Человек-телевизор

Лев Яковлевич Гушкин уже давно забыл, когда последний раз воображал, что в его жизни вот-вот должно что-то измениться. И наверно, именно поэтому ничуть не удивлялся, когда что-то вдруг действительно менялось, как не удивляется безрукий инвалид, когда в его комнату входит человек и, переключив телевизор на другую программу, уходит навсегда. Да, сам по себе телевизор никогда уже не переключится обратно, но заранее-то об этом никто не подумал, потому и чувство необратимости не успело созреть до такой степени, чтобы внести возмущение в матрицу восприятия.

Что-то внезапно щёлкало, и вот уже Лев Яковлевич куда-то летел или плыл или молча и неподвижно сидел или шёл по лесной тропинке в сопровождении некой особы условно женского пола (условно, потому что в данном случае пол не имел первостепенного значения). Было легко; каждый щелчок уводил прошлое за грань существования, как программу, которой больше нет. Кто-то всё ещё продолжает делать для неё передачи, говорить и играть музыку, а зритель уже унёсся прочь, чтобы участвовать в другом шоу, в котором он может говорить и слушать одновременно.

- Вот цветёт жасмин, - говорит (или слушает) Л.Я..

Он помнит, что собирался сказать что-то ещё, похожее на выпуск новостей, но на той программе, куда он переключился, выпуск новостей уже кончился, и "Клуб путешественников" тоже, так что тема цветения жасмина раскрыта полностью. Особа условно женского пола это тоже понимает.

- Мне сейчас показалось, что ты похож на кузнечика.
- Какого, малайского или индонезийского?

Они засмеялись. "...Ведь если сейчас откроется та самая потайная дверь, я выйду из телевизора и уйду в ту дверь, не оглядываясь", - думал Л.Я.. Но лесная тропинка не собиралась исчезать. "Ну и ладно", - думал Л.Я..

- Ты местный?
- Почти.
- Какое-то душное тут всё, как кисель.
- Хоть ложку доставай.

Вопросы типа "как тебе нравится ...?" и реплики о бренности бытия сами собой становились лишними уже в силу факта наличия разговора.

- Я знаю что такое "второе дыхание".
- Это уже третье.
- На третье кисель.
- А на второе - дыхание.

И так, потихоньку, плавненько, через мостик, напечатанный, как титры, поверх ручья, вперёд и вглубь, назад и вниз, по временам, как по шоссе, в дрожащей тонкой полосе четыре линии слились. И когда полоса с хрустом ужималась до точки, выключенный экран мог служить зеркалом.

- Так специально сделано, чтобы зеркала всё переворачивали. Иначе можно было бы подсмотреть как оно всё на самом деле.
- Счастливые зеркал не наблюдают.

Так забери меня, заря, в укромный розовый покой, в туман и снег, жару и зной, туда, где раньше не был я.

- А как можно не быть счастливым?
- Можно. Вот если бы вон в том транзисторе нас не было...
- Глупо бояться конца, правда?
- Когда в конце фильма пишут "Конец", разве мы боимся телевизора?..

И пусть вьётся тропинка, и пусть ведёт куда хочет. На экране можно написать что угодно. А всё остальное - вот оно. Телевизор "Заря". Ленинградский завод №443. Цена 140 рублей.

Всё вокруг щёлкало, и Л.Я. вместе с миллиардами кузнечиков просыпался счастливым.