12. Прости - прощай

                Любовь Селезнёва
            
                Расправа. 1. Подвиг Матери.  2. Горькое детство.

                3 часть. Четыре побега

   Вернулся Алекса в свою «хатку у вишневому садочку» на Житомирщине, а встретил его пустырь да глубокая воронка, что бурьяном заросла...

Вместо сада увидел голую трубу над входом в убогую землянку. Раскиданные черепки разбитых глечиков в густой траве, в которых что-то вылизывали облезлые кошки.

Господи, сюда ли спешил солдат? Эту ли унылую картину носил он в сердце долгие, трудные годы?

Душа в пятки провалилась. Еле соорудил  цыгарку – так руки тряслись.

С колотящимся сердцем постучал. Открыл скрипучую дверцу безрукий незнакомец:

- Тоби кого?

- Та Ганну трэба.

- Шо ж, заходь.

   Затоптал цигарку.

Спустился  по земляным ступеням в тёмную нору, еле освещаемую коптилкой от снаряда.

Господи, да что ж это такое? И тут, как было в лагере: нары в два этажа, прикрытые рваньём.

Две колченогие табуретки.  Стол, сбитый крест-накрест не струганной доской. На все это убожество уныло взирал с закопчённой иконы лик Николая Угодника.

Погасшая лампада маятником колыхалась под низким потолком.

Полосатые домотканые половички цветной дорожкой вели к закопченной печурке. На припечке горшки, крынки, глиняные чашки и расписанные, но обгрызенные деревянные ложки.

На низкой лавке вёдра с водою и плавающий в них щербатый ковшик.

Всё это Алекса быстро схватил зорким взглядом разведчика и помрачнел ещё больше.

Успел только вымолвить «Добрий дэнь!», как исхудавшая,  постаревшая Ганна не кинулась мужу на шею, а с воем рухнула ему  в ноги:

- Ой, просты, Алэкса! Просты-но, муж мий! Дви похоронки на тэбэ получила, тэпэр, бачишь, двумужня оказалась... - виновато тараторила женщина  в застиранном платьишке и в белом платочке, прикрывавшем некогда её смоляные, а теперь белые, как лунь, волосы.

- Ой, Господы, грих-то який! - крестилась она, не вставая с колен.
 
- Да шо тут прощать, жинко моя? Який грих? Пустое. - Он поднял её с пола, прижал плачущую к себе.- Главно, шо я живый! И вы жывы! Сбирайся-но, дитэй бери да поихалы зи мною.

   Но Ганна выскользнула из его несмелых объятий. Она сначала выпроводила безрукого мужчину за порог, недолго с ним пошептавшись.

Дверца проводила безрукого чужака жалобным скрипом. Лишь потом Ганна твёрдо заявила:

- Йидь Алэкса, ты сам. А мы тэбэ и тут подождемо.- И снова надрывно, с причитаниями заголосила.  Ей вторили проснувшиеся от шума доньки.

Обнял он худенькие плечики, поцеловал  чернобровых дочек, с удовлетворением отметив, что обличьем оби дви дони черняви в батьку. Потом седую косу жены погладил.

- Так десять рокив, Ганнуся...- и не сдержал слёз. Затрясся солдат от безысходности.

- Ну и шо ж? Я свого чоловика и бильше б чикала*– Не испугалась жинка, но наотрез отказалась покидать родную сторонку.

- Ну, тоди йихайте до моею матери. Чув я, шо ии хата цила осталася.

- Раз чоловик так каже, шо ж, пойидым до нэньки - охотно согласилась маленькая жиночка

Прижал солдат к сердцу подросших дочерей, оставил им свой тощий сидор, да скорее на станцию.

Зареванная семья выползла из землянки проводить батьку и хозяина. Помахали ему во след.

И он ушёл. Пешком. Шел и не узнавал родную сторонку: все 15 км голые печные трубы, обгоревшие сады. Ни одной целой хатки. Ни одного плетня.

И ямы, ямы, да воронки на пути.

Ни одна собака его не обгавкала.

Ни один петух не прокричал вслед.

Тишина. Звенящая тишина безмолвия родной сторонки провожала своего гражданина с Родины.


На вокзале  Алексу поджидали счастливые Уткины – Петро с чемоданом в одной руке, другою Надю обнимал. Сын Мишка  с портфелишком и лыжами в руках стоял впереди отца. Все улыбались. Скудные пожитки - за плечами.

Вопросов задавать ему не стали.

   В скотском, вонючем вагоне, битком набитом такими же «провинившимися», две недели ехали вынужденные путники, расположившиеся на нарах и в проходах.

Женщины отгородились от солдат пологом. У них свои разговоры. У их детей свои тихие игры.

Солома. Дым от цыгарок. Чайники с водою меж колен. Солдатские фляжки с самогоном.

Пьяные песни. Пьяные слёзы. Пьяны разговоры и споры.

Время от времени этот гвалт мигом прекращала то грустная, то залихватская мелодия гармошки. Хор солдатских глоток подхватывал мелодии военных и любовных песен.

Лица светлели, глаза смотрели уже без той безнадёги, что блуждала в них до песни.

Из-за полога выглядывали любопытные мордашки оборванцев-пацанов. В мелодию вплетались высокие женские голоса. Смех и шутки ещё долго сотрясали вагон.

На всё это охрана не обращала никакого внимания. Такие же солдаты, только при оружии и в погонах сидели у раздвижных дверей вагонов. Пусть пассажиры что хотят говорят и поют, лишь бы не сбежали.

Правда, бывали невозвращенцы при массовой отлучке во чистом поле. Для этого специально останавливали состав: справить нужду трижды в день надо.

Так беглецов, если не сама охрана догоняла, то пуля настигала обязательно...
 

Паровоз подолгу стоял на станциях, громко выпуская пар: там запасался углем, там - водою. Но  на каждой станции красные вагоны непременно пополнялись новыми пассажирами. Их погрузка была  по списку и непременно ночами, и в далёких от людского глаза тупиках.

При подъезде к Караганде в «телятниках» было так тесно, что можно было только сидеть друг у друга на коленях.

Сумный был всю дорогу Алексей, душа разрывалась от боли, только пил горькую, прихваченную у спекулянтов на станции,  да со слезами пополам   «Кармелюку» затягивал.

                Повернувся я до дому,
                Тай не маю долі,
                хочь сдається
                не в кайданах,
                та всеж не на волі.

                Маю жінку, маю діток
                та я їх не бачу,
                як згадаю про їх долю
                сам гірко заплачу.

Надя и Петро, соседи по «соломенному купе» успокаивали его, да никакие слова сейчас не согрели бы разбитое сердце.

Ганна не захотела могилы предков покидать, а его, живого, предала, детей осиротила.

Поди, с безруким мужиком   щас… – ревновал жену сосланный муж.

Вишь, как она, судьба-то, распорядилась. Мечтал в конюшне работать, жинку холить, да вишнями дочек баловать, замуж их выдать… Да мало ли...

А его, как преступника какого, лишили и крова, и семьи.

С Родины выгнали. Как вредного элемента сослали к чертям на кулички на целое десятилетие!

Вроде, он не за Родину кровь проливал, раненый вынес столько мук в плену, здоровье и зубы там оставил.

А  его ещё и наград лишили, и сержантского звания, словно у какого-то предателя Родины…

- Люды добри, за що? Ну, скажить мени- за що?..- пьяно вопрошал он и трясся от рыданий.

В ответ ему, в такт исстрадавшегося сердца, равнодушно стучали колёса вагонов, уносившие сотни ссыльных в неизвестность.

За зарешечённым окошечком  (где-то на уровне головы) хмурилось блакитное* небо, в котором  махали крылами  стаи свободных птиц.

Даже птахи домой  летят, только они одни - из дома...

   Он ли один так горевал?..

Собери всю тяжесть людского горя  этого состава бывших пленных, получатся два состава  несправедливости и страданий.

Возможно, среди них и была некая мизерная часть настоящих предателей, добровольно сдавшихся в плен и служивших фашистам, но большинство ехавших, как Алекса и Петро, были безвинны.

Просто на восстановление разрушенного войною хозяйства и экономики нужны были  бесплатные рабочие руки. Нужны там, куда слали такие составы...

А они летели во все стороны нашей необъятной Родины...

  ...В Караганде ссыльным определили место работы - шахта...


* Я свого чоловика и бильше б чикала- я своего мужа и дольше бы ждала (с украинск)

                Продолжение следует: 13.  Эх, судьба-злодейка!