Дмитрий Быков. Орфография

Дмитрий БЫКОВ «ОРФОГРАФИЯ» - М.: Издательство «Вагриус», 2003, 686 с. Тираж 5000 экз.

Писатель увлечённо играет.
Даже сама внешность Дмитрия Быкова напоминает о постаревшем, раскормленном заботливыми родителями, ребёнке.  Но его игры интересны читателю («игра в бисер»). Автор начисто лишен подчёркнутой серьезности, так характерной для глубокомысленных идиотов (термин употреблен исключительно в медицинском смысле этого слова).
 
Роман давно уже собрал все премии и благожелательные отклики критиков.
А у меня всё времени не хватало на то, чтобы прочитать этот увесистый «кирпич». Теперь прочитал (о затраченном времени не жалею). Труд этот нельзя воспринимать как историческое исследование, хотя в основе его лежит реформа русской орфографии 1917-1918 гг.

Читатель угадывает некоторые прототипы героев романа: Чарнолуский – Луначарский, Мельников – Хлебников (не дворяне, но «творяне»), Корабельников – Маяковский, Хламида – Горький и т.д. Каждому даны едкие и безжалостные характеристики (нисколько не умаляющие литературного таланта).

Я далёк от того, чтобы проводить параллели с «Хожденьем по мукам», «Похождениями Невзорова» или с «Днями Турбиных» - свидетельства очевидцев событий всегда выигрышно отличаются от литературных фантазий. Но что-то же заставило меня осилить эту объемистую книгу.
Вот я и попробую коротко передать самое «зацепившее».

Книга начинается с того, что литературная публика рассуждает о том, во что превратилась предреволюционная Россия. И многим хочется покончить со всею этой рутиной единым махом. А русскую орфографию ни тогда, ни сейчас, нельзя было назвать совершенной. И в орфографии, и в управлении обществом – страшные наслоения ненужных условностей.
 
Политическое кредо главного героя (литератора, писавшего под псевдонимом Ять) напоминает учение Льва Толстого: нет лучше средства отдалить цель, чем борьба за неё. Начиная борьбу, вы автоматически перенимаете черты людей, которые вам ненавистны, и очень скоро перестаете отличаться от них.
Первым гибнет то, за что вы боретесь, а без него ничто не имеет смысла.

И Лев Николаевич возникает в ткани романа, как странствующий искатель духовного просветления, бредущий по дорогам России 18-го года. И этот странник предостерегает от страшнейшего вида оседлости – укоренения духа в одном из учений, ибо общего для всех учения нет, вера в любую правду рано или поздно приводит к розни и крови, а путь человека в мире – не спасение мира, но спасение собственной души.

Если каждый займется самоспасением, то и некого будет спасать насильственно. Никто не знает правды, и никто не смеет учить. Ни одна вера не лучше другой, и признать правоту одной веры - значит присвоить себе право убить иноверца; это так же ясно, как то, что человек, признающий какую-либо вещь своею, присваивает то, что на деле ему не принадлежит.
Удел странника – ходить среди людей, останавливая их от крайних проявлений нетерпимости, признавая над собой единственную власть Бога, но не бесчисленных пророков и переводчиков его.

Либерализм труслив, мелок.
Либерал разрешает вам многое, но себе – еще больше. Либерал ненавидит всё великое, потому что в великом ему мерещится насилие. Лучше всего, когда власть либеральная, а интеллигенция консервативная. Но у нас всю жизнь наизнанку.
Рай – это когда любовница – француженка и жена-немка, а ад – когда наоборот…

В русской революции было много странных примет наступающего времени.
Например: у эсеров было больше всего сторонников, у кадетов – умных вождей, у Союза Михаила Архангела - больше денег, но ни один из этих критериев не имеет отношения к выбору победителя. Победителя мы назначаем себе сами – и сами же отвечаем за собственных врагов, ибо сами и создаем их.

Большевики были зеркалом русского самодержавия, единственной партией, которая вполне уравнялась с ним. Зло никогда не побеждается добром – оно лишь формирует другое зло по своей мерке; это закон не нравственный, но физический, и потому стенать бессмысленно.
И уж вовсе смешно видеть в торжестве физического закона нечто вроде мирового заговора

Начало романа проходит в Петербурге, который так часто подаётся «северной Венецией».  Но Венеция по сравнению с Питером – курорт, кишащий здоровяками, прямо-таки пляж! Питер – последний форпост цивилизации, далеко выдвинутый в северное болото. Дальше – только полярные области. Какому эллину, какому римлянину приснились бы античные постройки, рассчитанные на левантийский климат, - среди снежных полян? И какой это был бы грозный, прекрасный сон!
Поздний Рим, крах империи, земля из-под ног…

Нам, пережившим девяностые годы, так знакомы эти чувства.
А первые тексты, вышедшие после отмены орфографии, - прообраз нынешнего «олбанского» языка Интернета. История повторяется (в виде фарса).
Экспериментальная поэзия, кубизм и супрематизм – все нынешние «новаторы» в искусстве – эпигоны творцов периода революции. Уже тогда самые радикальные «творцы» заявляли, что ничего нового написать уже невозможно, а потому надо комбинировать цитаты:

«В той башне, высокой и тесной,
Царица Тамара жила,
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла.
Идёт, по деревьям шагает,
Трещит по замерзшей воде,
И яркое солнце играет
В косматой её бороде…»

Консерваторы в человека не верят – и потому хотят его закрепостить до полной животности; новаторы же в человека слишком верят – и потому хотят раскрепостить до полного зверства. Никакие запретители не перерезали столько народу, сколько честные идеалисты из святой инквизиции.

Любопытна философия Луазона (придумка Дм. Быкова):  чтобы общество оправдало любой террор, ему достаточно нескольких месяцев бесконтрольной свободы – и всякий, кто даёт эту свободу, сознательно или бессознательно желает именно окончательного закрепощения.  Оттепели нужны только для того, чтобы легитимнее выглядели заморозки.

Главной задачей власти было возбудить в массах желание крутых мер и тоску по сильному правителю. Всякая революция для того только и нужна, чтобы дать смутьянам полномочия диктаторов и их руками сделать то, что не удавалось их врагам.  Лучшие наследники подрастают среди ниспровергателей…

Вторая часть романа – Крым, Гурзуф, Ялта.
Смена правительств, властей, настроений. Время опасностей. А любить жизнь всегда опасно – она всегда уходит. Какой вообще может быть выбор между жизнью и смертью, если обе они неизбежны?

И третья часть возвращает нас опять в революционный Питер.
Тут главный герой приходит к печальному выводу: приверженность к любой правде рано или поздно приведёт к крови, к делению на своих и чужих, всякая вера есть уже инквизиция…
Ять чувствует себя Иудой, предателем, упустившим любимую, отдавшим свой дом захватчикам, без боя сдавшим страну.
И всё это пронзительно перекликается с недавними событиями нашей жизни.