Учебный взвод. Отрывок из романа

                Евгений Кенин
                УЧЕБНЫЙ ВЗВОД.
                ЛЮДИ, КОТОРЫХ НЕТ.

                КЕНИ

Поле, словно прорезанное странными, очень ровными прямоугольными траншеями. Одни были длиною до двадцати метров, другие совсем короткими. И глубина разнилась. Одни – по колено, следующие за ними – скрывали человека с головой.  Может, для того и было выбрано место, что окопов в мерзлой январской земле рыть не нужно. Уже готовые траншейки, очень удобно. С виду. На практике можно ноги поломать, особенно в темноте.
Вдалеке поскрипывала продырявленная пулями вывеска с надписью: «Совхоз «РОДИНА». Плохо проглядывающие сквозь ржавчину и съеденную временем краску буквы с шаловливыми колосками наводили тоску.
Впрочем, тоску наводило абсолютно все, и самое тоскливое, что от этого никуда нельзя было спрятаться, уйти, отдохнуть от этого гнетущего напряжения хоть на… ну хоть на сколько бы.
Кени понятия не имел, для чего нужны были все эти котлованчики бывшему совхозу, ныне разгромленному. Нет, конечно, свою деятельность тот наверняка прекратил задолго до этой заварухи. Да и хрен с ним, что теперь голову ломать, сельскохозяйственные работы перебирать в уме. Тем более в такой ответственный момент.
В такой яме, скрывающей его по пояс, и стоял Кени сейчас. Если присесть, как раз над землей будет торчать одна его голова.
А присесть хотелось уже давненько, да вот отлучиться все не удавалось. Экипаж «пятисотого», приданный командиру полка, задерживался. Ждали команды КэПа, и до этого момента БТР с расчетом, сплошь состоящим из дедов, стоял у палатки группы. Отойти под пристальными взглядами дедушек и сержантов, сидевших на броне и переругивающихся друг с другом, не представлялось возможным. Учебный взвод в это время, само собой, занимался заготовкой, колкой и распилкой дров. Наконец по рации что- то передали. Борода, махнув своей худой, совсем не похожей на руку командира группы спецназа, приказал трогаться.
Первым выставился стволом в сторону вывески пулемет на сошках. Кени установил его поустойчивей, свесил ремень книзу. Стянул капюшон, расстегнул «Снег» и положил его на ПКМС. Подумав секунду, переложил на снежный наст рядом. Дальше бронежилет. Несколько привычных быстрых движений, и с глухим бряканьем 16 кг в огнеупорной ткани улеглись на куртку. Лямки комбинезона того же зимнего камуфляжа «Снег», несколько пуговиц. Это из-за него приходилось разоблачать столько уровней верхней одежды, только для того, чтобы…
Наконец, после манипуляций с двумя ремнями, поясным и солдатским, и пуговицами удалось кое-как приладиться на дне ямы. При этом ремень пулемета Кени предусмотрительно намотал на кисть руки. Привычка, вбитая в тело, мозг и подсознание за два месяца службы. Молодым бойцам группы доходчиво показывали, что оружие дороже их жизни. Может, оно и верно.
В так называемый совхоз приехали вчера. Причем Кени повезло, его и Дору, новоиспеченного снайпера, уместили внутрь одного и БТРов, тогда как весь остальной учебный взвод ехал в фургоне ЗИЛа. Парни промерзли насквозь, и до сих пор злобно косились на двух счастливчиков. Как будто был выбор, сказали – до трех ты внутри, и будь добр, уложись в отведенное тебе время. Целый день и полночи обустраивались, ставили палатки, укрепляли позиции, устанавливали технику. Весь полк гудел, как не гудели, наверное, египтяне при постройке своих пирамид. Отхожего места группа себе еще не выкопала, этим в данный момент занимался Сирота с Асеем. Дел для учебного взвода и так было невпроворот, вешалка полная, короче. А первый и второй боевые взвода рытьем нужников себя  не утруждали. Был отрыт полковой, большой, и обтянут палаткой, скрывавшей от ветра, но до него далеко, а отлучаться от своей палатки категорически запрещалось. Тут-то метров тридцать, и то глаз да глаз, в любой момент дернуть могут.
Чисто жизненные, телесные невзгоды тесно переплетались с душевными, и затейливо оттеняли их, и это убивало больше всего. Кени готов был помучиться физически. Возможно, эти пытки когда-нибудь закончатся. Но как быть с душевными терзаниями, с тоской по дому, со злостью на себя, с безысходностью, начавшейся пару недель назад и усугубившейся с началом этой командировки? Начал «ломаться», как он сам услышал из разговора своих сержантов. Говорили про него, Нестера и Гаврилу. Но как быть, если тебя смешивают с…  да нет, не смешивают. Тебя просто нет. Никого не интересует, сдохнешь ты сейчас или чуть позже. Все направлено только на одно – чтобы «эти щенки» или сдохли, или, не знаю, превратились в каких-то ненормальных монстров.  Что, судя по некоторым дедушкам, вполне было реально. Здесь ты не человек, а какое-то низшее существо, и как противопоставить себя, измотанного, отупевшего, против всего этого?
Еще два месяца назад Кени чувствовал себя изумительно. Считал  себя чуть ли не пупом земли, крутейшим качком и жестким рукопашником. Занимался по два-три раза в день, в этом  январе планировал свой вес довести ровно до центнера при росте в сто восемьдесят восемь. Не хватало полутора килограммов. И ни капли лишнего веса. Вся жизнь была посвящена тренировкам, питанию и восстановлению. Какой был великолепный вид, какие амбиции, как оглядывались девчонки на высокого мощного брюнета слегка восточной внешности. Отец был чистокровным казахом. Красивым, высоким. Бросил их с матерью, когда ему было пять лет. Оказалось, на родине у него уже была жена. Бывает же…
Сейчас Кени хорошо если весил восемьдесят. Жрать хотелось неимоверно. До умопомрачения хотелось торта, так, что при воспоминании внутри все сладострастно дрожало. Огромного, с белоснежным кремом, сочным бисквитом, и чтобы непременно запивать его молоком. Съевший зубы на книгах и методиках по питанию и диетологии, он понимал, что организм просто требует восполнения дефицита белка и углеводов, самым быстрым способом. Но какой уж тут торт? Тортов не давали, а давали горелой пшенки. Несколько раз давали за эти дни. Сухпайком добивали, но тоже не разъешься. Повара никак не могли освоиться со своими полевыми кухнями, уроды. Мало их в Москве били.
Сухпаек – это хорошо. Помимо банок с кашами и тушенкой, там были сухари. Сейчас у Кени два полных кармана были набиты этими сухарями. Калорийности никакой, зато желудок заполняет. Видимо, на это и было рассчитано, когда кто-то в секретном институте выверял питательность и содержимое пайков. А кто-то сверху много раз пересылал на перерасчет – слишком накладно выходило для государства. Нафига солдат вкусно и питательно кормить. Каши, мясо, сухари. Несколько кусков сахара.
Не высыпались бы…
Поерзал. Подходило время самого сложного выбора. Случилось так, что туалетной бумаги не было и достать негде. И простой бумаги, сухой, чистой тоже днем с огнем не сыскать. Газет тут не выпускают. Из Москвы выехали неделю назад. Три дня ехали на поезде. Три дня стояли под Моздоком, в чистом поле (да нет, поле было ужасно грязное, по щиколотку. Ничем не лучше нынешнего. Тут хоть подмерзает). Сутки сюда в БТРах. Здесь сутки. В общем, повезло, говорят, тут уже кучу народа положили, в первые самые дни. У них, приехавших позже, еще были какие-то шансы. Во всяком случае, так говорили танкисты с соседнего танкобата, расположенного в паре километров отсюда.  Спрятались там. Говорят, у них всех, кого в Грозный посылали, никого обратно не дождались. Поэтому слать перестали, и они стоят, по утрам ровно в шесть открывают огонь по городу, ровно на тридцать минут. Потом их меняет артиллерия, потом еще кто-то. Потом начинает работу авиация, и вертолеты. И войска потихоньку стягиваются в мятежный город. Но все равно там что-то не получается толком.  Катавасия … какая-то.
Бумаги не было. Ту, что из-под сухарей, использовал в прошлый раз.
Но уже начала худо-бедно работать почта. И в нагрудном кармане, обдавая теплом озябшее сердце, лежало два письма. Одно от матери, второе от Ольги. Кени далек был от мысли осквернять исписанные любимыми руками листки, но конверты… Конверты совсем другое дело.
Но и тут предстояло решить сложнейшую душевную диллему. Какой именно из конвертов?
Вот мамин. Строгий учительский почерк, красивый и безупречный. Так и представляется, как мать, вечером под своей любимой лампой за столом, где проверяла диктанты и контрольные, отложив все в сторону и одна, закрыв дверь от отчима и сестры, пишет письмо ему…
Судорожно вздохнул, взял второй конверт. Округлый, некрупный девичий почерк. Оля… Писала ему каждый день, и вот наконец за эти почти две недели первое письмо. Скоро за этим придут остальные. Как можно взять  этот, полученный от той, что так любила его? Пишет, что пять-шесть раз в день спускается к почтовому ящику. Встречает приходящих родителей, и смотрит им в руки – нет ли письма от ее ненаглядного Женечки.
Да Боже мой, что ж это такое?! Далась тебе эта армия. Сам ведь напросился, хотел послужить. Без всяких проблем взяли в спецназ, только взглянув на рост, выпуклую грудь, плечи, на нахальную морду. И просить не пришлось. А мать так хотела, чтобы он поступил в институт, на иняз. И он обязательно поступил бы. Хорошее знание языка, никаких трудностей с переводом. Это само собой так выходило. Стоило только в предложении вычленить одно-два ключевых слова, и вся фраза становилась понятной. Мать говорила, что это врожденная грамотность. В русском он не допускал ни одной ошибки, при этом не зная ни одного правила, даже не учил. А над сочинениями по литературе плакала директриса. Сама признавалась. Специально приходила к Анфисе Петровне, за свежими сочинениями.
И вот теперь здесь, в чистом поле. В грязище, на морозе, с этими волками, что по-родственному зовутся твоими дедами. Попал.
Еще за поясом последние два дня чешется, щекочет так сладко и так по-дурацки. И не почешешь толком из-за бронежилета и всех этих камуфляжей. От грязи чешется, две недели без бани, без душа, без простой раковины. На гражданке по два-три раза мылся, после каждой тренировки.
Тяжело вздохнув, вложил оба письма в один из конвертов. В тот, что с округлым, неуверенным почерком. Невозможно поступить так с человеком, который так тебя любит. А мама… мама всегда поймет, на то она и мама.