Письма к Сент-Джону XI

 
Необходимое предисловие к «Письмам…»

Это действительно Дневник – или Письма одной сверх-романтической особы, с которой судьба однажды меня столкнула…

Свидетельства прошлого были не нужны ей, напротив, она старалась от них избавиться, даже выкинуть, сжечь, но при этом кому-то всё рассказать, и всё такое… Я думаю, сработал так называемый «эффект попутчика в поезде» -- едешь, беседуешь, вспоминаешь…, сторонний наблюдатель…

Эта трижды романтическая леди позволила мне делать всё что угодно с данными документами её биографии.

Так что, может быть, кто-то заинтересуется листками сей правдивой истории.

С уважением ко всем, кому пришлось страдать от неразделённой любви

                Дэми Дидона


                Письма к Сент-Джону
                Год второй

12.03
Привет!
Сегодня проснулась с мыслью о распроклятом Циннобере. «Какая прекрасная певица Д**! И прдюссер, и менеджер!»

Вчера мы с Дианой репетировали. Д. Сказала, «если бы вашему волосатому не нравилось то, что вы делаете, он давно бы о вас забыл. Это просто грубое давление, даже без тонкости».  Вот, опять он здесь, на этих страницах! 

Сегодня нужно ехать в **., но не знаю. Хочется так же попечатать «**», уже немного осталось.

Знаешь, пусть на твой взгляд, синтезатор звучит неважно. Но мне нравится. Теперь уже почти все песни с синтезатором готовы. Катострофически не хватает баса. А скрипка — или флейта, это, по большому счёту украшения. Так же и бэк-вокал (мужской, лиричный). Вот о чём я думаю.

На днях ходили с одной девочкой из института  на речку, писали этюды. Она маслом, я (попыталась) акварелью. Может, помнишь её. Она пишет диплом у К. Она написала четыре этюда, а я всего два. И так у неё хорошо получилось! А цвета были такие… Прозрачные холодные и прозрачные тёплые. Золотистые тополя, а тени синие и чуть сиреневые. Маленькая речка – не замёрзла, бежит среди снега. И болото тоже не замёрзло (что удивительно). Там – узенькая-узенькая тропинка, а снег – почти… по пояс. Один раз у меня унесло лист для палитры. Он полетел по ветру, и зацепился внизу, в кустах, среди золотистой травы, в болоте. Мне пришлось за ним идти по снегу. Ещё я смотрела, как пишут пейзаж маслом. И если бы не её советы – у меня бы совсем ничего не вышло, какая-то каша сначала получалась.

И ещё у меня есть одна безумная идея… Но о ней пока промолчу.

Мне смешно думать о Циннобере!, Д. Сказала, что здесь, в Н-ске, некому профессионально оценить сделанное нами. Это так. Но, надеюсь, ещё поговорим. Если только ты не остыл к нашей группе, и не надоели тебе эти тяжкие труды, к тому же с таким эмоциональным напряжением – с моей стороны.

      Я представляю, ты думаешь: «Легко связаться с женщиной, но как же трудно с ней развязаться!»… Как сказал один мой знакомый, имеющий большой опыт: «у меня всегда была возможность сбежать». Женщина побесится – да перестанет. А ты снова свободен. Всё это представляя, я так себя ненавижу!… Что не могу, даже ради семьи, ради дела…, зная прекрасно, что ты равнодушен, и что всё – унижение… И стоило прийти на речку – как всё вспомнилось. Эти тополя. Как я ходила там, ранней весной, и потом – когда вы уехали в Питер, каждый день думая обо всём. И – осенью, ещё на что-то надеясь… Глупая, глупая…

Всё это, скорее дневник, чем письма. Ты ведь не читаешь их. Может быть, прочтёшь потом – когда всё остынет. Когда всё остынет? А ты не думал никогда, что можно полюбить на всю жизнь?…

Поэтому я хотела бы уехать. Тебя здесь нет – но память сохранилась во всех тех местах моего мира (как ты сказал), где мы, хоть иногда бывали. Память такая яркая… Словно, деревья, и воздух, и земля, и трава – все эти тихие свидетели – запомнили наши эмоции. Прочитай об этом хоть когда-нибудь, хоть через двадцать лет… Т Ы сказал мне – «я в эти игры больше не играю». Значит, для тебя всё было игрой, приключением перед тем, как уехать навсегда. Поиск красоты… Ты её нашёл? Скажи мне? Вот она – красота – могла бы быть в твоих ладонях. Всегда. Я говорю обо всём мире, что у меня есть. И в душе – и не только. Быть может, я ошибаюсь. Ты её не нашёл. И будешь искать ещё?…

Что скрывать – я плачу сейчас. Когда же иссякнут эти слёзы. Какая-то бездонность. И ни в чём нет утешения – ни в музыке, ни в книгах. Разве что семья иногда отвлечёт, и то – лишь на время. А потом вдруг понимаешь, что плачешь всё равно. В душе.

 Хотя понимаешь, что в семье хорошо. Что, как я писала тебе: на плечах Марка – я как Уинна. У Г.Уэлса в «Машине времени» был такой персонаж. Человек попал в будущее, и увидел, что там общество разделилось – на хищных и хитрых людей-крыс, которые жили в полутьме, в подземелье. Их функция была – обеспечивать всем высшую рассу, изнеженных людей, что жили наверху. Они и обеспечивали их, по привычке, -- и пожирали. Нижние люди-крысы превратились в бледных монстров, людоедов. А верхние – в красивых, хрупких карликов, неприспособленных к жизни. Человек этот, попавший в то время, был ещё нормален – т.е. достаточно большим и сильным. И среди верхнего народа – он нашёл женщину, Уинну. И постоянно носил её на плече, как ребёнка. Марку очень нравилась эта книга в детстве. И он, конечно, представлял себя тем человеком.

Ещё я думала, что ты чем-то напоминаешь мне волшебника изумрудного города. Все считали его волшебником – а он, всего лишь, был занесён ветром в волшебную страну, и ему ничего не оставалось, как проявить фантазию – и стать волшебником понарошку. То есть фокусником. Умело наводить иллюзии. Ведь изумрудный город был изумрудным лишь благодаря зелёным очкам. Есть выражение «смотреть сквозь розовые очки» – а тут сквозь зелёные. Гудвин Великий и Ужасный, так его звали – на самом деле простого бакалейщика из Канзаса. Вобщем-то он не виноват, что люди (женщины, к примеру) сами видят то, что желают.

Но какой ты на самом деле? Вот о чём я с грустью думаю. Что так и не поняла этого. И это – минус мне. Я не вижу людей, наверное. Вокруг меня – тот мир, который я придумала. И в этом мы больше всего схожи с **. Она – тоже Уинна… Вернее, даже образ **, который я создала в своих  лит.эссе, это тоже мой иллюзорный обман. Как и всё, что меня окружает… Отчасти – ты волшебник изумрудного города, отчасти – человек верхнего мира Уэлса. Но есть ещё третий – мой нежный Шелли… Самый дорогой мне. «В беззвёздных сумерках, не зажигая свеч…». Я бы – хотела остаться для тебя шеллевской Ночью, и Мэри – что сидит рядом с ним, в сумерках, и говорит: «не бойся, то птенец-сова». Мэри – волшебница. И ещё – подруга из стихов Верлена. Я их печатала для тебя где-то… Вот так… мой нежный Шелли… 

Я боюсь, что ты не выдержишь всего этого. Что ты меня оставишь – совершенно. И музыку – тоже.

                Всего тебе доброго, пока.

               
P.S. Ты знаешь, Сент-Джон, пусть это прозвучит дико, но я не верю в перерождения. Мы никогда больше не встретимся с тобой. Я имею ввиду – встретиться – не значит жить рядом.

Я верю, например, в то, что где-то там есть мой старый (где я родилась) дом, куда я прихожу ночами, где живёт мой отец теперь. Это НЕ здесь. И так – не знаю – до конца времён. Пусть это звучит дико, и страшный романтизм и вообще бог-весть-что… Но, может быть, я оттого так плачу, что мы никогда больше не встретимся. Вот. (предполагаю, что ты ужаснёшься, каким бредом забита моя голова.) Хотя тебе, может быть, это уже всё равно. Я думаю, что, возможно, ты обо мне той – думаешь как об умершем для тебя человеке, т.е. женщине. Нельзя любить мёртвых, о них можно только вспоминать. Иногда.

   Но я всё ещё живу. На самом деле.

   Сейчас звучит «Кренберис», кажется «Голливуд». Такая… страшная песня. Женщина начинает её таким вокалом… словно птица кричит. Какая-нибудь болотная птица. Страшно. Надрывно.

Сейчас печатала «**». Но мысли не оставляют. Только вот ты можешь посчитать это кокетством – мол, пишу обо всём. Зачем? Зачем?… Для меня это тоже вопрос – зачем?… И даже «**» – зачем?

За окном мелкий-мелкий снег. Год назад, в это время (где-то в это время ты) приехал ко мне домой, делать маленькие картинки. И ещё – фотографировал меня и сынулю возле двери… Не смею возвращать к воспоминанию об умерших. Все, что тогда тебе привиделось – оказалось правдой. Я ещё помню те, единственные, мои глаза, которые ты нарисовал на листе бумаги. И потом безжалостно стёр их. Я совсем-совсем тебя не видела, когда позировала. И так неимоверно трудно было бороться со слезами, и как-то стыдно признаться – отчего они. И вот – ты нарисовал одни только глаза.

Впрочем, как и сейчас.
 
                Пока.
.................................

(продолжение следует)