Дневник капитана Омри Шварцмана. Помпеи

Отпуск мы с Нетой провели в Италии.
  Нета уговаривала меня махнуть за океан, но в конце концов, зная мое пристрастие к Италии, уступила.
  Ко времени нашей поездки я уже успел побывать в Италии не один раз.
  Побывав здесь однажды, я стремился попасть в эту удивительную страну при первой же возможности.
  Не побывав хоть раз в этой удивительной стране, невозможно понять человеческую историю во всем ее многообразии.
  Здесь ты как-будто бы проникаешься духом давно ушедших эпох.
  И в каждый новый свой приезд я находил для себя нечто, что восхищало и очаровывало меня .
  А восхищаться здесь можно абсолютно всем- архитектурой, природой, произведениями искусства....
  Но из всего, увиденного мною в Италии, самым сильным впечатлением для меня было и остается впечатление от развалин Помпеи.
  Ничто так не передает ощущение смерти, как этот мертвый , заживо погребенный когда-то под вулканической лавой город.
  Это же чувство соприкосновения с мертвым городом я испытал, прибыв на новое место службы в Хеврон.
   Хеврон- город, где по библейским преданиям погребены Адам и Ева, а также все еврейские патриархи.
  Пещеру Махпела, где покоятся останки праотцов еврейского народа, мусульмане, так же как и евреи, почитают своей святыней.- Здесь находится усыпальница Авраама, праотца евреев и арабов.
  Усыпальница поражает воображение своей величавой красотой и, несмотря ни на что, здесь всегда много туристов, которые приезжают сюда со всего мира, а оливковые рощи, расположившиеся на окрестных холмах над городом, родились наверное еще в эпоху Ирода Великого.
  И все же я не мог отделаться от охватившего меня чувства тоски, сродни тому, которое я испытал в Помпее.
   Я никогда не любил Хеврон.
  Мне всегда казалось , что этот город пахнет кровью и каждый камень здесь пропитан ненавистью.
  Арабы и евреи , живущие в этом городе бок о бок и считающие себя детьми одного праотца , давно и отчаянно ненавидят здесь друг друга.
  В 1929 году спор между евреями и арабами за святые места вылился в еврейский погром.
  Вооруженные ножами, жители арабских кварталов города и пришедшая им на подмогу молодежь из окрестных деревень стали резать и калечить своих соседей-евреев.
  Десятки людей были тогда убиты, сотни искалечены.
  Погромщики жгли священные для иудеев книги , убивая и калеча всех, кто попадался им под руку..
  Разгромили они и единственную в городе больницу, в которой лечились все жители города- и евреи, и арабы.
  Евреи вернулись в город после 1967 года и вражда вспыхнула с новой силой.
  Копившаяся годами и тлевшая как пламя ненависть разгорелась в 1985, когда джип пограничной стражи задавил местную девочку.
  Арабы стали забрасывать камнями и бутылками с горючей смесью наши машины, а мы ответили слезоточивым газом и резиновыми пулями.
  Потом в ход пошли ножи и, наконец, огнестрельное оружие.
  И все-таки, до 1994 года арабы и евреи помнили о том, что у них один праотец и молились ему вместе, в пещере Махпела.
  Но в 1994 еврейский поселенец, эмигрант из Америки Барух Гольдштейн расстрелял молившихся здесь арабов прямо во время молитвы.
  С тех пор евреи и арабы молились раздельно.
  А во время второй интифады палестинский снайпер прицельным выстрелом убил десятимесячную девочку в соседнем еврейском квартале, находящемся прямо напротив палестинской деревни.
   В тот же день похороны погибшего ребенка вылились в жестокий погром.
   Разъяренная толпа еврейских поселенцев ворвалась на знаменитый местный рынок в самом центре города и разгромила лавки торговцев-арабов .
  И с тех пор некогда оживленный центр города обезлюдел и выглядел мрачно и как-то зловеще.
  Лишь дух непримиримой вражды по-прежнему царил над городом .
  Еще совсем недавно бойкая торговля, казалось, умерла в этом городе навсегда.
  В уцелевших лавках поселились еврейские поселенцы , превратив их в свои жилища, и некогда оживленный торговый центр города превратился в подобие средневекового гетто.
  Таким было мое новое место службы.
  И хотя новое назначение открывало передо мной заманчивые перспективы служебного роста, я был не слишком рад ему.
  Кроме того, я совершенно не разделял эйфории главы совета еврейских поселенцев, который видел в изгнании местных арабов начало эпохи возрождения города.
   
  В отсутствие командира гарнизона я временно принял на себя его обязанности.
  Мне предстояло служить в гарнизоне, задачей которого являлась охрана наиболее уязвимых с точки зрения безопасности еврейских поселенцев пограничных районов, как раз на стыке еврейских и арабских кварталов, где евреи и арабы жили бок о бок.
  Председатель местного совета еврейских поселенцев считал своим долгом ввести меня в курс местных реалий и устроил мне своеобразную экскурсию в еврейскую часть города.
  Во все время нашего похода Моше, так звали председателя местного совета, пребывал в эйфории от тех изменений, которые пережил центр города за последние несколько лет.
  Из 30 тысяч арабов, проживавших здесь еще совсем недавно , осталось тысячи две, не больше, и это несказанно радовало Моше
  -Это подарок от Господа, да будет благословенно имя Его!-захлебывался Моше от собственных панегириков.
  То, что Моше называл подарком Господа, был погром арабских магазинов на местном рынке, устроенный еврейскими поселенцами в отместку за смерть десятимесячного ребенка в еврейском поселении и последовавшее за этим изгнание большей части живших здесь арабов.
   
  -Да и те , что остались, боятся ходить здесь-крадутся вдоль стенки, оглядываясь по сторонам,-продолжал свой восторженный комментарий Моше.
  Занятый еврейскими поселенцами центр, перерезал арабский город будто надвое, и теперь, чтобы попасть из одной части города в другую, жители арабских кварталов вынуждены были преодолевать не только наши блокпосты, но и этот еврейский квартал.
  Каждое такое посещение еврейского квартала было жестоким испытанием для арабов.
  Стоило арабским детям, женщинам или взрослым появиться в этом месте еврейской части города, как на них тут же набрасывались дети поселенцев, которые выкрикивали ругательства, плевались и бросали в арабов камни.
  Затем к детям присоединялись их матери, а отцы семейств спокойно наблюдали эту сцену из домов, в полной готовности вмешаться в случае необходимости.
  Армия и полиция не вмешивались, и от этого, поселенцы становились с каждым разом еще более жестокими и наглыми.
  Армия и полиция вмешивались лишь в том случае, если издевательства над арабами перерастали в линч.
  Такое тоже случалось нередко.
  В этом случае солдаты и полицейские спасали несчастных от линча, но ни разу не задержали тех, кто участвовал в издевательствах и линчевании.
  Аргументы у полицейских были просты и убедительны.
  -Как мы можем наказывать детей, если им еще не исполнилось 12 лет?
  Ведь это же не гуманно.
  Израильские законы запрещают привлекать к ответственности детей младше 12 лет и поселенцы, зная об этом, науськивали на арабов своих детей , которые были младше этого возраста.
  Когда жертвы оказывали сопротивление, на помощь своим бесчинствующим чадам тут же выскакивали их матери , которые тоже начинали оплевывать , пинать и кидать камни в своих жертв.
  Когда полицейские и солдаты пытались оттеснить женщин, то к последним на помощь выскакивали другие женщины с грудными детьми на руках.
  Своими младенцами они защищались от солдат как щитами.
  Я помнил все это еще со времен своей срочной службы в этом городе, когда был солдатом.
  Служба здесь была постоянной головной болью.
  Еврейская и арабская части города ассоциировались у меня тогда с запертыми в тесном помещении и притиснутыми друг к другу двумя до смерти ненавидящими друг друга людьми.
  С тех пор почти ничего не изменилось.
  Лишь центр города обезлюдел и стал похож на гетто.
  Я слушал Моше и думал о своем, а он между тем продолжал свое повествование.
  -С Божьей помощью, здесь когда-нибудь все станет нашим!- Он торжественно обвел глазами унылые стены одноэтажных строений.
  Я же, в отличие от Моше, испытывал гнетущее чувство и не понимал, как можно восторгаться смертью некогда оживленного квартала и почему-то снова вспомнил Помпеи.
  То же ощущение мертвого города, но только еще более усиленное чертами средневекового гетто.
  -Ну, как тебе город?-торжествующе спросил Моше, глядя на меня из под сверкающих стекол своих очков, закончив экскурсию и свой панегирик.
  Наверное он думал, что я разделю его восторги.
  -Помпеи,- не удержался я и произнес вслух то, что думал.
  -Помпеи?-удивился Моше?-Какие Помпеи? Почему Помпеи?
  -Да так,- ответил я. Вот, только что вернулся из Италии, все под впечатлением.
  Мой ответ явно ему не понравился.
  Он недоверчиво посмотрел на меня, но ничего не сказал.
  Расстались мы довольно холодно.
  В мои функции входила охрана граничащего с арабской частью города еврейского квартала.
  И тут я с удивлением для себя обнаружил настоящий оазис среди ненависти окружавшей меня со всех сторон..
  Это был огромный, величественный дом, больше похожий на дворец.
  Крышу дома, солдаты использовали как наблюдательный пункт, с которого близлежащие еврейские и арабские кварталы города были видны как на ладони.
  Дом находился прямо на границе между еврейской и арабской частью города.
  Благодаря наблюдательному посту, расположенному на крыше дома, его хозяева чувствовали себя в относительной безопасности , поскольку поселенцы не решались трогать живущую здесь семью.
  Принадлежал дом пожилому арабу с благообразной внешностью по имени Халиль.
  Дом был не просто старый. Это был настоящий исторический памятник.
  Сколько лет было дому, я не знаю.
  Одни утверждали, что 500 лет, другие, что 800.
  Огромный, просторный, построен он был из особого камня , очень дорогого , который добывался в каменоломнях возле Иерусалима.
  Прочный как скала, он сверкал на солнце как драгоценный камень.
  Работа с таким камнем требовала особого искусства.
  Архитектура дома не поражала роскошью. При всех своих огромных размерах, дом идеально вписывался в окружающий ландшафт.
  От него веяло скромным величием, благородством форм в сочетании с неброскостью.
  Внутри этот дом поражал воображение любого, кто сюда заходил еще больше.
  А сам Халиль оказался удивительным человеком.
  Его страстью были книги и стекло.
  У этого человека было удивительное чувство прекрасного, которое он умел не только видеть, но и создавать.
  В нем была искра Божья и проявлялась она прежде всего в том, что он умел создавать удивительные орнаменты из цветного стекла.
  Творениями его рук было украшено в доме все- окна, двери комнат и даже потолок.
  В этих орнаментах Халиль выражал свой удивительный мир и путешествуя по его дому, я чувствовал себя как в волшебном калейдоскопе.
  Другой страстью Халиля были книги.
  Он собирал их повсюду где только мог.
  Его библиотека изобиловала как относительно новыми изданиями, так и очень дорогими древними книгами, печатными и рукописными, причем не только на арабском.
  Здесь можно было встретить книги на всех языках, которыми он владел, в том числе и на иврите.
  Особенно он гордился очень старыми священными для евреев книгами - изданной во Флоренции триста лет назад книгой Торы и очень редким изданием Егуды Халеви.
  Свои сокровища Халиль хранил в особых, очень дорогих шкафах из красного дерева, обработанного специальным материалом и закрытого цветным стеклом с узорами.
  И шкаф, и стекло все было сделано руками Халиля.
  Значительную часть его дома занимала огромная мастерская , в которой Халиль несмотря на годы, продолжал работать.
  Я был поражен.
  Ведь это было настоящим чудом, прямо на линии фронта вдруг наткнуться на удивительный музей-настоящую сокровищницу культуры.
  Поначалу я не мог вымолвить ни слова от восхищения.
  Глаза хозяина дома потеплели, когда он увидел мой искренний восторг.
  -Не верится, что такое возможно здесь!- воскликнул я
  Хозяин дома улыбнулся и пригласил меня во внутренние покои- святая святых, туда, где располагалась его мастерская и то, чем он дорожил больше всего.
  Хозяин был гостепреимен, но немногословен.
  И все же я узнал историю его семьи и созданного им музея.
  Халиль происходил из очень знатного и влиятельного рода в местных краях .
  Его предки жили здесь сотни, а возможно и тысячи лет.
  Войны разбросали его большую семью по всему миру.
  Его многочисленные братья жили в Иордании, Египте, Америке, Европе.
  Членов его семьи можно было найти повсюду.
  Двое старших его сыновей тоже жили за границей.
  Самый старший- Самир, закончил университет в Сорбонне и внуки Халиля родились уже во Франции.
  Другой его сын жил в Лондоне и был врачем.
  Вместе с Халилем в доме жили его жена и три их младшие дочери-школьницы.
  В молодости Халиль успешно занимался торговлей вместе со своими братьями и неплохо на этом зарбатывал.
  На протяжении всей его молодости книги и творчество занимали очень почетное, но не главное место.
  И лишь отойдя от дел в силу возраста, он всецело предался любимому занятию.
  Но он предпочел остаться здесь, прямо на линии фронта и именно здесь, несмотря на все угрозы, создал эту сокровищницу.
  Халиль был человеком отнюдь не бедным и мог бы наверное хорошо развернуться, да и жить гораздо комфортнее.
  Но все свои деньги он тратил на созданный им музей , не забывая, конечно, и о семье.
  Это была его страсть, его жизнь, его миссия в этой непростой жизни.
  Я наслаждался общением с этим удивительным человеком и с тех пор был частым гостем в его доме.
  Дабы быть уверенным в безопасности Халиля, я перенес свою резиденцию прямо сюда, в пустующую пристройку рядом с домом и большую часть времени проводил либо на наблюдательном пункте, либо в доме самого Халиля.
  В отсутствие командира гарнизона, вся полнота власти принадлежала здесь мне.
  Да и решение обосноваться во дворце было совершенно оправданно со стратегической точки зрения- именно здесь тревожный пульс города чувствовался как нигде в другом месте.
   Дом Халиля стал для меня оазисом мира и процветания среди царившей повсюду ненависти.
  Но вскоре произошло то, чего я больше всего боялся.
 Однажды, среди бела дня, был убит молодой поселенец, племянник Моше.
  Нападавший метнулся к нему как пантера, как раз на стыке арабского и еврейского районов и нанес удар ножом прямо в сердце, после чего скрылся прямо из под носа у солдат.
  Убийство произошло недалеко от дома Халиля и разъяренные поселенцы двинулись к его дому, ища выход своему гневу.
  Солдатам еле удалось сдержать разъяренную толпу.
  Поселенцы плевали в нас и швыряли камни.
  Несколько камней угодили в окна Халиля.
  Когда я пришел к нему, лицо его как-будто потемнело- он собирал осколки стекла-все, что осталось от одного из узорчатых окон его дома.
  Мне было жаль старика, и я испытывал отвращение при одном воспоминании о шипящих , изрыгающих слюну женщинах поселенцев.
  -Не волнуйся, пока мы здесь, они тебя не тронут, - сказал я Халилю.
  Шукран(араб. спасибо),- поблагодарил он меня , но я видел, как тяжело на сердце у старика.
  Уже под вечер нас подняли по тревоге и перебросили в район деревни, примыкающей к Кирьят Арба.
  Там, по сведениям спецслужб, намечались крупные беспорядки.
  По приказу военного комменданта города, для проведения намеченной операции были сняты все солдаты с блокпостов и даже с наблюдательного пункта в доме Халиля.
  Солдат сменили полицейские, которые должны были теперь охранять его дом.
  Я покидал дом Халиля с тяжелым сердцем, но все-таки надеялся, что полицейские не позволят поселенцам тронуть дом Халиля.
  Почему именно сейчас, когда поселенцы хоронят своего убитого и готовятся мстить, командование сняло охрану со всех блокпостов?!- кипя от негодования думал я.
  Но обсуждать или оспаривать приказ у меня не было времени, и я лишь надеялся, что полиция удержит поселенцев от расправы.
  Но мои надежды не оправдались.
  Утром мы вернулись, и когда я увидел дом Халиля, у меня потемнело в глазах и подкосились ноги.
  Резные двери его дома были выломаны и изуродованы, а дом полностью выгорел.
  Я смотрел и не верил своим глазам.
  Весь пол внутри был усыпан осколками разбитого стекла и обгоревшими останками книг на разных языках.
  Среди обгоревших книг я нашел и драгоценные фалианты еврейских священных писаний.
  Они не избежали судьбы остальных книг.
  Их точно так же топтали и жгли.
  Вся мебель была разбита и сожжена.
  Мастерская Халиля также была уничтожена.
  Самого Халиля и его семьи здесь не было.
  -Уходите, мы не сможем вас защитить, - сказал ему офицер полиции, когда толпа поселенцев приблизилась к его дому.
  Заперев двери, старик со своими домочадцами искал убежища в арабской части города.
  А полицейские, предав старика, просто открыли дорогу неистовствующей толпе, потому что были, как они потом утверждали, "не в силах сдержать".
  Озверевшая толпа ворвалась в дом Халиля, круша все подряд.
  В считанные минуты они уничтожили все то, что Халиль строил и собирал всю свою жизнь.
  Оазис был уничтожен и торжествующие поселенцы , наверное с сознанием выполненного долга и с чувством справедливого возмездия вернулись в свои дома.
  Они даже не заметили, что вместе с другими книгами сожгли и те, которые считали священными для себя.
  Ослепленные ненавистью, они не видели ничего.
  Я был совершенно убит, и как никогда раньше особенно остро ощущал свое одиночество в этой жизни.
  Как-будто родник в жаркой пустыне вдруг высох, а с ним и надежда.
  Как я посмотрю теперь в глаза Халилю?
  Ведь я обещал ему, что с его сокровищницей ничего не случится.
  Я чувствовал, что вот-вот расплачусь, и держался из последних сил.
  Я вспомнил, как орал на меня в детстве отец, когда я плакал.
  -Не смей реветь!- орал он на меня,- Ты должен быть сильным!
  Да, я не могу позволить себе эту роскошь.
   Ведь я офицер, и я должен быть сильным.
  Я всегда должен быть сильным, у меня всегда все хорошо, чтобы ни случилось, у меня всегда все хорошо!
  Я скрипел зубами от ярости и чувствовал, как мною овладевает неведомая мне доселе ненависть.
  Ненависть к выродкам , ослепленным собственной ненавистью, которые уверены, что поклоняются Богу, а на самом деле, служат сатане.
  Их ненависть, будто заразная болезнь, передалась и мне.
  Я решительно поднялся с пола и схватив несколько обгоревших книг на иврите, решельно направился к дому, который служил местом для совета поселенцев.
  Секретарша вопросительно уставилась на меня, но я не обращая на нее никакого внимания, ворвался в комнату, где сидели трое мужчин одинаково одетых и очень похожих друг на друга во всем: все в очках, примерно одного возраста с одинаковым выражением лица.
  Они подняли на меня удивленные взгляды, а я подойдя к столу, сунул им буквально под нос обгорелые книги.
  Все трое испуганно отпрянули от изуродованных погромщиками книг.
  -Что это?- спросил дрожащим голосом Моше, увидев ивритские буквы.
  -Это - книга Торы, а это- комментарии Нахманида к Пятикнижию, изданные в Риме 500 лет назад, ответил я кипя от бешенства и еле сдерживаясь.
  -Это сделали арабы?- спросил Моше, и в нотках его голоса я уловил приближающуюся грозу.
  -Это сделали евреи!- сорвался на крик я.-Евреи!
  -Евреи?!- переспросил Моше,- Евреи такого сделать не могли!- уверенно заявил он.
  Двое других были с ним полностью согласны.
  -И тем не менее, это дел рук евреев,- сказал я .- Это книги из дома Халиля, который вчера разгромили поселенцы. Среди его книг были и еврейские. Когда ваши люди жгли библиотеку, они не успели прочитать даже заголовки книг.
  Я был почти в ярости .
  -Когда будете хоронить книги*, не ищите виновных среди арабов.
  Я повернулся и вышел.
  У меня было такое ощущение, что идти мне некуда.
  Дом Халиля, в котором я нашел убежище от тени Помпеи, опустел.
  И, сидя в полупустом флигеле, я с тоской считал дни, оторые остались еще до окончания моего контракта.
  Еще три года, целых три года...
  Несколько раз я подавал просьбу о переводе, но мне было отказано, и я продолжал службу в Хевроне.
  Халиль так и не вернулся больше домой .
  Под разными предлогами полиция не разрешала ему вернуться домой, объясняя свое решение заботой о его же собственной безопасности.
  -Мы не можем гарантировать вам безопасность, - отвечали ему из полиции на все его обращения.
  Дом, точнее оставшиеся от него стены, обнесли ограждениями из прочных стальных прутьев, и он так и стоял- без дверей, с выбитыми окнами и следами жестоких ожогов, с рассыпанным по всему полу цветным стеклом и обломками изуродованной мебели.
  Солдаты по-прежнему использовали прочную крышу дома под наблюдательный пункт.
  Крыша совершенно не пострадала.
   Внутри же дом выглядел как-будто выеденный термитами.
  Халиля я увидел лишь однажды, года через два.
  Он приехал в город, и я не узнал его , так изменилось его лицо.
  Он тяжело передвигался, а взгляд стал потухший и какой-то отсутствующий .
  Увидев меня, он не отвел взгляд и в нем не было упрека.
  Мы поздоровались молча.
  Он выглядел как человек, который полностью смирился с вынесенным ему свыше приговором.
  Халиль вошел в свой дом и, остановившись на пороге, стоял как-будто около могилы.
  Лица его я не видел.
  Возможно он плакал.
  Я понял, что он уже никогда не притронется к стеклу.
  Хозяин разделил судьбу своего дома.
  Снаружи он был еще жив, но жизнь у него внутри давно умерла.
  Потом он, так же тяжело переваливаясь, вышел из дому и побрел к своей машине, в которой его ждал сын.
  Он с трудом залез в машину и та тронулась с места.
  Больше я его не видел.
  Провожая Халиля, я подумал, что обязательно напишу о том, о чем кричит моя душа.
  С тех пор прошли годы, а мне все снятся узоры из цветного стекла, которые вдруг разлетаются вдребезги от удара камня.
  Тогда я просыпаюсь и пишу свой дневник.
   
   
  *По еврейскому обычаю, оскверненные священные книги хоронят по специальному обряду, как умершего человека.