Страдания автора Прозы. Ру

(...)Сюжет вторичен. А вторичен он потому, что первична мысль автора.

 Ах, как это прекрасно, когда ты вдруг наталкиваешься на свежую мысль талантливого человека! Как увлекательно – без зависти следить за тем, как работают мозги у кого-то, кто от природы одареннее тебя и кто щедро делится с тобой своими мыслями, и для кого мыслить – высшее из наслаждений!

     Ах, как завораживает игра оригинальной, мощной и цельной мысли! Следить за этим – истинное блаженство! Этому занятию можно предаваться нескончаемо долго и, в отличие от известного плотского процесса, подолгу не кончать, делая перерывы лишь на сон или смерть...

    Итак, повторяю для тупоголовых! Сюжет вторичен, не существен. Важны мысли, позиция, подтекст и вывернутая наизнанку черная душа автора, маскирующегося под добродетельного и в то же время бесстрастного бытописателя. Ну, словом, как у Джойса.

     И вообще, в какой-то момент я понял, что главное для меня – это писать. Безразлично что. Лишь бы писать. И не беда, если бы вдруг обнаружилось, что я банальный графоман. Меня бы это открытие не остановило. Были бы чистый лист бумаги, хорошо налаженная пишущая машинка и тишина. Это было как раз тогда, когда я писал свою знаменитую поэму о... ну, ты помнишь, Читатель, когда от меня отшатнулись даже вокзальные шлюхи.

     С какой-то невероятной ясностью я понял тогда, что всё остальное – кроме литературы – чепуха. Главное, думал я, – это мои будущие романы, рассказы, повести и поэмы.

     Во мне полыхал огонь такой чудовищной силы, что я мог не только сам сгореть заживо, но и без труда испепелить все живое в радиусе ста километров от своей огнедышащей персоны. Я был как армейский огнемет. Столь же неразборчив и беспощаден.

     Если бы всё, что я задумал, осуществилось, мои соперники продержалось бы недолго. Мои планы были грандиозны. В перспективе я должен был свергнуть с пьедесталов и затмить всех своих великих предшественников, начиная с Еврипида, Софокла и Эсхила и кончая Уитменом, Лонгфелло и Бродским.


     Но оказалось, что моя первая поэма стала моей лебединой песней... Моя грязная поэма – это и есть я.

       Выяснилось, что только такую гадость я и способен писать. Я там весь уместился. Со всеми своими гнилыми потрохами, любовью к свободе, мечтами о славе, тайными и явными пороками и воспоминаниями о том, чего никогда не было.

    Двадцать поэтических страниц, полных грязи, сладких соплей и глубокомысленных рассуждений о мироустройстве, о котором я и сейчас-то имею весьма смутное представление. Всего двадцать страниц! На большее меня не хватило.


       Когда я понял, что колодец вычерпан до дна, то сначала страшно удивился. Я всегда был уверен, что в меня влезет не только весь земной шар со всей своей тысячелетней исторической требухой, но и Солнечная система вместе с Плутоном, Сатурном и прочими Нептунами, лунами и кометами Галлея.

       Да что Солнечная система! Мне казалось, вселенная, даже не поцарапав внутренних стенок черепной коробки, свободно вошла бы в меня, как сабля в ножны. Вошла бы, еще и место осталось.

     Но, увы, приходилось признавать, что поэма об окаянном барбосе – это вершина, апофеоз, так сказать, моего скромного поэтического дарования, которое, как выяснилось, заключалось не в романтически возвышенном видении и осмыслении мира, а лишь в виртуозном умении рифмовать ранее никем не рифмованное.

Согласитесь,  что это не то искусство, к которому стремится каждый истинный художник. Я был посредственным новатором рифмы. Это было все, на что я был способен.

      Но рифма, даже очень интересная рифма, еще далеко не поэзия. Я мог прогреметь в подлунном мире как поэт подворотен, обоссанных заборов и стен вокзальных сортиров.

        Меня читали бы, сидя на толчке. Такой разновидности всемирной славы мне было не нужно. Я понял, что мне как личности конец. Продолжать жить в надежде со временем возвыситься и вырасти в поэта-песенника или автора эстрадных куплетов не имело смысла. Мои запросы были неизмеримо выше.

      Я пытался выдавить из себя хоть немного свежего вдохновения, но, тюкая пальцем по клавишам пишущей машинки, только разражался рыданиями или истерическим хохотом, потому что у меня ничего не получалось... Мои амбиции во много крат превосходили мои возможности...

      Разумнее всего было бы сменить направление, чтобы заново проторить и заасфальтировать индивидуальную дорогу к славе. Надо было менять профессию. Но я не мог заниматься ничем другим, да и не хотел. Литература была моим богом, в ней я видел смысл жизни...

                (Фрагмент романа «Лента Мёбиуса»)



.