Прощание славянки

    Всю ночь мама и дядя Ваня о чем-то усиленно шушукались за занавеской. Может и не совсем всю-всю ночь. Тимка точно не знает, потому что он, в конце концов, заснул и ему приснилось, что наконец-то к ним с фронта, где он бил фашистов, приехал отец, весь в орденах, в синей с красным околышем фуражке и с пистолетом в желтой кожаной кобуре. На одной и на другой руке отца красовались немецкие трофейные часы, похожие своим лучистым блеском на те, на которых на прошлой неделе подорвался тетинастин Колька. Тогда они втроем, Тимка, Колька и Витек, пошли в горы за каштанами и уже почти углубились в лес, когда вдруг увидели на кусте бузины у поворота неширокой тропы, по которой они шли гуськом, что-то лучистоблестящее. Колька, шедший первым, с криком "Гля, ребя, часы!" рванулся вперед и добежав до куста, радостно схватил добычу... Тимка помнит только, что его вдруг сбило с ног и бросило на разросшийся дикий орешник, позади него стоявший стеной. Когда же Тимка пришел в себя, так и не успев испугаться, то почувствовал, что сильно пахло чем-то горелым. Горько горелым. Эта горечь забилась ему в нос и в рот и заставляла надсадно кашлять. Еле поднявшись тогда на ноги, Тимка, шатаясь, сделал несколько шагов в ту сторону, откуда только что кричал Колька. И тут же его, Тимку, стошнило: он увидел белобрысый колькин затылок. Голова Кольки застряла в стене орешника, будто ее кто-то только что туда приладил, а тело... Тела не было! В нескольких метрах левее того, что осталось от Кольки, на боку лежал Витек, белый, как полотно. Когда же Тимка, наконец, добрался до него, то увидел, что Витек мертв: у него была оторвана по самое плечо рука, а на животе - вся рубаха в крови. Вот они какие часики-то немецкие! Когда Тимка увидел отца с часами, да еще и на обеих руках, он в ужасе так заорал, что тут же проснулся. И в душе обрадовался, что удалось проснуться и тем самым остаться в живых... А отец? Где-то он сейчас? На тимкины вопросы об отце мама отводила глаза в сторону и односложно буркала:
       - Воюет! Чего ему сделается! - и сразу находила Тимке какое-нибудь занятие. Тимка недоумевал: "Чего это она так сердится?" и начинал приставать с расспросами об отце к дяде Ване. Дядя Ваня солидно поправлял свою черную морскую фуражку с блестящей кокардой посередине околыша, фуражку, с которой он расставался разве только в постели, и принимался объяснять Тимке, что когда война кончится, все разойдутся по домам.
       - И отец мой приедет? - назойливо допытывался Тимка.
       - Приедет, а то как же, - подтверждал спокойно дядя Ваня.
       - А вы куда поедете? - не унимался Тимка.
       - Я погребу к себе на родину. В Питер. Сеструхи мои там, Лида и Шура, остались. Должно быть живы. Так думаю. - И дядя Ваня, как обычно, начинал рассказывать, какой это славный город Питер, сколько там всякого-разного, интересного.
       - А Вовка как, братан мой? Он же ваш сын? Или как? Его куда?
       - Об этом мамка твоя лучше нас с тобой знает, - быстро закруглялся сильно разговорчивый до этого момента дядя Ваня и уходил вразвалочку куда-нибудь по очень срочным делам, подметая весь путь своего следования широченными морскими клешами.
       ... Бабушка, кровать которой стояла впритык к тимкиному топчанчику, глухо храпела и временами что-то жевала во сне. А за занавеской, как и с самого вечера, Тимка снова услыхал быстрый настойчивый шепот матери. Разобрать ничего было нельзя, но шепот был настолько громким и напористым, что Тимке показалось, что мама вот-вот заругается в голос. Наконец, словно отбиваясь, что-то в ответ пробурчал дядя Ваня, потом опять зашептала мама, но шептала уже спокойнее, тише. Потом оба стихли и долго ворочались, и мама иногда стонала. Старая бабушкина кровать, на которой когда-то спал бабушкин брат, покойный дед Лукич, скрипела и скрипела.
       - Уж лучше бы они шушукались! - с досадой думал Тимка. - Такущий скрип! Всех клопов перебудят! Чего бы я так ворочался и стонал! - Он недовольно повернулся на бок и стал бесцельно смотреть в темноту. Бабушка храпела. Наконец, за занавеской скрип прекратился и оттуда опять послышался глухой шепот...
       Утром Тимку разбудила бабушка. Солнце уже вовсю било в открытое настежь окно. Откуда-то сверху, наверно с раскидистой ивы, росшей чуть в стороне от окна, слышался встревоженный стрекот беспокойной сороки. Докукарекивал свое бабушкин петух Серьга, самый заядлый и драчливый петух из всех петухов их поселка: никто из чужих не мог самовольно войти в бабушкин двор. А если кто-то нарушал петушиное табу, то незамедлительно подвергался такому злому нападению Серьги, что не успевал ничем от него отбиться и, поверженный, со срамом покидал бабушкин двор.
       - Вставай, унучек, вставай! - бабушка сидела около тимкиной головы и нежно ворошила его волосы. - Вставай, маленький! Все давно порасходились, а у нас с тобой сегодня большие хлопоты. Большие, унучек, ой какие большие! - Тимка нежился, как кот на солнышке, под доброй бабушкиной рукой и только что не мурлыкал. Но не вставал. Даже снова закрыл глаза да так и лежал, нежась. А когда случайно открыл, то его негу, как рукой сняло: на него глядели другие бабушкины глаза. Не те, которые вслед ее приговорам излучали, как всегда, бездонную нежность к нему, маленькому, излучали добрую заботу обо всем , что хоть как-то было связано с ним, с Тимкой. И не те, которые он привык видеть, когда бабушка вела себя с ним ровно и даже равно. Тимка глянул на бабушку неожиданно для нее, глянул, когда не должен был глядеть. И поэтому бабушка не успела спрятать от него эти глаза. В них Тимка увидел что-то такое, что сильно встревожило его маленькую душу, чего он никогда прежде в бабушкиных глазах не видывал. В этих глазах было что-то про него, Тимку, что-то для него неизвестное, скорее плохое, чем доброе, может быть даже дурное и опасное.
       - Бабушка! - Почему-то шепотом проговорил Тимка, - бабушка! Ты что-то про меня знаешь? - не прошептал даже, а будто душою прокричал, потому что бабушка сильно вздрогнула и, как от кипятка, быстро отдернула свою руку от его головы.
       - С чего это ты взял, Тима? - через мгновение ровно ответила она, глядя на Тимку уже теми, старыми, глазами. - С чего ты взял? - поспешила повторить она снова. - Вставай, вставай! Заспался, поди! Оттого и выдумываешь! - и слегка нежно потянула его за вихры. Тимка не поверил ей и продолжал с тревогой смотреть на нее. - Ты вот что, Тима, - вдруг посерьезнела бабушка, - ты сядь-ка да послушай, что я тебе скажу. - Тимка, давно уже внутренне напрягшийся, теперь сразу покрылся весь гусиной кожей.
       - А где мама? - вдруг заплакал он, поднимаясь, - где мама?
       - Ах ты мой маленький, несчастный ты мой унучек! - совершенно неожиданно для начавшего реветь Тимки запричитала, не выдержав напряжения, бабушка, и прижала его лицо к своей теплой, пахнущей жареными семечками подсолнуха груди. - Ах ты моя сиротинушка! - Тимка, начавший было при этом громче реветь, оказавшись за бабушкиными маленькими руками, почувствовал себя очень неловко как мужчина и стал, сопя, выбираться из-под рук. Бабушка тут же отпустила его и принялась краешком своего пестрого платка, который сбился у нее куда-то назад и набок, утирать свои сильно повлажневшие жалостливые глаза. Тимка же слез не стал утирать, а сразу вытащил из-под трусиков пришитый мамой к майке кусок белой материи - носовой платок - и принялся усиленно сморкаться в него, решительно надувая при этом свои мокрые щечки.
       - Ты уже совсем большой мальчик, Тима, - продолжая утирать глаза, но пряча их от внимательного тимкиного взгляда, вздохнула бабушка. - Вот скоро в школу пойдешь. Уже почти мужчина. А мама твоя - женщина. Женщины - слабые.
       - А ты, - перебил Тимка, - слабая?
       - Я - старая, - махнула рукой бабушка. - Обо мне речи нет.
       - Ну и что? - набычился Тимка.
       - А то, - бабушка, наконец, перестала тереть глаза и прямо пристально посмотрела на Тимку: - Жалеть мать надо! Жа-леть! - по слогам добавила она для пущей уверенности. - Вовка, вон, совсем маленький. С ним, знаешь, сколько здоровья надо? - Тимка молчал. - Во! - продолжала бабушка. - Да дядя этот, Иван, сам видишь, выпивает. Да и кулакам волю, бывает, дает. Не секрет. А матери каково? - Тимка молчал. - Ты, это, Тима, меня понимаешь? - заглянула ему в глаза бабушка, - понимаешь?
       Тимка молчал. Да нет же, не молчал он! Он только вслух ничего не говорил, а про себя он еще как разговаривал! Почему, молчал он, этот дядька Ванька у них живет? Вот папа приедет, так он его выгонит! Хоть дядька Ванька и моряк, но все равно папа его победит! Это наш дом, не его! А он, когда в первый день пришел к нам жить, сразу напился пьяный и бил маму и бабушку. И его, Тимку, бросившегося их защищать, стукнул кулаком по голове! А мама потом все плакала и уговаривала бабушку: мол, Ваня - хороший! Он, мол, только сильно контуженный на войне! Вот пусть бы ехал немцев бить, а не нас, раз он такой контуженный! Сами, как только спать ложатся, всегда шепчутся и ворочаются, сколько хотят! Хоть всю ночь! А он, Тимка, чуть шевельнись, сразу все недовольны! Мама тут же кричит: "Сколько ты можешь там вертеться! Сколько ты можешь там вертеться! Спать немедленно! Спать немедленно!" Даже бабушку разбуживает! А когда бабушка однажды заступилась за него, так и ей досталось от мамы: "Он мне жить не дает! - кричала она бабушке из-за занавески, - а ты до такого возраста дожила, а не понимаешь простых вещей!" Не понимает! Да бабушка, может, больше их всех понимает! Потому и добрая! Ночью люди спят, а не живут! Придираются! Сами мне спать мешают каждую ночь!
       - Тима, унучек, да ты меня слышишь ли! - бабушка слегка потрясла рукой тимкину голову, - Тима!
       - А мама - добрая? - вдруг вслух спросил Тимка. - Бабушка!
       - Ты что это, Тима, - закрестилась бабушка, - в своем ли ты уме?
       - Мама - добрая? - твердо повторил свой вопрос Тимка, не мигая, глядя на растерявшуюся бабушку.
       - Тима, унучек, - бабушка вновь прижала к своей груди тимкину головку и поцеловала несколько раз его пахнущие постелью волосы. - Ну какой же ей быть? Ах, ты, Господи ты, Боже мой! Да разве ж бывают плохие матери? Тяжело ей, маленький, ох, как тяжело! Вот и срывается она. А тебя она любит! Любит! - и бабушка заплакала. Заплакала сначала тихо, по-старушечьи, а потом вдруг громко заголосила, как по покойнику, будто в одночасье лопнула в ней какая-то живая пружина, не сдержавшая всего накопленного и пережитого за долгие и нелегкие ее годы...
       В полдень в их доме появился тимкин отец. Он выглядел почти таким, каким снился Тимке ночью, только наград было маловато - всего один орден и три медали, да на руках не блестели трофейные немецкие часы. Отец выглядел очень усталым и сильно хромал на правую ногу. Тимка узнал его сразу, как только отец подошел к плетню и принялся открывать калитку, чтобы войти во двор. Тимка с бабушкой в это время кормили поросенка в другом углу двора и были неожиданно оторваны от своего занятия страшным шумом, поднятым петухом Серьгой, который истошно заорал, устрашающе захлопал мощными рыжебелыми крыльями и стрелой понесся к калитке. Только что спокойно клевавшие вместе с ним рассыпанную бабушкой кукурузу его подружки, тоже все переполошились, устроили невообразимый гвалт и бросились наутек кто куда.
       ­- Папа! Папа приехал! Я знал! Я знал! - обернулся на шум и запрыгал от внезапного счастья Тимка. Он тут же рванулся, было, к калитке навстречу отцу, но бабушка, охнув, быстро поймала его за руку и просяще шепнула на ухо:
      -- Про дядю-то Ивана не сказывай ему, унучек! Будто и не живет он у нас вовсе. Хорошо?
      -- А Вовка? - тоже шепотом, готовый вот-вот оторваться, спросил Тимка.
      -- И про Вовку не сказывай, - быстро ответила бабушка. - Они с дядей Иваном в эти дни будут жить в другом месте. Ну, беги! Встречай отца! - И отпустила его, словно воробышка, на волю, а сама бросилась отбивать тимкиного отца от вконец озверевшего петуха.
       За те три дня, что отец находился дома, Тимке так и не удалось насладиться его присутствием. Правда, в первый день сразу после появления отца он немного все-таки посидел у отца на коленях, потрогал, рассмотрел попристальнее, повертел в руках его награды, порасспросил о нашивках на кителе возле ордена ("Ранения, - пояснил отец"), о немцах, об атаках, вообще о войне, похвастался, как они с пацанами подрывали патроны, которые находили в изобилии в лесу, густо окружавшем их небольшой поселок со всех сторон, погоревал о Кольке с Витьком, убитых, как и их отцы. Да тогда же отец дал ему выстрелить в огороде из своего ТТ. Пистолет был такой тяжелый, так что Тимка держал его за рукоятку двумя руками, а когда грохнул выстрел, он так дернулся в руках, что Тимка едва устоял на ногах. Отец громко расхохотался, забрал у Тимки пистолет, вставил в него обойму и вложил пистолет в кобуру. Потом, уже без улыбки, произнес, глядя на Тимку:
       - Это очень плохая игрушка, сынок. - И добавил: - вредная.
       В остальное время Тимка отца почти не видел. В первый день, как только они с бабушкой пришли за мамой на работу сказать, что приехал отец, мама их сразу послала на другой конец поселка за какими-то вещами. У людей, к которым они с бабушкой пришли, этих вещей не оказалось. Зато хозяйка и бабушка о чем-то долго-долго шептались, а Тимку отослали побегать с ребятишками, которых у хозяйки было трое, и все - постарше Тимки. Вернулись домой Тимка с бабушкой уже поздно вечером, когда отец и мама уже давно спали. Бабушка впотьмах постелила себе и Тимке постели, и он, не ужинавши, молча лег спать. Бабушка села к нему на топчанчик, наклонилась и поцеловала его в уже закрытые глаза. Так и сидела, пока он не уснул. На другой день мама не пошла на работу, а их с бабушкой сразу же после завтрака отправила в соседний поселок за двенадцать километров выменять на рынке мыла. Перед уходом бабушка, ни слова не говоря, полезла в свой старенький обшарпаный комод, достала из него какие-то вещи, сунула их в корзинку и, взявши Тимку за руку, потянула его за собой во двор. Тимка было заикнулся, что хочет пойти с папой "в город", так у них в поселке говорили, когда случалось идти в центр, но, увидев, что отец, отвернувшись, смотрит в окно, промолчал и понуро потащился вслед за бабушкой.
       Пришли домой они, как и в первый день, лишь к вечеру. Усталые и без мыла. Ничего выменять не удалось. Мамы и отца дома не было. Бабушка, чем пришлось, быстро накормила Тимку и уложила его в постель. Проснулся Тимка только утром. Дома находился только один отец. Он сидел хмурый у окна перед небольшим потрескавшимся зеркальцем с густо намыленным подбородком. Брился. Потом они с отцом молча позавтракали. Наконец, Тимка не выдержал и спросил участливо:
       - Нога до сих пор ноет?
       - Нога, - односложно ответил отец. Из репродуктора-тарелки, висевшего над столом, за которым они сидели, с хрипом вырывалась бодрая, но чем-то тревожная музыка. Тимка, никогда до этого не обращавший никакого внимания на все, что выдавала тарелка, вдруг перестал жевать и тихо спросил отца, показывая одними глазами на репродуктор:
       - Что это, пап? Что играют?
       - "Прощание славянки", - глядя мимо Тимки, ответил отец. И совсем уже отведя глаза в сторону, тихо, как бы про себя, добавил: - Прощание играют, сынок. Прощание.
       Потом уже во дворе он дал Тимке еще раз выстрелить из пистолета, теперь уже держа его руки в своих, а после этого прощального, как потом оказалось, салюта, быстро зашел в дом, и почти тут же вышел, пряча что-то , завернутое в газету, под мышкой.
       - Я скоро приду, Тима, - ответил он на вопросительный тимкин взгляд и, сильно прихрамывая, как-то боком, направился к калитке...
       Больше Тимка никогда не видел своего отца...
       Кишинев, 1981 г.