Бешеные

   Сон был по-настоящему пенсионным: во сне ОН мыкался по разным фирмам в поисках хоть какой-нибудь работы, даже не вспоминая при хозяевах, что ОН классный программист и что знает систему управления чуть ли не десятком отраслей: от самого нижнего звена до аппарата министерства. ОН готов был клеить коробки или сидеть "на телефоне", быть "диспетчером со знанием компьютера" или посудомойкой, водителем категории "В" или реализатором какого-нибудь Гербалайфа и многим еще кем вплоть до переводчика с пяти иностранных языков или до журналиста, но... Работодатели бегло смотрели на НЕГО и, не задавая никаких вопросов, не углубляясь ни в какие детали ЕГО знаний и способностей, быстро говорили "нет" и отворачивались, отворачивались, отворачивались равнодушно и, не обращая ровно никакого внимания на НЕГО, продолжавшего еще некоторое время потерянно стоять перед ними, занимались своими более важными, чем судьба этого пожилого и далеко несытого человека делами. Массово требовались "парни", "охранники до 35 лет", "юные леди б/к", т.е. без комплексов, массажисты и тем более массажистки, банщики, агенты по рекламе, повара "на интересную работу" и прочий подобный молодой и нетребовательный люд. Не нужны были только те, кто "в возрасте". Ни на что. Ни на какую работу. С любыми знаниями, способностями и умением. Едва завидев их на своем пороге, новые хозяева жизни мгновенно соображали, о чем дальше пойдет речь и, не давая вошедшему даже рта открыть, холодно бросали в его сторону: "У нас для вас ничего подходящего нет".
       Потом ОН оказался на каком-то высоком обрыве. И не один, а с группой каких-то неизвестных людей. Ни молодых, ни старых. Внизу под обрывом гремел стальными колесами по изогнутым рельсам длинный-предлинный товарняк : теплушки, теплушки, теплушки... В окне одной из них, расположенном почти под самой ее крышей и забитом частой металлической решеткой, ОН увидел себя маленького, хватающего широко раскрытым детским ртом "свежий воздух" - черную вонючую гарь натужно сипевшего на подъеме паровоза, перемешанную с мокрым белым паром.
       - Боже мой, - подумал ОН, - неужели сейчас война? Я же уже на пенсии! Но отчего так хочется есть, как в той, военной, теплушке? И дышать нечем... ОН начал выбираться из группы что-то галдящих людей, стараясь не свалиться с обрыва и не сводя при этом своих глаз с гремящего там, внизу, бесконечного товарняка. Теплушка с его детским лицом в зарешеченном квадратном маленьком окошке стояла на месте, несмотря на остальные бешено мчащиеся вагоны. ОН молча смотрел на себя маленького и почувствовал вдруг, что дышать стало намного легче и уже не пахло паровозной гарью. - Там же мать моя внизу, в теплушке, - подумал ОН. - На двух огромных узлах и чемодане, у самой буржуйки. А вокруг - не продыхнуть: женщины и дети, женщины и дети. Узлы, узлы, узлы. Детский плач и материнские стоны... Да нет же! Мать давно умерла! Девять лет назад! Сегодня же была как раз годовщина ее смерти! А я начал забывать ее лицо!
       ОН попытался свеситься с обрыва и через себя маленького заглянуть внутрь вагона. Хотел увидеть свою мать молодой. Но вагон вдруг сильно дернулся и кто-то здесь, на вершине обрыва схватил ЕГО за руку:
       - Не надо, - сказал этот "кто-то", - не надо. Не положено этого делать. Пусть едет. А мы поедем в Баку. Работать.
       - В Баку? - ОН аж передернулся. - Зачем в Баку? Там же мать моя похоронена! Поезд туда разве идет?
       - Какой поезд? - спросил "кто-то".
       - Ну, вон тот, в котором я маленький еще. Там, где мама молодая.
       - Нет, - махнул рукой "кто-то". - Этот поезд сначала поедет на Кубань, а потом - в Кишинев, в Молдавию.
       - Так я же сейчас сижу на обрыве в Молдавии, - подумал тут же ОН и услышал, как кто-то ЕГО окликнул: Тимофей Павлович! Так ты едешь с нами в Баку?
       ОН вдруг вспомнил, что в ЕГО кармане лежит письмо от его старого школьного друга Тольки Гулина, Рыжего, которое ОН получил только вчера. Рыжий писал, что живет в Баку и хочет, чтобы ОН, Тимка, к нему приехал: у них работы для пенсионеров навалом.
       - Захвати своих друзей, - приписал в конце письма Рыжий, - работы хватит всем.
       - Ребята! - закричал ОН, увидев вдруг разбегающихся своих друзей, - Ребята! Давайте позвоним Толяну! Он всех нас там устроит на работу! Дайте мне кто-нибудь "мобильник"!
       - Да со Старой Почтой никакой связи нет! Как всегда! Забытый Богом район! - перед НИМ стоял какой-то длиннобудылый сухой старик. - Да и Рыжий-то пропал еще в 1963-м! Ты что совсем память потерял?
       - Я? А вы... То есть... Это ты, Сашка? Янученко? Янкель?
       - Ну, вот наконец-то! Продуло твои старые мозги! Друг называется!
       - Так сорок лет же почти прошло! А Рыжий ведь точно потерялся! Помнишь, Янкель, как мы все спрашивали с тобой его жену? Мол, куда он подевался? Мать его померла, он их домишко продал и решил деньги за дом отвезти своему дяде, брату матери, в Закарпатье. Сел в поезд и - с концами. Никакие всесоюзные розыски его так и не обнаружили нигде...
       - Но тогда чего же ты хочешь ему звонить домой на Старую Почту? - Янкель насмешливо смотрел на НЕГО. - Ты, Тимка, точно совсем из ума выжил! Письмо же, ты сказал, из Баку? Причем тут Старая Почта в Кишиневе?
       - А там, на Старой Почте, наконец, открыли недавно целых два маршрута троллейбуса! - радостно вспомнил ОН. - Помнишь, как мы втроем, ты, я и Рыжий об этом мечтали?
       - Да, да! - усмехнулся Янкель, - не прошло и пятидесяти лет...
       Вдруг в глаза ЕМУ ударил сильный луч яркого света и круча, на которой они находились, мгновенно стремительно рухнула куда-то вниз... ОН от неожиданности охнул и сна, такого тяжелого сна, как не бывало: сквозь неплотно прикрытое старой желтой тяжелой шторой окно прямо в глаза било яркое и жаркое летнее солнце. Часы на стене напротив показывали девять утра. Со стороны кухни слышался шум посуды: видимо, жена уже давно отзавтракала одна и отмывала следы своей поздней трапезы.
       - Ну и сон, - подумал ОН, отворачиваясь к стенке таким образом, чтобы солнышко его не доставало. - Ну и сон! Чего только не приснится тебе, когда ты - на пенсии! Хотя в отношении работы - будто все наяву. А что касается Рыжего... И матери... Вчера действительно минуло ровно девять лет со дня ее смерти, а я, подлец, забыл все начисто. Ходил целый день, слонялся по квартире, смотрел чемпионат мира по футболу, а про свою родную мать - ни-ни. Действительно, негодяй! Похоже, что она мне "оттуда" слегка об этом намекнула. А Рыжий? Наверно, и он "там"? И давно. С тех пор, как пропал. И тоже о чем-то напоминает? Только вот о чем?
       И ОН вдруг сразу вспомнил, о чем. И похолодел.
       - Они "там" все знают о делах и делишках наших земных! Все-все! Не укроешься! Не "позабудешь"! - и вся картина почти что пятидесятилетней давности предстала перед ним точно на широкоформатном экране, во всех мельчайших подробностях и деталях...
       ... Это была вторая после приезда их семьи в Кишинев снятая ими квартира. Даже не квартира, а комнатка в типично крестьянском домике в глубине самой-самой магалы на Старой Почте. Замысловато петляющая узкая, с глубокими выбоинами от часто проезжающих здесь жутко скрипящих каруц, запряженных ленивыми светлыми, желтого песка, волами улочка упиралась своими крутыми боками в безжалостно грязные плетни, охранявшие от нее маленькие кособокие хатки под красной черепицей, в основном крутого известково-синего цвета. Ширина улочки была ровно в одну каруцу, так что когда ОН поднимался по ней к себе домой и на его пути встречался какой-нибудь "воловий экипаж", ЕМУ приходилось немедленно искать глазами вход в ближайший дворик, т.к. к тому от "трассы" ответвлялось примерно полутораметровое пространство. ОН тут же прижимался на этом пятачке к всегда пахнущему кизяками плетню и таким образом пропускал всю воловью процессию. Все улицы в те времена на Старой Почте не имели названий и были под номерами: первая, третья, седьмая, двадцатая... ОН и сейчас их так называет, когда оказывается в тех местах. Имела свой номер и эта улочка: пятый. Малюсенький домик, где они поселились всей семьей, был разделен посередине на две комнатушки совсем крошечной прихожей, из которой прямо по ходу можно было попасть в такую же малюсенькую кухоньку, а налево располагался вход в их комнатенку. Направо, точно по симметрии, располагалась точно такая же комнатушка, в которую вела узкая, до половины сверху застекленная скорее дверца, чем дверь. Это помещеньице снимала одна молодая семья: муж с женой и маленьким ребенком. Муж - огромный, словно наскоро отесанный могучий дуб, белорусс дядя Миша. Его жена - маленькая вертлявая и никогда не умолкающая, когда ей случалось быть дома, черноглазая украинка тетя Валя. Сынок их, Мишка, которому к тому времени уже стукнуло два с половиной года, по такому солидному возрасту был оставляем один дома "на хозяйстве", пока родители отдавались работе, поднимая, на ноги, как и многие им подобные, послевоенную разрушенную республику. ОН до сих пор ярко помнит, как приходя домой из школы, едва вступив в прихожую, всегда заставал одну и ту же щемящую картину: маленький Мишка, весь в засохших и свежих соплях и слезах молча глядел на НЕГО сквозь зарешеченное толстыми железными прутьями оконце в двери, топчась своими ножками на предусмотрительно оставленной матерью для подобной цели табуретке, матерью, задавленной погоней за куском хлеба. Хозяйка домика в нем не жила, поэтому Мишка был единственным живым существом, постоянно глядевшим в полутемное пространство прихожей из-за железных решеток с раннего утра, когда все убегали на работу, и до трех часов, когда ОН приходил из школы. До прихода с работы тети Вали ОН как-то пытался развлечь малыша через решетчатое тусклое оконце, строя ему всякие уморительные рожицы и разные "козы". Однако в большинстве случаев вместо того, чтобы хоть чуть-чуть улыбнуться, ребенок начинал отчаянно реветь и звать на помощь свою маму. В такие минуты ОН молча уходил в свои "апартаменты", усаживался на кровать, подбирая под себя ноги - от земляного пола постоянно тянуло холодом и сыростью - и беспомощно смотрел куда-нибудь в одну точку: ему тоже хотелось реветь и звать свою маму на помощь. Но мама приходила с работы поздно, заходя предварительно в ясли за ЕГО маленьким сводным братом, а потом еще - в полупустые магазины. А когда уже переступала порог их комнатенки, дело редко обходилось без одного-двух крепких подзатыльников: то ОН не сделал то-то, а то что либо сделал да не так. Повод находился всегда. Отчим же приходил очень поздно, когда они уже давно находились в своих постелях: ОН - в небольшой кроватке, приставленной к единственному оконцу комнатенки, сводный братик - на крохотном деревянном топчанчике, наспех сколоченном отчимом из горбыля и помещенном в ногах ЕГО кроватки, мать - на полу, на земляном полу, на котором тоже кое-как под постелью был разложен горбыль, поверх которого было набросано какое-то ненужное тряпье, а уже на нем - два матраса, а поверх - перина. Отчим, как всегда, заявлялся "хорош", на злой шепот матери огрызался, посыпая всё вокруг через слово отборным ленинградским матом. Перепалка продолжалась и в постели, куда отчим нырял сразу же, как только ему удавалось на некоторое время отбиться от матери. Но та его и там доставала. Затем наступала небольшая пауза, потом - некоторое шевеление и... поехало! Слышно было, как отчим безо всякой предосторожности вовсю "пашет". Это дело часто продолжалось настолько долго и громко, что мать не выдерживала и возмущенно, как ЕМУ тогда казалось, прерывисто шептала:
       - Ваня, кончай! Ну что ты меня мусолишь? Ты же не хочешь уже! Дети же не спят!
       Но "Ваня", ни на что не обращая внимания, пыхтел и пыхтел дальше, как паровоз...
       Прожили они на этой квартире всего одну зиму: весной померла старуха-хозяйка, которую ОН и видел-то всего однажды. Тут же мигом объявились родственники-наследники и квартирантов в пылу дележа выставили на улицу в один день. Мать с отчимом бегали, взмыленные, по магале в поисках хоть какого-нибудь пристанища, а ОН с маленьким братишкой сидел на узлах, сложенных в кучу тут же во дворе. Братишка громко ревел и звал маму, а ОН зло смотрел на деловито снующих туда-сюда незнакомых людей. В конце концов все встало на свои места: они поселились на новой квартире, а к осени получили участок под индивидуальное строительство там же на Старой Почте. Наспех, убегая от ноябрьских холодов, они с отчимом слепили на своем уже участке небольшую под толевой крышей времянку - домик из кухоньки и небольшой комнатки, - настелили везде дощатые полы, сложили из красного кирпича печурку, затопили ее и... Жизнь казалась царской...
       Этой же осенью, будучи в восьмом классе, ОН познакомился и подружился с Рыжим. Сначала, придя после каникул в класс, ОН не обратил особого внимания на новенького, сидевшего от НЕГО далеко, в другом конце класса. Это был обыкновенный конопатый белобрысый мальчишка одного с НИМ роста, ничем в классе не выделявшийся, спокойный и тихий. Однажды на уроке литературы учительница задавала на дом учить монологи из "Горе от ума". На каждый монолог назначалась пара учеников. ЕМУ в пару попался этот конопатый. Когда они вдвоем стали договариваться, как вместе учить монолог и определяли место, у кого из них дома это сделать, оказалось, что "Толик" - так он себя назвал при их знакомстве - тоже живет на Старой Почте.
       - Где? - тогда спросил ОН у конопатого.
       Тот назвал адрес. ОН обомлел: этот был как раз тот самый домик, где они бедовали вместе с маленьким сопливым Мишкой и его родителями и откуда их всех так беспардонно выставили на улицу. - Ничего в жизни случайного не бывает, - скажет впоследствии себе ОН, к тому времени уже "отягощенный" не только знаниями математики, физики и философии, но и прожитыми годами.
       ОН пришел к Толяну домой больше из любопытства. Их бывшая комнатка осталась нежилой: новыми хозяевами там было устроено нечто вроде кладовки. На земляном полу валялся всякий хлам, под стеной напротив входной двери стоял верстак, над которым висели разные столярные инструменты. Справа от двери, в углу валялись какие-то полусломанные шкафчики, а у оконца, где когда-то стояла ЕГО кроватка, твердо стояла пузатая железная бочка с застоявшейся водой. Новые хозяева, родители Рыжего, купили этот домик, приехав откуда-то из-под Якутска. Отец был столяром. Был он очень худ, бледен, ходил всегда сгорбленным, с постоянной папироской во рту, имея тут же запасную за ухом. Он был намного-намного старше своей совершенно молоденькой симпатичной и бойкой жены тети Клавы, толькиной матери. Тетя Клава работала кондуктором на трамвае, занимая по тем временам довольно престижное положение в кишиневском обществе: в маленьком городе имелось всего два трамвайных маршрута и кондукторов народ всех знал в лицо. Кроме известности, место давало немалые свободные деньги, отчего Рыжий каждый день получал приличные суммы на карманные расходы. Благодаря монологу Чацкого, Толян и ОН сдружились настолько, что, как это бывает в таком возрасте, дневали и ночевали друг у друга, незаметно для них самих формируясь с течением времени в зрелых и крепких парней. Рыжий вымахал в высокого чубастого худощавого малого, а ОН остался ниже Толяна на голову, но стал крепкого телосложения. Наступила последняя предармейская осень. ОН к тому времени дважды пытался поступить в ВУЗ и оба раза неудачно. Первый раз, чувствуя и видя, как нахально "валит" его экзаменатор на любимом ИМ школьном предмете - химии, по которому у НЕГО всегда были одни пятерки, ОН не выдержал и швырнул прямо в лицо тому подонку экзаменационный лист... Второй раз по настоянию матери ОН отдал документы в ВУЗ, в который не хотелось идти. За полмесяца до начала экзаменов мать укатила со своим новым мужем в отпуск, оставив ЕМУ для успешного поступления какую-то записку к одному влиятельному лицу. ОН в таких условиях не стал готовиться, никакой записки никому не передавал и нехотя сдал экзамены на одни тройки. Решил, что осенью уйдет в армию. К тому времени он работал на одном химическом производстве, где из нарезанного тонкими длинными лентами светлосерого каучука с помощью авиационного бензина варил клей, перемалывая эту смесь в устройстве, подобном бетономешалке. Эта "бетономешалка" от постоянной натуги всегда дышала нестерпимым бензиново-резиновым жаром. Рыжий ушел еще после девятого класса работать на столярное производство: пошел по стопам отца, который к тому времени уже помер. Они остались вдвоем с тетей Клавой.
       Однажды, договорившись с Толяном встретиться у него дома, чтобы оттуда пойти на танцы, ОН пришел к другу в назначенное время. Постучал. Долго никто не открывал, и ОН уже собрался было уходить, как вдруг дверь приоткрылась и из-за нее высунулась мокрая голова тети Клавы.
       - Заходи, - позвала она, - я сейчас.
       ОН вошел, закрыв за собой дверь, в коридорчик и направо - в их единственную с Толькой комнатку. Комнатка была пуста, и ОН присел за ближайший край небольшого стола, одним своим концом упиравшегося чуть ли не в порог входной двери. Табуретка, на которую ОН опустился, знакомо скрипнула. Стал ждать. Минут через десять вошла тетя Клава в накинутом, чувствовалось, на еще мокрое тело голубеньком халатике. На голове у нее красовался тюрбан из красного махрового полотенца. На малиновом в мелких капельках лице были видны следы недавней бани. ОН мельком взглянул на тетю Клаву, а та, не дав ему и рта раскрыть, пояснила, улыбаясь и садясь за противоположный от него край стола:
       - Вот баньку себе устроила в вашей бывшей комнате. Красота! А Толика нет. Ушел куда-то. - И на его вопросительный взгляд весело добавила: - Да кто вас знает, где вы сейчас, молодые, бродите! У вас - пора! Подожди немного, если хочешь. Договаривались, поди? Раз договаривались, может, придет, - сама себе поставила вопрос тетя Клава и сама же на него ответила, развязывая свой тюрбан и принимаясь расчесывать черные мокрые спутавшиеся косички волос. Волосы никак не поддавались серому костяному гребню, и тетя Клава, ухватив пучок их одной рукой и наклонив свою головку набок, другой рукой с силой пыталась их хоть как-то разодрать. Халатик у нее при этом немного разъехался в разные стороны и ОН почувствовал, что по ЕГО спине пробежали небольшие мурашки. Потом еще, еще... Потом разом заломило все внизу. ОН с большущим усилием отвернулся, чтобы смотреть в окно. Тетя Клава о чем-то щебетала. ОН, видимо, как-то судорожно потянул на себя лежавшую на столе свою левую руку, и тут же услышал звук чего-то упавшего на пол. Догадался, что упала школьная линейка, которую ОН перед этим вертел в руках от нечего делать. Машинально ОН наклонился, чтобы ее поднять. Линейка действительно лежала рядом со столом на полу. Даже - почти под столом. Когда ОН дотянулся до линейки и уже собирался было выпрямиться, взгляд его упал... О Боже! ОН еще не знал до сих пор женщин. ОН их даже никогда не касался. Нет, ОН, конечно, видел их на пляже. Но там были не они, не женщины. Там были загорающие, отдыхающие, какие угодно. Но только не женщины. Пляжные у него никогда не вызывали никаких мужских эмоций...
       Тетя Клава, видимо, так увлеклась войной со своими мокрыми волосами, от которых еще шел пар, что... ОН увидел, что халатик свисал по бокам ее нешироко расставленных белоснежных полных красивых ножек, еще дышавших ароматом только что принятой баньки. Ножки были расставлены ровно настолько, чтобы изнутри выглядывало маленькое мохнатенькое черненькое... волшебство... ЕГО, увидевшего все это так близко... это... чуть не разорвало на части. Все у НЕГО так восстало, так напряглось, так заломило, так... Рассудок ЕГО был близок к помешательству. ОН еле-еле поднялся, чтобы снова сесть на табуретку, но с первого раза ЕМУ это не удалось. Неведомая силища тянула ЕГО туда, вниз, под стол... К этому волшебству... Чтобы его видеть... Чтобы его трогать...Чтобы им обладать... ЕГО всего ломало... ЕГО неимоверно корежило ... ОН задыхался...
       Все же ОН пересилил это наваждение и твердо уселся на свою табуретку. Начал, стараясь казаться совершенно спокойным, смотреть в окно. Но тетя Клава, похоже, все же заметила его состояние: наскоро запахнула свой халатик и, придерживая его одной рукой и не говоря ни слова, быстро вышла на кухню, вход в которую был из коридорчика.
       ...Появилась она снова в комнате минут через двадцать. Причесанная, одетая в свой обычный, не банный, домашний халат, застегнутый на все, какие только были на нем пуговицы. Холодно сказала: - Возможно, Толик придет сегодня поздно. Похоже, что забыл о вашей встрече. Поди, у какой-нибудь девчонки сидит под забором...
       ОН все понял и заторопился: - Да, да! Забыл повидимому. Передайте, что я завтра в это же время приду. Так я пошел...
       - Хорошо, - не меняя тона, ответила тетя Клава и направилась впереди НЕГО закрыть за НИМ дверь.
       Все последние сутки ОН был, словно очумевший: спал и видел перед собой черненькое пушистое волшебство, ходил и ощущал его в своих деревянных руках. Работал, и вместо запаха авиационного бензина и раскаленной резины ощущал банный аромат чуть расставленных нежных белых ножек. В течение всего дня ЕГО бил легкий нервный озноб. День же нестерпимо медленно тянулся. ОН ждал часа, когда снова окажется... В общем, ОН ждал и торопил время.
       После работы, прибежав домой, ОН наскоро помылся, переоделся и с куском недоеденного хлеба во рту выскочил из дома.
       - Когда придешь-то? Поздно? - крикнула ему вдогонку мать.
       - Не знаю, - на ходу бросил ОН, - не знаю.
       ОН почти не помнил, как по дороге к Рыжему купил бутылку "Вермута", сунул ее в боковой карман пиджака. ОН только все время молил Бога, чтобы Рыжего не оказалось в этот момент дома. И действительно, того дома, словно по заказу, не оказалось.
       - Не дождался тебя твой дружок, - на этот раз весело сказала тетя Клава. - Уже час, как убежал. Сказал, что что-то срочное. Что у него там такого срочного может быть? - развела в недоумении руками она. - Да чего же ты стоишь? Проходи, отдышись. Потом и пойдешь. Чаю хочешь?
       - Чаю? - переспросил ОН, торча колодой в дверях. - Чаю? Конечно, конечно! - подтвердил он одними губами, плохо слушавшимися его. - Чаю я попью.
       А сам прикрывал рукой полу пиджака, чтобы не было видно, что в кармане - бутылка. Тетя Клава тут же поспешила на кухню готовить чай, а ОН прошел в комнату, уселся за стол на вчерашнее место, осторожно вытащил бутылку из кармана и поставил ее справа под табуретку: припрятал до поры. Стал ждать. А Бога, как это обычно бывает, забыл поблагодарить за все. Минут через десять появилась тетя Клава. На ней был уже вчерашний голубой банный халатик, полузапахнутый и закрепленный узким мохнатым пояском. Она принесла пыхтящий чайник, две чашки и поставила все это на стол. Затем на столе появилась сахарница, две чайные ложечки, тарелочка с горкой печенья на ней. И совсем уж неожиданно для НЕГО - плоская тарелка с ломтиками копченой колбасы и выложенными по краям черными ягодками маслин. ОН молча и смирно сидел и никаких вопросов не задавал: в нем все бродило еще со вчерашнего вечера, и ОН единственно, что пытался сделать, так это не дать случиться взрыву. По крайней мере, раньше времени.
       Наконец, тетя Клава тоже уселась на вчерашнее место, и они оба приступили к чаепитию... Чаевничали молча, не дотрагиваясь ни до какой еды. ОН нервно смотрел в чашку на дымящийся темнокоричневый чай, изредка его потягивая. Тетя Клава тоже молчала, но ОН чувствовал своими лопатками, что она поглядывает на НЕГО. Движение тока крови внутри НЕГО начало ускоряться. Постукивало в висках. Обо всех остальных частях тела и говорить не надо было. ЕМУ казалось, что кое-где что-то вот-вот затрещит от пере...
       - Да ты бери-ка вон колбаски, маслинок, - к месту нарушила молчание тетя Клава. - Бери, бери. Не стесняйся. Толик, поди, тоже у вас кушает иногда?
       - Кушает, - в тон ей буркнул ОН. - Какие-такие маслины к чаю? Вон... у меня... Вон... у меня... есть кое что к маслинам! - Вдруг осмелел ОН, быстро сунул руку под табуретку и выставил на стол принесенную им с собой бутылку "Вермута". И посмотрел при этом прямо в глаза тете Клаве.
       - Ой! И правда к месту! - без лишних вопросов не удивилась тетя Клава. - Все как раз к маслинкам и колбаске! Дай-ка я ее откупорю, родимую!
       Она сбегала на кухню за штопором, ловко ввернула его в пробку и... хлоп! Пробка оказалась на штопоре. Тут же на столе мгновенно возникли два тончайшего стекла фужерчика и темно-красное густое крепленое вино потекло по их отдающим синеватым отливом стенкам...
       Дальше ОН все помнит с какими-то перерывами: кажется, они допили его бутылку, а потом появилась бутылка "от тети Клавы", после, кажется... Да, да! Они достали патефон... Он еще очень удивился, что тот был почти новенький... Точно, точно! Потом... поставили "Рио-Риту" и принялись танцевать. На каком-то крутом и быстром "па" они не удержались и оба упали на кровать, где всегда спала тетя Клава. Кровать была широкая и на металлической панцирной сетке, поверх которой лежала большая и мягкая пуховая перина. Они повалились вдвоем, как на батут: их тут же подбросило вверх.
       - Ха-ха-ха-ха! - залилась тетя Клава. ОН тут же неожиданно сильно обхватил ее обеими руками и не давая ей подняться, впился губами сначала в ее уже начинающую становиться немного дрябловатой шею, потом - дальше, дальше... Потом - в губы... Одна рука ЕГО держала ее голову со стороны затылка, губами он раздвигал ее губы, другая - яростно сдирала с нее тугие узкие трусики...
       - Ты что это! - вдруг опомнилась тетя Клава. - Ты что, совсем обезумел?
       Она уперлась ЕМУ в грудь своими маленькими, но сильными ручками и удивительно легко отшвырнула ЕГО от себя, как напроказившего котенка. ОН, не удержавшись, оказался на полу. Тут же мгновенно поднявшись, он, было, бросился снова на тетю Клаву, но та уже стояла на ногах и, выставив перед ним руки, строго предупредила:
       - Не балуй! Успокойся! - и добавила: - Садись за стол!
       "Рио-Рита " давно закончилась, игла царапала по старенькой пластинке и этот скрипящий звук начал приводить Его в чувство. Запыхавшийся, ОН сел на свое место и, глядя в стол, дрожащей рукой сунул недоеденную маслину себе в рот. Тетя Клава остановила пластинку, сняла ее с диска, поправила сильно сбившийся халатик и начала закалывать растрепавшиеся в борьбе волосы. Оба натянуто молчали.
       - Тебе пора домой,- первой нарушила молчание тетя Клава.
       - Да, - механически ответил ОН, - пора.
       ОН уперся глазами в стол и не двигался.
       - Пора, - повторил ОН, не находя никакого предлога, чтобы остаться. Тетя Клава уже привела себя полностью в порядок и тоже села за стол.
       - Ну? - произнесла она, глядя на НЕГО, - что же ты сидишь?
       Он никак не находил предлога, чтобы остаться, и продолжал тупо смотреть в стол.
       - Ну? - строже повторила тетя Клава.
       - Давайте допьем эту гадость, - ОН вдруг кивнул на ополовиненную бутылку "От тети Клавы", - и все. Меня не будет. Идет?
       - Идет! - засмеявшись, согласилась тетя Клава. - Но смотри у меня, джигит! - она погрозила ЕМУ пальцем.
       Он глянул на нее и сразу понял: они оба хотели одного и того же. Они оба хотели, и ничто не могло удержать их от этого шага. Никакая сила! Они, торопясь, допили вино, торопясь, снова завели патефон и поставили первую попавшуюся пластинку. Это оказался "Веселый май". Также торопливо обнялись в танце и... сразу оказались на мягкой перине. ОН, не отрывая своих губ от ее, сорвал с нее халатик, трусики, яростно сдирая при этом все с себя и, наконец, наконец-то погрузился в земной рай... Все это с ним было впервые в жизни. Эти ощущения, эти звуки, эти стоны, эти всхлипы... От неумения ОН постоянно тыкался не туда, рычал и стонал, плохо соображая, а она, разгоряченная, прерывисто шептала ЕМУ в ухо:
       - Не торопись! Потихоньку! Вот так! Вот сюда! Маленький мой!... О-о-ох!
       ...Проснулся он на той же мягкой перине. В комнате было почти светло. Тетя Клава спала на кровати Толяна, стоявшей под прямым углом встык с материнской. Начал медленно одеваться. Тетя Клава тут же проснулась.
       - Ты чего? Уходишь? - сонно спросила она.
       - Да, - односложно ответил ОН. - А Толька, что так и не появился?
       - Да шут его знает, где он болтается, - полутревожно и шепотом сказала тетя Клава. - Хотя... Большой уже... Пора... Вон ты...
       - Я вечером зайду... Может он будет дома, - сильно покраснев, перебил ОН ее, на ходу натягивая на себя рубаху и направляясь к выходу. - Хорошо?
       - Хорошо,- ровно согласилась тетя Клава. - Приходи. Может и застанешь его.
       ... Начинался октябрь и до ухода в армию оставалось чуть больше двадцати дней. Все эти дни ОН приходил вечерами "к Толяну", которого в это время никогда не оказывалось дома. Но зато тетя Клава уже лежала в постели, и в комнате царил полумрак. ОН молча снимал с себя все, что на нем было, молча забирался к ней в постель... Уходил засветло. Вопросов, где же его друг, больше не задавал. Так и ушел в армию, не повидав того...
       Только к концу первого года службы получил от Рыжего коротенькое письмецо и любительскую фотографию, на которой тот развязно стоял с сигареткой в углу рта, опершись локтем на какого-то солдатика. Оба были в панамах набекрень, оба - нахально глядящие в подвернувшийся, видимо по случаю, объектив. На обороте стояла дата и короткая надпись: "г. Ош. Привет от собутыльника!"
       - Негодяй! - зло подумал ОН тогда о друге. - Не мог трезвым сфотографироваться!
       Это фото ОН вспомнил тогда, когда уже демобилизовавшись и учась в ВУЗе, жил в общежитии: мать к тому времени сбежала от нового мужа к сестре в Баку. Из-за истории с тетей Клавой ОН после армии больше домой к Рыжему не заходил, виделись они редко и урывками, и их детская дружба сошла постепенно на нет. Рыжий работал на заводе и, как оказалось, каждый выход за проходную в конце смены отмечал с дружками.
       - Не могу уже без этого, - искренне жаловался он.
       - Женись, - советовал тому ОН. - Жена тебя быстро заставит с этим расстаться.
       - Не знаю, - неопределенно отвечал Рыжий.
       - Мать-то как? - интересовался ОН
       - Да прибаливать что-то стала часто. Теперь уже на троллейбусе работает. Жаль, что одна. Не хочет никаких мужиков видеть. Ведь не старая совсем еще.
       - Привет от меня передавай, - заканчивал ОН разговор. - Может как-нибудь зайду...
       Последний раз они с Толяном виделись, когда ОН был уже на третьем курсе. Оказалось, что тот все-таки женился, у него родился мальчик, которому уже почти годик. Живет у жены. Тетя Клава осталась одна в своем домике. А спустя полгода умерла. Как-то все произошло слишком быстро: пришла с работы, сильно болела голова, позвала соседку, чтобы та вызвала "Скорую". Пока добежали до телефона-автомата (один не работает, другой сломан. Оббегали почти все Вистерничены) - все. Инсульт. Теперь вот Толян продает их хатенку.
       Толян пришел на эту встречу порядком випивши. ОН всегда это с трудом переносил, но вида не подал и искренне сочувствовал горю бывшего друга юности. Но все же не сдержался и мягко посоветовал тому все же бросить пить . Семья ведь уже как-никак имеется. Но всегда спокойный Рыжий вдруг ни с того ни с сего рассвирепел и, чего с ним никогда прежде не случалось, быстро вытянул вперед правую руку, пытаясь схватить за горло своего "бывшего собутыльника", как он написал когда-то на обороте своей армейской фотографии. А ОН еще перед уходом в армию был уже вице-чемпионом города по боксу и поэтому автоматически отреагировал на неожиданный выпад Рыжего: нырнул под его вытянутую руку, "сделал" двойку по корпусу, вышел слева от него из-под руки и нанес тому сильный боковой удар левой в челюсть и снизу правой в подбородок. Рыжий оказался "на полу" и, ничего не понимая, "блымал" своими белесыми глазками.
       - Ты что! Бешеный! - наконец немного очухавшись, поднимаясь почти промычал он. - Ты что?
       Это была их последняя встреча...
       Спустя месяца два, дежурная в общежитии вызвала ЕГО в вестибюль: ЕГО спрашивала какая-то молодая женщина. ОН спустился со своего второго этажа, где была ЕГО комната, и действительно увидел в вестибюле маленькую смуглую молодую женщину, державшую на руках белобрысого тихого мальчугана. Вылитого Рыжего! ОН догадался, что это - жена Толяна и, поздоровавшись, удивленно спросил, что ее сюда привело.
       - Толик пропал, - расплакалась женщина. Исчез и нету его. Может, вы знаете, где он может быть?
       - Исчез? Как? При каких обстоятельствах?
       - Продал свою хатку, будь она неладна, и уехал к своему дяде в Закарпатье, в Мукачево. Временно. Чтобы найти там работу и купить что-нибудь из жилья. Я жду-пожду от него вестей, жду-пожду, а ничего нет. Дала туда телеграмму, а его дядя мне отвечает, что ничего о нем не знает. Даже не знал, что его сестра Клава умерла. Вот такие у нас дела. Может, Вы знаете, куда он мог податься? - повторила она с надеждой в глазах свой вопрос.
       - Увы,- ответил ОН тогда, - ума не приложу. А вы в милицию заявляли?
       - Да что вы нашу милицию не знаете? Смеются. Говорят, надо еще подождать. Объявится. Загулял, мол, у какой-нибудь бабы. Мол, пока та из него все денежки не вытянет, он не объявится. Паразиты! Но я их все же заставила взять от меня заявление. Обещали объявить всесоюзный розыск. Да я что-то мало в это верю. Хоть бы живой был. Ну, как он мог сбежать от маленького сыночка? Как? - она не успевала утирать непроизвольно катящиеся по щекам слезы. Мальчишка, глядя на мать, начал тереть глазки ручонками и заревел во всю мощь своего отработанного детского плача...
       ... И вот жизнь прошла. ОН уже несколько лет - на пенсии. Живут с женой одни. Дети поразъехались кто куда. Выживать в нынешних обстоятельствах. ЕГО мать так и прожила остаток жизни в Баку, больше не выйдя замуж. Уже девять лет, как ее нет на этом свете. И все эти девять долгих лет ОН не смог ни разу посетить ее могилу. Даже не знает места, где она похоронена. Все эти перестройки, суверенитеты, рынки, войны разорили вконец на старости лет ЕГО семью, не позволив попасть на похороны даже собственной матери.
       И вот, наконец, неимоверными усилиями кое-какие собранные гроши дали ЕМУ возможность прилететь в Баку и увидеть место ее последнего пристанища. Узнав место захоронения у кладбищенской администрации и купив небольшой букетик алых тюльпанов там же на месте, ОН направляется к ее могиле. Внимательно смотрит на надгробья, на любые надписи, где бы они ни попадались. Да, кажется, вон та. Вон та, рядом с которой (почему?) стоит высокий худой старик со спутанной седой шевелюрой. Чуть поотдаль играет на скрипке заунывную восточную мелодию, видимо нанятый, такой же седой и очень темнокожий музыкант. Оба старика - в строгом одеянии. В руках у высокого - ярко-ярко алые розы. Старик молча смотрит в изголовье могилы, которое венчает небольшой, серого камня, скромный обелиск с фамилией ЕГО матери. Из глаз старика тихо текут слезы. ОН недоуменно обходит старика со стороны спины и тихо подходит к обелиску, чтобы видеть того в лицо. Старик в своем бесконечном горе не замечает ЕГО.
       Рыжий! - вдруг почти в ужасе вскрикивает ОН, с трудом узнав знакомое и почти забытое лицо. - Толян! Неужели?
       Старик крупно вздрагивает, розы падают из его задрожавших рук прямо ему под ноги. Видно, что он сразу узнает своего друга юности. Губы его трясутся, а из приоткрывшихся уст доносится что-то похожее на мычанье. "Черный" музыкант продолжает играть...
       ... Потом они вдвоем сидели под старыми кривыми алычами в чайхане неподалеку от кладбища.
      -- Я ее любил, - беспрерывно плакал Рыжий. - Безумно. Всегда. И она меня. Я тогда из Кишинева к ней сбежал. У меня с тех пор другая фамилия: здесь это было несложно сделать. Но мы все эти годы страх, как тебя боялись. Ты же - бешеный...
      -- Нет, - перебил Рыжего ОН, глядя в плавящееся над ними и безразличное ко всему происходящему небо, - нет. Мы оба - бешеные.
      
       06.06.2002 г. Кишинев