Человек с тросточкой

- Что вы здесь делаете, товарищ укротитель?
- То же, что и вы: не хочу стать бифштексом.

Из старого советского фильма

Мы шли к круглому, возвышающемуся барабаном зданию цирка у станции метро, где по сей день узлом сходятся и пересекаются тысячи студенческих жизней, каждая из которых, если и не блещет оригинальностью, то каждым своим поворотом изъявляет великую волю к самобытности и самобожеству; написанные начерно и впопыхах, эти неуклюжие, резкие, безбожно царапающие, а то и прорывающие полотно жизни линии редко принимаются во внимание чопорной профессурой, всегда и во всем ожидающей от студента фальши и лжи. Возможно, когда-то, в менее сонные эпохи, когда солнечный свет жители столиц пили не разбавляя, студенты ограничивали пределами цирка мир своих мечтаний, надежд и иллюзий, заходя в стены университета лишь с туго набитыми рюкзаками трудолюбия и разомкнутыми губами любознательности… Но, спасаясь от серого сегодня невинными серыми наслаждениями, они незаметно внесли дух легкомыслия и в университет, крепко прокопченный у основания невозмутимым дымком студенческих сигарет.

Под сердцем в тот день безумно клокотала радость: будем гулять весь день, будем гулять вместе… Тени шаловливыми бабочками садились на ее личико, бережно обдуваемое по-мужицки опасливым, но быстро свыкающимся с волей господ московским ветром. Она уже устала. Я клал два-три пальца ей на шею, потом вбирал тепло этого бархатного гнездышка всей ладонью, и вот уже, казалось, сама ее милая, жмурящаяся улыбка передана и отпечатана на моей ладони, принявшей тяжесть ее склоненной навзничь головки, кружащейся, кружащейся… Для нас в тот день не было препятствий; мы весело шагали по Воробьевым горам, разоряя, в меру потребностей, кладовую асфальтно-пыльного городского счастья. Шелестя юбкой, она часто пускалась в бег, но я не оставлял ее руки, я балансировал рядом, чуть позади, не желая оставлять вне поля зрения ее сумасшедшую, а поэтому честную, улыбку. Суетливость светотени на ее округлостях не сковывала меня, как не сковывали ее быстротечность облаков и каждый раз нежданные брызги прытких воробьев: все случайное, виденное нами тогда, захватило нас в свое неостановимое кружение и поощряло легкость ног.

Она ценила себя больше, чем другие, а я и вовсе считал бесценной. Весь мир улыбался ей, и она щедро дарила ему улыбки в ответ. Это было в ней самым удивительным. Я осознал это с тех пор, как однажды, много недель назад, она оставалась в моих объятиях так долго, что я потерял счет времени. Началось с того, что мы бежали по мокрым улочкам, занавешенным серостью ливня. Наши сердца бились, как бьются сердца любовников, по-отдельности пришедших в театр, в преддверии антракта. Обняв ее чувственное, но царственно спокойное тело и посадив себе на колени, глядя в ее глаза, я чувствовал себя поверенным в нечто запредельное, словно научился хранить на ладони маленькое теплое пламя, согласное целовать только мою кожу и гореть только вблизи меня; я чувствовал возможность полета, словно обнимал не промокшие рубашку и джинсы, а крылья, в которых пульсировала особая сила. Эта сила разливалась и обвивала меня... Как же это было давно! Кажется, будто мы всю жизнь были вместе!

Мы подходили к цирку; у асфальтной площадки напротив рынка, где замелькали мазутные лужи и оранжевые, как апельсины на прилавках, потные среднеазиатские плеши, мы остановились с Ликой оглядеться. Мы обсуждали, зайти ли нам в цирк.

- Может быть, зайдем к друзьям, лучше?.. – стала колебаться она.

- Но я давно здесь не был…

- Фу… А я не хочу… Цирк! Это так скучно. Ты посмотри: вокруг никого.

- Ну а к кому ты предлагаешь пойти?

- Пойдем к твоим друзьям.

- А по дороге отдохнем в кафе?

- Пожалуй, если тебя не затруднит. Только надо выбраться из этого района…

Именно тогда мы встретили человека с тросточкой; мы не заметили, как он к нам подобрался. Он был в опрятном черном костюмчике и в старомодной шляпке.

- Собрались в цирк, молодые люди?

- А, что есть интересные представления?

- Ах, я никогда не забуду о клоуне Камертоне и набожных индонезийских пантерах… Очень советую посмотреть их выступление.

- Нет, мы, скорее всего, пойдем не сегодня.

- Смотрите, завтра его могут не повторить…

- Мы еще вернемся. До свидания.

- А все же, стоит взглянуть на Камертона, – мечтательно проговорил старичок, поигрывая тросточкой. – На Ягиру и Литаниса… розовые язычки, блестящие клычки. Черная, черная пустота. Пожалуй, я бы пошел с вами по второму кругу, а?

- Нет, мы все же уже решили. Счастливо.

- Не бывает.

- Чего не бывает?

- Счастья. Ну, до свидания, до свидания… – И маленький старичок запрыгнул на пыльный парапет, уселся, как ни в чем не бывало, медленно выудил за цепочку серебряные часы и пару раз вгляделся в циферблат, как бы забыв, что время-то он уже узнал. При этом его бородка мерно двигалась лопаткой, разрыхляющей прохладный воздух, бровки хмурились, а губы что-то невнятно шептали.

- Я, кажется, видела его во сне, - задумчиво произнесла Лика.


***

Мы недолго пробыли с Ликой вместе в Москве. Ей надо было уезжать, и так случилось, что я вскоре последовал за ней: мы оказались в Армении, стране, в которой никто не обладает таким чувством юмора, как местный климат, которому свойственно сменять засуху потопом с невозмутимостью капризной девушки, внезапно поменявшей намерения. Изгнанные ереванским солнцем, мы поехали на Севан. Прорезая колеблющиеся скалы знойных воздушных масс, машина вскоре вывезла нас к высокому приозерному плато. Севан, в отличие от других озер, имеет характер не просто женский, но королевский. Его властная непредсказуемость каждый раз приводит покоренного зрителя к безропотному принятию всех свершившихся на водной глади и в ее окрестностях изменений. Корона скал и гор, которую предпочитает носить голубоокая царица сердец армянских, несмотря на упорные приступы тысячелетий, возвышается и поныне; зубцы ее ничуть не стерлись. Правда, этот каменный венец лишен драгоценностей, помимо толстых гирлянд утреннего тумана, оберегающих озеро от дерзостей рассвета. Растительность тронула окрестности озера мало; лишь некоторые горы покрыты кудряшками изумрудных чащоб.

Зато какова лазурь! Встречали на ней зори многие племена – Севан мало кому отказывает. Но наглое покушение на девственность стоит, как правило, жизни. Утонувших в озере не так уж и мало. Большинство же воспринимает послушно его останавливающий жест. Большинство довольствуется видом распущенных, разбрасываемых с плеском и рокотом волос издали. Когда же робкое на вид озеро вскипает яростью зверя, нигде не найти той силы, которая могла бы его удовлетворить, успокоить. Вся скалистая, грубая страна, раскинувшаяся окрест, жадно вбирает в себя чудовищные вихри преображения – от ослепительной, овитой мехами туманов лазури поутру через опаловую бледность дневных часов и неумолимую, стальную хмурость пасмурных сумерек море превращается в смоляное, рдеющее пустотой смертельных складок и блестящее пеной на сапфирных зубах чудища при яркой луне, которая одна в этом мире удостаивается настоящей ревности и внимания у вод севанских. А после все возвращается на круги своя – снова сон раннего утра, снова легкая рябь уютных женственных дум…

В машине, на заднем сидении, помимо нас с нею, сидело двое моих кузенов, точнее, вальяжно разлеглось, слегка придавив нас своими успевшими измаяться подростковыми телами. Отрубившись, они, как дети, или щекастые мешки в погребе, позволяли себя слегка отталкивать и перетаскивать, причем и не думали просыпаться. Время от времени, в качестве увесистой картофелины, из них выкатывался глухой сыроватый стон. Я уже прикидывал, дойдет ли дело до тошноты, как часто бывает при таких поездках, но свежесть, распыляемая хлопушками врывающегося в окна машины ветра, а также крепкий сон избавили всех от этой опасности.

Первые впечатления по приезду на озеро всегда подобны тем, какие испытываешь при повторном и из раза в раз мучительном свидании с той, которую тебе никогда, ни при каких обстоятельствах не удастся покорить. Проехав под насупившимися прибрежными холмами, прорезанными одной единственной полузаброшенной железнодорожной артерией, мы подъезжали к пансионату. Местные пастухи гнали баранов; местные коровы артачились и не хотели отходить с дороги; местное белье уже развевалось на веревках под гимн поблескивающих вдали волн; наконец, местные выпивохи уже выпивали, бросая романтические взгляды на озеро из-под багровых, охваченных запутаннейшей клинописью лбов. При некоторой помощи со стороны припеченных горным солнцем пастухов, скорее всего неграмотных, но несущих отпечатки великих идей и проектов, выступающих почерком глубоких морщин на лице и содержащих планы забытых ирригационных систем, бесконечных лабиринтов древних и предлагающих решение каких-то неимоверных инопланетных логарифмов, – при помощи этих скитальцев, их окриков и палок, мы кое-как доехали и расквартировались невдалеке от берега.

Когда-нибудь, через тысячи рассветов, Севан попадет в тиски пестрых и бестолковых иностранных толп. Они будут с глупым видом мотаться и вертеть в руках разнообразные стекляшки, которые навострятся мастерить местные торгаши, окончательно исчезнут старые изысканные сорта рыбы, и будут целые горы из выкинутых на свалку рыбьих голов, ужасающих туристов, с удовольствием поедающих тельца самых дешевых сортов и обгладывающих плавнички. Толстые, в уродливо смятых маечках и шортиках, будут проходиться иностранные детишки и кидать скучные взгляды на необъятные куски зарезанной к их услугам свинины. И местным мальчикам и девочкам будет так страшно, так неприятно даже подумать о пожатии их топкой руки, о соприкосновении с их молочного цвета, дрыгающимися, как желатин, телесами. Однако после первых разменянных слов они, скорее всего, увидят в них не такое уж и невозможное, не такое противное и даже не такое жалкое существо.

А пока что здесь немноголюдно, и на солнце вспыхивают и шелушатся блеском кудри двуногих и четвероногих баранов местного производства, и ветер доносит осколки однообразно потрескивающей армянской речи, и в одном из буфетов, где продают арахис, написано большими буквами на корявом русском: «Жареный анархист». Мы с Ликой, взявши шерстяное одеяло и бутылку вина, пошли взбираться на гору.

Там наверху царил только ветер под звездами, и только ветер терзал невидимые нити, соединяющие нас с изгибами небесных созвездий, как марионеток с пальцами Мастера. Не знаю, какой из молочных штрихов отвечал за дыхание Лукиной левой груди, так мягко очутившейся у меня в ладони. Я пожирал глазами сразу все звезды, все небо – как первое, далекое, так и второе, близкое, веснушчатое, упавшее со мною рядом на иссохшую травку. Ее длинные ресницы затрепетали, задумчивый взор заерзал, и запрокинутая голова ее, окаймленная бархатцем нежных волос, скользнула под одеяло, как измотанное перо сбивается со стихов на прозу.

- Ты не будешь? – спросил я, предлагая ей бутылку.

Она подождала, потом протянула расслабленную, ленивую руку к бутылке, и вскоре кровавая жидкость потекла по ее губам.

Мы постарались завернуться потеплее и, надушенные духом сумерек, задремали.


***

Каково же было наше удивление, когда нами около пансионата был обнаружен когда-то уже виденный нами синеокий старик с тросточкой и в шляпе! На этот раз лицо его было совершенно застывшим, только взгляд подобострастно следовал бегу серебристых волн. Ветер назойливо трепал лежащий на коленях томик, с которым, как с гуслями, и сидел замечтавшийся старомодный старичок.

Мимо него, чуть ниже и ближе к берегу, на фоне причмокивающих волн, проплывали головы беспечных молодых людей, сосредоточенных девушек, сгорбленных рыбаков. Суетливое движение участников известного дурачества под названием жизнь не волновало старичка. Ничто на свете его не влекло. Даже озеро не могло заставить его переодеться и поласкать кромку вод; он был очень серьезен и, сверх того, чем-то озабочен.

- Каждое представление… каждое представление. Вход, значит, без билетов. О, здравствуйте, здравствуйте!.. – машинально приветствовал он пришедших и продолжал покачиваться, имея при этом какой-то ребяческий вид, не то обиженный, не то злоумышляющий. – Вход без билетов!.. А волны бегут… Представляете? – без… Ах, простите, я как раз размышлял о вашем ереванском цирке. Хищное озеро, да?

- Да, – промолвил я. – Довольно глубокое.

- Но вы посмотрите на этих олухов! Вон, движутся, один за другим… думают, что они сумеют все скрыть… А в сущности и скрывать-то им нечего! Тащатся, тащатся куда-то… Для начала им надобно скушать хороший ломоть красного арбуза, потом подавай два ломтика сочных красных губ… потом бегут, резвые и веселые, как былинки на ветру, облобызать ломтики волн на закате… Вся их жизнь – стремление к розовому и красному, и вместо того чтобы созерцать прекрасное и непознаваемое единство голубого бытия, они спешно режут его на мелкие кусочки и с аппетитом их поглощают, даже не замечая, сколько крови вытекает из разрезанных и пожранных миров... Какая опрометчивость сидит в тех, кто возжелал принять участие в непостижимой акробатике различных волн и частиц… Какая опрометчивость!

- Даже не знаю, что вам ответить. Вы рассуждаете очень непонятно, – я решил, по мере возможности, внимательно проследить за суждениями этого странного человека.

- О непонятном через непонятное и следует рассуждать.

- Но ничего нового и полезного в ваших словах я не вижу. Вы в очень запутанной форме говорите, простите, порою банальные вещи, да еще проявляете совершенную непредсказуемость. Никогда не знаешь, что в следующую секунду затронет ваша речь…

- Увы, в нашем мире все убеждены, что познали все необходимое, а остальное – банальная и бесполезная словесная вязь. И вас не обошел этот порок. Вам непременно подавай вывод, результат мыслительного труда. Причем вы требуете, для вящего эффекта, еще и развлекательной, легко доступной формы. Вы не минуты не желаете чувствовать себя в свободном полете. Вам необходимо каждую секунду иметь точное определение вашего душевного состояния – хорошо вам или плохо. Но вы сами знаете, что хорошее настроение быстро ускользает и сменяется плохим. Вы пока молоды и вам представляется, что вы способны сделать так, чтобы жизнь состояла из смеха и наслаждений. Если вы романтик, добавьте к этому еще и любовь. Но взгляните внимательнее, и вы рассмеетесь над вашими наслаждениями, и смех этот будет тем более горек, чем больше вы любите жизнь. Что же нам, смертным, остается? – хихикнув, спросил старик и в ожидании ответа сомкнул и разомкнул водянистые глазки.

- Я плохо за вами поспеваю. Что остается? – наморщил я лоб.

- Остается только смех. Да-да, только смех, - продолжал старик, с трудом сдерживаясь на рубеже между хи-хи-хи и неприлично надрывным хо-хо-хо-хо. – Если бы вы любили цирк, вы бы давно это уже поняли, – заключил он, посерьезнев. – Прощайте, друзья мои.

И старик резво зашагал по прибрежным камешкам, деловито хрумкающим, как чокающиеся кружки, облитые липким пивом. Мы с Ликой, слегка опешившей, пошли в направлении пансионата.

- Чего он от нас хочет? – спрашивала Лика.

- Трудно сказать. По-моему… – попробовал я ответить, но меня перебил бородатый рыбак, гневно отталкивающий лодку от берега:

- Черт знает, чего он хочет, мумия приодевшаяся… Откуда взялся? Чего тут ходит? Только и делает что рыбешку мою с утра зипнотизирует. Вот, кстати, – поднял он в нашем направлении таз с чутко подрагивающими покрытыми золотистой слизью существами. – Нате, посмотрите-ка, час назад выловил!

Но было поздновато уже, а день был жаркий, и рыба могла быть старой, да и мы в тот день не хотели затевать кулинарных подвигов. Мы отказались от нее, оправдываясь тем, что оплатили ужин в столовой. Старик с пущим гневом стал отталкивать ногой борт своей лодки, да с таким отвращением на лице, как будто отталкивал корзину с ядовитыми змеями.


***

На следующий вечер за бильярдом между мной и еще двумя парнями зашел спор о царе Карамболе, недавнем правителе самой превеликой из империй, соседствующих с присеванским лукоморьем. Я говорил, что он был хорош уже тем, что стал героем анекдотических былин в нашу «гламурную эпоху». Мне отвечали, что он правил, как осоловевший мудак. Прошли уже те времена, когда я любил спорить просто для того, чтобы доказать, что я не чужд логики и владею соответствующей терминологией, а также имею понятие о надеждах и устремлениях народных. Прошли также и те времена, когда я любил спорить просто так, для забавы, выкидывая остроумные, но совершенно абсурдные по форме тезисы на суд толпы. Право же, я к этому моменту уже устал от собеседников (а таковых всегда большинство), которые упорно повторяют с разным выражением лица и при весьма эмоциональной жестикуляции одно и то же, будто хотят доказать, что безукоризненно владеют редупликативным способом формирования грамматических значений. «Это все интересно и даже забавно, – говорю я в таких случаях. – Но поглядите вокруг, мы все же ведь не в Малайзии. Я вас понимаю с первого раза. Незачем так яро повторять каждое произнесенное слово». На что меня почти каждый раз в качестве ответа заверяют в том, что, при всем уважении, я не понял ни крупицы из сказанного, и продолжают в том же духе: «Поймите, президент-президент должен-должен быть-быть не таким-таким, а таким-то таким-то! Поймите же это, оранг-оранг!»

Нынче время споров с оранжевыми орангутангами, народными демократами и прочими заиками далеко позади. Пусть посыпают они буйную коричнево-чумную головушку пеплом, пусть в неистовстве обращают против меня крестъ животворящiй – о нет, больше ввязываться в их разборки я не стану. Спор для них в лучшем случае ритуал. Исход не имеет никакого значения, важен даже не процесс, а сам факт возможности спора. Следует лишать их такой возможности, такого миража, призванного убеждать их самих и других, будто оные люди не потеряли еще связь с обществом, будто они еще социальны, а, следовательно, все-таки люди. Сейчас спорю я в тех случаях, если человек меня заинтересовал или вызвал симпатию.

В тот день один из моих бойких собеседников в биллиардной, забивая шар за шаром и мастерски убеждая меня в своей почти полной безграмотности, как бы между прочим сказал вдруг странно кольнувшее меня: «Я, как вы догадываетесь, анархист...» – и продолжил свои бредни. Это безумно походило на ситуацию в анекдоте про великого ученого-психолога Якова Иосифовича Русофоба, когда тот уезжает на воды и ностальгически вспоминает Россию, вздыхая: «Ах, как тут все тоскливо, как тут все пгавильно… Чё-т подеги, как же я скучаю по националистическим гусским свиньям!» Так вот, это легкомысленное «я - анархист» меня задело за живое и заставило провести с ребятками остаток вечера и ночь – слава Богу, не только за спором.

Накануне они нарвали чабреца на склонах. Теперь мы предвкушали, как будем пить обжигающий губы сладко-горький, как жизнь, навар и уютно зябнуть от шаловливого озерного бриза. Набрав щепок и сухих стеблей, мы выбрали место у берега, накинули куртки и накидки, расселись вокруг и стали кормить хворостом и растить маленький огонек, отбрасывавшего нехорошие тени на наши лица. Мы замечтались: речь зашла о девушках. Тут необходимо заметить, что Лика, бывшая с нами до того в биллиардной, ушла спать и бросила нас. Хотя и приятно было подчас удовлетворять ее милую скуку, которая во время споров о политике особенно сильно проступала на томных веках и в складках недовольно подпиравшей голову ручки, я все же был настроен получше узнать моих собеседников и их мировидение, а поэтому мы с ней распрощались, она ушла в свою светлую комнатку ко своей ненаглядной Джейн Остин, а я ушел во тьму.

Итак, о девушках. Я, признаться, страдаю здоровым болезненным пристрастием ко всему округлому и матово-розовому. Железные клещи любопытства тянут меня исследовать неизвестные мне дотоле формы и приемы искусства любви. А нового всегда почти столько же, сколько искр в глазках у молоденьких волшебниц обаяния. Число последних, увы, тоже велико. Проводим нехитрую операцию, умножаем в столбик, особое внимание ножкам, разница между юбками и брюками в уме, и получаем… формулу тщетности бытия. Так, порой, в детстве очень хотелось перепробовать все леденцы или шоколадки той или иной фирмы. И когда их не покупали, мир вдруг начинал трепетать перед глазами, крыши домов скользили в разные стороны, а деревья превращались в облака, злобно закрывающие солнце. И ты чувствовал себя пророком, мессией, несущим истину недалеким людишкам, даже не подозревавшим еще недавно о возможности такого страшного смещения и потопа, и удовлетворение перехлестывало за борт души, и, наконец, по щеке прокатывалась, как санки по крутой горке на рассвете, слеза-другая.

Призадумавшись, мы попробовали зарифмовать наши мысли, одновременно завуалировав их и сделав тем самым искреннее, что ли. Так, чтобы проникали в душу, обнаруживая сходство мечты, кричащей (пока еще не плачущей) в каждой. «Мята закипает, рифму навевает». «Сладостные стоны заглушают волны…» Все произносилось так, как будто собрались трое ветхих и мудрых деревенских старейшин, декламирующих эпос. Наконец, поднимает палец и подхватывает третий:

Мята в котелке,
Сладостные стоны,
Пена на песке –
Летние законы…

Мы расхохотались и стали расставлять шахматы в полумраке. Стали играть; фигуры то появлялись в центре доски и, отбрасывая угрожающие тени, гордо вызывали кого-то на бой, то, израненные, скрывались во мраке у края доски. Разговорившись с моими оппонентами, я спросил об одной девушке, которая своей идеальной на вид (не всегда скажешь, каково оно там, когда глядишь сквозь одежду) грудью затмила все мои прочие думы. Я часто ее видел вместе с одним из них и осведомился, не его ли она девушка. Оказалось, что она его сестра. Это меня дико обрадовало. «А что, нравится?» – спросил он с усмешкой и сделал ход конем.

Поблизости хитро хлюпало и перекатывалось озеро, как ворочающееся со сна огромное чудовище. Я этого парня, кстати, в шахматы обыграл шесть раз из всех семи сыгранных нами партий: только во время первой чересчур нервничал и после потери ферзя ничего не смог поделать, чтобы исправить положение. Мы договорились, что он будет меня учить хитростям игры в бильярд, а я буду ему рассказывать те немногие секреты, которые знаю о шахматах.

- Она мне нравится. Просто ужасно, – проговорил я о его сестрице.

- О, значит, все-таки я не ошибся.

- Она тоже к тебе неравнодушна, – со смехом подхватил третий.

- Да? А ты мог бы, – обратился я к брату. – Ты мог бы ей как-то невзначай заметить, что она мне нравится, но… ну не так, будто она меня совсем околдовала, ты же понимаешь… Просто скажи, что мне было бы приятно провести вечер в ее компании, а там…

- А там?..

- А там все от меня зависит.

- Почти все.

- А в чем дело? Ты про что?

- Да так. Про твою девушку.

- Про Лику? А… Ну, мы с ней, считай, просто друзья. Я все улажу. Все будет гладко, увидишь.

- Ну, это твое дело, родной. Но ты учти, моя сестра только на поверхности гладкая…

В тот же вечер ребята привели меня к себе домой, в вагончик, где остановились оба – они были дальние родственники – и моя красавица. Все трое, без родителей, путешествовали по Армении и остановились здесь только временно. Было уже около полуночи. Когда я вошел, она закапывала капли от насморка. Потом она смахнула с лица волосы и улыбнулась мне крепко настоянной янтарной улыбкой, слегка болезненной и отдающей малиной. Так и хотелось глотнуть.


***

На рассвете были сладостные стоны. А еще она мне позировала. Глядя в прямоугольник, отсекший все лишнее, кроме совершенных сочетаний и форм, я становился жертвой какой-то лихорадочной спешки и не мог выверить детали – просто не успевал. Палец сам собой опускался, и крякала вспышка.

Конечно, я не смог не перейти определенной грани в отношениях со столь непосредственной и дружелюбной личностью, как ее брат. Зря: ведь в конце концов, он был обычный подросток, обожавший, когда он и все вокруг отрываются по полной. Я притворился, что не помню адреса электронной почты, и, хотя он спрашивал меня повторно, я сумел каждый раз уйти от ответа. На мобильном телефоне у меня якобы не было sim-карты. Мои новые друзья должны были двигаться дальше и, оставив информацию о своих домах в Ереване и Дилижане и о том, когда они там будут, они продолжали пешком свой поход по северу Армении. Мы обязательно должны были встретиться вновь, ведь я зачем-то заверил всех в бескрайней любви к ним (так оно и было на тот момент).

Между тем я должен был решить, нравится ли мне все еще Лика. Хотя мне казалось, что я точно ее не люблю, но что-то на миг растаяло во мне вновь, когда я увидел ее смеющейся и активно что-то с кем-то обсуждающей, мокрой, сидящей на берегу и прикрытой полотенцем. Но только на миг, так как в следующее мгновение, обернувшись ко мне, она устроила классический, какой-то насквозь наигранный разгром. Ее взгляд и все лицо сразу изменились. Будто бы она ловким, мгновенным движением стянула фальшивый наряд приятной нимфеточки и превратилась в обтянутую превосходным кожаным костюмом даму с хлыстом, в поблескивающую от гнева укротительницу чудищ. Такой я видел ее впервые.

С ней было невозможно говорить. Я сел и быстро написал, что на сердце лежало. Мол, ее и только ее… чувства взбунтовались… я уже точно знаю, что только она мне нужна: только она – солнце моей жизни.

В ответ на все мои записки, а позже и письма, я получил только одно послание, преисполненное едкого презрения и насмешек. Таково правило: если извиняешься, неизменно жди удара. Враг, получивший извинения, только из-за этого ни в коем случае не заслуживает права на ответное оскорбление: ошибка другого не дает права на собственную ошибку, она лишь показывает, что ты без нее можешь обходиться, и напоминает о том, как легко пойти на поводу у мелочных страстей. Но в жизни все иначе…

В первый момент я был сильно покороблен ее ответом и хотел полностью забыть обо всем, связанным с ней. Я даже написал ей нечто, что должно было стать последним письмом. Но я никак не мог выбросить ее из головы. Просто нам обоим было слишком больно сначала, чтобы мы смогли сдержать в пену злобы в себе.

Той ночью я не мог избавиться от чувства тошноты. Кажется, мне снился отвратный рыбак, подсовывающий корзинку с отрезанными женскими грудями, блестящими и туго подпрыгивающими. В предгрозовом небе чудились хмурые глаза Лики.

Она уехала раньше меня. Севан я оставил ранним утром покрытым непроницаемой белесой дымкой, скрывшей лазоревые очи и тысячи данных ими обещаний. Я старался найти ее в Ереване, но ничего о ней не узнал. Жила она со своими родителями, которые, судя по ее рассказам, не обладали особой широтой души, а поэтому и не подумали бы что-то со мной обсуждать и даже принимать извинения. Зато я знал, что у нее в Москве есть бабушка, которую она редко видит, но очень любит.

В Москве я отправился к ней с букетом цветов и очень неясным представлением того, что расскажу, а что услышу… Почему-то я был уверен, что скажу больше, чем узнаю.

Она была очень старой, сморщенной маленькой женщиной с большими армянскими глазами, всю жизнь она прожила в Москве. Она сказала, что передаст Лике мои извинения и прочие уверения в нежности и уважении. Но она не могла сказать, когда приедет ее внучка; в ближайшее время она оставалась в Ереване. Я понял, что мне придется на ближайшие месяцы оставаться в неведении. Старушка выудила у меня многие подробности наших отношений. Она была удивительно спокойной и немногословной в сравнении с теми бабушками и пожилыми тетушками, которые поминутно перебивают твой рассказ бессмысленными репликами о погоде, которая, по их мнению, является причиной всех бед. Нередко я у себя дома был свидетелем подобного разговора между несколькими пожилыми подругами:

- Ну и жара.

- Уф…

- Как вам этот тортик? Чудный, не правда ли? Чудный, чудный, не спорьте. У Аленки взяла. Невестки Арчибальда. Который как бульдог, вчера правительство ругал. Какой тип, обратили внимание?!

- Угу… А весерок приясный сегойня все-таки, – прошелестела старушка, которая претендовала на точнейшее знание погоды и того, где что почем.

- А какой щекастый!..

- Ах, какая пгелесть! Ему можно?.. – склонялась одна из них к подбегавшему щенку-карапузу.

- Вщера вещером наконес заюл йивный прохланный весерок в половине евясого…

- Так вот, она готовит их…

- Как он у тебя лоснится весь!..

- Ой, не могу, какое солнце… Закройте, кто-нибудь…

- Како-ое тесто! Востохг! - доносится повизгивающий фальцет с кухни.

- Умоляю, задерните же этот занавес! – гул возрастает, начинается истошный лай, слышны только отдельные фразы.

- Кстати, ты мне оставь гецепт твоего волшебного когма для щеночков…

- Говорю же, сейщас сьянес прохланнее!

- А то мой такой пгидигчивый…

- Я не понимаю, что творится?! Нас тут хотят уморить!

- Ложечка рыбьего жиру для здоровьица и немножечко…

- Вот именно! Жарища, а тут даже занавес…

- Боже мой! Сейщас… сьянес… прохланнее!

- Ах, помолчите, какие нетерпеливые! Мусик, миленькая, откройте пожалуйста…

- Успокойся, успокойся, лапочка моя, Шекель…

- Ах, йа провались эса ваша занавеска. Явольны?! – орет поборница летних сквозняков и уже обдумывает, о чем начать следующий спор, чтобы оказаться в большинстве и выиграть. Занавес визжит на весь дом и срывается с двух металлических колечек с краю.

К моему удивлению, всего этого, как и грубоватой замкнутости, мне удалось избежать. В своем разговоре с бабушкой Лики я избегал упоминания непонятного старичка с тросточкой, но, машинально следя за движениями моей собеседницы, я вдруг запнулся. Неужели в этом мире все так бессмысленно?! И как все-таки удивительна эта бессмысленность… Стоявшая передо мной добродушная женщина счищала пыль с полок и дошла до каких-то совсем старых фотографий. Чей это портрет промелькнул? Кто это и кем он ей приходится?

Невольно перейдя на шепот, я нетерпеливо, жадно спросил, увлекалась ли она когда-либо цирком. Она помолчала, глядя на меня, и потом сказала, что было такое время. Ее муж был большой затейник, доставал откуда-то всякие диковинки, но каждый раз бросал свое увлечение и переходил к чему-то новому. Он впервые притащил в их глухомань киноаппарат, стал снимать ее. (Ах, где-то завалялись эти пленки, произносила старушка, озабоченно оглядывая собственное жилище…) Потом он же отвез ее в Москву, а сам разъезжал по разным интересным местам, где у него всякий раз находилась куча близких знакомых. Однажды он уехал – куда-то на Кавказ, она уже не помнит – и больше не приехал, говорят, утонул. Она отошла на минуту принести мне стакан воды. Когда она вернулась, я уже стоял, вглядываясь в мутное полустершееся пространство внутри рамок старых фотографий и открыток, сложенных стопками.

- Вот как он выглядел накануне нашего знакомства, - показала она мелькнувший недавно портрет и продолжала рассказ.

Сам он часто со смехом говорил, что умер уже давно, только не заметил, как. На мой вопрос о том, страдали ли у него ноги, она подтвердила, что он ходил с тросточкой. Я продолжал задавать вопросы. Он был лет на пятнадцать старше нее. После некоторого напряженного перечисления его поздних увлечений она произнесла, что он целиком под конец отдался цирку и водил ее с собой на представления.

Отдался цирку.

Обзавелся знакомыми, даже старался научиться некоторым фокусам. Отрастил характерную бородку. Вырабатывал смешную походку.

Когда я от нее вышел, луна криво ухмылялась тонкой каемкой, что осталась у нее после того, как кто-то откусил основную часть. Я боялся, что эта ночь еще не насытилась. С труб и по обочинам слюной голодного зверя стекала дождевая вода. Поняв, что ночь жаждет представления, я выбрался из темных переулков и направился к цирку. Налившиеся энергией света барабанные палочки фонарей приготовились отбивать громогласный марш.