ТЁТЯ НЮРА

   
     Из кабинета врача она едва вышла, неловко и осторожно перешагнув давно стоптанный тысячами ног низенький порожек. Туда уже вошел новый пациент, и дверь за ним закрылась, а она все еще беспомощно топталась, сжимая в кулаке несколько разномастных листочков… На лице ее застыли недоумение и какая-то детская обида…
     - Что, бабулечка, может помочь надо? – Молодая женщина шагнула ей навстречу от стульев у стены.
     А тетя Нюра, словно только и ждала этого, тут же протянула ей исписанные листочки и сбивчиво пожаловалась:
     - Ведь ходить вовсе не могу, уж какой день без хлебушка дома сижу, а в больницу не кладут…Я уж так просилась!
     Помочь-то мне вовсе некому, одна я… Зря видать эту докторшу бабы хвалили, говорили, к невропатологу ступай, кроме нее никто твою спину и глядеть не станет. А что толку, что она поглядела? Вон, клизму зачем-то прописала… Что к чему? У меня же не живот болит, у меня спина отказала…
     А я за талончиком к этой докторше едва доползла, да чуть не с ночи в очереди в регистратуру маялась, - а все зря, не хочет она меня в больницу… - В глазах ее, голубых и каких-то по-детски наивных, закипали слезы, готовые скатиться по светлым морщинкам ее круглого доброго лица. Да и весь облик ее был каким-то мягким и уютным. Голову и округлые плечи покрывала светло-серая пуховая шаль, большая и добротная. Из-под нее выглядывала хорошая шерстяная кофта, одетая поверх опрятного клетчатого платья – Была она похожа на добрую старую няню.
     Тем временем, женщина быстро перебирала листочки…
     - Бабулечка, так вы зря так расстраиваетесь, тут вам все, что надо, выписали! Это вот лекарство, это уколы, чтобы боль снять, это на рентген направление, а это – на клизму, без этого рентген не получится… А уж потом, по снимку, будут решать и про больницу, как вашу спину лечить.
     Они вместе присели на стулья… Слезы у тети Нюры высохли сами собой, обида мало-помалу улеглась, и они разговорились…

     - Одна я на белом свете осталась, как перст. Пока в цехе работала, вроде кому-то нужна была, а теперь никто и не вспоминает, никому не нужна… А ведь тридцать семь лет на станке простояла, сколько вагонов тех железок через эти вот руки прошло!
     Она показала свои руки – были они маленькими, хрупкими, - не верилось, что тонны ржавых прутков, километры их, пропущены через эти пальцы с изувеченными суставчиками миллиметр за миллиметром…
     - Токарем я была, всю жизнь на одном станке заготовки резала… Счету нет,  сколько испластала я тех прутков!
     Еще и на пенсию не сразу пошла, а три года переработала, квартиру дожидалась…
     Ну, дождалась, дали вот!
     Уж как я рада была, сказать не могу! Да только радости от нее мало оказалось…
     Дом новый, этажей много, лифтов сразу два ходит… А моя-то квартира возле самого лифта, - день и ночь покоя нет, то двери брякают, то сам он гудит…
     Да и стенки у меня, от трясучки этой видать, все трескаются и разваливаются… Ремонт бы надо делать, а сил уже нету, не могу я. Да и холодная квартира-то… Батареи из каких-то тоненьких железок сделаны, греют плохо… А в окнах щели чуть не в палец, дует в них, хоть затыкай, хоть не затыкай… Летом еще ладно, а зимой – хоть не заходи…
     Да куда денешься?
     Я и в жилконтору ходила, да толку нет. Говорят, они ничего сделать не могут, - не хотят, видать…

     Тетя Нюра рассказывала о своих бедах охотно и как-то беззлобно, видно давно смирившись со своей долей такой беспомощной и совершенно бесправной старой женщины, выброшенной жизнью на, безрадостный для нее, пенсионный берег…
     Женщина терпеливо слушала эту грустную повесть и пыталась по крохам восстановить всю жизнь тети Нюры.
     Как случилось, что она так одинока, так никому не нужна – эта добрая и тихая старушка?

     В работящей деревенской семье была она самой младшей.   
     Голубоглазая, белоголовая девчушка росла тихой и застенчивой, ее любили и баловали все – и мать с отцом, и старшие братья. Так бы она и прожила там всю жизнь, да война все перевернула. Отца и братьев призвали на фронт сразу. Остались они с матерью вдвоем, да тоже не надолго…

     Нюре было тогда уже четырнадцать, и ее, вместе с другими ровесниками, мобилизовали в трудармию. Увезли из зауральской деревеньки, словно с корнем из родной земли вырвали. Не пришлось ей уже вернуться в родной дом – не к кому было…
     Отец погиб первым, где-то под Рязанью. Мать не пережила, когда пришла похоронка… Чужие люди, соседки, закрыли ей глаза и опустили в сырую могилу… Нюре тогда даже и сообщить не смогли. Только после войны она на могилку к матери съездила поплакать.
     Два брата тоже погибли один за другим: один под Курском в танке сгорел, другой, уже раненый, под бомбежку с полевым госпиталем угодил.
Эти горестные вести с войны долго плутали по свету, пока доходили до нее… А она все еще ждала писем от живых…
     И только старший брат уцелел за войну и не забывал ей писать. Но от семьи он отошел еще до войны, - поехал учиться, женился и осел в большом городе. Оттуда и на фронт ушел. Нюра давно его не видела и знала больше по фотографиям да письмам, что он жив, и во фронтовой газете пишет про наши бои…

     - Как в трудармии было? – переспросила она…
     - Да как, трудно, конечно… Да тогда кому легко–то было? Все кругом горе мыкали…
     В деревне нашей и то чуть с голоду не помирали, что уж про нас, в городе, говорить… Жили в бараках, спали на нарах, работали на стройке, - цеха строили для завода, что из-под немца успели вывезти, эвакуировали…
     Сперва мы там пол ровный делали… Еще ни стен, ни крыши, а на пол станки уже ставят, провода к ним подцепляют… А мы скорее стены вокруг строим… Станки уже вовсю работают, - а уже морозно, и снег летит, - а крышу еще только налаживают…
     Торопили нас очень. Да мы и сами понимали, не жаловались. Так и работали от темна до темна, пока не достроили…
     Покормят нас еще затемно, чтоб к рассвету на место успеть, да там еще в обед… Кормили как? С голоду умереть не давали: и хлеб, хоть и плохой, был, и супчик горячий… Пусть и не досыта, да чего еще-то? Солдатам на фронте нужнее нашего поди было, мы же понимали… Никто не жаловался на еду, только отощали все, костями гремели…
     Потом меня в цех работать взяли, выучили на токаря… Так я и осталась на заводе до сих пор.
     А уж как победы ждали! Уж как радовались! Думали-мечтали, вот кончится война, и заживем…
     Дурочки были… Чего там заживем, когда кругом разруха, да женихи наши, почитай, все на войне полегли… Мне уж девятнадцатый шел, когда война кончилась… Кто побойчей-то был из девчат, так те себе хоть ребеночка родили, теперь уж и внуков нянчат…
     А я тихая была, не насмелилась.
     Да и кто на меня поглядит? Одеть было нечего - только то, что в трудармии выдали… Не в телогрейке же по свиданкам  бегать. Да тогда многие девчата так жили, как я…
     Всю жизнь потом я в общежитии жила: сначала в большой комнате – нас там восемь девчат жило: а уж потом, когда мне лет сорок было, я до двухместной добралась…
     Так вот и жила всю жизнь – цех да общежитие…
     И добра-то нажить не сумела, там все казенное было. Купил бы свое, да девать некуда. А теперь вот и квартира есть, и денежек у меня припасено немного, так купить ничего не могу, - ни мебели нет, ни холодильников, ни телевизоров… Беда просто!
     Женщина живо представила ее полупустую, холодную квартиру с потрескавшимися стенами и облупившимся, щелявым полом…
     Почему-то не стали теперь делать, обязательный раньше, послеосадочный ремонт новых домов. А как осилить такое одинокой и больной старушке, которая никогда ничего не умела требовать для себя, да и куда обратиться, толком не знала…
     Не научила ее этому жизнь в казенных общежитиях.

     А тетя Нюра тем временем продолжала:
     - Спина у меня заболела, а тут по телевизору стали Кашпировского показывать… Соседки говорили, что многим сильно помогает! Уж как бы мне надо было поглядеть, может и прошла бы спина-то, так телевизора у меня нету.
     Пошла к соседям… Куда ни попрошусь, все не ладно: одни уходить собрались, у других ребеночек болеет, а третьи говорят, что телевизор у них что-то барахлит… А живут богато, ковры у всех… Только одна меня и пожалела, пустила – молоденькая, малыш у нее. А в квартире, не то, что у тех, где ковры кругом, а как у меня же, грешной, почти пусто…
Так вот она и пустила, и усадила, и чаем угостила
     Спасибо ей, доброй душе! Правду говорят, что сытый голодному не товарищ!
     Так вот и живу…

     - Брат-то как? Да помер он, уж лет десять прошло теперь… Только фотографии и остались на память от него. Да племянник есть, где-то в закрытом городе живет,- я с ним и не виделась.
     А фотографии часто гляжу и все удивляюсь, до чего же война человека меняла, не узнать…
     Она умолкла, даже не заметив этого… Мысли ее обратились в далекое прошлое, а перед глазами, словно живые, поплыли знакомые образы…
     Вот брат, еще совсем молоденький, с сыночком. Сынку его тогда около годика было, на руках у отца сидит и губешки поджал. Потом смеялись, что отец все уговаривал Вовочку ротик закрыть, тот губки и сжал, а сам отец с открытым ртом вышел… Тут брат еще совсем худенький был, молодой-то.
     А вот уже перед самой войной они всей семьей – Вовочка уже пионер, отца с матерью за шеи обхватил, и все трое хохочут, - уж такие все веселые, да хорошие! Тут уж брат совсем солидный мужчина… А волосы светлые, пышные и на лоб упали, рассыпались… Больше всех она любила эту карточку, все любовалась…
     А потом вот эта маленькая пришла – с войны. Но перед этим долго писем не было… Она уж и поплакала не раз, думала, что и его убили… А он в окружении был… Так на фото она брата сразу и не признала – худой, лицом почернел, словно постарел сразу лет на десять. Лицо такое суровое, видно много чего повидал…
     Тетя Нюра толком не знала, где брат воевал, только уж потом он написал, что пришлось ему видеть, как Зою Космодемьянскую с виселицы снимали…
     Это они то Петрищево от немцев проклятых освободили. Тогда он еще имени ее настоящего не знал и писал в «Правде» статью про ее муки, и про гибель партизанки Тани.
     Вот еще военные: все суровые, словно и улыбаться разучился брат на войне… Да и лицо все в морщинах…
     А уже после войны, когда с фронта вернулся, прислал еще одну, - опять вроде прежнего стал: и улыбчивый, да и морщинки вроде разгладились, и лицом не такой черный…
     Вот ведь что война с людьми делала!
     Она горестно вздохнула, так надолго задумавшись о судьбе своего брата…
     А теперь лишилась она последней родной души на земле.

     Женщина не тревожила ее, но когда тетя Нюра снова подняла на нее глаза, спросила:
     - А в собес вы не пробовали сходить? Там теперь люди есть специальные, таким как вы помогают, - продукты приносят, уборку делают, а может и еще чего…
     Тетя Нюра оживилась, разговор перешел на эту тему…
     - Сходить может? Схожу, пожалуй… Вот со спиной полегчает и схожу.
Может и правда, хоть там помогут ей – женщине, всей своей жизнью заслужившей спокойную старость!
     Но сколько же у нас еще таких?!

     Разговор оборвался. Женщине пора было входить в кабинет врача и она поднялась, прощаясь с тетей Нюрой.
     А та еще посидела, словно чего-то ожидая, но никто больше не пытался заговорить с ней. Она тяжело поднялась, постояла, с трудом расправляя свою больную, натруженную спину, и тихонько зашаркала к выходу…
     Идти домой не хотелось…

                Екатеринбург, 1990г.