Три женщины

Он всегда стеснялся раздеваться перед женщиной. Стеснялся своего тела, в особенности – члена.
Это было странно. Странно – потому, что переживать, комплексовать ему было не из-за чего. Он осознавал это рациональной своей частью – той, что пеняла ему, если он был не прав или щекотливым шепотом подсказывала, как повести себя в трудной ситуации.
Туловище представляло собой вытянутую трапецию – то есть, было той самой формы, которая, теоретически, привлекает женщин. Телосложение в целом ближе к эктоморфному (худощавому то есть), но кость – широкая. Мышцы, благодаря относительно регулярным физическим нагрузкам, пусть и не поражали своими размерами, но, скажем так, просматривались.
Член – больше среднего. Гораздо больше. Первая подруга, с которой довелось почувствовать себя мужчиной, стервой оказалась. Поначалу все восхищалась его размерами, а потом, когда он начал было испытывать к ней некой подобие душевной привязанности, принялась регулярно повторять, что ее кисуле больно. Так и говорила:
- После тебя у меня кисуля болит. Ты аккуратнее, что ли.
Видимо, надеялась таким образом вызвать у него чувство вины. Потому что, как и любая стерва, знала – легче всего управлять мужиком, который испытывает чувство вины по отношению к своей бабе. Не учла только, что рано или поздно любому мужику (если уж не совсем тряпка) захочется этот балласт скинуть. Что он и сделал. Однако переживание по поводу «слишком большого» какое-то время еще жило, мефистофелевским тенорком напоминая о себе в самый неподходящий момент.
Спустя некоторое время и несколько партнерш (ни одна из которых не пожаловалась на его размеры) он успокоился. Но в целом стеснение своей наготы никуда не делось. Было оно и сейчас, сидело где-то внутри, несмотря на кромешную – если не считать одинокого фонаря за окном – темень; невзирая на выпитое пиво и водку.
Кровать примыкала вплотную к окну – точнее, к батарее. Он подолгу рассматривал Юлькино лицо, словно ждал чего-то, пытался прочесть что-то по нему; и вот, спустя некоторое время, лицо начинало меняться. Его всегда удивляло, как преобразовываются лица женщин во время секса. Словно на них раскрывались все поры, слетала тщательно прилаженная с самого утра маска равнодушия. Глаза блестят; это почти слезы. На носике, вокруг рта выступает легкая испарина. Пот заполняет пересекающую лоб морщинку. Заглядевшись, забывшись, он ненадолго вырывался из душных объятий своей стеснительности. Принимался двигаться быстрее. В такие моменты дээспэшная спинка начинала биться о стальную ребристую поверхность батареи. Он понимал, что сейчас может кончить, и стремясь отвлечься, начинал смотреть на фонарь. На то, как в падающем конусе света беснуются снежинки.
Когда все закончилось – когда выкинутый в форточку гондон устремился вертикально вниз, опережая снежинки, а он сидел, по-турецки скрестив ноги, прислонившись спиной к ковру – Юлька что-то сказала. Он не сразу понял, что это был вопрос. Звуки доносились из-под одеяла – глухо, нечетко, словно сквозь воду.
- А?
- Я говорю, ничего, если ты сегодня домой поедешь?
Она попросила о таком первый раз.
- Да ничего. Я сам думал идти. Завтра пораньше встать надо.
- Ты мог бы утром поехать от меня. Сам знаешь.
- Знаю.
- Просто сегодня – никак. Хочу побыть одна. - в ее голосе слышались оправдательные нотки. Почему-то это раздражало.
- Хорошо.

Ступив с крыльца на обледенелую площадку перед подъездом, почувствовал, как левая нога уходит в сторону. По-акробатски раскинув руки, еле удержал равновесие. Застыл в таком положении – с отведенной в сторону ногой, с раскинутыми руками – и получил в лицо порцию снежной крупы.
Засунул руки в карманы. Зашагал. В такие моменты очень важно было чем-то занять свои мысли; не отдавать себя, свой внутренний мир, этому холоду. Не позволять кусачим порывам забраться под куртку, под свитер, под майку. Не дать им отыскать там мельчайшие поры, сквозь которые они могут проникнуть внутрь – в кровь, в клеточную структуру.
Он выстраивал между собой и окружающим холодом оборонительный вал, размышляя о политике, музыке, религии, экономике. Прыгал с одной темы на другую. Шагавший рядом воображаемый собеседник молча похрустывал февральской известкой и кивал.
Девочку встретил, уже почти добравшись до остановки – то есть, проходя мимо магазина с сохранившейся с советских времен вывеской: «Универмаг». Она стояла – точнее, сидела – у входа. Несмотря на  холод и желание поскорее попасть в какое-никакое, а все же тепло маршрутки, сбавил скорость, с семенящей полурысцы перейдя на размеренный прогулочный шаг.
Она сидела и ждала мать. Он знал это, потому что ни разу не видел девочку без матери. Потому что мать всегда была рядом. Сейчас, видимо, она зашла в магазин.
«Долго, интересно, ждет?» - думал он, боковым зрением уловив выскочившую из метели «Газель». Понял, что опоздает. Пальцы в перчатках замерзли и принялись болеть острой режущей болью. Словно кто-то чиркнул по подушечкам раскаленным лезвием.
Следующая маршрутка будет минут через десять. Поняв, что ничего не теряет (какая разница – курить у магазина или на остановке?), спрятался в закуток у самого входа, аккурат напротив нее. Достал пачку. Вытряхнул на свет божий белый цилиндрик. Прикурил. Делая первый затяг, почувствовал, как в заполненные ледяным воздухом легкие проникает сигаретный дым. Почему-то представил свои легкие промерзшей ржавой кастрюлей, в которую кинули горящую тряпку. В очередной раз подумал: «Бросать надо».
Она сидела напротив. Зеленая вязаная шапочка. Шуба. Такую он последний раз видел у матери лет пятнадцать назад (сохранилась с советских времен). Мех – синтетический. От кусачего ветра не спасет. Из-под шубы выглядывают безжизненные ноги в толстых коричневых колготках.
Валенки.
И варежки. Точнее, их отсутствие.
Он докурил сигарету. Вынул еще одну.
Заметил, как мимо остановки пролетел – теперь уже не останавливаясь – очередной микроавтобус.
Поглядел на часы. Двадцать три – десять. 
Через пять минут будет еще одна «Газель». Потом – все. Придется топать пять кварталов пешком.
Он ждал, когда из магазина выйдет мать девочки. Выйдет, возьмется за ручки девочкиного кресла и повезет дочь домой. Потом они обе растворятся в темноте и вьюге, и тогда он продолжит свой путь домой.
Он никогда не отличался альтруизмом. Равно как нельзя было его назвать и законченным эгоистом. Он был – обычным. Не черным. Не белым. Как-то раз откопал в «Откровении Иоанна богослова» фразу: «О, если бы ты был либо холоден, либо горяч!» Прочитав ее, понял, что не относится ни к тем, ни к другим.
Ни к добрым, ни к злым.
Ни к левым, ни к правым.
Ни к хорошим, ни к плохим.
Ни к холодным, ни к горячим.
И ему сделалось жутковато.
И сейчас он, глядя на девочку, думал не о том, что она замерзает. Нет.
Он обратил внимание на висящую на двери табличку:
«Время работы: с 10-00 до 23-00».
Значит, если бы мать была внутри, она бы давно уже вышла.
Словно в подтверждение, внутри один за другим начали гаснуть продолговатые лампы дневного света, погружая в полумрак торговые ряды.
Он смотрел на руки девочки, которые она, несмотря на с каждой минутой звереющий мороз, держала поверх одежды. На бледные пальцы.
Думал о том, что, если мать не подойдет, девочке придется катить кресло самой. Крутить колеса.
Мимо остановки мягко, почти бесшумно профырчало-прошелестело очередное маршрутное такси.
Последнее.
Теперь – пешком. Только вначале надо решить с этой девочкой.
Он посмотрел на часы. Да, все верно. Двадцать три – пятнадцать.
Ни одна здравомыслящая мать не оставила бы ребенка одного на пятнадцать минут. То есть на пятнадцать – это как минимум. Он ведь не знает, как давно мать зашла внутрь.
Он думал о том, как девочка будет спускаться с наполовину заметенного крыльца; как будет ехать по дорожке, которая уже сантиметров на пятнадцать занесена снегом.
В детском саду однажды на спор прислонился языком к металлической трубе. Все бы ничего, если бы не пятнадцатиградусный мороз. Язык потом долго болел. Принимать пищу приходилось в разжиженном виде через соломинку. Он запомнил эту боль, этот страх – когда ты стоишь, обдуваемый всеми ветрами, а твой язык примерз к металлу, почти врос в него.
Девочка смотрела на него, опустив голову на бок. Ее взгляд ничего не выражал. Ну, то есть почти ничего. Типичный взгляд умственно отсталого ребенка.
Он представлял, как голые пальцы девочки будут обхватывать приваренные к колесам кресла, раскалившиеся на морозе обручи. Как на металле будут оставаться бурые следы. Прямо как тогда, на трубе - после того, как он, собрав в кулак всю волю, дернулся – и освободил язык из ледяного плена. 
Принял решение. Подошел к ребенку. Сел перед креслом на корточки. Посмотрел в глаза.
- Привет. Где твоя мама?
Девочка молчала. Смотрела куда-то вверх. Уголок рта чуть приподнялся. Он решил, что это улыбка.
Говорить бесполезно, подумал он. Надо отвезти ее.
Куда?
Вопрос на штуку баксов.
Ладно. Для начала - на остановку. Там можно спрятаться от ветра. А потом - видно будет.   
Обошел кресло. Взялся за ручки. Налег всем весом. Чуть-чуть, словно для порядка, посопротивлявшись, кресло набрало скорость. Колеса пружинисто соскочили с невысокого, наполовину заметенного крыльца и принялись резать похожий на муку снег.
И тут она завыла.
Вначале он подумал, что это вьюга. Потом крик набрал силу, сделался ниже. Он вдруг подумал о далекой Африке.О лягушке-быке, рев которой,говорят, слышно за несколько километров.
Девочка тянула одну бесконечную ноту. Казалось, она даже не делала пауз, чтобы вдохнуть воздух.
- Анечка! - крик из-за спины. И тут же - еще один. - Ты куда ее тащишь?
Мать - дородная баба лет сорока, с большой коричневой сумкой - вынырнула из-за угла магазина.
Вдруг он вспомнил, что за углом находится круглосуточный комок. Знал, что "комок" - в данном случае неподходящее название. Но именовать приземистое строение, в котором торгуют водкой, макаронами и сигаретами, "павильоном", не поворачивался язык.
Видимо, поняв, что в "Универмаг" она уже не успевает, мать отправилась в комок. Только дочку-инвалида почему-то оставила у входа в большой магазин. 
От шагнул в сторону. Мать, не отрывая от него злобного взгляда, ухватилась за ручки кресла. Рявкнула:
- Сейчас милицию вызову.
- Я думал, ее здесь бросили. Хотел до остановки довезти.
- Это что я, по-твоему, родную дочь брошу?
Покатила кресло, на ходу успокаивая воющего ребенка:
- Ничего, Анечка, сейчас на Роналду посмотрим.
Мать подкатила кресло обратно, к крыльцу. Затаскивать не стала.
- Вон, смотри. Вооон он!
Вой прекратился.
Щурясь от обжигающей лицо снежной известки, он разглядел на стене входа плакат с Криштиану Роналду. То есть прямо за тем местом, где он стоял. Получается, то, что он принял за  отсутствующее выражение на девочкином лице, таковым не являлось. Она, наоборот, прилагала все усилия, чтобы разглядеть плакат. Хотя бы краешек. То, что не закрывала его спина.
- Вот и оставляй тебя после этого - на Роналду посмотреть, - смягчившийся, с теплыми нотками, голос матери. Он почему-то был уверен, что девочка улыбается.
Развернулся и зашагал.

Дома, раздевшись, не полез в ванну - как делал это обычно, приходя с мороза. Включил телевизор и долго щелкал каналами. Потом отложил пульт. Прошел на кухню. Там, на полочке над холодильником, стояли мамины иконки и лежали молитвословы. Взял первый попавшийся - тот, что был сверху. Перелистнув несколько страниц, нашел то, что нужно.
Последний раз он слышал эти слова в детстве.
В падающем из окна свете фонаря начал тихо читать.
- Богородица - дева, радуйся...
Зачем читал? Если бы его спросили, он бы не смог ответить. Ни холодный, ни горячий, он по-детски хотел лишь одного.
Чтобы. Все.Было. Хорошо.
Если бы спросили: что именно - все? - он бы тоже не смог ответить.
Пока читал, на стекло несколько раз налетали порывы ветра.
Закончив, положил книгу на место. Прошлепал в свою комнату.Провалился в кромешный, целительный сон без сновидений, словно весь день таскал мешки с цементом.
За пять кварталов от него ворочавшаяся в кровати Юлька перевернулась на спину. Глядя в потолок, четко для себя решила: "Никаких абортов. И Пашке надо обо всем рассказать".
В соседнем с Юлькой доме маленькой девочке приснился Криштиану Роналду...
21 июня 2010г.