – распорядился Алёшин. – Нам сплавляться ещё более трёхсот километров. Надо успеть спасти хотя бы что-то.
     Когда перевернули лодку, Алёшин и члены отряда ахнули. Днище понтона было пропорото в нескольких местах. От носа до кормы прорезиновое днище было изрезано. Разрезы были различной длинны, от нескольких сантиметров, до метра. По всему дну лодки зияли многочисленные пробитые о камни сквозные дыры.
     – Ну что ж, – вздохнул Алёшин. – Будем ремонтироваться. Здесь работы на несколько часов. Заночевать тут придётся. Ставьте палатки. Следите за собакой, чтобы она не подобралась к кормам. Готовь, Алик, обед. А я начну клеить понтон. Хорошо погода солнечная. Плохо, что тьма оводов.
     Все занялись своими делами. Ребята ставили палатки. Алёк разжигал костёр. Алёшин зачистил импровизированной тёркой (крышкой от банки консерв, часто набитой гвоздём) прорванные места и начал зашивать суровой ниткой развёрстые щели днища понтона. Вырезал длинные прорезиновые заплаты. Протёр их и зашитые щели дна одеколоном. Затем нанёс на них тонкий слой резинового клея, сделал пятиминутную выдержку и плотно прижал заплаты к дырам на днище. Пробитые дырки дна понтона заклеил округлыми заплатами. Затем спустили лодку на воду. Вода в лодку не поступала.
     Понтон перевернули и надёжно привязали. Наступил вечер. Ребята разбрелись по палаткам. Где-то далеко выли волки. Лошади тревожно пофыркивали и жались к палаткам.
     Алёшин проснулся до восхода. В соседней палатке было тихо. Ребята ещё спали. Он пробежался вдоль реки по росистой траве. Несколько раз поприсядал, помахал руками. Разделся и осторожно зашел в воду. Комара и овода ещё не было. И вдруг ниже по реке на самом её изгибе увидел лосиху, пьющую воду. Алёшин замер. И тут же из ельника к лосихе выломился лось и лосёнок. Вся семья стала пить воду.
     По долине реки стлался густой туман. «Оседает, отметил Алёшин. Жарко опять будет».
      –  Подъём! – весело крикнул Алешин, осторожно выходя из воды.
     Лоси на противоположном берегу прекратили пить и подняли головы. Коровья семейка посмотрела на палатки, развернулась, и неторопливо скрылась в лесу. «Непугливые. Должно быть с людьми не встречались. То-то здесь не видно следов человека».
     – Значит так, коллеги, – инструктировал Алёшин парней за завтраком. – Сейчас собираем и пакуем барахлишко в сумы и грузим в лодки. Но теперь мы мудрые! Прежде подвешиваем решётчатое деревянное днище внутри понтона на верёвках. Так, чтобы груз в понтоне не выступал ниже баллонов, не давил на днище. Тогда прорезиновое дно понтона не будет касаться дна реки. Баллоны туго не накачивать, чтобы при ударах о камни или берег реки они лишь прогибались, но не пробивались.
     Лодка и лошади тронулись вниз по реке. Скорость течения реки всё более нарастала. Стали встречаться песчано-гравийные перекаты. Однако осадка понтона была не более десяти сантиметров, и он легко проскакивал мели. По левому и правому берегам часто впадали мелкие притоки. Вода в ручьях слева была желтоватой, болотной, справа, с Тиманского кряжа звонко журчали прозрачные ручьи. Тобиш ширился, набухал. Изгибы реки становились плавней. Понтон всё стремительнее скатывался по реке.  Появлялись и спокойные стоячие воды, плёсы. Тут скорость лодки падала.
     Сплавлялись почти без приключений. Часто останавливались и отбирали из обрывов реки образцы пород. Иногда подстреливали уток или гусака на обед. Нередко вспугивали лосей, медведей, росомах. Ночами где-то близко подвывали волки, но на глаза не попадались. Через неделю достигли реки Медной. Из записок путешественников Алёшин знал, что Медная начинается в предгорьях Тиманского кряжа. Своё название речка получила от медных копий в её истоках. Медь там добывали ещё во времена Ивана Грозного. Однако исследований по реке не проводилось.
     – Давайте-ка, ребята, подгребайте к левому бережку. Видите, там терраска хорошая. На ней и разобьём лагерь. Постоим тут, может быть и с недельку. В маршрут по Медной сходим на лошадках. Кажется, по ней никто не ходил. Нет каких-либо сведений.
     На следующее утро, оседлав лошадей и оставив в лагере одного Алика, отряд пересёк мелкий Тобиш и тронулся вверх по реке Медной. С собой прихватили закопчённую кастрюлю, чайник, кружки. Из продуктов взяли сахар, соль, несколько пачек чая, сухари, рис.
     – Достаточно, – сказал Алёшин. – Мясо добудем по дороге. Гусей, глухарей, да тех же рябчиков будет в избытке.
     – Смотрите! Зарубки на деревьях. Правда, очень давнишние. А вон дерево срублено! Тоже давно. Так что добирался когда-то сюда народ.
     Отряд продвигался всё выше и выше по реке. Люди иногда спешивались, когда встречались коренные выходы пород, и брали образцы.
     – Уже тиманские сланцы вскрывает река, – отметил Алёшин. – Ещё денёк поднимемся, переночуем, и повернём назад. Километров на пятьдесят забрались от лагеря.
     И тут они увидели небольшую, добротно срубленную избушку. Невысокая дверь подперта колом. Узенькое окошко было затянуто прозрачной брюшиной коровы или телёнка. Убрав кол, Алёшин с большим трудом приоткрыл дверь. Мешал многолетний травянистый дёрн. Люди протиснулись в избушку. Внутри было почти темно. Фонарик высветил маленькую печь, сложенную из валунов, высокий лежак рядом с печкой, грубо сколоченный стол у окошка и лавку возле него. На верёвках у стены висела полка. На полке несколько свечей, береста, спички. У печки лежала охапка дров. И пыль, точнее паутина, обметавшая окна, стены, печь, всё.
     Ребята зажгли свечу и поставили её на стол в стеклянную банку. Свеча разгорелась и осветила стол. И тогда они увидели вырезанную на доске стола надпись. «Избу срубил Лука Федоров с Трифоновки. Жил здесь и охотился от ноября по апрель 37 года. Добыл пятьсот три белки, четыре росомахи, две кошки, пять волков. Схарчил одного лося». 
     Внезапно Алёшин почувствовал необъяснимый озноб между лопаток. Он резко обернулся, но в сумеречной тьме избы ничего не увидел. Забыв включить фонарик, он судорженно ухватил банку со свечёй, поднял её над столом, и осветил красный угол избушки.
     – А…а… - сдавленно просипел Алёшин, и опустился на лавку. Из тёмного подпотолочного угла избы на него смотрели пронзительные, какие-то неземные, мудрые глаза, и яркие лучи света ударили по глазам. Алешин встряхнул головой, на мгновение прикрыл ослеплённые глаза. Когда он открывал веки, он уже точно знал что увидит. Алёшин рассмотрел, как ему приблажилось, в ярких лучах, исходящих из угла избы, икону Божьей Матери, лик Святой Девы Марии с космическими, всё понимающими, пронизывающими очами. Алёшин машинально поднял правую руку и инстинктивно осенил себя прямым перстом, как когда-то в младенчестве благословляла его бабушка. Он и не помнил, когда последний раз перекрещивался.
    – Уф! – выдохнул Алёшин, оглянувшись на своих приятелей. – Видели?
    – Кого? – откликнулись хором ребята.
– Нимб? Яркие лучи? Лик?
– Ну, ты даёшь, начальник! Да там, в углу висит в пыли потемневшая доска. Баба какая-то на ней намалёвана.
– Минуточку, – пробормотал Алёшин, приблизившись к висевшему в углу избы образу, и осветив его фонариком. – Смотрите! Весь угол избы, да и всё здесь в густой паутине. Тенёта забила всю избу, а на лике ни пылинки. Будто что-то её оберегало, очищало. Или кто-то? Кто? Похоже, в избу десятки лет никто и не наведывался. Пылища по всей избе, а лик Богородицы свежий, будто вчера прислонили. Подождите-ка!
     Алёшин взялся за икону и потянул её на себя. Раздался какой-то железный скрип, будто открывали старые заржавевшие ворота. «Интересно, подумал про себя Алёшин, только я слышу, или парни тоже? Она не хочет, чтобы её снимали. Боится, что насильно её унесём. Не мы повесили. Мы и не унесём. Ты здесь останешься, прошептал Алёшин». Ржавый скрежет затих. Ребята безмятежно следили за его действиями и молчали. «Не слышали, решил Алёшин».
     Он перевернул лик и изумлённо охнул.
     – Ты чо, шеф?
     – Что-то в глаз попало, – Алёшин начал протирать веки.
     Однако вскрикнул Алёшин не потому, что засорился глаз. Он явственно рассмотрел на оборотной стороне иконы ещё один нарисованный лик. И хотя Алёшин не был силён в вопросах иконописи, он как-то сразу понял, что перед ним редкость, древность, раритет. Точно такую же манеру письма он видел на образах у своей прабабушки кержачке. Лет десять назад, когда он, ещё подростком, гостил у неё в глухой сибирской деревеньке староверов. Была ли это какая-либо ценность, он тогда не придавал тому никакого значения, икона и икона. Какой-то тёмный лик висит в углу. И пусть висит. Лишь позже, значительно позже, когда уже умерла прабабушка, а он, Алешин жил и работал в Ленинграде, ему сообщили, что икону, его непутёвые сибирские родственники, выкрали и продали за большие деньги. Просто огромные.
     Алёшин повесил образ на место и распорядился. – Палатку не раскидываем. Ночуем в избушке. Утром пораньше возвращаемся. Через пару дней будем в лагере и сплавляемся дальше с работой. Нам ещё пилить и пилить. А сейчас спать.
На следующей ночёвке Алёшин не выдержал и рассказал ребятам о своём открытии. Коллеги насели на него с вопросами. Их, прежде всего, интересовала цена икон, ликов. Они никак не могли поверить, что такие потемневшие доски, висевшие в заброшенных избушках, представляли такую огромную ценность. Они были просто в шоке. Алёшин уже и пожалел, что разоткровенничался с ними. «Ну да ничего. Обратно в избушку они не вернуться. Далеко. Так что лику ничто не угрожает». Если бы он знал, предвидел, как страшно обернётся его откровенность перед его коллегами, рабочими.
Продолжались повседневные, обычные геологические будни. Отряд сплавлялся всё ниже и ниже по реке. Отбирали образцы. Иногда останавливались на три четыре дня на одном месте. Совершали на лошадях боковые маршруты. И снова сплавлялись. Постреливали уток, иногда гусаков. Ловили на спиннинги хариусов, крупных щук, и разнообразили свой скудный стол. Часто встречались белки, лоси, рыси, росомахи, реже медведи. Их не трогали. Иногда вспугивали выстрелами редких волков. Всё чаще стали видны следы людей. По берегам покаям, спокойным плёсам, торчали крепкие, глубоко вбитые колья. К таким кольям местные жители обычно крепили рыбачьи сети.
– Скоро по левому берегу будет крупный приток, река Лиственная. Там раскинем лагерь и сбегаем в маршрутик на пару-тройку дней, – сообщил Алёшин.
Вскоре они увидели устье довольно широкой речушки, впадающей в Тобиш. Желтовато-мутная, болотная вода Лиственной резко выделялась на прозрачных водах реки Тобиша и долго не смешивалась с нею. Километра через полтора ниже устья разбили лагерь на низкой террасе.
– Ну вот, – заговорил Алёшин, – отсюда до деревни осталось около трёхсот километров. Постоим тут три-четыре дня. Посмотрим, что интересного есть по реке Лиственной. Вряд ли там что-нибудь встретится кроме глин, да песков. Вот ниже, по правому берегу Тобиша, увидим коренные породы Тиманского кряжа, вулканические породы. А сегодня отдыхаем, рыбачим и делаем баню. Самую трудную часть Тобиша мы одолели. Дальше уже не будет ни мелей, ни перекатов. Сюда люди снизу, должно быть, за день на моторных лодках добираются порыбачить, поохотиться. Давайте баньку гоношить, попаримся. Вон, как березки оперились. После пара пригубим по грамульке за прошедший трудный маршрут. «Ура, вскричали парни, и принялись готовить баню».
     Сначала натаскали на песчаный берег реки валунов и сложили их пирамидой высотой около полутора метров. Затем обложили валунную пирамиду со всех сторон сухими тонкими деревьями, сучьями, хворостом и запалили. Часа через два, когда костёр прогорел, оттащили тлеющие поленья, сучья, ветки от каменной пирамиды и тщательно залили водой песок вокруг неё. Рядом установили маленькую надувную резиновую лодку и наполнили её холодной водой. Затем быстро накинули палатку над раскалёнными валунами и лодкой, схватили берёзовые веники, кинулись вдвоём под палатку и запахнули вход. И понеслись из палатки восторженные вопли парящихся парней.
     Несколько минут спустя распаренные Алёшин и Алик выскочили из палатки и кинулись в ледяную воду Тобиша. И тут же бросились обратно в спасительное тепло. Зашипела вода на раскалённых валунах, послышались шлепки веников по телам, довольные крики. «Подайте воду», услышали, наконец, просьбу из палатки. Горячая вода кипятилась рядом с баней на костре в казане и ведре. Вскоре они ополоснулись и выбрались из палатки. «Давайте остальные. Пару там навалом. Не спешите. А я пока чаинчик сготовлю. Где казан?».
Алёшин быстро оделся, отмахиваясь от оводов, налил в казан литр холодной родниковой воды и подвесил над костром. Когда вода начала закипать, он засыпал в воду полкружки сахарного песка и помешивал воду, пока она не закипела. Затем открыл полулитровую бутылку спирта и начал заливать его в кипящую воду. Но до того снял казан, чтобы пары спирта не вспыхнули от пламени костра. Вода в казане буквально вскипела, вспучилась, как лава в кратере вулкана, и на мгновение осела, вязко переливаясь, готовая вот-вот вспухнуть и излиться, как сбегающее молоко на плите. И в этот момент Алёшин всыпал в варево заранее открытую пачку индийского чая, сбережённого именно на этот случай. Кипение прекратилось. Алёшин закрыл казан чугунной крышкой, поставил на чехол от лодки и укутал ватником. Завариваться.
А потом был долгий вечер у костерка на берегу реки. Хороший разговор с начальником. Чаин оказался удачным, и крепким в меру. Закусывали малосольным хариусом, холодной птицей. Было всем хорошо, уютно. Не хмелели. Где-то подвывали волки. Лошади всхрапывали и не отходили от людей, от огня. Парни больше всего интересовались иконами, ликами. Но прежде – ценами. Просили рассказать о староверах. Алёшин припомнил всё, что знал об истории инакомыслия.
     Старообрядчество возникло в середине семнадцатого века, в результате реформ, начатых патриархом Никоном. Реформы вызвали смущение и протест, раскол значительной части верующих. Старые обряды в русском церковном обиходе воспринимались как символы «древлевого благочестия», отказ от которых казался равнозначным отказу от православия. Среди этих обрядов было двуперстие, вместо «щепоти», обычай ходить при крещении, венчании, освящении храма «посолонь», по солнцу, употребление восьмиконечного или шестиконечного креста, а не четырёхконечного и ряда других. Огромное значение для усугубления раскола имел и авторитет старых книг, утверждающих правомерность двуперстия, равно как и написания «исус» вместо иисус» и так далее. Вся книжная правка и внедрение новых обрядов производились поспешно, с крайней нетерпимостью к «еретикам», ревнителям церковной старины. Староверы объявили вероотступниками «никониан», наложивших строгий запрет на привычные обряды.
     На приверженцев старины обрушились репрессии. Многие противники были отправлены в ссылку, другие истреблены физически. Масса староверов погибла в «гарях», пожарах в переполненных избах, где люди, творя молитвы, укрывались от солдат гонителей и совершали коллективные самоубийства. Стремясь сохранить старые обряды, книги, иконы, свой религиозный быт от «нечестья», старообрядцы устремились в мало населенные или совсем безлюдные места, на Север России, в Сибирь, и даже за рубеж. По огромной территории Российской империи возникали мужские и женские скиты, так они назывались, в силу их потаённости, старообрядческие монастыри, сокрытые деревушки. В местах поселения старообрядцев сохранялся быт, уклад и вера предков до семнадцатого века.
– Так что, шеф, эти, как их, старцы…
– Староверы, - поправил Алёшин.
– Ну, староверы! Они что сюда, на север убёгли? И здесь живут? С какого это времени?
– Примерно с середины семнадцатого века, с 1660-70 годов.
– И что, всё своё барахло, кресты там, доски с мужиками, с бабами, всё с собой приволокли? И сколь же это всё может стоить теперь?
– Ну, – уклончиво пробормотал Алёшин, – много.
– Да примерно! Вот та баба, что в избушке висела, сколь потянет в рублях?
Алёшин знал, догадывался, что лик, который он рассмотрел в избушке на обороте «доски», как выражались парни, писан кистью мастера шестнадцатого века, а, может быть, и пятнадцатого. Даже мог принадлежать ваятелям рублёвской школы. Если не самому Андрею Рублёву. Тогда денежного эквивалента этот лик не имел. Он был бесценен! Однако об этом Алёшин умолчал.
– Вы знаете, парни, я не знаток старины. Знаю только, что нынешние иконы, сейчас нарисованные, могут стоить от двух до трёх миллионов рублей.
– Ого! – охнули парни. – Дык тогда доски стариков староверцев вообще на десятки мильёнов потянут! Так что ль?
– Давайте-ка, парни укладываться. Завтра рано разбужу. Сходим по Лиственной в маршрутик на пару деньков, – Алёшин попытался отвлечь ребят от азартной темы денег.
Но ещё долго слышал Алёшин из соседней палатки возбуждённые голоса рабочих. Говорили о деньгах.
Утром, наскоро перекусив, отряд двинулся вверх по Лиственной. Алику было наказано, от лагеря не отлучаться, ружье держать под руками, зря не палить.
Но не успели отъехать от лагеря и двухсот метров, как увидели справа свежесрубленную избушку. Подъехали. Спешились. Недалеко от избы было оборудовано добротное кострище с крюками для подвешивания посудин. От избы, от костра по-над берегом Тобиша вилась едва заметная тропа. К реке прямо от избы спуска не было видно. Чуть в отдалении от сруба видны были потемневшие кресты над прибранными могильными холмиками. Алёшин насчитал двенадцать крестов. Все испуганно молчали.
– Так, парни, – заговорил, наконец, Алёшин, – думаю, что это староверческий скит. Я вам рассказывал о них. Место это святое. Ничего не трогать. Ни к чему не прикасаться. Видно, что люди его посещают. Для них это место поклонения. Сейчас зайдём в скит. Стоять у порога. Только смотреть.
     Замка на двери не было, и она легко распахнулась. Все вошли и столпились у порога. В избе было чисто и светло от двух больших окон. «Однако! Охнул Алёшин про себя». Все четыре стены просторной рубленой избы были завешаны ликами, образами различных размеров. От миниатюрных сантиметовых иконок, до метровых потемневших ликов. На большом столе и на двух полках лежали толстенные древние фолианты в серебряных окладах.
– Всем стоять у входа, – распорядился Алёшин, осматривая ошеломлённо увешанные ликами стены избы. Такого он никогда не видел. «Сколько же здесь икон? Пятьдесят? Восемьдесят? Больше?».
Он подошёл к столу, приоткрыл книгу, мельком глянул на пожелтевшие страницы. «Рукописные, отметил Алёшин. Не печатные. До Ивана Федорова писаные, дьячками. Пятнадцатый век, не позже. Да им цены нет. В музеях им место. Сколько их? Пять, шесть, восемь рукописей». Опустив глаза на выдвинутый ящик, он увидел внутри самодельного стола, груду монет и бумажных денег, разного достоинства, и разных времён. Тут были, насколько разбирался Алёшин, и медные монеты времён Петра Первого, ассигнации и бумажные деньги Екатерины П, и банковские билеты девятнадцатого века, художественные шедевры, знаменитые «катеньки» и «петруши», выпущенные при Николае П. Встречались и серебряные «ефимки» – русские талеры, «рулоны» керенок, «куски», «лимоны» и «лимонарды» – тысячные, миллионные и миллиардные купюры 20-ых годов, красные тридцатки и оранжево-серые пятидесятки 30-ых, фиолетовые четвертные и синевато-серые сотенные 47-го года. И … Алёшин даже поёжился, увидев под кучей серебряных, медных монет, золотые царские десятки. Их было, он сосчитал, девять золотых кругляшей. Сотни тысяч рублей каждая! Две монеты из них были выпуска 1902 года! Музейные, раритетные. На чёрном рынке цена их была не менее пяти, а то и десяти миллионов рублей! Отдельно горкой лежала россыпь серебряных полтинников советских времен, середины двадцатых годов. Половину ящика занимала груда потемневших монет неопределённого времени. Их Алёшин не стал рассматривать, чтобы не вызывать нездорового любопытства у рабочих. Он ещё некоторое время постоял в шоке у стола, собираясь с мыслями, что можно сказать парням.
Наконец он повернулся к двери, выпроводил ребят, закрыл плотно за собой дверь, и попросил всех сесть на ступеньки избы.
– В общем, так, коллеги мои, это, как я и говорил, старообрядческий скит. Место потаённое, полагаю,  ещё от царских гонений, от властей. По-видимому, и от нынешних. Поскольку не разорён. Почему здесь могилы, не ведаю. Узнаем, когда сплавимся до Трифоновки. Скит этот посещаем верующими, наверное, ежегодно. Может быть чаще. Это место поклонения могилам, предкам. А до того, может быть, и место сокрытия старообрядцев от притеснений, от властей. Ныне живущие окрест староверы несут сюда образа, лики, древние книги, деньги. Кто что может. Несли десятилетиями. Даже, и веками. По неведомым причинам скит не раз горел. Обратили внимание на пепелища рядом со свежесрубленным скитом? С реки скит неслучайно не виден. Нет и троп к нему от реки. Подходы к нему начинаются издалека, вероятно, за километры. Значит, не хотят, чтобы сюда заглядывали разбойные люди. И нам не след здесь и крохи трогать. Кара может быть за осквернение скита страшной. Алёшин помолчал и тихо добавил, – могут и убить. А теперь по лошадям и в маршрут.
Через два дня отряд вернулся в лагерь после обеда. И тот же час Алёшин приказал собираться и сплавляться. Он опасался, что его рабочие «уголовнички» не избегнут соблазна, забрать из скита деньги, кресты, книги, лики.   
Гребли энергично, почти не останавливались. Алёшин спешил, как можно дальше увезти парней от искушения. Переночевали и ещё сплавлялись день в хорошем темпе. Тобиш всё больше отклонялся к западу и врезался в Тиманский кряж. Понтон тяжелел под отобранными образцами. Река становилась глубже, течение её замедлялось, люди уставали. До села Трифоновки оставалось около сорока километров. Пару дней сплавления.
Через день выплыли из Тобиша в просторную реку Сосновку. Справа в устье на обрыве стояла небольшая ветхая изба. Под обрывом была привязана узкая длинная лодка с мотором. Людей не было видно. Поплыли дальше. До Трифоновки оставалось около двух километров.
Неожиданно сзади взревел мотор и лодка, что стояла под обрывом, мгновенно приблизилась к понтону и зацепилась за него. В лодке сидел старик с седой бородой. Цепким колючим взглядом он быстро окинул наши лица, затянутые брезентом лодки, лошадей. При виде лошадей, лицо его помягчело.
– Откуда сплавляетесь, добрые люди? Скит у Лиственнной усмотрели? Ничо не трогали? Не зорили?
– Не зорили, отец, – в тон ему ответил Алёшин. – Идём сверху. Станем под Трифоновкой на три четыре дня. Хотим арендовать лодку до Усть-Сосновска. Там сдадим лошадей и теплоходом до базы…
– Чего лошадей жалкуете? – спросил старец. – Почему кони пустые идут, без поклажи? У каждой божьей твари своё предназначение. Вы рыбу, лося, птицу харчуете, лошадь седлаете, кто-то вас понукает. Так ОН определил каждому…  Гостинец вот, примите. Рыбица. Сема. В Тобиш красна рыбка не заходит, вода там болотная. Сема родниковую водицу любит. В Сосновке живёт. И старик протянул нам полрыбины семги. «Малосол. Спробуйте». Старик резво развернул лодку, стремительно вошел в Тобиш, и исчез.
Через полчаса на высоком обрыве реки Сосновки открылись добротные, потемневшие от времени двухэтажные срубы, избы. Под обрывом простиралась обширная песчаная коса, с десятками лодок. На противоположном берегу под низким обрывом виднелись кресты. Должно быть там было кладбище.
Лодки пристали к косе и начали разгружаться. На обрыве в селе было тихо. Ни одной живой души не угадывалось ни в избах, ни рядом. Геологи разгрузили лодки, установили две палатки. Наладили колья для кострища. 
– Ну что, Юра, сходим в село, – обратился Алёшин к Хореву. Может быть, свежего хлеба добудем, молока, а то и сметаны, творога.
–  Да есть ли там кто?
– Есть, есть. Всё-таки это староверы. Пуганы они властью и людьми веками. Сторожкие поэтому. Пошли.
И они начали тяжело подниматься по вязкому сыпучему песку в гору, к селу.
Остановились у высокого, без единой щели, забора. Постучали. Никто не отвечал. Даже собаки не взлаивали. Снова постучали. В это время со стороны устья Тобиша прискакал на лошади белокурый голубоглазый парнишка лет десяти и остановился у ворот. Поздоровался. Ворота тут же приоткрылись, будто его и ждали. Паренёк нагнулся к вышедшему крепкому старику с пегой бородой, и что-то стал ему нашёптывать. Старик покивал головой, ответил ему «добре», и парень ускакал.
Старик повернулся к нам, поклонился и спросил «кто будете»? Мы ответили, что  геологи, ходили по Тобишу. Сплавляемся до Усть-Сосновска. Хотим арендовать здесь лодку. А сейчас бы нам свежим хлебом разжиться, молоком или сливками. И где лошадей приютить. Постоим здесь несколько дней.
– Я Лука Федоров. Все дела порешим завтра. Вот Флор поутру вернётся, – добавил он загадочную фразу. – Молока, сливок разживётесь на сепарате. Старик махнул в сторону. – Только посуду свою прихватите. Лошадей стреножьте на околице, откель сплыли. Жереба привяжите. Не разбегутся. И вдруг спросил «Веруете? Какой веры?».
Алёшин поколебавшись, ответил: –  Крест ношу. Крещённый.
– Перст покажь.
Алёшин сложил двуперстие. Старик удовлетворённо хмыкнул и шагнул за ворота.
Алёшин открыл, было, рот, чтобы спросить старца, не тот ли он Лука Федоров, который срубил избу по Медной, и кто такой неизвестный Флор, и откуда он должен вернуться. Но старик снова поклонился и молча скрылся за воротами. Ребята успели заметить в глубине двора свору коричневых собак гончей породы. Собаки не издали ни звука.
–  Давай, Юра, сгоняй за ведёрком. Банку трёхлитровую прихвати. А я поищу сепаратную. Найдёшь меня там. И он махнул в ту же сторону, куда показал Лука Федоров. 
Отряд геологов простоял три дня под обрывом села Трифоновки. Лука Федоров в этот же вечер пригласил Алёшина почевать у него, в избе. «Живу один, с бабой. Да сын с жонкой. Дитёв иных нету. Тебя приму. Ребяты твои безбожники. Пусть на песках поживут». Алешин согласился. Понял, отказываться нельзя. Обидишь.
За три дня Лука Федоров рассказал всю свою жизнь. Да, это он срубил избушку на Медной, ещё в тридцать седьмом. Председатель колхоза шепнул тогда уйти, скрыться в лесах. Донос был на меня, неторопливо, спокойно рассказывал Федоров. За кулаков посчитали нас с отцом. А я жениться собрался. На Пелагее. Вон она. Он показал на молодку с веретеном, прядущую кудель у окна. Двадцать тогда мне годков было. Теперь вот сорок. Пелагея на год старше будет. Отца забрали, сгнобили. Хозяйство порушили. Да у многих тут. Потом на войну забрили. Отвоевал. В сорок шестом вернулся. Палаша всё дочек рожала, да бог всех прибрал. Одним парнем разродилась перед войной, Максимом. Этот выжил. Недавно поженили. Но умом убог чуток, увидишь. Не суди. А вас мы проверяли. Флор-то, что с устья, за ночь скатался до скита. Лики стоят. Не тронули. Молись, могли и загубить вас. И концов не сыскали б. Алёшин поёжился.
Скит энтот, который век стоит. Прадеды клали. Поначалу-то большой был. Там и жили, хоронились. Две семьи с жонками, дитятими. С ликами. Двенадцать человек. Солдаты прознали про них. Они не покорились. Закрылись в скиту и спалились. Лики успели попрятать. Потом единоверцы нашли. Снова скит поставили. Сызнова дознались. Много раз жгли. Погорельцев святыми признали. Двенадцать мучеников. Там и схоронили. Потом гонения прекратились. Скит заново построили. Люди с поселений несли сюда с верой лики, книги, кресты, деньги. Каждый год на поклон христиане сюда сплывают. С окрестных деревень. Но скит в тайне держат. Вы первые из мирян на скит вышли.
На четвёртый день, рано утром, Лука Фёдоров подрулил к палатке. Парни уже упаковали лодки, отзавтракали. Зацепили понтон и клипер к лодке Луки Федорова.
– Ну, с Богом! – проговорил он, и лодки тронулись вниз по Сосновке. Рядом, по берегу затрусили лошади, погоняемые Хоревым и Губаревым. Они тот час о чём-то горячо заговорили.
     Алёшин уже давно, пожалуй, после староверческого скита, стал замечать, что Юра и Наум стали уединяться и вести долгие и жаркие беседы о чём-то. А при его приближении тут же смолкали. Неожиданной Алёшину была и их просьба перед сплавлением из Трифоновки. Они решили возвращаться в Ленинград. Алёшин не стал их задерживать, и даже с облегчением обещал отпустить, как только они помогут загрузить снаряжение на теплоход. Так и договорились.
     Выгрузились на дебаркадере. Лука Федоров задерживаться не стал. Торопился. Наступала сенокосная пора. Выпить на дорожку Алёшин не предлагал. Знал, что вера не позволяет ему оскоромиться. Алёшин с Лукой обнялись на прощание. «Может, свидимся ещё. А скит, Лука, вы уберите с Тобиша. Теперь в ваших краях народу много перебывает. И не всегда верующего. Разорят». Лука молча покивал, но ничего не ответил. Понял ли? Пустая лодка стремительно помчалась к устью Сосновки. Фёдоров не оглянулся.
      – Титыч! – услышал Алёшин за спиной радостный окрик.
     Он  обернулся и увидел Флора Калиныча, начальника пристани. Они радостно похлопывали друг друга по плечам, по спинам, задавая и не отвечая на вопросы. «Как ты? А ты? Всё добром? Здоров ли?».
     Когда первая радость от встречи прошла, Алёшин узнал, что Флора отправили на пенсию вскоре после той истории с лошадями. Это когда он, Флор, разрешил загрузить на пассажирский теплоход пятёрку лошадей. Ну да Флор не особенно расстроился, а даже и порадовался. Теперь время для рыбалки, для внучков осталось. А теплоход сверху прибежит ночью, как и раньше. Снизу возвернётся на третьи сутки.
     Флор достал четверть мутно-розового самогона. – Лучше нет для здоровья, да с дорожки! Пригубим за встречи, да расставания. И он разлил по разнокалиберным кружкам пахучего напитка.
      –  Однако, – у Алёшина перехватило дыхание, – покрепче чаинчика будет! Градусов пятьдесят?
      – Обижаешь, паря, первачок на кислице выгнан. Горюч, за восемьдесят, полагаю. Но от дурных мыслей, болестей, самое то! И вот это хорошо, Титыч, – переключился вдруг Флор на другую тему, – что оставляешь мне своих парней. С утра пораньше, как только тебя сплавлю, сбегаю на пару деньков вниз по Печоре сетки проверить. Твои отроки аккурат мне в помощь будут.
     Хорёк и Губа незаметно понимающе переглянулись.
      – Лошадок сдал?
      – Приняли, – ответил Алёшин. – За погибшего меринка экспедиция заплатит. Жаль меринка. Не уберёг. Жить-поживать ему, да …  Алёшин осёкся.
      – У каждой божьей твари своя судьба, своё предназначение. Стало быть, так ЕМУ угодно было. Мог бы и … Флор, было, замолк, но тут же добавил: – И вас мог, кого потопить, да мысли ваши, должно быть, богоугодны в то время случились… Не тронул. Но знак кому-то из вас дал, … упредил. Мол, мотрите, божьи люди, не согрешите…
Парни снова обменялись взглядами.
– Дык ладно, – проговорил Флор, и снова взялся за тяжёлую ёмкость с самогоном, – пригубим ещё по полнорме, да пошагаем к пристани.
Выпили. Закусили красной рыбкой, диким луком – квашеной колбой.
– Ах, Флор, как я тебе благодарен. Премию бы тебе по экспедиции выдать, так ведь не поймут. А от меня не примешь. Спасибо тебе за всё. И за лошадок, что помог на теплоход пристроить, и за встречи тёплые, и за душу твою редкую. Мне в ваших краях лет десять ближайших работать предстоит. Так что свидимся не раз ещё.
Не знал, не предвидел он, что не свидятся они больше с Флором. Не ведал, что в последний раз обнялись они с Калинычем на дебаркадаре перед прощальным гудком теплохода.
– До свидания, Флор, – Алёшин крепко обнял сухие плечи постаревшего Калиныча, –  до свидания. Мы ещё встретимся. Живи долго. Не огорчай меня преждевременным уходом. Проводи, пожалуйста, моих жмуриков. И вдруг почему-то шёпотом добавил: – Ты поостерегись их, Флор, моих уголовничков, понастороже будь с ними. Ну, будь здоров, до встречи.
Тёмная полоска воды между пристанью и теплоходом забурлила, стала шириться, и вдруг успокоилась. Огни теплохода только что яркие, какие-то неожиданные в этих глухих местах, даже и фантастические, начали меркнуть вдали, затуманиваться и исчезли, растворились в ночи, будто и не были. Флор горестно вздохнул, повернулся к парням и коротко обронил «пошли».
Они вернулись в неуютный холостяцкий дом Флора. Бутылка с самогоном так и стояла на столе. И кружки.
– Хотите? Пригубите. Я лягу. Тошно как-то на душе. Мысли какие-то дурные идут в голову, да долго не засиживайтесь. Подниму рано. Затемно выйдем. Километров сто надо пробежать до сеток. Проверим и тут же обрат.
Флор забрался под лоскутное одеяло и захрапел. Парни приткнулись головами друг к другу и начали горячо о чём-то шептаться, то и дело прикладываясь к самогону. Часа через два хмель и усталость сморили и их. Не раздеваясь, они повалились на широкие лавки у стола и мгновенно уснули.
– Подъём, подъём, мужички! – услышали парни как сквозь вату. – Давайте-ка чайку, хлеб вот, рыбка. Перекусите. Да сплыли.
– Сколь времени-то, Флор? Головы раскалываются. Пожалуй, по кружечке твоего напитка примем, и пошли.
Парни с отвращением выцедили по кружке самогона, поковыряли рыбу, но закусывать не стали. В темноте спустились к реке, достали моторы из досчатого амбара, вёсла, бачки с бензином. Флор натянул резиновые сапоги с длинными голенищами.  Заставил переобуться в такие же сапоги парней. «Ну, с Богом, и Флор оттолкнул лодку от берега». Завёл мотор, и лодка устремилась вниз по Печоре. Парни задремали.
Часа через полтора они проснулись. Мотор лодки ровно гудел. У мотора, склонившись, под капюшоном сидел Флор.
– Калиныч, сколь отмахли?
– Дык, километров сорок-пятьдесят одолели.
– А сколь до Пустозёрска?
– Это где Аввакума со сподвижниками пожгли? Туда не дойдём. Мои ставки ближе. Под Новоборском.
– За что Аввакума-то?
   – Дык за истину веру бился с Никоном. Старовер был. А город пропадает. Песком затягивает. Народ бегёт оттель кто куда.
– А когда Новоборск?
– Дык, полагаю, через полчаса углядим.
– Калиныч, отдохни. Давай я порулю.
– А и порули, – откликнулся Флор, встал у мотора, потянулся и шагнул навстречу Хорьку.
  Хорь пригнулся, чтобы пропустить его, и вдруг резко толкнул Флора в тёмную воду Печоры.
– Аа… - вскрикнул Флор и исчез под водой.
Развёрнутые длинные голенища резиновых сапог мгновенно наполнились водой и утянули Флора в пучину  холодной воды.
– Ты … ты … ты,  что Хорь наделал? От неожиданности Губа стал заикаться. – Ты же убил Калиныча! А это – вышка.
– А где свидетели? Кто это видел? Да и когда найдут его, если конечно всплывёт где-нибудь, на теле нет никаких ран. Сам выпал из лодки и утонул. Несчастный случай. Да и никто не знает, не видел, что он поплыл с нами. Так что не дёргайся, и помалкивай. При подходе к Новоборску нырнём в одну из многочисленных стариц. Вряд ли туда кто-нибудь заходит. Лодку притопим. Мотор, бачки с бензином, вёсла припрячем, и ходом прём до скита, за иконами, за ликами. Шесть дней до скита, семь, ну восемь – обратно. С досками пойдём, тяжёлые. Грузимся в лодку и вверх – до Ущелья. Часов за двенадцать-пятнадцать управимся. Усть-Сосновск проскакиваем ночью. Чтобы не светиться там. А в Ущелье представимся топографами. Если кто спросит. Они по азимутам вдвоём ходят всё лето. С рюкзаками. Садимся на теплоход и плывём до Печоры. Там на железку и до Ленинграда. Вот такой планчик. Как и оговорили. Усёк?
Губа поёжился, словно озяб. – Но ты же не говорил, что Флора загубишь. Мол, лодку уведём какую-нибудь, и до Новоборска.
– Лодку искать бы стали. А так нас никогда не хватятся. И Флора искать не будут. Один он тут, как перст. Уплыл, и уплыл. На рыбалку, на охоту. На день, на неделю, может быть на месяц. Да ладно, забыли. Сделали и сделали. Теперь о будущем надо думать. Ты этого хмыря, иностранца в Ленинграде сыщи. Торговаться не будем с ним, если лики оптом возьмёт. Сплавим лики и разбежимся с тобой миллионерами… Ага! Вон красный обрыв. На нём Новоборск стоит. Километра три до него. Давай, ныряем вон в ту старицу. Заходи подальше от реки.
Они подогнали лодку под нависшие над водой густые заросли ивняка. Затем подтянули лодку к берегу и выбрались на топкий берег старицы. Вытащили повыше на берег мотор, бачки, вёсла и всё тщательно замаскировали. Лодку решили не притапливать. Даже если кто-нибудь и проплыл рядом с местом, где они её оставили, никогда бы не заметил лодку.
В рюкзаки покидали сухари, солёную рыбку, кружки и выбрались из кустарника на обрыв.
–  Нам туда, – указал Хорёк, – там плаха должна быть через топь.
Через час Хорь точно вывел Губу к доске через трясину. Они взяли в руки по длинному шесту, и Хорёк первым побрёл к плахе через омут.
«Однако, с беспокойством обнаружил Хорь, когда его ноги погрузились в топь выше колен. Более полуметра …, а то и все шестьдесят… Месяц назад глубина болота была в этом месте не более сорока сантиметров. Да и то, последний месяц жара палила». Но своих мыслей Губе не высказал. Они добрались до плахи и с помощью палки по очереди взобрались на неё. Скользящими шажками достигли конца мостка. Здесь Хорь остановился и прощупал глубину оттаявшего болота. «М…м, испугался Хорь, и с этой стороны уже на полметра подтаяло. Если температура не спадёт, то пока мы бегаем до скита и обратно, тут такая трясина станется … обратно и не проскочишь. Как говорил Алёшин, всё от глубинных болотных потоков будет зависеть. Авось повезёт». Опасными размышлениями Хорь и тут не стал делиться с Губой, боясь, что тот струсит и не пойдёт за ним дальше. Жадность и мираж толстых пачек денег в руках затмили разум Хорька. Он отбросил последние колебания, спрыгнул с плахи и выбрался на сухое место. К нему присоединился Губа.
– Вскоре стемнеет. Давай поспешим до леска и там переночуем. С утра пораньше побежим дальше. До скита нам километров сто пятьдесят, или около того. За неделю надо добраться и тут же обратно. Ещё семь-восемь дней. Под грузом побредём.
На седьмые сутки Хорёк и Губа вышли к скиту. И вдруг загрохотало. Ниоткуда неожиданно набежали низкие грозовые тучи. Молнии вспороли небо, загремели раскаты грома. Огненные смерчи били в деревья вокруг скита, ломали их словно спички. Хорёк с Губой бросились под обрушившимся потоком дождя к избе, вбежали вовнутрь и захлопнули дверь. Вокруг скита и внутри изменений не было видно.
Ни Хорев, ни Губарев не разбирались в ценности икон. Поэтому они покидали по рюкзакам сначала те лики, которые казались им наиболее древними или нарядными. И снова, как тогда в избушке на реке Медной, раздались звуки, как будто скрипели старые заржавевшие петли ворот. Таинственные скрипы прекратились, как только они перестали снимать лики со стен. Но ни Хорь, ни Губа их не услышали. Они отобрали в основном небольшие по размерам доски, чтобы их больше вошло в рюкзаки. Набив плотно два рюкзака, прикинули на вес. Оказалось примерно по двадцать пять двадцать килограммов. Но оставались висеть на стенах сруба, стоять на полу, прислонённые к брёвнам скита ещё сорок с лишним ликов. И фолианты, книги в серебряных окладах. Тяжеленные. Медные кресты, деньги.
– Берём по талмуду, – приказал Хорь, – те, что в серебре. Золотые десятки. Остальное хозяйство покидать в мешки. И лики, и деньги, и книжонки. Оставь два три образа, старые деньги и пошли. Мешок с барахлом отнесём дальше в лес и подвесим на дерево. Вдруг доведётся вернуться, заберём. Перед выходом из скита, Хорь бросил в угол избы подожжённый, заранее приготовленный, пропитанный сосновой смолой, пучок пакли, и плотно притворил дверь.
Метров за пятьсот от скита Хорь остановился под высокой сосной. – Давай, Губа, я подсажу тебя. Подвесь мешок как можно выше на дереве. Вряд ли кто его здесь найдёт.
Они вернулись к скиту. Изба полыхала. Сухая, просмолённая лиственница сруба горела как бумага.
– Хорь, сука. Ты что сделал? Зачем спалил скит?
– Тупой ты, Губа! Гром в скит ударил и всё пожёг. Теперь нас искать никто не будет. Все следы канули, в пепле. Лики, талмуды, деньги. Так что живём дальше спокойно. Доберёмся до Ленинграда и – миллионеры. Внял?
Губарев покорно замолк и стал искать сухое место под деревьями для ночлега.
На девятый день к вечеру Хорь и Губа вышли к водоразделу. Они едва брели. Уже вторые сутки у них не было никакой еды. Жевали созревшую ягоду. Выкапывали луковицы молосных, жирных саранок. Изредка подстреливали тощих кедровок. Ели их с отвращением, сырыми. Спички промокли. Ни глухарей, ни рябчиков, ни гусей, как это было весной, тогда, с Алёшиным, им не попадалось. Рюкзаки с ликами тяжелели с каждым днём. И они уже дважды отгружали по нескольку ликов, и захоранивали их на приметных деревьях.
– Ну что, Наум, Хорь уже давно не обращался к Губе по имени, – проскочим трясину сейчас, или отложим до утра?
– Юр, замотался я. Давай передохнём до утра. А утречком со свежими силами переползём топь и до лодки. Там ещё сухарики остались, рыбка. А?
Они выбрали уютное место под развесистой елью, наломали лапника, подложили рюкзаки с ликами под головы и забылись беспокойным сном.
Очнулись Хорёк и Губа одновременно.
– Что это? – настороженно прислушался Хорь. – Слышал?
– Да … нет …  – неуверенно пробормотал Губа.
– Тссс … – поднял Хорь палец. –  Собаки! Собаки лают! По нашим следам идут! Быстрее! За мной!
Лука Федоров с сыном Максимом в неделю управились с заготовкой сена и решили сгонять в верховье Тобиша по лося. Рассказы Алёшина о частых встречах сохатых разбудили у них охотничий азарт. Сельская власть сквозь пальцы смотрела на нарушение закона на отстрелы лосей, ловлю семги, постановку сетей. Не решалась раздражать без особой нужды староверов и лишать их возможности пользоваться подножным кормом. Существовал некий негласный пакт между селянами-староверами и председателем колхоза, советской властью. И как только сено было сметано в стога, Лука с сыном сказались председателю, загрузили в лодку нехитрый скарб, четырёх собак лосятниц и отплыли в верховье Тобиша.
Поднимались не спеша. Рыбачили. На четвёртый день подплывали к скиту.
–  Что-то дымком потягивает? Нет?
Максим принюхался. – Да вроде.
Они причалили, быстро миновали редкий ельник, и вышли на небольшую поляну, где уже исходили на лай собаки. Скита не было. На месте сруба курился лёгкий дымок. Дотлевали головёшки избы.
– Третьего дня была страшная гроза. Может быть, молонья вдарила в скит и спалила? – высказался Максим.
–  Сумления у меня, – пробормотал Лука, – мотри собаки крутятся. Пускай их по следам. Давай за ними.
–  След, след, – приказал собакам Максим.
Собаки заскулили. Сделали пару кругов вокруг пожарища и вдруг устремились в чащу, уткнув свои чуткие носы в землю. Лука и Максим с трудом поспевали за ними и вскоре потеряли их из виду. Но торопились на их ровный лай. И вдруг спокойный лай собак сменился неистовым злобным хрипом, как будто свора обложила лося. Когда люди выбежали на собак, они увидели своих гончих, которые, задрав головы, облаивали высокую сосну.
– Вона! – указал Лука наверх. – Вона мешки висят. Слазь, добудь.
– Так, – зловеще прошептал Лука, раскрыв мешок. – Разбойные людишки разорили скит. Где-то днями. Всё унесть не смогли. Схоронили. Пошли след искать. Прознать, когда побывали.
Они поспешили назад. На илистом берегу Лиственной отчетливо отпечатались две пары следов.
– Вишь, – указал отец Максиму, – прошли сёдня иль надысь. После ливня. Если б до, дожь бы размыл след. А тут …  Сможем догнать. След глубокий. Идут под гнётом, гружённые. Лики крадут. Погнали …
Отец был прав. Хорёк и Губа опережали их на два дня. Шли они тяжело. Едва передвигая ноги. Избавлялись от тяжести лишних ликов. Следом за ними торопились Лука и Максим. Собаки легко находили схроны с ликами. Преследователи не трогали их. Оставляли на обратный путь. Собаки спешили по следу. Вот лай этих собак и услышали Хорь и Губа рано утром. Лай был далеко. «Наверное, к вечеру тут будут, едва ли раньше, прикинул Хорь. Надо спешить».
– Давай быстро на плаху, но не спеши. Свалишься. Рюкзак-то пока оставь.
Хорёк пропустил вперёд Губу. Он опасался, что за двухнедельное их отсутствие подболотные течения размыли подход к переходу. И там теперь глубь. Может засосать. Сгинешь. Он сознательно направлял туда Губу для проверки.
– Ого! – возопил Губа, – да тут по пояс!
– Шагай, шагай, где там по пояс! У тебя зад ещё сухой. Ты на палку обопрись и выбирайся на плаху. А я тебе рюкзак подам.
Губа вскарабкался на мосток. Хорь с рюкзаком и слегой в другой руке с трудом подобрался к приятелю и отдал ему мешок с ликами.
– Ты иди к другому концу доски и там подожди меня. Я за тобой.
Хорь взял свой рюкзак, выбрался на плаху. И медленно стал продвигаться к Губе. К краю доски, где замер Губа.
«Так, соображал Хорёк, если перед доской болото за две недели оттаяло более чем на метр, то за мостком, пожалуй, уже трясина, омут. Метра на два, а то и более. Надо прыгать, чтобы тверди достичь».
– Губа, – обратился Хорь к нему, – впереди трясина растаяла, наверное, уже по пояс. Чтобы легче выбраться из неё, ты зашвырни сначала рюкзак подальше, а затем оттолкнись и прыгни как можно дальше за ним. А потом я брошу лики и за тобой.
Хорёк боялся, что здесь болото уже превратилось в бездонный омут. И на каком расстоянии от доски находится безопасное место, он не знал. Потому-то он и кривил душой, запускал поперёд себя Губу.
– Ну, давай, Губа! Слышь, собаки лают.
Губа раскачал несколько раз мешок с ликами и швырнул его впереди себя. Рюкзак пролетел метра три и шлёпнулся в болото. Затем Наум сильно оттолкнулся от края доски и прыгнул в сторону рюкзака. Не допрыгнув до мешка с полметра, Губа по грудь погрузился в трясину и завопил: «Хорь, дна нет, меня засасывает! Помоги! Кидай верёвку!».
Случилось именно то, что и подозревал Хорёк. И тут он припомнил, как спасся меринок, когда они с Алёшиным шли к Тобишу. Хорь быстро забросил свой мешок с ликами за Губу. Он упал сразу за рюкзаком Наума. Затем левой ногой оперся на плаху, и прыгнул так, чтобы правой ногой опереться на голову Губы, а затем скакнуть как можно дальше, в надежде достичь кромки нерастаявшего болота. Однако Хорёк промахнулся мимо головы Губы. Правая нога Хорька попала на плечо Губы. Наум мгновенно исчез в пучине. Хорь, потеряв ожидаемую опору, булькнул рядом с Губой под самый подбородок. Он дико заверещал, пытаясь дотянуться рукой до спасительного рюкзака с ликами. Пальцы только царапали его брезент, но не смогли за него ухватиться. Хорёк смертельно взвыл в последний раз и погрузился в омут рядом с Наумом. Трясина в местах погружения Губарева и Хорева еще несколько минут испускала булькающие пузыри.
Вот этот вой Хорька и услышали Лука и Максим, выбравшись из густого кустарника, и обозрев голое изумрудное покойное пространство болота. Но никого не увидели. Лишь за переброшенной через омут плахой они усмотрели на поверхности трясины два белых ободка накомарников с голов Наума и Юры. Рядом с ними лежали набитые ликами рюкзаки.
Собаки завыли. Лука и Максим сняли накомарники и перекрестились. «Бог покарал».
Они передохнули несколько минут, извлекли рюкзаки с ликами и вернулись в лес. Выбрав высохшую окаменевшую лесину лиственницы, принялись рубить крест. К вечеру крест был готов. Затем опалили на костре один его конец и вкопали на сухом месте напротив гибели Губарева и Хорева. К кресту прикрепили медный образ. «Бог наказал, Бог простит», перекрестились и повернули обратно, домой.
Тело Флора Калиновича всплыло недалеко от Новоборска. Там, на крутом берегу его и погребли.
В 1973 году, почти через двадцать лет после этой трагедии, Алёшин высадился в Новоборске, чтобы побывать на скорбном месте. Он подошёл к краю омута, и увидел на той стороне трясины высокий, потемневший крест. Восьмиконечный. Старообрядческий. Через трясину теперь был налажен настил из брёвен. Алёшин приблизился к деревянному кресту и увидел на нём медный образок с распятым Христом. Точно такое же распятие вручил ему Лука Фёдоров в 1957 году. Он и сейчас висит у него над изголовьем под деревянным ликом Христа Спасителя.