Новый Афон - Пицунда

   Синеглазое веселое солнце привычно смотрело со своей высоты на старый, когда-то давно шагнувший в самое море на своих высоких крепких сваях дощатый причал, о который нетерпеливо бился небольшой белоснежный прогулочный катер, издали похожий на хорошенькую чайку, качающуюся на мягких изумрудных волнах. Последние опоздавшие торопливо и виновато быстро пробегали мимо укоризненно глядевших на них двух усатых ответственных за посадку, кое-как суя им в руки мятые туристические карточки. На борту опоздавших встречало такое же темнокожее и усатое лицо, как и первые два на причале.
       Все скамьи на верхней палубе были заняты туристами, однако для каждого вновь прибывшего все равно немедленно откуда-то обнаруживалось "одно местечко". Детвора, словно мухи, лепилась у бортов. Причальный динамик в очередной раз громко и гортанно прокричал, что "Теплоход "Апсны" отправляется в путешествие по маршруту "Новый Афон - Пицунда", приятного всем путешествия!", тут же быстренько начали убирать трап и закрывать бортовую дверцу. Люди на палубе, до этого гомонившие, словно птицы на диком утесе, как-то вдруг попритихли, стали поплотнее усаживаться друг подле друга на жестких деревянных скамьях и почти перестали шевелиться.
       Одни ожидали выхода в море с плохо скрываемой тревогой, потому что им впервые в их жизни придется плыть по морю на судне и что и как оно там будет - одному Богу известно.
       Другие наоборот: с особым нетерпением предвкушали близкую встречу с могучим дыханием открытого моря, с безбрежным бирюзовым простором, соприкасавшимся далеко-далеко у самого горизонта с яркой бездонной синью утреннего июльского неба.
       Третьи совсем притихли в своих обычных людских заботах, припоминая, все ли, что необходимо, взято с собой в дорогу, не забыто ли что, и просто размышляя о прочих житейских мелочах, без которых любой из ний практически не мог существовать.
       "Теплоход", как солидно звала команда свой катерок, между тем громко и натужно заурчал, внутри него что-то зашевелилось, задрожало, забилось, и он медленно начал отходить от причала. Он будто проснулся от долгой спячки, ожил, повеселел, сразу заплясал на легкой прибрежной зыби, отчего и его пассажиры тут же вдруг зашевелились, задвигались, заговорили, словно внезапно пробудились от сковывавшей их какое-то время неизвестности. Те, кто постарше, особенно женщины, сразу принялись натягивать на себя теплые, припасенные в дорогу, кофты, набрасывать на плечи себе и близким все, что было из одежды под рукой: защищались от свежего соленого ветра, уже загулявшего по маленькой палубе. Ребятня дружно загалдела, ощущая приливы особой радости от пенившейся за бортом прозрачной воды, громкоговорители, укрепленные на носовой и кормовой сторонах небольшой рубки, неуклюже торчавшей посреди палубы серым спичечным коробком, заклокотали ритмичной музыкой, прибавляя кому веселья, кому - грусти, а кому - обычного шума в ушах. Хотя солнышко еще не жгло, как это часто бывает в тех краях к этому часу, и до жажды было еще далековато, все же некоторые пассажиры начали спускаться по крутой винтовой лестнице под самой рубкой в спрятанный на дне "теплохода" малюсенький бар. Двухчасовое морское путешествие в Пицунду началось.
       Мне достался маленький уголок скамьи перед самой рубкой, почти у входа в нее. Дверь рубки едва держалась на петлях: члены команды катерка сновали туда-сюда, безбожно хлопая ни в чем не повинной дверью. На них не было обычной морской формы и поэтому невозможно было определить, кто есть кто. Обычно каждый из них, будь то входящий в рубку или выходящий из нее, пролетал перед палубной публикой этаким гоголем, в дижениях его скользила ленивая молодцеватость, скорее - развязанность, полное и показное пренебрежение "к этим салагам", которых-то и в мертвый штиль непременно укачивает. Эти люди ходили небрежно, вразвалочку, смотрели поверх наших голов, в никуда, а закрывая за собой дверь старенькой рубки, в последний момент так нещадно дергали ее разнесчастную, что сразу раздавалось нечто вроде небольшого взрыва, дополнительно обращавшего внимание окружающих на то, что такой-то вошел в рубку или, что еще более значительно, вышел из нее.
       Рядом со мной вплотную разместилась средних лет полная женщина, то и дело хватавшаяся за голову после очередного дверного выстрела. Каждый мускул на ее страдальческом лице выражал непреодолимую муку, когда новый герой заполнял проем двери своими крепкими плечами. Однако ее дочь-подростка, примостившуюся тут же рядом на скамье, все это приводило в неописуемый восторг, в заливистый звонкий беззаботный хохот. Девчушка, сидевшая до отплытия очень смирно, даже испуганно, все время жавшаяся к матери, как только катерок выкатился в открытое море, словно по волшебству тут же заерзала, завертела в разные стороны небольшой, на тонкой, не успевшей еще загореть белой шейке головкой, приникая время от времени красиво очерченными пухлыми губками к страдальческому уху матери, стремясь поделиться с той переполнявшими ее чувствами. Когда же дверь выстреливала и мать крупно вздрагивала, хватаясь с жуткой гримасой на лице за голову, это приводило ее дитя в такой неописуемый восторг, что оно начинало безумно хохотать, бессильно падая при этом на мать, пронзенное легкой детской радостью, неспособной услышать и понять плач взрослой души. А может мать нашла удачную игру?
       Около получаса прошло с момента отплытия. Катер шел ровным ходом в открытом море параллельно береговой линии. Слева, насколько хватало взгляда, в лучах яркожелтого солнца синело и синело море. А справа чуть ли не от самого берега в небо упиралась крутая горная гряда, до половины одетая в роскошную южную зелень с белыми нарядными шапками нерастаявшего снега на голых каменистых вершинах. Ветер крепчал. Вскоре легенький катерок начало прилично подбрасывать, словно лихой тарантас на деревенских ухабах. При этом катерок напрягался, напружинивался, сдержанно гудя, а тугая разгулявшаяся волна с размаху била в его недавно старательно выкрашенный невысокий бортик. Но катерок твердо следовал своим курсом, упрямо не обращая ровно никакого внимания на начинающее закипать от злости море. Люди с кормы, с носа потянулись поближе к середине, к рубке, где меньше всего укачивало. Лица их, постепенно остывая от недавней веселой туристской суеты, становились серьезными, даже напряженными. Громкие разговоры взрослых и гам ребятишек поутихли. Каждый ушел в себя, пытаясь отогнать прочь начавшую подступать к самому горлу тошноту. А у меня в голове завертелись и завертелись невесть откуда взявшиеся строки:
      
       Мы все действительно салаги:
       Качнуло море только чуть
       И нашей выспренности шпаги
       Пронзили собственную грудь.
       Волна летит, летит, несется,
       Смеясь, рисует свой узор.
       Ох, не напиться б из колодца,
       С тоскливым именем "Позор"!
      
       Я вспомнил, как сосед по гостиничному номеру в ответ на моё предложение прокатиться морем в Пицунду, только ехидно заметил: "Вы бы, Тимофей Павлович, поостереглись этих сомнительных мероприятий местного турбюро". "Почему так?" - искренне удивился я. "А потому, - глубокомысленно ответствовал сосед, - сами увидите, если поедете." Похоже, стреляный воробей этот мой гостиничный сосед...
       ... Катерок швыряло из стороны в сторону. Казалось, вот-вот наступит момент, когда срели сгрудившихся в беспорядке у рубки испуганных людей кто-нибудь первым не выдержит, расслабится, сорвется, не сладит с еле сдерживаемой и рвущейся наружу, на люди, напоказ тошнотой и тогда... И стоявшие, и сидевшие - все с тревогой посматривали то друг на друга, то на усыпанное крупными белыми барашками потемневшее, совсем недавно такое чистое, такое ласковое и приветливое море. Солнышко, как ни в чем не бывало, светило все также ярко и весело, горы невозмутиво-величаво уплывали назад, а море... Оно стало иным, совсем иным: неприветливым, злым и, казалось, вот-вот его обуяет страшая ярость. Белые барашки начали превращаться из красивых, живописных, приятных глазу туриста бурунчиков, в с шумом перехлёстывающие через мелкие бортики катерка ушаты неприятной в этот момент воды, обдававшей холодным душем сбившихся в кучу у рубки уже явно напуганных всем происходящим людей. Видно было, что настроение у всех сильно испортилось, и глухое раздражение вперемежку со страхом сковало незадолго до этого беззаботную и настроенную на праздник разношёрстную массу туристов. Казалось, не хватало только того, на кого мог бы разрядиться гневом этот огромный ком людской несправедливости., чтобы снова всем стало легко, приятно и празднично.
       Тут среди почти обреченно молчавших, сгрудившихся у передней части рубки людей случилось легкое движение. Показалось, что к ним кто-то пробирался с другой стороны рубки.
       - А ну-ка, женщины, разрешите-ка, разрешите! - послышался оттуда жесткий и властный женский голос. - Ну-ка позвольте-ка мне пройти! Посторонитесь-ка, мамаша! - это уже к женщине, стоящей у нашей скамьи в первом ряду. - Сыночка-то отпусти, отпусти, милая! Чего это ты его на руки-то подхватила? Гляди, он уже почти что с тебя ростом! Вот-вот поллитру запросит! - Кто-то из стоявших рядом раздражённо и недобро заулыбался. Прямо передо мной из толпы выбиралась невысокая полноватая конопатая пожилая женщина в простеньком стареньком цветастом, похожим на домашний, халатике. На ее сухих крепких ногах - растоптанные, видавшие виды неопределенного цвета босоножки, из которых вылезали неровные сухие пальцы, никогда не ведавшие, вне всякого сомнения, что такое педикюр. Голову ее покрывала старенькая соломенная шляпка, удерживаемая на голове тоненькими желтенькими тесемочками, завязанными узелком на небольшом круглом подбородке. Из-под шляпки курчавились густые, но совсем-совсем седые волосы. Посреди круглого простого и совсем неприметного лица с широко расставленными небольшими и давно выцветшими круглыми глазами прилепился еще более неприметный, чуть вдавленный в переносице и заканчивающийся небольшой круглой картофелинкой нос. Большой рот окаймляли тонкие, еле подкрашенные губы. Эта женщина еще что-то кому-то на ходу крикнула, и я...я сразу узнал ее! В одно мгновение какая-то все отравляющая ярость прямо-таки забулькала во мне! Да это же опять местная культурница нас настигла! Боже! Даже в шторм в открытом море от нее - никакого покоя! Я повернулся к соседке:
       - Ну, сейчас мы все тут запоем-запляшем! Не доконала она нас еще там, на земле!
       - Ну что вы! - через силу улыбнулась соседка, стараясь быть вежливой и приветливой, но у неё это плохо получилось, - что вы! Хотя сейчас явно не до шуток, но всё же...- Какие уж тут шутки! - гнул свое я, - сейчас начнется! - и показал глазами на пришелицу. Соседка посмотрела по направлению моего взгляда и по её лицу я понял, что ей трудно было скрыть, как и мне, свою неприязнь к прорывавшейся к нам напролом культработнице.
       А та уже твердо стояла на свободном простанстве палубы, держа в одной руке рулоном свернутую общую тетрадь, а другой поправляя съехавшее на нос сомбреро.
       - Сейчас мы станем петь! - безапеляционно заявила эта дама и, раскрыв наугад свою тетрадку, пояснила: - Здесь у меня записаны слова песен.
       Меня начало душить зло: так я и думал, что этим кончится! Ну и путешествие! Постоянно грохающая дверь рубки, эта заносчивая и всех презирающая команда, начинающий звереть шторм и вот он заключительный подарок отдыхающим в виде этой бесцеремонной бабенки! Вспомнилось "Спокойно, Ипполит, спокойно..." Было видно, что и остальные "отдыхающие" без явного энтузиазма восприняли появление активистки в столь напряжённый для них момент. "Хорошо бы не побили её сгоряча, - подумал я. - Совсем тётка ополоумела! "
       Тем временем действо у рубки разворачивалось своим положенным ему чередом. Затейница громко, перекрывая шум бьющихся о бортик катерка раздраженных волн и натужное гудение этого крепкого и упрямого ослика, продолжала приказывать:
      -- А ну-ка, кто поближе, смотрите в мою тетрадь, остальные хором подхватывают! И-и-и... начали!
      
       Пусть плывут неуклюже
       Пешеходы по лужам,
       А вода - по асфальту - рекой!
      
       Она пропела это громким и на удивление чистым голосом.
       - Внимание! Мужчины тоже поют!
       - Сейчас,- чуть не выкрикнул я, - как же!
       Она глядела прямо на меня, словно угадала ход моих мыслей:
       - Мужчины! Не отставайте!
       Но все молча и открыто недружелюбно, вроде меня, поглядывали на этот старый круглый облезлый феномен посреди шторма. Но сие обстоятельство ее совершенно не смущало: как ни в чем не бывало, она продолжала, размахивая себе в такт правой рукой, а левую, с тетрадкой, держала вытянутой перед собой так, чтобы стоящие рядом видели слова песни, которые были ею выписаны крупным разборчивым четким почерком на разлинованной белой бумаге.
      
       ...И не ясно прохожим
       В этот день непогожий,
       Почему я веселый такой!
      
       - Давайте, женщины, давайте! Ребята! Мужчины! Подпоем! Дружно!
       А я играю
       На гармошке
       У прохожих
       На виду...
      
       - Мужчины! - она опять в упор смотрела на меня. Дался же я ей! - Не слышу мужчин! Молодой человек! - она принялась яростно теребить стоявшего рядом с ней парня: - Ну что же вы! Подхватывайте! - Но парень только неприязненно смотрел на ее выкрутасы и все теснее прижимал к себе свою спутницу, которой было очень плохо. А может и наоборот: даже очень хорошо? Определить это точно было невозможно, потому что девушка обхватила парня обеими руками за шею и уткнув ему в плечо свою головку, почти висела на нем.
       Море свирепело. Волны с теском бились о борт и соленые брызги начали доставать уже сгрудившихся у самой рубки.
      -- Детки! Все детки!
      
       К сожаленью,
       День рожденья
       Только раз в году! -
      
       одиноко кричала запевала под шум ревущих волн среди угрюмого, злого, беспокойного и какого-то больного молчания стоявших рядом с ней людей.
       И... И все же она добилась своего! То ли потому, что было неловко смотреть, как пожилая женщина, которой и самой-то было, быть может, не лучше, чем остальным, никак не воспринимавшим ее, старается провести запланированное мероприятие, то ли потому, что становилось неловко чувствовать себя мешающим ей зарабатывать на кусок хлеба, то ли просто из обычного человеческого сострадания (чего у русского человека всегда в избытке) к неудаче другого себе подобного, то ли еще по каким иным причинам, не знаю и гадать не стану, но кое-кто из женщин, из детей и... увы, я сам начали неуверенно ей подтягивать, подпевать, поддерживать ее. На этот факт она даже бровью не повела! Как будто все идет именно так, как и должно было идти с самого начала!
       Хоть и злость брала меня из-за этой тетки, но уже спустя какой-то десяток минут я вместе со всеми окружающими горланил "А я играю на гармошке у прохожих на виду"! Что она сделала с нами, эта женщина! Все тотчас забыли, что им невыносимо плохо! Те, что поголосистее, - а таких вдруг обнаружилось почти девять десятых - старались перекричать друг друга, перепеть, да и что там греха таить, просто переплюнуть! И стар, и мал!
       ...Тем временем наш катер выскочил, наконец, на серый песчаный пляж Пицунды под строгое молчание огромных реликтовых сосен и вполне недоуменные взгляды загорающих: крутая черноморская волна давно отстала на полпути где-то между Гудаутой и Пицундой, а легкое белоснежное суденышко, упершись носовой частью во влажный зернистый песок, продолжало сотрясаться от коллективной боли за то, что "Для кого-то - просто летная погода, а ведь это - проводы любви". Спускаясь на берег по трапу, перекинутому прямо с носа суденышка на пляж, я услышал, как недавняя моя соседка по скамейке на палубе, шедшая позади меня, спросила свою дочь:
       - Ну, как, солнышко, не тошнит больше?
       - Что ты, мама! У меня все горло дерет от песен! - удивленно ответила девчушка и тут же в ответ потребовала: - Мама, купи мне мороженого!
       - Да это не тебе надо мороженое покупать, а вон бабушке из Ленинграда, которая всех нас по-настоящему спасла! - парировала мать. - Пойдем лучше да купим ей цветы.
       - К-к-ак это из Ленинграда? - повернулся я к ним. - Она, что, не местная разве? Не из турбюро? Не культработник?
       - Да из какого там турбюро! - досадливо махнула рукой на меня женщина. - Из какого турбюро! Какой там культработник! Опомнитесь! Из Ленинграда она! Отдыхающая! Как мы с вами! Бывшая фронтовичка! А живет... чуть ли не в доме для престарелых... Одна, как судьба...
       - Вот оно что! - я так и застрял посреди трапа, огорошенный этой новостью. - Да она же, как... как на фронте... Впереди всех... Одна... За всех...Для всех...А я... А мы....
       - Эй, проходи! Чего стал! - резко толкнул меня в спину чей-то раздраженный нетерпеливый голос, и я поплелся вниз, не разбирая ступенек...
      
       1982-1983 г.г. Кишинев