Приключения бабушки Федосьи

     Служил с нами в армии сверхсрочник старшина Борисов. Худощавый, небольшого роста, всегда подтянутый и аккуратно выглядевший, он был очень строг. Как и подобает старшине. Не признавал никаких шуток, считая их поводом к панибратству. На нас, салаг, смотрел с определённого расстояния и иногда, исключительно в воспитательных целях, снисходил до примеров из личной фронтовой жизни. Время было уже, как нам тогда казалось, почти свободное, хрущёвское, и мы явились в армию с коками под Элвиса Пресли. Причём с коками не только на голове, но и в голове: при малейшей возможности отращивали себе волосы подлиннее и особенно старались, чтобы подлиннее были волосы сзади, на шее. Чтобы шея и затылок не были голыми, выскобленными под ноль ротным парикмахером. Всё это очень не нравилось старшине Борисову и он, как мог, вовсю боролся с новыми веяниями с помощью обыкновенной школьной линейки, т.е. как всякий хороший солдат, он использовал подручные средства.
       На каждой вечерней поверке он четко вышагивал перед строем в своих тёмносиних диагоналевых галифе, без единой мало мальски видимой складочки на них, в зелёном офицерском кителе с ярко начищенными золотыми пуговицами, будто только что пошитом у лучшего портного и пять минут назад надетом на своего обладателя. Его до блеска начишенные хромовые сапоги с высокими голенищами издавали такой скрип, что все салаги старались не глядеть на свою часто просящую каши кирзу и от зависти сглатывали слюну. Тщательно выбритая борода старшины отливала тёмной синевой на строгом неподвижном смугловатом лице. Старшина медленно-медленно шагал перед строем и тщательно вглядывался в причёску каждого, стоящего в строю. Боксы и полубоксы он пропускал, не удостаивая их владельцев своего строгого взгляда. А вот если вдруг какая-то причёска на них не походила, старшину к ней тут же притягивало, как магнитом. Он тут же давал команду: "Рядовой такой-то выйти из строя!". Когда в ответ на эту команду из строя, чётко чеканя шаг, напряжённо выходил подозреваемый и после крутого уставного поворота "Кругом" оказывался лицом к строю, старшина приступал к делу: он медленно и торжественно глядя на строй, вытаскивал из внутреннего кармана своего безукоризненно сидящего на нём кителя белую школьную линейку, медленно подходил к стоящему перед строем и начинал линейкой вымеривать у него длину его волос по всей поверхности головы. И не дай Бог, чтобы в каком-нибудь месте этой глупой поверхности длина хотя бы одного единственного волоска была бы больше старшинской нормы в один сантиметр! Не дай Бог! Виновнику-свободолюбцу немедленно объявлялся внеочередной наряд на кухню, который должен быть отработан в увольнительное для всех время: в субботу или в воскресенье - время, когда менее свободолюбивые военнослужащие могли претендовать на самостоятельный выход в город до 22 00.
       У нас в части подобрался в своём большинстве народ городской, зубастый, что сильно раздражало старшину Борисова: очень мы все любили качать свои права. Особенно старшину доставали ленинградцы - большие мастера задавать всякие-разные не нужные вопросы, рассказывать неуставные весёлые истории, ссылаясь при этом на участие в солдатской самодеятельности и подготовку в этой связи к какому-либо концерту. В такие минуты старшина сразу становился суровым и машинально лез в нагрудный карман за школьной белой линейкой...
       В душе старшина Борисов считал самодеятельность баловством и поводом для отлынивания от самоподготовки, и при любом удобном случае старался посетить репетиции самодеятельности, куда, честно говоря, в свободные минуты сбегали не только её участники. В нашей самодеятельности участвовал один парень из Ленинграда по фамилии Рожко. Известен он был не только как рядовой, пытавшийся часто в обход устава постоянно отрастить себе заграничную причёску, но и как рассказчик одной весёлой истории, от которой все, кто её слышал, буквально покатывались со смеху. Эта история на любых концертах, сколько бы он её не рассказывал, всегда проходила "на ура". Старшина Борисов был наслышан об успехах рядового Рожко в самодеятельности, но сам никогда весёлого рассказа в исполнении Рожко не слышал. Да и не очень-то и хотел услышать: отношения с рядовым Рожко у него складывались натянутые, отчего последний постоянно ходил под угрозой загудеть в выходные на кухню. А всего-то и дел: ну постригись ты покороче да не задавай старшине разных городских подковыристых вопросов! Повыучились там по городам, пока остальные сидели под бомбами в окопах, а потом ещё по пять-семь лет дослуживали срочную!
       Но однажды всё-таки произошло то, что и должно было произойти: старшина Борисов пришёл на репетицию самодеятельности, где рядовой Рожко должен был рассказывать свою смешную историю. Пришёл не из-за Рожко, а потому, что ему, старшине Борисову, надоело, что все сержанты роты, вместо того, чтобы заниматься воспитательной работой с личным составом роты во время самоподготовки, не спросясь его, самовольно ушли в актовый зал на репетицию этой злосчастной художественной самодеятельности. Это был очень большой непорядок, несмотря на то, что командир части разрешал такие мероприятия в часы самоподготовки. Но командир, он далеко, а старшина - вот он, совсем рядом и каждую минуту должен солдата воспитывать для повышения его боеспособности.
       В общем, старшина Борисов оказался в актовом зале, где уже развёртывалось действо: рядовой Рожко играл старушку-рассказчицу, попавшую в смешную историю, а милиционера, по сюжету её допрашивающего, играл другой недруг старшины: ленинградец рядовой Доватор, внук знаменитого генерала-кавалериста Доватора, Героя Советсткого Союза, прославившегося в начале Великой Отечественной войны своими конными рейдами по тылам противника зимой 1941 года. Правда, длину волос на голове у Доватора-внука старшина Борисов линейкой никогда не измерял, не осмеливался. Да к тому же Доватор­-внук солдатом был очень скромным и никогда не пытался завести себе неуставную причёску Но всё же старшина его очень недолюбливал, хотя неизвестно почему.
       Спектакль в зале смотрели не только сбежавшие от старшины сержанты, поэтому улов у старшины Борисова обещал быть неплохим. Старшина тихо вошёл в зал через боковую дверь и осторожно примостился где-то в последнем ряду, чтобы не привлекать к себе внимания. Затем начал рассматривать в полутьме присутствующих. На сцене за столом сидели рядовые Рожко и Доватор. На голове у Рожко был сбитый набок длинный женский платок. Декорации показывали "приёмный покой" отделения милиции. Давая объяснения милиционеру-Доватору, Рожко страшно шепелявил, подражая беззубой старушке, а Доватор своим поведением изображал почти-что старшину Борисова. Вот что увидел и услышал старшина Борисов.
       ...Дежурный линейного отделения станции Верхние Пацюки сержант Суворый находился при исполнении и строго смотрел на сидящую перед ним только что доставленную постовым гражданку старческой наружности. Составлялся протокол на предмет задержания.
       - Давайте-ка правду, мамаша. Расскажите всё по порядку: как именуетесь, откуда и с какой целью к нам прибыли и что делали на станции у вагонов.
       Суворый приготовился записывать. Старушка тяжело дышала и жалобно глядела на сержанта.
       - Мне бы водицы, сынок. Заморилась я, бегамши-то.
       - Вы, мамаша, я извиняюсь, так дышите, что будто бегом (он сделал ударение на первом слоге) только что к нам припожаловали из другой области, - сострил Суворый, подавая бабушке алюминевую кружку с только что налитой из стоявшего на столе графина с водой. Затем графин с водой был аккуратно воодружён на своё законное место - на подоконник зарешеченного маленького окна кутузки.
       - Из другой, милый, из ей, - тут же согласилась бабушка, едва отпив из кружки несколько глотков воды. - А может и ишшо из дальней. А у вас станция как зовётся?
       - Но, но! Разговоры! - сразу посуровел дежурный. - Фамилия?
       - Чаюковы мы, - быстро ответила старушка. - Федосья Лукьяновна.
       Сержант медленно записал.
       - Откуда прибыли? Только без этих там, понятно? - при этом он сделал свободной рукой какой-то неопределённый жест в пространстве. - Понятно? - грозно повторил для большей убедительности сержант, глядя прямо в глаза ёрзавшей на жёстком казённом стуле старушки.
       - Понятно, понятно, без каких без энтих. Только без их никак невозможно, без энтих-то, сынок! - на глазах старушки навернулись слёзы.
       - Гражданка Чаюкова! - быстро глянув в протокол и немного запинаясь на фамилии, прервал бабушку сержант. - Попрошу! Итак, откуда прибыли? ­- грозно повторил он свой вопрос.
       - А ты не больно-то шуми! Молод ишшо покрикавать! Господи-и-и! - неожиданно разрыдалась старушка, - и за что Ты допускаешь такия издевательства над старым человеком! Да чтоб он, хворый, по областям мотался! Да чтоб он...
       - Гражданка, гражданка! Попрошу конкретно! Не давите на слезу! Откуда прибыли?
       - Что ты заладил, как довоенный патефон: "Прибыли, прибыли!" Из Лиходеев прибегла я (бабушка тоже сделала ударение на первом слоге, косвенно подтверждая сержанту, что она не шпионка, засланная из-за кордона), прибегла за паровозом завязанная! По причине заболеваемости зуба и зловредствия соседа моего Митьки!
       - Как это прибегла? - в тон бабушке икнул сержант. - Как это прибегла? - продолжил он удивлённо. - Это же сколько десятков километров будет, мамаша? Вы что? Я же просил вас слёзно: "без этих"!
       - Так я ж и рассказываю и чистосердечно признаюсь "без энтих самых" (сержант заметил, что бабушка сильно шепелявила и никак не выговаривала звук "ч", каждый раз заменяя его звуком "щ"). Вот слухай.
       Иду это я сегодня, значить, утречком на базар. Внучику свому, Васе, яблочков, значить, купить. А зуб, лихоманка его подери, вдруг ка-а-ак заболить! Ка-а-ак заболить! Да так разболелся, что хуть плачь, а хучь сигай куды попадя! Иду и не ведаю, дойду ли жива до базара. Так разболелся, подлый! Иду, за щеку держусь, а слёзы из глаз так и капають, так и капають! А мне, в аккурат, чтобы на базар попасть, надо ишшо нашу станцию пройтить. Ну... ту... где эти...ну... поезда бегають.
       - Да что же вас туда понесло, мамаша? Насколько я помню, базар-то у вас совсем в другой стороне! - Суворый подозрительно смотрел на старушку, отложив в сторону авторучку, которой писал протокол.
       - Так я и говорю: зуб у меня страсть как болел, проклятый! Иду, а слёзы из глаз так и капають, так и капають! Господи! - заголосила опять старушка, - и за что муки такие! И что я такого греховного сотворила, Господи! И зачем...
       - Стоп, мамаша! Стоп! Ближе к делу! Вас уже в другой раз не туда заносит! - сержант предупредительно поднял руку: - Прямее докладывайте!
       - Дак я к свахе своей, Макарьевне, сперва хотела забежать. Дело у меня к ей было. Безотлагательное. Хотела по пути узнать: когда огурцы в банке засаливаешь, надо ли...
       - Гражданка! -начал выходить из себя сержант, - гражданка! Отвечайте по существу вопроса! Значит, вы проходили через станцию. Так?
       - Ох, сынок! Не дай Бог никому такого лиха! Не приведи Господь! Да... Иду, значить, я прямиком через станцию, а зуб... Да чтоб ты, думаю, подлый, из меня вылез, а у соседки моей, Кондратьевны, случился, прости Господи! Да у козы у её, у Варьки, вырос заместо тех зубов, которыми она весь мой огород попортила, стерьва!
       - Мамаша! - прикрикнул Суворый, - мамаша!
       - Да... - не обращая на сержанта ровно никакого внимания, продолжала задержанная. - Да... Вдруг слышу, что кто-то к-а-ак заорёть: "Что же это ты, Лукьяновна, поездам тут помехи устраиваешь? Что же это ты, бабка, удумала по путям ходить?" И ну поливать меня! Мать-перемать! Мать-перемать! Оборачиваюсь, а это Митька, Кондратьевны сынок! "Ох и порода у их, - думаю. - Ох и порода! Ни дома те спокою от их нету, ни на путях!" И чтобы как-то отвязаться от энтого оболтуса, вежливо кричу в ответ, мол, зуб у меня болить, мочи нету, а ты тут со своими поездами! А потом всё-таки не сдюжла (обидно было!) и выпалила: "Да вся родня ваша - гадкая! Даже коза Варька - и та стерьва подворотная! Нет, - говорю, - чтобы человеку в беде подсобить, так вы - огороды вышшипывать и хозяев задавливать!" Думала обидится, а он, щербатый, вдруг заулыбался: "Ну ты чего, энто, Лукьяновна! Подсобим, конечно, если беда имеется. По-соседски подсобим"... Слазить он тут со свого паровоза и протягиваеть мне проволоку..
       - Погодите, мамаша, - перебил её сержант, - эту что ли? - Он указал на отобранный при задержании у старушки моток синего телефонного кабеля.
       - Энту, энту! - залилась слезами старушка, - чтоб ему на ей на том свете висеть, проклятому! - сержант молчал. Немного придя в себя бабушка продолжила:
      -- Да... Протягиваеть, значить, он мне энту проволоку и нежно
       нежно так говорить: "Ты, Федосья Лукьяновна, обмотай, значить, мучителя твого энтой проволочкой, - и протягиваеть мне один конец мотка, - а другой конец привяжи к энтому... Ну, как его... по-ихнему... Ну... Да...да... к бухерю заднего вагона! Вот! Да, к бухерю, значить. Я, - говорить, - как только поезд трону, вагон энтот дёрнеть и зубу твому - конец!" Ну я так всё и выполнила: завязала всё как есть, стою и жду. Уж больно зуб мучил, проклятый!
       - Эх, мамаша! Неграмотная вы! - сострадательно вздохнул Суворый.
      - То-то и неграмотная! Да кабы грамотная-то была, я бы Митьку
       заместо себя привязала!
       Слёзы вновь появились на её непросыхающем страдальческом лице.
       - Да... - продолжала бабушка. - Митька тут залезаеть в свой дюзель да ка-а-ак дернеть! Вагон, за который я была завязанная, и меня вместе с им ка-а-а-к мотануло! Чуть бСшку мне совсем не оторвало! Что-то там даже сильно хрустнуло! Хорошо, что у меня шея была платком обвязанная, а не то бы бСшку точно оторвало вконец! А зубу ­- ничего! На месте мучитель энтот! Ему, проклятому, хоть бы хны!
      - Поезд потихоньку пошёл и меня за ним потянуло. А куда
       денесси! Упираюсь, а иду. Думаю, Митька сейчас остановить. Думаю, это у поезда инерция такая, закон всемерного тяготения у его. Сейчас, думаю, остановить, отдохну маленько и пойду за яблочками на базар. Ан нет! Гляжу, начинаю постепенно на бег переходить! Вот проклятый антихрист! Придётся, думаю, побегать завязанной, пока зуб не оторвётся. А куда денесси? Видать крепко энтот зуб во мне сидить. Терплю... Так шашнадцать вёрст и отмахала! - неожиданно зарыдала старушка.
       Сержант молчал, ничего не записывал и с состраданием глядел на бабушку.
       - Устала бегамши-то, завязанная! Мочи нет! Пора бы уж поезду остановиться, а он всё прёть и прёть! Гляжу, а впереди уже какой-то город показался. А Митька жарить!
       ...Проскочили город и ещё три станции. Начала пробегать и ваши путя. Чувствую - всё. Дальше нельзя. Далековато меня занесло. Дай-ка, думаю, остановлюсь. Будь что будет. Помоги Господи и спаси! Кое-как набегу перекрестилась и... остановилась! И что ты думаешь? Так четыре вагона и отдёрнуло!
       ... Присутствующие в зале, как обычно, смеялись, но на лице старшины Борисова не дрогнул ни один мускул. Зажгли свет. Старшина молча поднялся со своего места и зычным, годами отработанным командирским голосом, приказал:
       ­- Рядовые Доватор и Рожко! На выход!
       И медленно полез во внутренний карман своего безукоризненного командирского кителя за белой школьной линейкой...