Он собрался умирать

   1.
  Он собрался умирать. На дворе был конец мая и поздний душный вечер только способствовал его желанию. Он рано лег в постель, но его общее состояние становилось все хуже и хуже. Сегодня он еле-еле добрался с работы домой и почти на карачках влез на свой девятый этаж: лифт уже более года был отключен за неуплату всего несколькими квартирами и как раз теми, кто проживал на нижних этажах. За тринадцать лет эксплуатации их дом, в который после его сдачи в эксплуатацию была заселена сплошь одна беднота из бывшей на месте застройки городской окраинной магалы, их панельный дом за эти годы облупился и облез, как старое неухоженное животное, как и его нынешние в конец обнищавшие обитатели, и поэтому очередную неприятность принимал смиренно и обыденно. Похоже, отключение лифта случилось навсегда, так как никто из неплательщиков и не собирался погашать долги, а местным властям было не до чужих разборок. Они и со своими-то не успевали справляться: одни выборы накатывали на другие, верхняя "крыша" менялась непредсказуемо и балансировать, чтобы как-то удержаться на плаву, становилось все труднее и труднее. Какой там лифт в каком-то зашарпаном доме! Еще сегодня утром он, готовясь идти на работу, ничего тревожного в себе не заметил: побаливала, как и много раз до этого, голова и чувствовалось небольшое недомогание. Он отнес это на счет большого переутомления, которое испытывал на работе. Их предприятие с потрохами купила одна крупная иностранная фирма и теперь всем сотрудникам пришлось сразу забыть и про восьмичасовой рабочий день, и про чуть ли не еженедельные дни рождения, которые пышно отмечались в рабочее время, и про многое другое: теперь он уходил на работу в семь утра, а приходил в половине девятого вечера. Каждый день. Каждую субботу. И не успевал восстановиться за теперь казавшееся столь коротеньким, воскресенье. А впереди совсем не наблюдалось никакого продыха. Но он не роптал, а благодарил Бога за то, что не выгнали на улицу, несмотря на его уже двухлетний пенсионный стаж.
       При старом руководстве ему приходилось каждые два месяца после выхода на пенсию писать слезные просьбы своему начальству о продлении с ним контракта, чтобы не умереть потом с голода вместе со своей бабушкой, ибо их общая пенсия в сумме составляла аж двадцать долларов в пересчете на твердую иностранную валюту, в то время как только за коммунальные услуги надо было ежемесячно платить пятьдесят. Потом, когда отправившись на работу, он осторожно спустился со своего птичника во двор, вышел на его залитый ранним веселым солнцем простор и направился было к троллейбусной остановке, его вдруг так зашатало и затошнило, что он упал на одно колено и судорожно ухватился за стоявшее рядом тоненькое чахлое деревце, едва не сломав его. Тяжелая зеленая тошнота подступала к самому горлу и в глазах появилась какая-то кружевная темнота: темная-темная сетка с яркими светлыми неровными дырочками, через которую все поплыло, поплыло. Держась обеими руками за спасительный стволик, он попытался сразу потихоньку приподняться с колена, зажмурив при этом глаза. Это ему удалось только со второй попытки. Но встав на обе ноги, он все еще боялся отпустить деревце: голова кружилась и тошнота не отступала. Он было подумал немного постоять, пока его не отпустит, да вернуться домой, но отверг эту мысль: надо идти вперед, на работу. Во-первых, он уже не сможет подняться пешком на свой девятый этаж в таком состоянии и где-нибудь на четверти пути его хватит Кондратий. Во-вторых, даже если бы он каким-то чудом и добрался бы до постели, то это тоже ничем хорошим ему не светило: он был в доме один-одинешенек. Уже почти месяц, как жена была в отъезде. В российском северном районном захолустье их дочь, сбежавшая туда с маленьким ребенком и мужем от тутошней безработицы, наступающего голода и под местные крикливые лозунги "Чемодан-вокзал-Россия", их дочь собралась подарить родителям вторую внучку. Поэтому, обдумав всю ситуацию, он решил, что как-нибудь пойдет на работу. Постояв некоторое время в позе раннего утреннего пьяного и немного при этом оклемавшись, он нетвердой походкой поплелся к выходу со двора...
       На работе, сидя за компьютером, он кое-как протянул время, принимая в течение дня разные таблетки, которые постоянно носил последние лет десять с собой, но в половине пятого почувствовал, что дело принимает, несмотря ни на какие лекарства, дурной оборот, кое-как отпросился у начальства, еле-еде на двух маршрутках добрался до своего дома и буквально прополз все девять этажей по лестницам, цепляясь за их грязные, местами совершенно липкие, перила. Оказавшись, наконец, в квартире, рухнул, не разоблачаясь, на аккуратно заправленную утром постель. Немного полежал, отдышался, потом снял с себя верхнюю одежду, шатаясь подошел к письменному столу, выдвинул второй сверху ящик, в котором хранились семейные медикаменты, и достал термометр. Сунул его под влажную подмышку и тихонько опустился на постель. Прилег. На часах было полшестого. Минут через пять вынул термометр и попытался разглядеть, что там набежало. Но без очков это никак не удавалось Отложив термометр, кряхтя, встал с постели, и, держась по пути за все, что попадалось под руку, поплелся в другую комнату за очками. Таким же способом вернулся с очками назад, взял с постели в дрожащие руки термометр, надел очки... Термометр показывал 38.7. Решил проделать другую процедуру: измерить давление. Но сил уже не оставалось. Кое-как разделся, а затем, обругав себя за бестолковость, опять пошел к письменному столу и достал аспирин. Ноги дрожали и не слушались.
       Как он дошел до кухни, запил таблетку аспирина холодной кипяченой водой и вернулся назад, помнит плохо. Очнулся уже в постели. Часы показывали семь. Солнце еще ярко било через наполовину задернутые шторы и со двора слышался гомон ребятни, гонявшей мяч. Полежал немного с закрытыми глазами, а потом начал полегоньку медленно вставать. Когда это ему удалось, медленно пошаркал в другую комнату за тонометром. Голова кружилась и подташнивало. Пронес на кухню тонометр и долго возился, прилаживая его на левую руку. Приладив, наконец, принялся качать грушу. Каждый качок больно отдавался в голове и в ушах. Ничего себе: двести двадцать! По идее надо было вызывать "Скорую". Но как только вспомнил всю эту процедуру, да еще будучи один в квартире! Нет, ни за что!
       Полтора года назад, зимой, с ним случилась беда: перед этим долго болели почки, несколько дней он лежал в постели и вдруг началась сильная рвота. В желудке обнаружилась кровь. Они с женой вызвали "Скорую". Приехали быстро. В квартире появилась молоденькая врач в сопровождении мрачного парня-санитара, с которым она, на удивление, разговаривала по-русски. Кое-как собрались и жена, маленькая пожилая женщина, вдвоем с врачихой под руки тащили его, почти не переставлявшего ноги, с девятого этажа к машине. Санитар молча следовал за ними, ни разу не притронувшись к процессии. Когда, наконец, подошли к машине, никак вдвоем не могли его поднять на ступеньки и втолкнуть хотя бы вовнутрь. Шофер сидел за баранкой и любовался ночным лунным небом, а санитар злобно наблюдал за всем происходящим. Наконец, не выдержав, санитар, грубо приподняв сразу обоих, его и жену, брезгливо забросил их, как какое-то отребье, в салон, что-то по-своему буркнув себе под нос. От удара об пол и от наступившей сильной боли в пояснице, он громко застонал и попросил санитара, мол, нельзя ли полегче. На это на ломаном русском получил злобный ответ: все, мол, ясно: слишком нежные. Жена было принялась увещевать санитара, что муж, де, не может сам влезть в машину, совсем ослаб. К тому же у мужа, кажется, кровотечение в желудке. Санитар брезгливо перевел взгляд с жены на него, пытавшегося забраться на холодное длинное сидение, и спросил:
       - Ты что, действительно срал кровью?
       Пока ехали в больницу на другой конец города по ухабам и ледяным кочкам, машину сильно трясло и он каждый раз громко стонал от нестерпимой боли во всем теле. Санитар при этом тоже каждый раз, переходя на крик, требовал спокойствия и тишины, тараща в его сторону свои черные ненавидящие глаза. Когда же прибыли в больницу, санитар на виду у толпившихся у приемного покоя людей, молча переложил его в подкатившую из отделения каталку. На том и распрощались. Далее врач, и до этого не проронившая ни слова, молча вылезла из машины и ушла куда-то с бумагами, а его в каталке вместе с растерянной женой оставили посреди холодного неприятного вестибюля, двери которого были настежь открыты на улицу. Холод, естественно, был почти такой же, как на улице, и несколько таких же, как и он, бедолаг, томились в каталках, обнаженные и кое-как чем попало прикрытые, окруженные своими близкими и родственниками. Большегрудые толстые немолодые санитарки в замызганных халатах, поверх которых были накинуты синие телогрейки, царствовали в этом почти траурном холодном помещении, донага немилосердно раздевая поступивших к ним несчастных, и строгими голосами отдавали команды их обеспокоенным и бессловесным сопровождающим. Затем решительно раскатывали каталки в разные стороны по только одним им известным маршрутам. Сопровождающие молча бежали вслед со своими одеялами, подушками и другим наспех захваченным дома скарбом, которым должен быть снабжен каждый больной в современной больнице в этой столице небольшого европейского государства в последний год двадцатого века.
       Все это он вдруг ясно увидел и решил: - Нет! Не поеду! Будь что будет! Да и некому его сопровождать в это морильное заведение. Некому за ним везти туда весь необходимый в таких случаях домашний скарб, некому там его караулить в недобром холле, некому раздевать его и некому оставлять его одежду, объясняться с толстогрудыми грубыми и неопрятными санитарками. Некому! Все! Он остается дома!
       ... Становилось все хуже. Начало болеть сердце. Он снова с трудом на дрожащих непослушных ногах проделал длинный путь за лекарствами, за водой, чтобы их запить. Одновременно думал, не позвонить ли жене с дочерью. Но как представил себе их встревоженные лица, да еще дочка вот-вот должна родить... Да и что они смогли бы сделать за две тысячи километров отсюда? Чем могли ему помочь? Нет, не надо их беспокоить, ни к чему. Он подошел к тяжелой металлической двери и отодвинул задвижку, на которую дверь закрывалась: если что-то с ним случится, смогут попасть в квартиру. Первую же, из прессованной ваты, дверь закрыл на замок: ее всегда можно легко вышибить ударом ноги. Так предусмотрено проектом этого дома. На всякий случай готовился... Затем улегся в постель, укрывшись с головой простыней. Закрыл глаза...
       Разбудил его резкий телефонный звонок. Аппарат стоял у изголовья и ему, никак не могущему проснуться, показалось, что он сошел с ума: стоял такой трезвон, а он никак не мог размежить веки. По подбородку стекала сонная слюна, руки - ватные, голова - неподъемная. Зуммер настойчиво верещал. Он еле дотянулся до трубки и снял ее.
       - Алло! - хриплым, не своим голосом почти прошептал он в трубку. Слюна все еще стекала по подбородку, и он пытался ее стереть непослушной сонной рукой.
       - Алло! Слушаю!
       - Эй ты, соня! Все проспал! Дрыхнешь, а у тебя вторая внучка родилась! Поздравляю!
       - Спасибо, - машинально ответил он, - а в чем дело?
       - Как это в чем дело! Вот ненормальный! Ты понял, о чем речь идет? Дрыхнешь, а у тебя вторая внучка родилась! - радостно повторил предыдущую фразу незнакомый голос в трубке. - Да проснись же ты! Всего-то - одиннадцать!
       - Какая вторая внучка? - он никак не мог врубиться в смысл этого уже для него ночного звонка и продолжал размазывать липкую слюну по бороде. Он собрался умирать, а тут...
       - Про-о-о-о-снись! - голос становился настойчивее. - Про-о-о-о-снись!
       До него понемногу стал доходить смысл сказанного, но он никак не мог понять, откуда и кто звонит. Голова понемногу начала проясняться, и он как-то сразу забыл про то, к чему готовился еще засветло. В комнате стояла сплошная темь, иногда нарушаемая бликами проезжавших мимо дома автомобилей. Не выпуская трубки из рук, он как-то легко соскочил с кровати и включил свет. Действительно, было одиннадцать с небольшим. Внучка родилась! Ну, наконец-то! Он вспомнил, что жена звонила несколько дней назад и сильно беспокоилась, что дочка уже "переходила". Наконец-то!
       - Алло! - слышалось в трубке, - алло!
       - Алло! - сказал он, поднося трубку к уху, - я, кажется, проснулся, извините. А кто вы?
       - Да ты что? - слегка возмутились на том конце. - Как же ты собирался на мне жениться? Уже забыл?
       - Я? - у него снова начала болеть голова. - Когда? - задавал он не совсем подходящие вопросы трубке.
       - А пятый курс помнишь?
       - Простите, вы, кажется, ошиблись номером, - проговорил разочарованно он, собираясь положить трубку.
       - Погоди, погоди! Не клади трубку! - как будто увидели все происходящее на том конце. - Вот ненормальный! Не клади трубку! -он, подчиняясь, снова поднес трубку к уху:
       - Да?
       - Ты что! Никогда не учился на физмате и не ухаживал за одной черноглазой студенткой? Мы же прошлой осенью встречались на тридцатипятилетии со дня окончания!
       - А-а-а! - наконец, проснулся он, - вот так звонок! Как же ты меня нашла? И вообще: откуда ты про все знаешь?
       Про свое недавнее плохое состояние он сейчас и не помнил. Зато вспомнил их осеннюю встречу. Из двух групп бывших выпускников организатору, тоже их бывшей однокурснице, едва удалось собрать человек восемь. Не обошлось и без курьеза. Когда к назначенному по телефону сроку и месту - одному небольшому кафе на окраине города в непрестижном районе - начали собираться бывшие однокашники, смеху было невпроворот: никто никого не мог сразу узнать, несмотря на то, что все эти годы все жили и работали в одном городе и иногда даже перезванивались. Все сильно постарели и изменили свои формы. Значительно. Ждали организатора, которая, неизвестно почему, задерживалась. Ждали, ждали и начали беспокоиться: сюда ли надо было приходить?
       Само место встречи представляло собой старое зашарпанное здание бывшей рабочей столовой времен начала пятидесятых и с тех далеких времен, похоже, ни разу не беленное. По обоим бокам здания находились две пристройки - забегаловки. Правая забегаловка была открыта и там находилось несколько посетителей, лениво потягивающих пиво. Левая была закрыта изнутри. Окна ее были зашторены белыми кружевными занавесками. Все пришедшие на встречу, еще не отошедшие от неожиданных ощущений, возбужденные, в тревоге, что не там собрались, гурьбой подошли к правой, открытой, забегаловке и принялись наводить справки: не тут ли состоится встреча старых выпускников? Вышедший им навстречу важный молодой парень, похоже, бармен, лениво ответил, что не знает ни о чем подобном. Тогда все гурьбой направились к левой, закрытой, забегаловке и попытались заглянуть внутрь. Из-за штор ничего увидеть не удалось. Попытались скромно постучать в железную коричневую дверь. Никто не вышел. Снова гурьбой отправились в правую забегаловку выяснять отношения. Тот же парень теперь мялся, мялся и, наконец, под большим секретом сообщил, что, мол, закрытая левая забегаловка стоит с накрытыми столами и подготовлена к каким-то поминкам. Ждут только, когда народ вернется с кладбища...
       В конце концов, минут через двадцать появилась их организаторша, в которой все с большим трудом еле узнали свою бывшую однокурсницу, даже бывшую старосту. Та решительно повела собравшихся к закрытой левой забегаловке: поминки имели быть состояться...
       На "поминках" он был с ней за столом рядом, на что он тогда не обратил ровно никакого внимания: как и все пришедшие, он был полон нахлынувших воспоминаний молодости. Собравшиеся громко и невпопад похохатывали, вспоминая отдельные, ранее казавшиеся совсем незначительными, эпизоды их взаимосуществования "во студенчестве". Вино и закуска как бы не присутствовали на этой встрече, отдавая заслуженную дань прошлому. Каждый рассказывал о себе: чего достиг, показывал фотографии детей и внуков. Среди всех он больше молчал и с нескрываемым интересом рассматривал своих состарившихся бывших однокашников. Было грустно. Несмотря на теплую осеннюю погоду на дворе, в забегаловке стоял могильный холод и он, как и большинство собравшихся, не решался сначала снять верхнюю одежду. Когда же от разговоров, воспоминаний и выпитого в забегаловке немного потеплело, он снял свою старенькую выцветшую куртку, и все невольно повернулись в его сторону: на лацкане его потертого выходного костюма поблескивали, надраенные им по столь праздничному случаю и впервые надетые им со дня их вручения две серые медальки, такие же серые, какой оказалась и прожитая ими всеми инженерная и учительская жизнь. Это была оценка его многолетнего бега впереди всех с красным флагом. Все понимали, что заработать такое беспартийному да еще инженеру в те времена было невиданным случаем. И оценили: молча и восхищенно смотрели на два серых круглых диска и на их муаровые ленточки. В ее глазах тогда он впервые заметил то, чего никогда и не надеялся увидеть еще со студенческих времен. А когда он показал всем несколько номеров небольшого в зеленой цветастой обложке журнальчика, в котором были опубликованы его последние стихи, он увидел в ее глазах...Нет! Этого не передать, что он увидел! Как будто им обоим было по двадцать три!
       - Вот это звонок! Как же ты меня нашла? И вообще: откуда ты про все знаешь? - медленно повторил он после стремительно пронесшегося в нем вихря воспоминаний. - Невероятно! А я уже, было, собрался...
       - Положить трубку? - за него закончила она.
       - Да нет... - нехотя ответил он, вспоминая о недавнем неприятном. - Нет, это другое. Да и слава Богу, что не получилось.
       - Что же ты собирался делать, негодник? Хорошее или плохое?
       - О хороших событиях я уже давно не помню, - начал, было, он переходить на минорную ноту. - Я...
       - Все, все, все! - торопливо перебила она, - тебе радоваться надо: внучка родилась! Твое маленькое кровное. Тво...
       - Так откуда же все-таки? - перебил ее он, - и телефон...
       - Да все очень просто: ты, "великий математик", как всегда, забыл, что наши дочки - подружки.
       - Ах, ну да! Эти ваши бабские дела! Подружки-хрюшки! - он пытался скрыть досаду за напускной грубостью: он действительно напрочь забыл, что их дочери дружат еще со своих университетских начал.
       Он вспомнил, что многочисленные подружки его дочери, как по школе, так и по университету часто бывали в их доме. Обычно с ними вместе с дочерью "водилась" и его жена. Она всегда была в курсе всех их девичьих перипетий. Он же из них почти никого никогда не запоминал. Когда он приходил с работы и заставал кого-нибудь из них у себя дома, буркал свое "здравствуйте" и удалялся в свои пенаты. Однажды, придя домой с работы, из прихожей на кухне он увидел очередную подружку. Та сидела за столом к нему спиной и что-то жевала. Такая картина его ничуть не удивила, потому что подружки часто приходили на обильные и вкусные угощения его жены. Дочь сидела напротив нее и что-то, видимо, до этого рассказывала веселое: с ее смешливого личика еще не успела исчезнуть озорная улыбка, а во рту застрял кусок "мамкиного" пирожка. Действительно, обе успешно расправлялись с пирожками, горкой лежащими перед ними на широкой белой тарелке.
       - Здравствуйте, - привычно буркнул он и направился к себе в комнату.
       - Здрасьте! - подружка повернулась к нему лицом, и он сразу вспотел: на него глядела она, только моложе на двадцать лет! Это была именно она, и он, вдруг растерявшись, так , как был вполоборота, так и застрял колодой в прихожей. Подружка изумленно смотрела на все происходящее с ним, а дочка весело расхохоталась:
       - Ну, как, папка, сюрприз?
       - Ничего себе! - наконец, выдавил он, - одно лицо!
       Подружка встала и вышла из-за стола, ничего в происходящем не понимая, а дочка звонко и заливисто хохотала.
       - Папка! - наконец, перестала она смеяться, - это я все подстроила. Как-то я пришла к ним домой в ее отсутствие, - она кивнула на недоуменно торчавшую у стола подружку. Он определил, что та была наголову выше своей матери. - Ее мама была дома. Она спросила мою фамилию, чтобы передать потом своей дочери, кто из подружек приходил к ней. Когда она услышала мою фамилию, то спросила, как зовут моего папу. Я ответила. Тогда она рассказала мне, что вы вместе учились в университете и что у вас была чуть ли не любовь... Вот я и решила...
       - Решила все подстроить? - перебил он ее, хмурясь. - Какая любовь? Я уже тогда был женат на твоей маме!
       - Ну и что! Ну и что! Все равно интересно!
       - Очень! Особенно для меня! - не то в шутку, не то всерьез пробурчал он и удалился к себе.
       Все эти события четко предстали перед ним, хотя с того дня прошло уже более пятнадцати лет.
       - Вот оно что! - после небольшой паузы, наконец, пробормотал он, - вот оно что! Значит, твоя шмыгалка звонила моей?
       - Да нет, все наоборот: та ей звонила прямо из больницы. По мобильнику сообщила.
       - Крутые нынче пошли девочки, - хмыкнул он.
       - Да, кстати, я теперь почти рядом с тобой живу, - сообщила она и назвала улицу, которая действительно находилась на расстоянии одной троллейбусной остановки от их дома.
       - Ясно, - не удивившись, ровным голосом ответил он. - Вот хорошо бы было, если бы ты сейчас пришла ко мне! - вдруг самопроизвольно сорвалось с его губ. Он тут же испугался сказанного. Трубка сразу замолчала. Пауза длилась, как ему показалось, почти целую вечность. Он и сам испуганно молчал.
       - Ты с ума сошел! - вдруг шепотом произнесла она, - просто сошел с ума! Столько лет!
       - Причем тут лет? - осмелел он, зная, что она уже более десяти лет живет одна и занимается только своими внуками. - Причем тут лет?
       - Я просто позвонила тебя поздравить. Безо всякой задней мысли.
       - Мне очень плохо... было, - выдавил он. - Я собирался... Ну, в общем, не важно... Если бы ты сейчас приехала!
       - Ты точно не в своем уме! - врастяжку четко прошептала она. - Да и как я приеду? Ночь на дворе!
       - Возьми такси! - быстро перебил он ее шепот. - Такси возьми!
       - А внуки? Куда я их дену?
       - А они что, у тебя находятся?
       - Конечно! Дочь их забирает только на субботу и воскресенье. Все остальное время я с ними.
       Он шестым чувством ощутил, что она тоже хочет его видеть. Вот прямо сейчас, сию минуту. Его сильное недомогание куда-то улетучилось, точнее сказать, он про него просто забыл. Он задрожал той нетерпеливой мужской дрожью, которая наступает у каждого мужчины перед близким обладанием женщиной.
       - Как же быть? - откровенно растерянно спросил он. - Как же быть?
       - Не знаю, - все еще шепотом, но уже на все согласная, ответила она.
       - А может, тогда я к тебе приеду? - наобум ляпнул он, не находя выхода.
       - А внуки?
       - Они же, наверно, спят? А рано утром я уйду.
       - Нет, уже слишком поздно, - не согласилась она. - Это последнее "слишком поздно" привело его в настоящее уныние: выражение можно было понять и как метафору. Прошло ведь тридцать пять лет со дня их последнего "разлучительного" разговора, точнее - недоговора, когда они, казалось, навсегда разошлись в разные стороны по жизни. Разошлись, вроде того не желая, но и особенно не препятствуя этому. Разошлись под давлением обстоятельств. Что-то мешало им тогда поговорить откровенно, начистоту, и открыть друг другу свои чувства. Может потому, что оба были к тому времени связаны определенными узами и не решились их даже коснуться. Боялись: грех.
       - Ничто никогда не поздно, - он почему-то тоже перешел на шепот. - Ничто никогда не поздно.
       - Может быть... - неуверенно начала она.
       - Что? - оживился он, зная из собственного опыта, что женщина всегда в любых ситуациях что-нибудь придумает. - Что?
       - Без четверти восемь я отправляю детей в садик и в школу. Дочь присылает за ними машину. И целый день я свободна...
       - А я в восемь должен быть на работе, - уныло проговорил он. - Точно в восемь...
       - Да! Как говориться, - не судьба! - он через трубку почувствовал ее горькую улыбку. - Не судьба.
       - Да почему же не судьба! - решительно и звонко проговорил он, - судьба! Завтра к восьми я буду у тебя! А с работой как-нибудь выкручусь! Не убьют же за неожиданный поход, скажем, в... поликлинику!
       - Да? - тут же откровенно обрадовалась она. - Точно сможешь?
       - Точно. Если к этому времени не умру.
       - Ты что это? - тревожно спросила она.
       - От ожидания, от ожидания, - радостно успокоил ее он.
      
       2.
      
       Назавтра в точно договоренное время и по указанному ею адресу он стоял перед железной дверью ее квартиры, не решаясь нажать на кнопку звонка. ...Она открыла ему сразу, словно стояла все время с той стороны двери и ждала. Глаза ее лучились. Тоненькая фигурка, облаченная в черные джинсы и сиреневую кофточку-безрукавку, немного наклонилась в его сторону, и он, не задумываясь, просто поцеловал ее в шею. И почему-то шепотом произнес:
       - Привет!
       - Привет, - ответила она, улыбаясь, и закрывая за ним дверь, как-то странно посмотрела на него. Наверное этот поцелуй, первый в их жизни поцелуй, произошедший с его стороны естественно, сам поцелуй, который он бы никогда в жизни не посмел сделать, да и никогда не думал, что такое станет возможно, этот запоздалый поцелуй уже пожилого человека ее развеселил. Она, как и он, не почувствовала в нем ничего крамольного, ничего оскорбительного, и тем более ничего намекающего на близкие отношения между мужчиной и женщиной. Обыкновенный и ни к чему не обязывающий поцелуй старого знакомого. И не более того.
       - Проходи вон в ту комнату, - она показала в сторону, противоположную прихожей. Там находилась комната, из открытой двери которой виднелось красивое, обтянутое белой кожей с круглыми крупными подлокотниками глубокое, современного дизайна кресло. Перед ним стоял небольшой коричневый журнальный столик с какими-то безделушками на нем.
       - Надень вот эти тапочки и проходи, - она указала на черные открытые мужские сандалии. - Это домашняя обувь моего зятя, когда он здесь появляется, - пояснила при этом она. - Проходи, я сейчас. - И исчезла в каком-то боковом помещении.
       Он аккуратно прошел в чужих домашниках в указанную ею комнату, и войдя в нее, увидел вдоль стены слева от двери красивый диван, оформленный как кресло. С другой стороны увиденного им еще из прихожей журнального столика симметрично креслу-дивану находилось такое же кресло-диван. Справа от двери стену закрывал светлый мебельный гарнитур. Светлые, богатого вида шторы, ниспадали почти до пола в единственном и крупном окне комнаты.
       Она где-то задерживалась, и он осторожно уселся на краю дивана, не зная, куда деть начавшие вдруг мешать ему руки. Ничего толком не соображая, стал разглядывать обстановку. Сердце его учащенно билось и руки начинало потрясывать. "Не хватало еще затрясти головой и тогда будет полный компот", - про себя подумал он и улыбнулся. Сразу стало немного спокойнее. Вспомнилась почему-то картина "Сватовство майора" из Третьяковки. Ему совсем стало весело и он пересел на середину дивана.
       Наконец, появилась она. Он отметил, что и она испытывала от их встречи большую неловкость. Ее долгое непоявление указывало на то, что она пыталась как-то придти в себя от всего происходящего. На лице ее присутствовали следы от пудры, которой она неудачно пыталась скрыть выступившие на нем красные пятна.
       - Ну, вот и я! - проговорила она чересчур весело, но он уловил в ее чрезмерной веселости какой-то надрыв. - Ну, вот и я! - повторила она, усаживаясь рядом с ним на диван. - Как ты решил с работой?
       - У жениха примерно полтора часа времени, - глядя прямо в ее черные и совсем не постаревшие глаза, тихо произнес он и мягко взял ее за руку. Она руки не отняла и, повернувшись к нему, принялась, как ему показалось, молча рассматривать его. Он тоже молчал и, продолжая держать ее за руку, глядел в ее глаза. Немая сцена длилась целую вечность.Он не выдержал, взял свободной рукой ее за шею и медленно притянул к себе. Она не сопротивлялась. Черные глаза ее закрылись, он нашел ее губы...Поцелуй был глубокий и длительный. Как то время, что разделяло их все эти десятилетия. Одновременно он принялся расстегивать ее легкую кофточку, и она взяла его за руку, которая так бесцеремонно старалась добраться до ее маленькой упругой груди. Она сжимала и сжимала его руку, сжимала и сжимала, а он ею - ее грудь... После груди настала очередь пуговиц на джинсах. Тут губы ее разжались, и она зашептала ему в ухо:
       - Не надо... Я еще не готова... Не надо... - Но он молча расстегивал пуговицы и снова поймал ее губы... Потом они оказались другой комнате, сплетенные вдвоем в постели. Она сама сняла джинсы, не разнимая с ним губ, потом...
       Потом с ним случился обыкновенный мужской конфуз. Она лежала на спине с закрытыми глазами, положив на них одну руку, а другую протянула вдоль обнаженного тела. Он пытался войти в нее, но у него ничего не получалось. Не получалось и все! Впервые за свою долгую жизнь он так проехал с женщиной! Она молча лежала в прежней позе, не выказывая никаких эмоций, и это его сбивало. Ему даже показалось, что у нее своя, только ей присущая конструкция, и он никак не мог найти вход в это сооружение. Он маялся и маялся с ее неподвижным напряженным телом и ничего не мог поделать.
       - Я давно забыла, как это делается, - наконец, виновато произнесла она, не убирая руки с глаз, - совсем-совсем забыла...
       - Ты никак не разморозишся после длительной спячки, - прошептал он. - Ну, попробуй...
       - Я стараюсь, - шептала она.
       Но у него ничего не получалось. Тут совсем некстати к нему, как пиявка, прицепился мотивчик одной известной российской группы. Всех слов песенки он точно не помнил, но в голове постоянно звучала ее мелодия. А слова, что вспомнил он в этот позорный для него момент, непроизвольно соединил с пришедшими ему в голову своими:
      
       Ун уомо* часто нюхал кокаино,
       Его дер штуцер впал в дер нестоит...
      
       Песенка впилась в него хуже лесного клеща, чем окончательно привела его к полному фиаско. На ум уже ничего не шло, кроме этих глупых и пошлых слов. Он встал с постели, понимая, что сегодня у него с ней ничего в этом плане не получится, что дело не в ее особой конструкции, а что она его просто не пускает в себя, и что его дер штуцер тут просто не причем. Он тихо подошел к ней с ее стороны постели. Она продолжала лежать в прежней позе. Поцеловал ее в губы:
       - Мне пора! Ты - умница, и я постараюсь тебя разморозить. - Она убрала руку с глаз, и он увидел, что две крупные слезинки уже давно выкатились наружу и удивленно застыли на наспех напудренных к случаю и сильно побитых жизнью и временем щеках. Когда он уходил, она молча прижалась к нему и поцеловала его в шею:
       - Ты прости меня!
       - Я люблю тебя! - не глядя на нее, торопливо произнес он и закрыл за собой дверь.
       Все время, пока он был на работе, они перезванивались, говорили друг другу всякие глупости, радовались друг другу и скучали. Он выбирал моменты, когда сидящие рядом коллеги отлучались и, прикрывая ладонью трубку, шептал в нее всякие давно несвойственные ему слова. Сотрудники были сплошь молодые, вчерашние выпускники ВУЗов и, если бы они услышали, что несет в трубку этот дед, то вполне наверняка вызвали бы "Cкорую". Вечером, по приходе его с работы домой, они снова созвонились, говорили друг другу всякие приятные слова и одновременно с этим искали способа новой встречи. У нее внуки уже были дома и она собирала их ко сну.
       - Знаешь, - сказала она, - а что если ты придешь ко мне сегодня часов в десять? Внуки уже будут спать. А рано утром уйдешь. А?
       - Ты что? - явно перепугался он. - Какой из меня Ромео! А вдруг кто из них проснется и увидит незнакомого дедушку среди ночи? Представляешь себе эту картину?
       - Это все я беру на себя. Ты не волнуйся. Они еще ведь маленькие. Не проснутся.
       - Ничего себе маленькие! - волновался он, - семь и десять лет! Да они сразу все поймут!
       - Ты сам еще совсем маленький, - ласково произнесла она, - всего боишься. Приходи. Все будет хорошо. Как только дети уснут, я тебе позвоню. Хорошо?
       - Договорились, - неуверенно и с тревогой в душе произнес он. - Договорились.
       - Тогда пока? - и она положила трубку. В десять двадцать вечера затрезвонил телефон и на его "Да" он услышал шепот:
       - Спят, приходи.
       - Хорошо, - коротко ответил он, положил трубку и стал торопливо собираться. Одевшись, вышел на неосвещенную площадку, на ощупь запер дверь и также наощупь спустился по темным лестницам во двор. Торопливо, как вор, прошел к соседнему дому и через его подъезд вышел на улицу. Маршрутку ждал минут семь. В столь поздний час в ней он оказался единственным пассажиром. Когда подъехали к знакомому дому, он попросил водителя остановиться. Вышел и по широкому неосвещенному полю перед домом, продираясь сквозь какие-то кустарники, которых днем он и не заметил, осторожно подошел к дому, отыскал необходимый подъезд, вошел и вызвал лифт. Хотя кругом было пустынно, он молил Бога, чтобы с ним в лифте никого не оказалось. Благополучно доехал до знакомой двери. Звонить не стал, а тихонько постучал в железо. На этот раз она точно стояла за дверью и ждала его стука: боялась разбудить детей. Открыла. Как два заговорщика, обмениваясь жестами, они проследовали мимо комнаты, в которой спали дети, на кухню.
       - Не бойся, - прошептала она, наконец. Только что уснули. Набегались. Их теперь и бомбой не разбудишь. Пошли в лоджию. Там пока посидим.
       - А если они все-таки проснутся? - неуверенно спросил он, направляясь за ней.
       - Да не бойся же! Они сюда никак не попадут, чтобы я их заранее не услышала.
       - Хорошо, - он немного успокоился, прошел в лоджию и сел за небольшой изящный дубовый столик, находившийся ровно посередине лоджии. Вопросительно посмотрел на нее.
       - Я сейчас, - ответила она на его немой вопрос и исчезла на кухне. Через несколько минут вошла с бутылкой минеральной воды, двумя маленькими фарфоровыми чашечками и небольшой вазочкой из синего стекла, на которой горкой виднелось фигурное печенье. Все это она поставила на середину столика. Села.
       - Садись поближе, - он взял ее за руку и потянул к себе.
       - Воду, печенье будешь? - ресторанным голосом спросила она и взглядом указала на только что ею принесенное.
       - Я же не в буфет приполз в такую темь, - смеясь, он притянул ее к себе и попытался поцеловать. Она легко увернулась и, глядя ему в глаза, ровным голосом произнесла:
       - Расскажи мне о себе. Как ты эти годы жил. И вообще. Я ведь о тебе почти ничего не знаю.
       - И я о тебе почти ничего не знаю, - в тон ей ответил он.
       - Ну, вот и настало время нам познакомиться, - грустно засмеялась она.
       ... Он начал рассказывать. Сначала неуверенно, путаясь, не ведая, о чем лучше ей рассказать, перескакивая с пятого на десятое, затем все более твердо, более живо. Исподволь стараясь ей понравиться, он, забывшись, вел себя, как пятнадцатилетний мальчишка перед прыщавой подружкой: невпопад хохотал, строил всякие рожи, размахивал руками, изображая всякие смешные и грустные ситуации... Она внимательно смотрела на него, не перебивала, лишь изредка подливала ему в чашку минералку, которую он тут же залпом, не замечая, выпивал и продолжал, продолжал, продолжал... Наконец, он иссяк от усталости и посмотрел на свои наручные часы. Было половина четвертого утра.
       - Я же должен в шесть уйти! - вскричал он. - Боже мой, что же ты меня не остановила! Я совсем с тобой обезумел!
       - Ты должен был выговориться, - мягко взяла она его за локоть. - Пошли спать...
       Они снова, как заговорщики, пробрались на цыпочках в спальню мимо комнаты, где спали дети, быстро разделись в потемках. Раздевались так, словно они вместе проделывали это все эти долгие десятилетия: спокойно и безо всякого стыда друг перед другом. Легли в постель. Молча пододвинулись друг к другу и слились в долгом-долгом поцелуе. Потом он начал целовать ее шею, груди, спускался все ниже и ниже...
       - Ах, - наконец вскричала она сдавленно, - ах, ах! - Она раскрылась, разморозилась, и они надолго слились в полной и всепоглощающей любви... В небольших паузах она жарко его обнимала, жадно целовала в губы и дышала ему в ухо: "Лапочка ты моя родная!"...
       Но, как всегда, в самый интересный момент обязательно должно что-нибудь случиться. Не стала исключением и эта ночь. В самый разгар событий в запертую на внутренний замочек дверь спальни начал кулачками барабанить и вовсю вопить ее не к месту проснувшийся семилетний внук:
       - Бабушка! Бабушка! Бабушка!
       Она мгновенно выскочила из-под своего ночного гостя и метнулась к запертой двери. На ходу схватила какую-то тряпку и, прикрываясь ею, благо в комнате стоял полный мрак, выскочила к внуку, закрывая собой вход в спальню. Затем закрыла за собой дверь и, что-то шепча ребенку, увела его в темное пространство квартиры. Вернулась через несколько минут, легла рядом и, наклоняясь к нему, прошептала:
       - Приснилось ребенку что-то страшное. Отвела его в туалет и снова уложила. Уже спит. - Они продолжили свою неоконченную повесть...
       К шести часам утра, когда ему следовало уже уходить, они оба так и не сомкнули глаз, и он с шумом в голове после этой необычной ночи, наскоро выпив засунутую ею ему прямо в рот какую-то особую таблетку от давления, на непослушных кривых ногах отбыл восвояси...
       Была пятница. Она позвонила ему на работу в середине дня.
       - Как ты? Жив? В твоем возрасте... - Она не договорила, но он почувствовал в ее голосе и некоторую укоризну, и нечто более приятное, что заставляло его сразу забывать все на свете. - Я договорилась с дочерью, что она заберет детей к себе не в субботу, а сегодня. Часа в четыре. У нас с тобой осталась всего одна ночь до приезда твоих...
       - Хорошо, - коротко согласился он. - С работы я сразу - к тебе.
       ... Он плохо помнит события этой волшебной ночи. Он провел ее в хрустальном полусне, в нирване. Утром, придя к себе домой, не раздеваясь, упал на не разобранную постель и проспал без перерыва до пяти вечера...
       В воскресенье приехала его жена. С понедельника они начали встречаться во время его обеденного перерыва в парке, расположенном в десяти минутах ходьбы от места, где он работал. Сидели валетом, тесно прижавшись друг к другу, на какой-нибудь свободной скамеечке и по большей части молчали. В одну из таких встреч у нее носом пошла кровь. Она пыталась от него это скрыть, но он сразу все заметил. При ней никакой сумочки не было, поэтому он быстро вынул из кармана свой носовой платок и протянул ей.
       - Ничего, - успокаивающе сказала она, видя его встревоженный взгляд, - ничего. Это у меня часто случается. Пройдет. - И ободряюще улыбнулась. Платок был весь в ярко-красной крови, она постоянно прикладывала его к своему носу.
       - Давай я "Скорую" вызову! - переполошился он. - Тебе же становится хуже!
       - Ничего, успокойся! Пройдет, я сказала. Сейчас поеду домой. Все образуется. - Он взял ее под локоть и осторожно повел к троллейбусной остановке. Платок она держала постоянно у самого носа. Дойдя до остановки и глядя на подходящий троллейбус, она, улыбаясь, сказала:
       - А ты придешь на мои похороны?
       - Типун тебе на язык! - испуганно отшатнулся он. - Что за черный юмор!
       - Не ворчи, - грустно улыбнулась она, - Через два дня меня отправляют с внуками на все лето на море. Так что теперь увидимся нескоро. Пока. - она прислонилась к его щеке своей и быстро вошла в подошедший троллейбус, все еще держа у носа окровавленный платок. Он увидел, как какая-то пожилая женщина испуганно вскочила со своего места и стала ее усаживать...
       Лето проскочило довольно быстро: целыми днями он работал, ночами мучился от нестерпимой духоты в квартире, мало спал, а днем боролся на работе с перебарывающим его сном. Гнал вперед дни, чтобы поскорей ее увидеть. Потом ушел в отпуск, уехал к дочери познакомиться с новоявленной своей внучкой, возился там с ней, впитывая в себя ее милые детские запахи, гулял с ней на воздухе... Вернулся в самом конце лета, вышел на работу и немедленно позвонил ей. На удивление, трубку никто не брал. Он прозвонил весь день. Она должна была давно уже приехать со своих морей, так как детей надо было готовить к школе. На следующий день он пришел пораньше на работу и сразу же позвонил, пока никого из сотрудников не было рядом. Ответил тихий незнакомый женский голос. Он попросил позвать ее.
       - Извините, а кто ее спрашивает? - дрожащим голосом поинтересовались на том конце провода, - кто спрашивает?
       - Один ее давний знакомый, - раздраженно ответил он на неподобающее, по его мнению, любопытство.
       - А ее нет уже полмесяца как, - разрыдалась трубка. - Скоропостижно умерла.
       - А! - сильнейший спазм сдавил ему горло, и он никак не мог с ним ничего поделать.
       - Алло! Алло! - рыдали на том конце, но он так и не смог ни слова произнести. Трубку положили.
       На следующий день он отпросился с работы, поехал к ее дочери, узнал, где похоронена ее мать и тотчас же поспешил на кладбище. Ее могила была еще свежа, вся в цветах и с ее большим портретом в черной траурной рамке в изголовье. На мир глядели ее огромные черные грустные глаза, глаза, которые не давали ему покоя всю его долгую нелегкую жизнь и которые так не во время, так... Он даже думать не мог об этом: его душили слезы... Так навеки закрылись...
       Он упал на сырую землю перед ее портретом, упал вместе с охапкой принесенных с собой цветов среди венков и простых букетов, судорожно обнял небольшой бугорок земли, под которым покоилась его короткая и такая длинная любовь, и громко, не стыдясь, зарыдал. Зарыдал, как рыдают маленькие дети, никогда не понимая, куда и зачем навсегда уходят их близкие...
       Придя домой, он натолкнулся на вопросительный взгляд жены, которая после небольшого замешательства беспокойно с  неподдельной тревогой спросила:
      - Ты что, плакал? Что произошло?
       И он всё рассказал. Он был не в себе. Его здесь просто не было. Он был ещё там, с ней, у её могилы...
       Жена опустила голову и долго-долго молчала. Потом, исподлобья посмотрев на него, мрачно, с хрипом в горле, произнесла:
       - Занятная история. Очень занятная... Что же мы дальше-то с тобой будем делать?
       - Не знаю, - вяло ответил он. - Ее нет. И я уже умер...
      
       *_____
       Ун уомо - один человек (итал)
      
       05.09.2001 г. Кишинев