Поколенники

Как их не любить? Как не «лю», как не «бить»?.. Это я - о детях.
Поколенники - росточком по колено, они всегда на голову выше нас.   
Скрашивая свой утренний досуг ленным истязанием нянечек, они поджидают, пасущихся на вольных хлебах, отцов, чтоб напомнить им о матери!

Прибегаю с работы.
- Здравствуй пусичка! Здравствуй мусичка! – щебечу от порога, всем сердцем готовый к «лю».
- Кафетка! - тянет ручонку мелкая стяжательница.
- Ну и кто у нас обнимет папочку?
- Кафетка!!
Взор медовых глаз непреклонен.
- Кто поцелует?..
- Кафетка!!!
И всё. «Лю» повисает на хилом волоске истончающегося терпения.
- Папочка тебя, конечно же, очень любит, - произношу я нарочито медленно, - но, запросто может и навалять! 
- Кафетка-а-а-а!!!
Малышка захлёбывается. Мать вспоминается.

Да, мы - их владыки, и мы же их рабы. Мечемся между «лю» и «лей», не зная, чем одарить раньше, и оттого чаще всего объединяем. 
Итак, после соплей и ссылки в прямой угол, моё «лю» снова крепнет, и я, исхлёстанный совесть, подсовываю, наконец, стяжательнице долгожданную конфетку.
- Хочешь гулять? – интересуюсь.
- Гувать! - пускает шоколадные слюнки моя малютка. – Зайка гувать!
- С зайкой, конечно же, с зайкой! 
Её величество позволяют себя одеть и водрузить в коляску.
- Де зайка? – вопрошает она повелительно.
- Извольте! – вручаю ей требуемую игрушку, и мелкая проказа тут же запускает её чертям собачьим. Её реснички при этом невинно хлопают.
- Де зайка?!
Подаю ещё раз. И вновь ушастая тварь отправляется наотмашь.
- Де зайка?
Мать вспоминается. Зайка четвертуется.

После монолога с посинением, и неудачной попытки склеить «косого» скотчем, запихиваем плюшевые останки в кулёк, бережно прижимаем их к груди, и несёмся на двор, как есть – на ходу запрыгивая в шорты, майку и тапки.
На воздухе хорошо – там не резонирует. К тому же улица успокаивает картинами страданий других таких же счастливцев.

- Бу-у-ублик! – разрывается голубоглазо-ангельский карапуз в соседней коляске. – Бу-у-у-ублик!!!
Карапузов папаша - инженер-очкарик, задёрганный и потный, выуживает из кармана шорт зарумяненную сушку и подаёт ангелочку, чтобы тут же получить её обратно, прямо в свой инженерный лоб.
Я мстительно улыбаюсь. При лицезрении чужих бед - личные отступают.
Моя - тоже подаётся вперёд, и глядит восторженно. 
«Ай-яй-яй, как некрасиво!» – озирается инженер, ища укромный закуток для нанесений отпрыску срочного воспитания. Его ладони белы, скулы подвижны. А незнающий промаха снайпер требует подзарядки:
«Бу-у-у-ублик!» - гневно орёт он, и на лице очкарика багровыми пятнами проступает внутренний диалог. Расправиться с ангелочком мешают свидетели, и он безвыходно заряжает отпрыска очередной пекарской пулей.
На сей раз, та сносит с его носа очки.
«Сейчас, сейчас...  - нашёптывает интеллигент, направляя коляску в едва приметный тупичок. – Сейча-ас!»
Позабыв о выпотрошенном зайке, я наслаждаюсь чужим мимолётным горем, как вдруг моё наслаждение прерывается властным окриком: «Бублик!». И исходит он, разумеется, из уст моего Величества.
- Но у меня нет бублика, дорогая! – улыбаюсь я настороженно.
- Бу-ублик!!
- Да хоть обыщи!
- Бу-у-уублик!!!
- Вот, смотри, папа уже вывернул карманы. Видишь? - нету!
- Бу-у-у-у-у-ублик!!!
Щека моя дёргается. Мать вспоминается.

- Я же тебе сказал! – брызжу слюной. – Я же сказал, что - нет!!!
Но выгнутый пальчик уже отчаянно тычется сквозь меня. Оборачиваюсь, и вижу на тротуаре, облепленную воробьями, отстрелянную сушку.
- Это кака! – кричу, неистово мотая головой. - Это нельзя!
И, подхватив коляску, бегу прочь. Дочурка верещит.
С ветром и воем мы несёмся, распугивая воробьёв. Я, отбиваясь окриками: «Фу! Бяка!!!», перескакиваю на противоположную сторону... А сушки повсюду!
«Сколько же этот голубоглазый мерзавец их настрелял?!» - думаю я, пока моя ненаглядная бьётся в ремнях, и вопит, как резанная.
Машины притормаживают. Прохожие оборачиваются.

- Замолчи!!! - шиплю. - Дома дам тысячу, две тысячи бубликов, только замолчи!!!
Но рёв лишь нарастает. 
Заложив крутой вираж, я со всех ног мчу в глухой закуток, где инженер деловито вытряхивает ангельскую душу из голубоглазого снайпера.
- Бу-у-ублик! – ору я ещё издали.
Очкарик вздрагивает и пятится, поспешно придавая своему лику благостность.
- Бубли-и-ик! – визжат в унисон моё величество и его недодушенный. Отчего из глухого закуток превращается в оглушающий.
Инженер приваливается к стене.
- Давай! – налетаю я на него. – Давай быстрей!
Когда же вожделенное лакомство, ложится, наконец, в пухлую ладошку моей дочурки, она, не мешкая, посылает его мне прямо в глаз...
Мать вспоминается.

Несколько минут, на пару с очкариком, мы увлечённо завинчиваем разболтанное потомство, после чего, пожав друг другу руки, стыдливо разбегаемся.
Он – восвояси. Я – на казнь. Ибо детская площадка – это родительский эшафот, где под каждым грибочком - по приговорённому.
Пока всклокоченные мамаши на жарких кухнях стряпают ужин, багровые папаши на качельках-карусельках отрабатывают его на износ.

На площадке не протолкнуться. Качели облеплены, карусели захвачены. Смех, плачь, рёв восторга и обиды. Клокочущее месиво варится, выплёскивая через край - то стар, то млад.
Её Величество, конечно же, желают на качели! Желают рьяно, запальчиво.
- Качельки катаца!
- Но качельки заняты, – объясняю я, – надо подождать.
- Катаца!!
- Видишь, сопливые детки ждали, ждали и дождались! – указываю я на взметающиеся в небеса счастливые рожицы. – Вот и ты дождёшься!
- Катаца!!!
- А я сказал - ты у меня сейчас дождёшься!!.. Так, кто здесь крайний?!
И на меня смотрят, как на умалишённого. Сорвать с качели дорвавшегося до адреналина сопливца немыслимо.
- Вот, если бы не твои бублики! – шиплю я.
- Бублик?!! – тут же вспыхивает дочурка и я хватаюсь за голову.
- О господи!.. Так, пиво за качели!
Но мужчины не продаются. Лучше ребёнок в небе, чем бутылка в руке.
- Иди пока! – зашвыриваю я свою королеву в булькающее варево песочницы, а сам направляюсь к дремлющему папаше, остервенело толкающему качели. Его глаза прикрыты, движения механические, улыбка блуждающая - чего нельзя сказать о съёжившейся на дощечке малышке. Она вот-вот крутанёт «солнышко».
- Простите, – стучусь я в спящего. И девочка-космонавт зависает над нами «свечкой».
- Простите!
- А? - вздрагивает папаша. - Что? - поворачивает он ко мне голову… и качели смахивают его, как пыль.

На освободившееся место претендуют сразу трое. Наш спор отрывист и шипуч. Мать многократна. «Мою!.. Твою!.. Вашу!..».
Борьба бесшумна, ибо мы боимся привлечь стервятников. Но отчаянна.
В какой-то момент я бросаюсь на дощечку животом. Раскачиваюсь, лягаясь, и, лягая, раскачиваюсь. И качали мои! Осталось лишь совместить их с ребёнком…
А вот, кстати, и знакомый сандалик топорщится из детской кучи.
- Ко мне! – кричу я сандалику. – Папа взял качельку! Ко мне!
Но сандалик вдруг сменяется чьим-то взбитым вихром, вывернутой ручкой, оголённым пузиком, сплющенной рожицей, и затем выныривает вновь.
- Ко мне! – гипнотизирую я его. – Ко мне - кататься!
- Катаца! – дёргают меня за штанину.
Оборачиваюсь – моя. Перекрученная, босая, но - моя. Перевожу взгляд на сандалик - всё ещё вертится.
- Катайся! – зашвыриваю я дочурку на захваченные штурмом качели.
- Катаца! – выворачивается она, сползая на песок.
- Так, катайся же! – зашвыриваю её обратно.
- Ката-а-аца, – выползает она из маечки, и из кожи вон. – Каруселька! Катаца!
Мать вспоминается.

А на карусели – своё членство. Пяток сидящих, пяток вертящих, десяток висящих, и дюжина придавленно расползающихся. Обновление и взаимозаменяемость происходит спорадически. Центростремительная затягивает, центробежная расшвыривает. Вклиниться можно лишь на ходу и сверху, ибо в движении жизнь, а с боку неминуемая смерть.
Папаши тут делятся на ловцов и гребцов. Ловцы – подхватывают, гребцы – сгребают. 
- Каруселька - бу-бух! ба-бах! и черепно-мозговая вава! – втолковываю я своей дочурке, с трепетом взирая на жутко вертящееся действо.
- Ва-а-ава! – тянет та заворожено. 
- Да, – говорю, - по балде хрясть и несовместимый с жизнью ой-ё-ёй!
- Ой-ё-ёй, вава! – восторженно бормочет моя королева, и её монарший подгузник пухнет от нетерпения.
- Тебя же разметает, как вон того идиота! – тычу я пальцем в шмакадёныша, только что воткнувшегося головой в песок.
- Идиота! – счастливо обмирает моя дочурка. – Ката-а-ца!
- Остановите! – кричу вращающим. – Ну, остановите же! Дайте всадить!

Но, меня не слышат. Прибывая в пароксизме вращения, поколенники вывернуты наизнанку. Расхристанные рубахи, сошедшиеся на переносице глаза, вываленные на воротник языки.
- Швыряй так! – кричит мне отец-гребец.
- Так ведь вылетит!
- Ничего, мы подхватим! – заверяет меня отец-ловец, и бутуз трёхлетка с панамой вместо лица срезает его на бреющем.
Раздумывать некогда. Дочурка - на руках выплясывает коленца, поэтому я отчаянно шагаю к карусельке-пропеллеру... и первая же лопасть смачно врубается в мою голень… Мать валит уже каскадом!

И вот, сжевав пуд песка, и омыв слезами размозжённую конечность, я лежу выпотрошенным кулём и гляжу в далёкое небо. Серой тучкой надо мной скорбит моя королева.
- Папа плачет?!.. Гойко!
- Горько! – смахиваю я слезу.
- Гойко! – шмыгая носом, тянет она меня за руку.
- Тебе папу жалко, да? Хорошая ты девочка…
- Да, гойко-гойко! – трясёт она меня за уши. – Гойко!
- Ну, не убивайся ты так. С папой всё будет хорошо!
- Го-о-йрько!!! – рвёт она мне ноздри, и хлещет по щекам. – Г-о-о-йько!!!
- Что ты, милая?! Всё хорошо, папа жив!
- Го-о-ойька, катаца! Катаца на го-о-о-ойка!!!

А дома всех ждёт та самая мать...