Без нее

…Но постепенно, очень медленно, боль все-таки растворялась, словно он привыкал к ней и к неизбежной тоске… Смирялся с их неотъемлемым присутствием. И хотя он и продолжал отмечать каждый прожитый день, что приближал встречу с ней, хотя его и грызла постоянная тревога за нее, он, как будто бы, научился абстрагироваться от этих чувств, научился прятать их глубже в душу, чтобы хоть как-то выжить и не свихнуться без нее.

В один прекрасный день все его ощущения внезапно включились на полную мощность. Это случилось резко и довольно жестко, словно внутри дернули какой-то рубильник. Он будто впервые очнулся от литургического сна и увидел свою новую жизнь не серой и невзрачной, а полной захлебывающейся сотнями невероятных красок свободы… Впервые в жизни он ощутил потребность в общении и сам потянулся к людям. И те со временем приняли его в свое общество, хотя уже и привыкли к молчаливому отстраненному присутствию, от которого намагничивался воздух, и горчило на языке. Слишком талантлив был этот сукин сын, пусть и не от мира сего… ведь психи не редки среди гениальных личностей… Мир искусства – единственный мир, где сумасшествие – не изъян и не уродство… Искусство – это мир, обособленный в пространстве и времени, со своими законами и границами… и в нем зачастую дар прилагается с небольшой погрешностью в виде безумия… Почти любой дар нередко идет рука об руку с помешательством…
К тому времени, как Роберт очнулся от депрессии, он прочно заслужил прозвища «Мистер Сам По Себе» и «Призрак Петрушки Стравинского»… Но совершенно внезапно он обнаружил, что люди хотят узнать его ближе, хотят с ним общаться… Люди хотят принять его. Он обнаружил, впервые после того, как въехал, что общежитие, словно единый организм, живой, пульсирующий и переполненный звуками… почти из каждой комнаты раздается какофония звуков и диссонанс голосов, которые сливаются в удивительно гармоничные мелодии, что текут, не зная ни истоков ни устий… И ему вдруг начала нравиться эта жизнь… Ему понравилось быть частью этого организма… впервые за несколько месяцев ада он почувствовал вкус к жизни. Ясное дело, он сразу же написал об этом Джаз. Он продолжал подробно рассказывать о каждом дне, о своих успехах на занятиях, о своих соседях, об улочках и площадях этого необъятного города… о книгах, которые он снова начал читать, и о концертах в Джорданн-холл, на которых он побывал. Но вот с описанием ее дней у него и правда возникали проблемы… Джаз, она ведь была абсолютно непредсказуемой, в отличие от него… а ее таланты открывали перед ней безграничную свободу выбора, который мог завести ее в совершенно иную сторону от его предположений… хотя ему даже нравилось каждый день придумывать для нее очередной виток судьбы, абсолютно отличавшийся от вчерашнего…
Его новые друзья не спешили лезть ему в душу, и он был благодарен им за подобное великодушие. Роберт не был готов делиться с ними своей Джаз… он не хотел рассказывать о ней. Она принадлежала лишь ему одному. Они и это приняли и помогали справляться с тоской на свой манер… По секрету они открыли ему, что алкоголь, хоть и на короткое время, отлично спасает, навязывая иллюзорную беззаботность… но и эта иллюзорность для него уже была огромным прогрессом. Роб обнаружил, что никотин приятно разгружает мозг, помогая расслабиться и забыться… обнаружил, что в клубах и барах, оказывается, можно отлично провести время, вместо того, чтобы сидеть в одиночестве, прислушиваясь к стенаниям и воплям больной души… Он знал, что все это лишь пыль под ногами, дымка, застилающая и смазывающая истинную картину мира. Но сейчас он был готов даже на это, только бы вздохнуть чуть свободнее. Зачастую их угощали бесплатным элем, если ребята играли для посетителей. Иногда удавалось и подзаработать. В этих заведениях он даже почерпнул опыт, который помог отточить его собственный стиль и технику… и его музыка заиграла новыми гранями… Он слыл любимчиком и на занятиях и в этих клубах, несмотря на неизменную мрачность и холодную отстраненность… Иногда казалось, что весь мир притихал, стоило ему коснуться пианино или виолончели.

А спустя еще один месяц он в одно мгновенье стал местной знаменитостью консерватории, благодаря ошеломляющему выступлению в паре со студентом-французом на 2 курса старше его… Студент с необычным именем Арсений оказался очень серьезным парнем, навсегда увлеченным лишь музыкой. Если Роберт прослыл нелюдимым одиночкой из-за тяжелой хронической формы хандры, то Арсений просто таким родился, и, не смотря на приятное лицо, аккуратную прическу, пронзительно-голубые глаза за тонкими стеклами очков и невероятно притягательный французский акцент, он всегда держался в стороне от компаний и вечеринок. И все же… Роберт давно заметил его, услышав, как тот упорно упражняется дни и ночи напролет… Его техника просто потрясала, но самым бесценным в нем был, конечно же, талант передавать эмоциональный замысел композитора с таким остро-наточенным, звенящим напряжением, что людей просто пригвождало к месту, лишая воли до того момента, пока Арсений не отнимал руки от клавиш… Для Роберта его игра таила в себе невероятный магнетизм… Куда бы он не спешил, как бы занят не был, какие бы тяжкие мысли не бродили в его голове, стоило ему услышать пускай даже нехитрые, грубовато-резкие отрывистые этюды и простоватые сонатины в исполнении Арсения, он останавливался и дослушивал до конца, и в эти моменты Арсений мог творить с его сознанием все что бы ни пожелал. И однажды этот гений фортепиано просто остановил его в коридоре общежития и предложил аккомпанировать на камерном выступлении… Пусть Роберту еще не доводилось играть это произведение Моцарта, пусть до выступления оставалось чуть больше 2-х недель, но он согласился не раздумывая. Потом неделю почти не спал, не ел и не умывался, приходя с занятий и сразу же садясь за инструмент и вставая из-за него только, чтобы вновь отправиться на занятия… Он словно находился в непрерывном  сюрреалистическом дурмане, влюбившись в эту безрассудную сонату с первого взгляда на ноты. И именно поэтому Роберт играл ее с такой беспощадной самоотдачей, с легкостью преодолевая громоздкие пассажи, и всякий раз с первым восторженным трепетом наслаждаясь ее звучанием. Когда пришло время совместных репетиций, Арсению просто не к чему было придраться… Игра Роберта завораживала виртуозностью и чувственностью, словно невесомая паутина света, что выплетали стремительные и обманчиво непринужденные движения его пальцев, то плавно, то танцуя с немыслимой скоростью, оседала на все окружающие предметы, делая их существование иллюзорным… И что самое удивительное, они идеально подошли друг другу. Им не пришлось долго и методично сыгрываться. И Роберт, и Арсений интуитивно чувствовали, как именно другой исполнит следующий фрагмент. И даже при условии, что они ничего не знали друг о друге и во время репетиций почти не общались, кроме как об исполняемом произведении, на их метафизической связи это никак не отражалось… Оба хотели одного и того же - сделать все возможное и невозможное, чтобы это произведение околдовало и потрясло людей, заставив сердца биться быстрее. И этого оказалось достаточно… Их исполнение сонаты D-dur, K 448 для двух фортепиано в трех частях вошло в историю консерватории, вызвав невероятно сильный резонанс как среди студентов, так и среди преподавателей… И хотя выступление это было камерным, оно прославило их обоих… А Роберт и Арсений с тех пор прочно сдружились друг с другом, нередко упражняясь вместе, помогая друг другу, и играя дуэтом просто из-за радости, которую им доставляли эти совместные исполнения.
Неразговорчивый француз оказался единственным, кому Роб рассказал о Иезавели и даже показал ее фотографию, пообещав непременно когда-нибудь их познакомить… Взамен Арсений поведал историю своего имени, уходящую корнями глубоко в трагическую историю России… Его бабушка по материнской линии еще совсем юной девушкой бежала из этой страны во время революции, преследуемая Чека, как и большинство дворян, кто в одно мгновение потерял все, а многие и гораздо больше… Уже в возрасте 17 лет она славилась на всю Францию, как великолепная пианистка… И этот талант передался и его матери, любимице Пьера Монте, ради которой старик даже иногда возвращался на родину, и которая гастролировала по Европе, приглашаемая солировать со многими знаменитыми оркестрами… ну и Арсению от бабушки и матери досталось не только старинное имя…

Так, в сумасшедшем вихре, пролетела еще пара месяцев… И неожиданно для самого себя он вдруг понял, что не хочет ехать домой на Рождество… не хочет ехать к ней… На самом деле он не хочет видеть ее и слышать ее голос. Роб осознавал с болезненной четкостью, что испытывает малодушный страх… до смерти боится возвращения боли. Он ведь так долго страдал. И ему понадобилось столько времени и сил, чтобы свыкнуться с ее отсутствием. А что, если, пробыв с ней лишь несколько жалких дней, заглянув в ее глаза и ощутив в руке ее ладонь, он снова вскроет едва затянувшиеся тонкой пленкой шрамы? Что, если весь этот ад начнется заново?… Нет… Роб был уверен, что не сможет пережить еще одну такую депрессию, и уже никакие клубы и эль его не спасут… И он придумал предлог остаться на Рождество и Новый год в Бостоне. Родители поняли его, а Джаз… Он даже не смог позвонить ей, просто попросил родителей передать ей его извинения и поздравления с наступающими праздниками…

Он ее недооценил…
Несколько месяцев сосредоточенности лишь на собственных ощущениях превратили его в эгоцентрика… Он не принял в расчет ее чувства. Он не подумал, что ей могло быть больно и также невыносимо одиноко без него… И то, что побоялся сделать он, сделала она сама.
Джаз просто приехала к нему, не спросив его разрешения… даже без предупреждения…