Обман

— Обманули! Обманули... — говорила женщина дрожащим голосом. Этими словами она жалобно и растерянно призывала присутствующих в свидетели обмана.
- Не врите, женщина, я вас не обманывала. Следующий, — и продавщица демонстративно перевела взгляд по ходу очереди.
Очередь молчала. Румяный старикашка в спортивном костюме нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Кто с сочувствием, кто с раздражением смотрел на покрасневшую и смешавшуюся возмутительницу спокойствия.
— Обманули, — уже совсем тихо повторила женщина.

— Обманули-подвели, — веселым, играющим голосом вдруг брякнул гражданин лет шестидесяти. Одновременно гражданин двинул плечом, шевельнул задом, и таким образом отодвинул бедную дамочку в сторону.
У этого дядьки был крепкий, переходящий в шею,  затылок...
Затылок переходил в шею, шея незаметно становилась спиной, а спина плавно уходила в зад.
Зад и затылок были чем-то неуловимо схожи, так что, если бы гражданин встал на руки, то, наверное, все бы решили, что так и нужно. Кроме того, этот жирный со складками затылок, посеребренный аккуратно подстриженной сединой, выражал волю и уверенность, как бы исполняя еще и некоторые обязанности лица.
Чтобы закрепить свое место под солнцем, дядька  поставил на прилавок бидон в красной авоське. При этом, бидон жизнерадостно, по-деревенски звякнул.
Его глумливая реплика словно расковала стоящих. Все задвигались, чего-то зашебуршились.
— Не «об -манули», а «пид -манули»,— востроносая и косоглазая старушонка в платке, усеянном Эйфелевыми башнями, всунулась в пространство перед витриною — побуравить  черными крысиными глазками, — что же там лежит, на витрине.
— И не « по- двели», а «пи- двели», —  добавила она уже более тихим голосом себе под нос, как бы в раздумье, прельщаясь колбасой «Лубянской». Колбаса ее начала околдовывать.

Откуда ни возьмись вывернулся гармонист в серой кепке. Он рявком растянул инструмент и выставил кривую свою ногу, каблуком ткнув ее в пол, носком же — вверх.
Сделал несколько мастерских пассажей. Склонил голову, так, что челка сальных черных волос упала из-под кепки; потом закинул голову назад и запел неожиданно тонким голосом:
— Ты сказала у четверьх...
— Пийдем - выйдем...
— У субботу...
— Я пришел их тибе — нема...
— Пидманула-пидвела! — грянула, наконец, вся очередь.
Подпевали все, кроме уж совсем маленьких детей. Слова вспоминали на ходу. Полная женщина с сумкой на колесах покручивала слегка торсом, как это делают певицы на сцене. Она с готовностью переводила широко раскрытые глаза на поющих, шевелила губами, пытаясь попасть в следующее слово. Когда был повтор, она торопливо вступала и перекрывала всех своим сильным контральто.
Носатый низенький человек с портфелем и в шляпе включился, по коротком размышлении, на третьем куплете. Он пел серьезно, не улыбаясь и поправляя ежесекундно очки.
Наконец, спели. Все улыбались и кивали друг другу, словно бы поздравляя с этой дружной песней и с самим случаем, что свел их в таком пылком и трогательном единодушии.
— Продавец ведь тоже человек, — умиротворенно сказала дама средних лет, обращаясь не то к соседке, не то в пространство.
— Собственно, — добавил очкастый, — собственно, это ведь ее работа, и она трудится, как может.
— И нечего отвлекать ее — ведь у нее конец рабочего дня...
Каждый, каждый! хотел что-либо приятное сказать о продавщице. И каждое новое резонное замечание встречалось одобрением. Головы кивали и покачивались. Говорилось это все вполголоса, и продавец именовалась в третьем лице единственного числа, будто между нею и покупателями было не два шага, а двадцать два.
— Да и платят им, наверное, мало... — это уже, наверное, обо всех работниках торговли.
Румяные девочки-школьницы пошептались, смущенно хихикая, протиснулись к прилавку и положили на него апельсин. Потом переглянулись, покраснели и опять захихикали.
Человек в спортивном костюме достал из барсетки пачку денег, отслюнил купюру и бросил ее на прилавок. Он явно был непривычен говорить, а что-то мекнул и ободряюще взглянул на продавщицу.
И тут на прилавок посыпались гостинцы — от паршивенькой конфетки из бабкиного кармана до флакона дорогих духов; даже была одна бигуди.
Маленький мальчик в очках с залепленной пластырем правой линзой, едва дотянувшись, положил большую гайку на веревочке. И остался там стоять, ковыряя в носу, пока мама не сдернула его с места.
Один старик с крепкой шеей ничего не положил на прилавок, а только добродушно посмеивался.
А та женщина, чья безнадежно забытая реплика послужила поводом ко всеобщему пению, братанию и массовому проявлению щедрости, была скоро вытеснена из дружной очереди. Она постояла-постояла с разведенными в сторону руками, потом тяжело повернулась и пошла. Ее губы перебирали какие-то горестные, протестующие слова, но их заглушало царившее вокруг оживление.

Очередь в добрые полтора десятка человек появилась здесь не просто так. Люди шли с работы, со службы, после трудного дня, полного всяческих забот о хлебе насущном. Теперь они переговаривались друг с другом, как давние знакомые. Гармонист, склонив голову, задумчиво перебирал клавиши, радуясь возможности продемонстрировать свое незаурядное искусство.
— Вот она — соборность!.. — шепнул длинноволосый юноша своей спутнице, и та зачарованно покивала.
Маленькая девочка, понукаемая мамашей, уже читала стишки.
И вот среди этого всеобщего умиления продавец вдруг произнесла:
— Кончаю работу.
Сказано это было таким будничным и равнодушным голосом, что иные еще продолжали кудахтать о том - о сем. Но постепенно восстановилась изумленная тишина. Юное же дарование было шлепнуто по губам и от неожиданности ругнулось тихим матерным словом. Каждый почувствовал себя так, будто его сильно и внезапно ударили сразу по всем местам, да еще и встряхнули.
Мама маленького мальчика так и замерла на месте, только открывая и запирая назад свой рот.
Черноглазая старушка, наклонившаяся только, чтобы поправить сумки, была застигнута в этом положении страшной репликой и явно боялась разгибаться. У нее мелькнула было мысль, что она ослышалась, но, привыкшая за много лет своей старушечьей жизни не делать резких движений, ждала.
Все замерли, как в детской игре. Только очкастый мальчик потянулся и забрал свою гайку. Мужчина в шляпе и портфелем шевельнулся было в сторону своего рулона туалетной бумаги, да остановил себя.
И снова оцепенение нарушил старик с крепкой шеей. Он энергично поставил свою хозяйственную сумку рядом с бидоном, придвинулся вплотную к прилавку, еще больше приосанился и рявкнул, глядя продавщице прямо в глаза:
— Это как? Это почему?! — Его белки налились кровью, и веки сузились.
— По кочану, — привычно парировала та, переминулась с ноги на ногу и сделала движение, чтобы поставить счеты на ребро. Но старик схватил их, вырвал у нее из рук и с силой брякнул на место.
— Зови сюды директора! — загремел он и уперся обеими своими мощными руками в прилавок. И, обращаясь ко всем, добавил:
— Не за то я кровь проливал! — Все согласно закивали.
— Ох-ох-ох... — притворно заохала было продавщица (баба, впрочем, румяная, с губами, глазами и все такое).
— Я тебе покажу, ****ь, «охохох»! — заорал вдруг мужик. Шея и затылок его побагровели. — Люди стоять тут который час, а она выкаблучваица! Закрываица в восемь, а сичас без двадцати! — Позади послышался одобрительный гул. Слов было не разобрать, но ясно было, что одобряют люди человека с крепкой шеей.
— Последнего отпускаю, — металлическим голосом обронила продавщица и защелкала на поверженных счетах. Старик тут же, без перехода, заговорил, называя продукты. Когда же он расплачивался, то добродушно уже посмеивался:
— Вот так, дочка, хе-хе-хе. Так и надо было сразу, хе-хе-хе. А то мне старику, куда деваться... — и покрутил головой. Голос его опять стал жизнерадостным, даже несколько блаженным, и приобрел заботливые старческие  нотки. — Да, все мы люди — все мы человеки, чего уж там. И продавцам надо отдохнуть. А что ж, устала, доча, — иди отдохни, хе-хе-хе небось, настоялась за весь-то день...
Счеты были водворены в стоячее положение.
Появившаяся было надежда уходила, как вода в песок.
Угрюмые, дважды обманутые люди молча стояли плотною стеной.
Обманула продавщица, обманул и старик.
— А что же... — начал было довольно громко человек в плаще и берете. Но его схватила за локоть супруга и зашептала ему в ухо что-то умоляюще-угрожающее.
— А ты не сепети, не сепети, — повернулся к нему старик с затылком, — нечего человеку на глотку наступать. Сказано — закрыто... Не бузи, говорю, — наставительно добавил он и пристально посмотрел на человека в берете. Тот смешался.
И дяденька с крепкой шеей пошел, не спеша прокладывая себе путь от прилавка. Его мощная фигура торила дорогу сквозь толпу. Он шел уверенно, как агроном сквозь колосистую рожь. Надежда в глазах людей совсем угасла и уступила место зависти, усталости и злобе.
— А все эта — «обману-ули», — с досадой передразнила подвижная старушонка, — обманули, — так молчи... Эхх. Все из-за таких! — воскликнула она, уже вполоборота с сожалением посмотрела на свою колбасу на витрине, будто и грустным своим взглядом желала откусить кусочек, и поплелась вон.

Продавщица ушла, вытирая руки о фартук, и все провожали ее умоляющим, вопиющим молчанием.
Постояли.
Потом грустно разобрали свои подарки и двинулись к выходу. 
Как будто ничего и не было.