Госпиталь II

Только задним числом я отметил, сколь сочувственные лица были у всех, когда меня переводили в госпиталь. Скорее всего, под "кратким курсом окончательной реабелитации, который скорее является формальностью, нежели необходимой мерой и от которого при желании можно отказаться и вовсе" (как скзала врач) подразумевалось что-то совершенно другое. Меня обманули. Вероятно просто для не пугать по-напрасну перед лицом неизбежного. Неужели я был неизлечимо болен? Настолько, что меня уже не надеялись спасти и под видом реабилитации отправили в некий пансионат для смертников? Что за нелепые мысли. Столь абсурдные, но вместе с тем назойливые. Они и всевозможные их вариации вместе с различными мрачными прогнозами мучали меня в то время, как я лежал в тишине ночной палаты. Мои соседи во сне не двигались и почти не издавали звуков. Их дыхание было чрезмерно тихим. Лишь приглядевшись я понял причину того - они дышали через специальную медицинскую апаратуру, коей были обставленны со всех сторон, буквально забарикадированны в своих углах палаты. Чтобы хоть чем-то себя занять и отвлечся от неприятных размышлений я попытался заснуть. Но этого никак не удавалось. Тогда я начал смотреть в зарешётченное окно и к своему неудовольствию понял, что стекло в нём было закрыто картиной изображавшей ночной двор больницы, похожий на сад который я видел по пути. Несмотря на художественную достоверность и красоту картины, я был недоволен в силу того, что даже время суток не мог знать достоверно, а от того не имел ни малейшего представления о том, как долго мне ещё томиться в неведеньи. Эти лампы дневного освещения, источающие тусклый свет, могли гореть здесь целые сутки. Предположение на первый взгляд несуразное, но тем не менее не было ничего достоверно его опровергавшего...

Вероятно шок от потери обоих ног оказывал на меня странное воздействие. Несмотря ни на что, именно тогда когда я уже отчаялся в своих попытках удти в царство снов - я заснул. Несколько раз просыпался, снились какие-то бредовые кошмары. Сон был очень чуткий. Казалось мой организм мне помогал тем самым скоротать ожидание. Когда в палату, тихо ступая, едва ли не крадучась, вошла санитарка я проснулся несмотря на все её меры предосторожности. И чтобы не упустить возможности, я сразу же позвал её. По-началу она возилась с апаратурой одного из моих соседей (что-то записывала с датчиков, проверяла) и делала вид, что не слышит, несмотря на то, что я едва ли не срывался на крик. В конце-концов, делая вид, что случайно проходит мимо, она нехотя завернула в мою сторону. Мне на руку опять опустилась рука и умоляющий взгляд красноречиво просил меня не делать шума. Ну уж нет! Эти изверги мне ноги отрезали без какой-либо видимой причины, а я должен покорно лежать и молчать?! Как вообще они могли такое со мной сделать без моего согласия?! Наверное они все просто ненормальные! Но добился я лишь того, что она дрожащими руками спешно ввела сильное успокоительное в катетер вставленный в мою левую руку. Я как мог протестовал и старался добиться должного внимания, какого-то объяснения происходящего, но спустя весьма непродолжительный срок уже крепко спал...

Так прошло наверное несколько суток. Я всё более впадал в отчаяние. Мне никто ничего не объяснял, как бы я того ни требовал. Впрочем, из всего персонала госпиталя я видел одну лишь санитарку, которая изредка наведывалась в палату, не обращая на меня никакого внимания. Она меняла мне утку (порой приходилось по несколько часов лежать рядом с посудиной полной испаржнений, пока она наконец не приходила) и что-то сверяла в показаниях датчиков апаратуры моих соседей по палате, которые за всё время моего пребывания в этом месте ни разу не проснулись. Я никак не мог понять, что с ними не так, и несколько раз даже умышленно пытался разбудить одного из них - что не дало никаких результатов, лишь прибежавшая санитарка в очередной раз отправила меня в царство глубоких снов. Она всегда так делала, если слышала, что я шумел. Время от времени она вводила мне успокоительное без причины, просто так. Тогда я впадал в состояние наркотического бреда и видел чудные сны. Поскольку безсознательное состояние едва ли не превышало по своей продолжительности осознаное - я даже примерно не мог определить, сколько времени пробыл в госпитале. Быть может остальные обитатели палаты также много спали и мне просто не удосуживалось проснуться с ними в одно время? А что если каждый из нас, изредка просыпаясь, мнил остальных вечно спящими? Впрочем против этой версии говорили некоторые отличия между мной и ими. Меня не окружало такое количество всевозможного медецинского оборудования, какое было вблизи них и почему-то я ни разу не видел, чтобы им меняли утки. Также мне казалось, что у них ещё были ноги. Во всяком случае у того, кто лежал напротив меня пролядывались очертания ступней из под одеяла. Но что, чёрт побери, происходило в этом месте? Почему санитарка как я ни старался завести разговор, всегда неизбежно меня игнорировала? Но надо было отдать ей должное, свою малоприятную работу она всёже выполняла исправно - меняла утки, пакеты с жидкостью на капельнице и когда заставала меня бодрствующим приносила еду. И если быть до конца справедливым, в её служебные обязаности не входило объяснение пациентам происходящего с ними и вообще выдача каких-либо справок. Быть может даже медицинские предписания и вовсе строго запрещали ей установление даже самых ничтожных личных контактов с пациентами, поскольку это могло помешать безпристрастному професиональному выполнению её служебных обязаностей. В таком случае мне наоборот следовало радоваться, что ко мне приставил столь квалифицированного сотрудника медицинской службы, чётко выполняющего свои задачи, вопреки моему неподобающему поведению. Словно в подтверждение этих идей, я однажды нашёл на тумбочке рядом с моей койкой небольшой лист озаглавленный как "Кодекс и Правила Поведения Пациента Мемориального Госпиталя Имени ..." (последнее слово нельзя было разобрать из-за сильной потёртости этой старой пожелтевшей бумаги. Текст был выполнен похоже на старинной печатной машинке). Из этого кодекса следовало, что пациентам ни в коем случае нельзя делать следующие вещи - подниматься с постельного места, мешать работать медицинскому персоналу разговорами, шуметь и самовольно менять что-то в медицинском оборудовании. Были и другие весьма странные запреты, в суть которых я не стал вникать из-за того, что мне было трудно читать. (сказывалось пагубное воздействие частого введения успокоительного... Мне было трудно концентрировать внимание на чём бы то ни было). Когда я прочёл лишь самое начало листа (и из него уловил лишь основные моменты) сонливость начала меня одолевать и я отложил бумагу, решив подробно ознакомиться с её содержимым, когда проснусь, но потом её уже не было...

С тех пор как документ именуемый кодексом пациента подтвердил мои опасения по поводу того, что я вёл себя неподабающим образом - я оставил свои попытки навязать беседу санитарке. Более того, я, как это и рекомендовалось правилами, старался "лежать неподвижно и дышать как можно менее глубоко", когда входила санитарка, чтобы это "не причинять лишнего волнения и стресов медецинскому персоналу" (цитаты которые я отрывочно помнил из того самого ветхого потрёпанного листка). Санитарка это сразу заметила и в её взгляде теперь, вместо тревоги и недовольства, чувствовалась благодарность и теплота ко мне. Она стала гораздо чаще заходить палату и перестала вводить мне успокоительное. (но продолжала делать иньекции каких-то лекарств). Мне стало ясно, почему мне раньше приходилось подолгу лежать с переполненной уткой - это вовсе не являлось халатностью со стороны санитарки, ( наоборот она выполняла свои обязаности наилучшим образом и делала даже больше чем от неё того могло требовать самое придирчивое начальство, работая в крайне неприятных условиях, которые я по своему невежеству создавал этой прекрасной девушке) а моё собственное недозволение ей выполнять свои обязаности, выражающиеся в виде моей настырности, шумливости, и стоящее санитарке немалой потерей нервов и личных потрясений. Но благо, теперь, я был осведомлён, как подобает вести себя пациенту столь престижного госпиталя и более не мешал ей работать. И невооружённым глазом была видна та сильная разница, между прежней неохотой санитарки входить в палату где я лежал и её вернувшейся радостью от выполнения любимой работы. Только прекратив эгоистичное отношение к ней, я понял насколько она добра и любит заботиться о людях...

С тех пор как мне прекратили регулярно давать успокоительное, я получал трёхкратное дневное питание и смог нормально вести отсчёт дней. Я просто считал по получению каждого ужина - один, два, три, четыре... Насчитал сорок восемь. Еда здесь была обычная, как и выдают в больницах. Нельза назвать особо хорошей, но лучше чем в одинадцатой городской больнице. Когда я насчитал пятьдесят, санитарка однажды вошла в палату лишний раз (обычно она заходила двадцать раз в сутки, похоже в строго определённое время) и принесла картину, которую повесила напротив моей койки так, чтобы я мог видеть. На картине было видно здание госпиталя и окружающий его сад с высоты птичьего полёта. Я ещё больше удивился тому, насколько сильно оно похоже на средневиковый замок или загородную виллу аристократичего рода стилизованую под оный. Роскошь дополнялась прекрасным садом, раскинувшимся вокруг. В саду было множество яблонь (я видел пока ехал), кустов сирени, различных других гораздо более экзотичных цветущих растений, всевозможных беседок и скамеек, несколько декоративных озёр с перекинутыми через них крошечными мостиками и даже мраморные статуи, каждая из которых была ценным произвединием искусства. Наверное было настоящим счастьем пребывать в этом госпитале в качестве работника - поскольку это давало право свободно перемещаться по тому прекрасному саду. И в своих фантазиях (которые уже давно заменяли мне жизнь) я видел, как та самая санитарка выкатывает меня в инвалидном кресле на каменные дорожки сада и возит по его бесконечным просторам, показывая всё новые и новые чудные достопримечательности этих мест, которые столь прекрасны, что не поддаются словесному описанию...

Я насчитал семьдесят пять, когда однажды вечером, очевидно после окончания смены, знакомая мне санитарка нанесла неформальный визит. Она по прежнему была в медецинском халата и чепчике, только теперь, самую малость, приспустила марлевую повязку. В ходе разговора, она, осмелев, окончательно её сняла. Она объясняла мне, что вопреки её личным желаниям, кодекс работников, запрещает установление санитарками какого-либо личного контакта с кем-то из пациентов и поэтому она обращается ко мне лишь на свой страх и риск. Я ответил, что прекрасно это понимаю и не понимал лишь в начале по своему досадному невежеству, причиной которого было моё невольное незнание правил. Я искренни извинился за все те неудобства которые ей предоставил и она по секрету призналась мне, что в результате моих выходок, она частенько пряталась в служебном туалете и подолгу рыдала навзрыд. (лишь валерьянкой приводила себя в порядок и заставляла выходить) Но она ни в коем случае не держала на меня зла и хотя мне всёже следовала изначально знать правила, и даже моё незнание ни в коей мере меня не оправдывало, она не может на меня злиться после того, каким замечательным пациентом я стал. Санитарка говорила, что писала обо мне в письмах своим родителям, рассказывая о том, как недвижно я лежу когда она входит и сколь незаметно приподнимается моя грудь при дыхании (так незаметно, что если не приглядыватья и вовсе не видно!), что я выгляжу так солидно и лишний раз внушаю ей гордость за работу в этом замечательном мемориальном госпитале. (тут она сделала поправку на то, что разумеется моя скромная персона никакой гордости ей не внушает, но предписания кодекса пациентов, воплощённые в моём исполнении делают меня чем-то вроде их аватара, воплощения в нашем мире - а это не может не внушать трепета благоговения её как медсестры и как человека). Далее она поведала о том, что по сути до сих пор общалась со мной лишь как представительница госпиталя, тоесть как должностное лицо, но одновременно в этом проглядывалась и тень личного отношения, совсем незначительная (но даже это было чем-то совершенно необыденным) - это пока выразилось лишь в том, что когда нужно было выбрать в какой палате разместить картину по приказу старшей медсестры (которой в свою очередь приказал младший помошник заведующего отделением, а тому ещё кто-то больший... возможно даже сам главный врач стоял в начале путешествия этой картины) она выбрала именно мою палату. Разумеется сыграло роль и то, что во всём больничном крыле которым она заведовала я был единственным пациентом не находящимся в коме. Но это никоем разом не придавало моей персоне как пациенту какого-либо большего значения. Главенствующим фактором была та самая тень личного отношения, которая проскальзывала в её профессиональном отношении ко мне. И если бы не она, то санитарка даже и не подумала бы о том, чтобы делать какое-либо отличие между живыми и полумёртвыми в выборе палаты размещения картины. Да, если бы она повесила картину в первой попавшейся палате ( как того и велела старшая медсестра) и это оказалась бы палата в которой были лишь пациенты находящиеся в коме - это бы ничем не отличалось от того, что она разместила данное творение на моё обозрение. Это не играло никакой роли, поскольку главенствующим было само задание - "разместить картину в палате с пациентами". (а тот аспект смогут ли эти пациенты видетьк картину играл роль только для людей не имеющих даже малейших представлений о смысле свода правил госпиталя). И более того, если бы старшая медсестра хоть на секунду заподозрила её в том, что выбор палаты хоть в ничтожной мере зависил от внешних факторов - могли возникнуть большие проблемы, поэтому мне следовало вычеркнуть этот мимолётный эпизод из своих воспоминаний, ежели какая-либо инспекция из врачей случайно забредёт в мою палату (что маловероятно) и обратив на меня внимание (что ещё менее вероятно в силу моей незначимости в маштабах столь громадного госпиталя) будет задавть какие-либо вопросы. Я ответил, что всё это прекрасно понимаю и ей не следовало беспокоится. Я хотел было задать давно мучащие меня вопросы, касательно моего лечения, но не успел. Медсестра сказала, что ей пора идти и понадеялась на то, что наша небольшая беседа не даст мне повода вести себя неподобающим образом и считать отношение ко мне обособленным. На этом она ушла прочь...