Патрахуца

                Патрахуца.

Моё мировоззрение формировалось в среде, представлявшей из себя странную смесь из не подлежащей сомнению любви к коммунизму и великому советскому государству с одной стороны,  и ненависти к большевикам, отнявшим у моей семьи всю землю, с другой.
То же двойственное чувство я испытывала к Ленину. И ещё к Сталину и Берии, лично убившим моего шикарного деда в 1937-ом году, когда моему будущему папе было семь лет.
Любовь к большевикам и Ленину формировалась матерью.
Ненависть к ним и Сталину с Берией - бабкой.
Приезжая на всё лето в село, переполненная прекрасными сказаниями о Ленине в шалаше, Ленине на броневике, Ленине призывающем захватить почту, мосты и телеграф, Ленине в Горках, и страстным желанием оживить его, если вдруг в руки попадёт волшебная палочка, я с ходу погружалась в жёсткий, непоколебимый в сознании своей правоты, мир экспроприации земель, доносов соседей, постоянно живущей в душе ненависти, и мстительного желания свести счёты с давно почившими врагами. И, конечно же, мир моего деда (погибшего в тбилисской тюрьме, а может и не там – время смерти и место захоронения остались неизвестными), - красивого человека с великолепными густыми усами, молча взиравшего на меня с большого, обрамлённого бархатной рамой портрета.
Я разрывалась между любовью к ним обоим: к Ленину, такому доброму, любящему всех детей в мире, с морщинками вокруг весёлых глаз.
И к нему, человеку с портрета, красавцу почти двухметрового роста, щёголю и гедонисту, любителю книг и живописи, знатоку всех трав в регионе, потомственному знахарю.
Глядя на портрет, бабка всегда говорила одно и то же.
- Днеитаргааит, Ленин!
В переводе с абхазского это означало страшное:
- Чтобы его вырыли из земли обратно.
Пожелание эксгумации было самым  мрачным из обильного реестра проклятий бабки и она щедро пользовалась им в ключевые моменты обсуждения семейных хроник. Ей было невдомёк, что мрачное проклятье  уже давно осуществлено, причём в самом прямом смысле, а несчастный Ленин много десятилетий  лежит  посреди огромного гулкого поля в виде восковой куклы. Когда ей говорили об этом, она не верила. Погружённый в авторитет ритуала разум отказывался принимать уродливую правду.
Помню, впервые услышав от бабки проклятье в адрес любимого вождя, я, маленькая, кричала и плакала.
Помню её удивлённый взгляд.
Периодически она выводила меня за околицу и показывала на лежащие вокруг возделанные поля.
- Смотри. Это всё было нашим. Здесь был сад. И там – отсюда не видно, но я водила тебя туда, помнишь - тоже. Всё отняли большевики. Ленин отнял.
Я начинала спорить, доказывая, что Ленин  был самым добрым и лучшим, и сделал революцию, чтобы мы все жили счастливо.
Она усмехалась в ответ.
 - И что хорошего я видела от Советской власти? – спрашивала она. -  Работа, работа, работа, всю жизнь работа.  В колхозе, как проклятая, работала, бесплатно.
- Почему бесплатно, бабуля?
- Жена врага народа была. Разве это счастье?
Я что–то лепетала, оправдываясь. Про будущее. Про всемирную революцию. Про моё счастливое детство.
Она вновь усмехалась, а на следующее лето всё начиналось сначала, но с дополнениями. Теми, что мог воспринимать мой год от года взрослевший мозг.
Меня поимённо знакомили с доносчиками (их имена ещё тогда, в тридцатые, стали известны семье – о, Абхазия, в тебе всё всегда неизменно).
С удовлетворением наблюдали за цепочкой несчастий, преследовавших семью главного, уже очень старого к этому времени зачинщика. (В амбаре повесилась жена, через год, на этом же самом месте – дочь).
Вновь проклинали Ленина, Сталина и Берию.
Она так и ушла из жизни,  не подозревая о том, что главным доносчиком на её мужа был совсем другой человек, а следом пришло время переоценки и моих ценностей. Возможно потому рождённые перестройкой перевёртыши не стали для меня неожиданностью, а шокирующие потоки информации казались  естественными и ожидаемыми.
Подготовленной бабкиным воспитанием, мне не пришлось трудиться над собой.
*
В такой же жгучей смеси непреодолимостей формировалось и моё религиозное мировоззрение.
В семье и школе царил атеизм.
Бога нет. В церковь ходят старухи и уроды. Ты крещёная, потому что, так принято и это не религия, а обычай. Пасха? Да, на пасху красят яйца, пекут куличи и накрывают стол. Но это просто обычай, а не праздник. Праздник у нас позже, на первое мая.
В деревне у бабки всё было иначе. Там жила смесь из запретных выражений и шокирующие странной экзотической красотой ритуалы. Тлеющие угли под празднично накрытым столом, к примеру. Молитва над зарытым в землю кувшином с вином – с нанизанными на палку из алычового дерева печенью и сердцем жертвенного петуха. Уважение к святилищам - далёким и неведомым. Удивительные отношения с богом.
Она могла выйти на середину двора в летнюю засуху и выругать его за плохое поведение.
Рассказываю ей об Иисусе.
- Кто это? - спрашивает она.
- Его сын - объясняю я.
Недоумённое пожимание плечами в ответ. Какой сын? Чей сын?
А ещё врезалось в память волшебное с детства выражение.
"Далеко, как Патрахуца".
- Бабуля, а где это, Патрахуца?
- Далеко.
- Где это, далеко?
- Не знаю, где. Очень далеко.
Попасть в Патрахуцу было жгучей мечтой. Как в Шамбалу. Но про Шамбалу  я уже потом, через много лет поняла, а вот в Патрахуцу попала.  Вскоре после войны.
Долго ехали по разбитым дорогам. Всё время вверх.
- Эля, чего молчишь?
- А что?
- Ты вроде хотела увидеть?
- Что увидеть?
- Патрахуцу.
- Где? Где она?
- Да вот же она. Перед тобой.
Какое разочарование. Заурядное абхазское село,  непричёсанная и буйная зелень, выцветшая кукуруза в огородах.
Поднялась на небольшой пригорок, чтобы взглянуть на окрестности. И вдруг открылась передо мной панорама, от которой тут же перехватило дыхание.
Снежные шапки гор по левую сторону. Далёких, но вечно манящих. Под ними, на возвышенности - раненный недавними обстрелами Бедийский храм. А в сизой дымке бесконечных далей Гал(и).
Лёг весь мир на ладони, свернулся клубком, проник в поры, занял всю без остатка. Зазвенели где-то наверху колокола, заиграла небесная музыка. И нахлынуло на меня моё детство с бесконечными жаркими днями и усеянными крупными звездами небесами над головой.
Услышала следом бабкин голос, зовущий в Патрахуцу.
Ответила ей тихо:
- Я здесь, бабуля…