Бессмертие

    Б  Е  С  С  М  Е  Р  Т  И  Е                ГЕННАДИЙ  ГОНЧАРОВ
     Посвящается моим встралийским внучкам               

     Мягков женился рано, сразу после окончания института. По любви. Однако жена его не любила. И хотя была уже в критическом возрасте, она не страшилась остаться в старых девах. Однако все выходили замуж, вышла и она, приняв предложение настойчивого Мягкова. Но уже через год, после рождения ребёнка, она влюбилась в коллегу по работе, их общего приятеля. В этакого разбитного, хитроватого, даже жуликоватого мужичка с высшим образованием. Высшего образования в те, теперь уже далёкие годы, у кого только не было. Лишь самый ленивый, да дебильный не заканчивал какой-нибудь вуз. Стране нужны были всемирные показатели не только по добыче угля и металла, но и по числу инженеров. Коллега тренькал на гитаре, тогда все тренькали, пел студенческие песенки, в те годы все пели, и был большим бабником. От него прямо таки несло пороком, мускусом. «Мускусным амбре она воняет», показывал один друг Мягкова  женщину, за которой косяком ходили мужики.
     Приятель был не только ловковат, но и не глуп. Процесс соблазнения у него был отработан до автоматизма и шёл как бы помимо него. В общей компании он несколько раз восторженно отзывался об умственных способностях женщины, намеченной очередной жертвы. «Влюблённым» взглядом всё время следил за ней и тут же отводил его, если натыкался на встречный взгляд. При всеобщих застольях, он, будто не в силах больше сдерживаться, несколько раз облапливал женщину крепкой хваткой и тут же отпускал. Всё. Игра на этом заканчивалась. Дальше жертву можно было избегать. Что он и делал. Соблазняемая сама искала встреч. И находила. Неопытная и доверчивая, жена Мягкова была обречена. Но это уже была не игра. Начиналась трагедия. Мягков же был целомудренным, за исключением неумелого единственного школьного опыта с соученицей.
     Несколько лет жена обманывала Мягкова. И хотя до него доходили слухи, что его жена путается с сотрудником по работе, Мягков не то чтобы сомневался, он терялся. Он просто не представлял, что в таких ситуациях должен делать муж. Спросить у жены, не спит ли она случаем с его приятелем, получалось как-то глупо. А ну, если она ответит «сплю, мол». Неловко пробормотать «так, так». Или как? А если ответит «нет». Нелепо пролепетать, «ну и хорошо», что ли? Словом Мягков не знал, как ему поступать.
    Так тянулось, наверное, лет пять. Их сыну шёл уже шестой год. И вот как-то осенью жена неожиданно рассказала Мягкову всё. То ли они там вместе с коллегой надумали, наконец, объединиться в законную семью. То ли жена, женщина в общем неглупая, решилась избавиться от двусмысленного положения и побудить его жениться на ней. Уж, наверное, он и в любви ей клялся, и узаконить их отношения, вероятно, обещал тоже. Мягков всё-таки продолжал думать о жене хорошо, старался как-то оправдать её. Не верил, что она просто в интеллектуальных любовницах походить захотела. «Если жена не любит мужа, она, конечно, имеет моральное право влюбиться. Но не имеет права обманывать, а тут же и уйти от мужа, если она считает себя высоко моральной»,  думал наивно Мягков. Однако и после признания, что-то там, у жены с коллегой, по-видимому, не заладилось. Жена не уходила от Мягкова. Он тоже.
     Одного Мягков не знал. Жена была беременна от любовника. Подходил к концу последний срок, двенадцать недель, когда ещё можно было избавиться от ребёнка. Любовник напрямую и не отказывался от отцовства, но и признать себя отцом будущего ребёнка не спешил. И как жена Мягкова не доказывала ему, что последние три месяца она мужа никак видеть не могла, а была только с ним, коллега уходил от окончательного ответа. Даже и обвинял её, что она лжёт и ему, и мужу. Горькой же правдой было то, что жена Мягкова надоела ему. Он уже давно остыл к ней. Да и никогда не любил её. И искал лишь повода, как бы, без излишних проблем для себя, завершить эту привычную, хоть и неприятную, для него ситуацию.
     Вот потому-то и не заладилось у них. Потому-то и не поспешила жена резко порвать с Мягковым и тут же уйти к блудливому мужичку-гитаристу, как поступали герои, прочитанных Мягковым книг. А как-то всё робко, пряча глаза, втолковывала Мягкову: «Мол, как тебе не стыдно, тебе же говорят, что не любят тебя. Почему ты не уходишь. Почему унижаешься. Цепляешься за меня». Или вдруг неожиданно, к ужасу Мягкова, признавалась в крамольном: «Ты знаешь, я как-то сейчас совершенно равнодушна к сыну. Мне все равно, есть он, нет ли его».
     У Мягкова тогда случилось нечто вроде астмы. Ему на мгновение не стало хватать воздуха, он начал задыхаться. Удушье вскоре отступило. «Нет, подумал тогда Мягков, граф был совсем не гениальный знаток психологии женщин. Влюблённая женщина оставит всех. Она бросит мать, отца, мужа, даже собственных детей, ради любви к мужику. Женщина влюбляется безоглядно. Она инстинктивно не может делить свою любовь между самцом и детёнышем. Вот потому-то, осенило тогда Мягкова, сцена свидания Карениной со своим сыном всегда казалась ему такой фальшивой у Толстого. Такой встречи с сыном не могло быть у влюблённой женщины. И век тут ни при чём. Девятнадцатый, двадцатый. Инстинкты вечны. Как у животных. Тут мы недалеко ушли от них».
     Мягков и в тот раз нашёл оправдание жене. «Она, бедная, надеется, что если я уйду от неё, то коллега тут же предложит ей узаконить их отношения». А Мягков действительно не уходил. И цеплялся тоже. Он-то жену любил. И как не было ему неловко, даже и стыдно, он решился на противный ему поступок. Он навестил жену приятеля, совратившего его жену. Или она его? В любовных играх никогда неясно, кто кого соблазняет. Но так Мягкову, как мужу, было комфортнее, менее унизительно думать. Жена приятеля сказала, что она ничего такого от мужа не слышала и полагает, что он любит только её. И тут же достала с десяток писем от него, написанных в последние месяцы, полных нежности и любви к ней, к первой жене. Хотя да, конечно, конфликты бывают, не без того, скорбно добавила она. Иногда и суровые, но о разводе речи никогда не возникало.
     Мягков выпросил у жены ловеласа несколько писем и показал их своей жене. Жена была в шоке. Даже как бы и окаменела, и какими-то полупарализованными движениями рук вытирала и вытирала чистую поверхность стола. Неподвижный взгляд её упёрся в серую стену кухни, как бы пытаясь рассмотреть за ней нечто невидимое ему, некую опору для неё. Мягков почему-то испугался неожиданной, почти безумной реакции жены, и тихо выскользнул из квартиры. В этот вечер он впервые после свадьбы страшно напился. На другой день он набил морду своему бывшему приятелю гитаристу и тоже напился. Напился он и на третий день. И не прекращал пить, потом, лет двадцать пять.
     Работа ему стала не интересна. Обычный на Руси рецепт лечения душевных мук у всех поколений обманутых мужей до двадцать первого века. Бросить пить Мягков страшился. В трезвом состоянии ему становилось жутковато. Казалось он сходит с ума. Опасался попасть в сумасшедший дом. Инстинкт спасал от распада личности. Следующему поколению такие душевные терзания были уже не понятны. Или почти не понятны. Поколение Мягкова было преданным поколением. Разводы случались редко. Вторая жена была неким исключением. А уж жениться,  развестись два-три раза, случаи вообще исключительные, уникальные. И происходили такие ситуации где-то там, в кругах артистических, писательских, богемных. Чужих жён, да ещё у приятелей, конечно, не уводили, как это стало обыденным позже. Прежде, всё-таки, семьи сами распадались, затем уж заводились новые. Иначе, была трагедия.
     Жена Мягкова? А жена вернулась. Любовник бросил её и от возможного ребёнка отказался. Он сказал ей, «что принимал за любовь нечто другое». Она пережила страшное нервное потрясение от унижения и обмана, полуразвалившей семьи. Долго лежала в нервной клинике. Как-то подлечилась. Правда так и не смогла понять и простить, как это Мягков, если любит, не разделяет вместе с ней её трагедии: «ведь она же была страшно влюблена». Но продолжала жить с Мягковым. Если, конечно, такую жизнь можно было называть нормальной. Обманывала ли она ещё Мягкова, он не интересовался. Как женщину, он продолжал любить её. Как человека, уважать перестал.
     Потерял Мягков и сына. Почти ежедневные выпивки лишали его возможности общения с ним. Сын рос под полной опекой и влиянием жены. Мягков с грустью замечал, что у сына всё более развивается непомерно болезненный, так называемый эдипов комплекс. Но не пытался хоть как-то этому препятствовать. Да, пожалуй, уже и не смог бы. Поздно. И невыразимая печаль овладевала  Мягковым, когда он размышлял о будущей судьбе сына, которую он уже тогда точно предугадал.
     Мягков конечно страдал. Он всегда любил детей. Мечтал, когда жениться, иметь восемь детей. Будучи подростком, часами возился с ними. Мастерил им игрушки, учил их читать, рассказывал им сказки, загадывал загадки, рисовал. Смешил их. Даже как-то, лет в десять заявил, к общему смеху окружающих взрослых, что «я, наверное, буду очень весёлым стариком». Только в командировках, да отпуске, когда Мягков оставался с сыном без жены, он становился с ним нежным, внимательным, общительным, даже каким-то ребячьим, самим собой. Им было хорошо вместе. Но это время быстро заканчивалось, и они возвращались в город. Мягков снова с отвращением запивал. Он с отрочества не любил алкоголя, но этот наркоз защищал его от действительности, от тяжёлых, с ума сводящих мыслей. А сын всё более и более отчуждался.
     Очнулся Мягков, когда сын женился и у него родился мальчик. Мягков почти бросил пить. Гулять с внуком он приходил всегда трезвым, без грана запаха алкоголя. Он спускал с пятого этажа коляску. Затем пеленал и заворачивал в тёплое одеяло внука и выносил его на мороз. Укладывал внука в коляску, запевал какую-нибудь детскую песенку, которых знал множество с детства, и коляска трогалась по скрипучему снегу. Если внук сразу не засыпал, Мягков начинал с внуком разговаривать. Он рассказывал ему басни, сказки, мифы, которые очень любил и помнил. Даже и трудные греческие имена не забылись, не вытравились алкоголем.
     Внук, не мигая, не спускал с Мягкова серо-голубых, как у его жены глаз,  будто пытаясь понять, что ему рассказывает Мягков, и засыпал. Отгуляв часок с внуком, Мягков завозил коляску в какое-нибудь тёплое общественное место. В магазин, в прачечную, а то и в сапожную мастерскую. Привычным движением запускал руку под одеяло и проверял пелёнки. Если мокрые, быстро менял их на сухие и снова выкатывал коляску на мороз. Внук снова таращил глаза, улыбался. Мягкову казалось, что внук признал его за своего, за родного человека, уже полюбил его.
     «Если бы хоть одна женщина сказала бы мне, я люблю тебя», печалился иногда Мягков. В такие минуты вдруг щемило в груди у Мягкова, приходило неясное чувство бесконечной утери чего-то, глаза у него начинало щипать. Он быстро смахивал слезу, улыбался в ответ беззащитному существу в коляске, и на него нисходило ощущение бесконечного счастья. Счастья, которое он переживал только однажды, в первый год после свадьбы. «Ничего, внук, ничего. Мы с тобой вечны, мы вместе с тобой бессмертны». Мягков точно помнит, именно тогда к нему пришло это необъяснимое ощущение, ощущение бессмертия. Не личного бессмертия для себя, а какого-то абстрактного. Бессмертного чувства чистоты, взаимной радости общения, веры, великой любви, понимания. Вечного непреходящего восторга, жизнерадостного смеха. Бессмертия грустной памяти.   
     Внук рос. Начал ходить. Потом бегать. Мягков старался, как можно чаще бывать с ним. Общаться. Рассказывать ему обо всём, что знал сам. Неожиданно вдруг выяснилось, чему Мягков немало изумился, что он знает много интересного, и алкоголь не засушил мозги. «Да мы оказывается образованные люди! Но должно быть не больно ловки, и не шибко бабники», горько улыбнулся Мягков, подумав о жене. Внуку было любопытно всё, что рассказывал дед. И они не надоедали друг другу, не уставали от общения.
     - Дед, - ты всё время что-нибудь мне рассказываешь, учишь.
     - Тебе это надоедает?
     - Да я, дед, как-то и не замечаю, что ты меня учишь. Но вдруг знаю, чего до тебя не знал. Мы были тут в обсерватории, и там спросили: «какая скорость света?». Я сказал: «триста тысяч километров в секунду». А никто из учеников этого не знал. Я и скорость звука знаю, и про световой год.
     - Мы, внук, много чего ещё узнаем, друг от друга, если будем чаще общаться. Меня вот что беспокоит, внук. Ты стал забывать стихи, которые мы с тобой учили. Поэтов. Писателей. Их рассказы. Как определять по длине тени высоту дерева. Сказки, фокусы. Мифы. Многое.
     - Дед, когда я подрасту, я сам буду к тебе приезжать, и мы будем играть с тобой в бадминтон. И ты будешь про всё, про всё мне рассказывать. Хорошо дед?
     Лет в восемь внук вдруг понял, что есть смерть.      
     - Дед, а я умру?
     - Да ты что!      
     - Правда, дед?
     - Ты, что, не веришь мне?
     - Да нет, дед, верю. Ты же меня никогда не обманываешь.
     - Какое-то время внук к теме смерти не возвращался. Но Мягков чувствовал, что внук не забыл их разговора о смерти. Как никогда раньше внук стал с обострённым любопытством изыскивать вокруг себя следы смерти. То увидит раздавленную муху. Или сбитую машиной собаку. Погибшую птицу. Внимательнее, мягче и нежнее стал относиться к своей сестре. К окружающим. К деду.
     - Дед, я всё-таки боюсь смерти, - вернулся как-то вновь внук к мучавшей его теме.
     - Послушай, внук, что я тебе расскажу. Ты себя давно помнишь?
     - Давно, - протянул внук.
     - И как мы с тобой гуляли, и учили первые цифры. И первые загадки. И сказки. Лазили по деревьям. Потом ты ходил в детский сад. После сада пошёл в школу. А в школе, сколько лет учишься? Вон сколько событий уже произошло в твоей жизни. А тебе сколько лет?
     - Ну, восемь, - ответил внук.
     - Видишь, - сказал Мягков, - как много всяких интересных событий произошло в твоей, ещё такой коротенькой жизни. А тебе ещё жить, и жить. До ста лет, а то и до ста пятидесяти. А учёные обещают продлить жизнь людям лет до трёхсот, а может быть и больше. Или даже бессмертие откроют. Ты же живёшь каждую секунду. Раз, два, три... Сколько секунд в минуте?
     - Не знаю.
     - Шестьдесят.
     - А в одном часу сколько минут?
     - М... м...
     -Тоже шестьдесят. И секунд в целом часу получается уже страшно много. Три тысячи шестьсот секунд. А в сутках? А в месяце? В годах? И не сосчитать. И все эти секунды ты будешь жить, жить и жить. Может быть даже, и надоест, как моей бабушке. А твоей прабабушке. Так что не беспокойся, и на эту тему не думай.
     Внук надолго задумался, а потом неожиданно спросил: - Дед, а ты тоже не умрёшь... скоро?
     - Давай я тебе выдам один секрет. Пусть это будет наша с тобой тайна. Дело в том, внук, что мы с тобой бессмертны.
     - Это как, дед?
     - А вот так. Пока мы с тобой думаем, друг о друге, ты не забываешь меня, а я помню о тебе, то мы с тобой всегда есть. То есть, остаёмся бессмертными.
     - Я о тебе, дед, всё время помню и всегда знаю, что ты мой личный дед, что ты есть.
     - Ну а я всегда думаю о тебе, и знаю, что мы с тобой вечны и бессмертны.
     С того времени внук с дедом о смерти не заговаривали. Годы истаивали. Дед старел. Внук рос общительным мальчиком, остроумным, жизнерадостным. Мягков с удовольствием узнавал в характере, в поведении, в неожиданно вырвавшемся остром, а то и язвительном словце внука, себя юного, молодого, да и нынешнего. Жизнь так и не вытравила у Мягкова его природного жизнелюбия, врождённой доброты, любви к людям, животным. Даже в самые трагические времена его жизни, мрачным Мягкова никто не знал, не видел, кроме жены. Да и та очень редко. «Я действительно вырос весёлым стариком», усмехался Мягков, вспоминая своё детское пророчество.
     - Дед, - спрашивал иногда внук, - почему ты всегда весёлый?
     - А тебе нравятся, когда люди грустные?
     - Да нет, дед, мне тогда почему-то плакать хочется.   
     - Правильно, внук, и мне тоже. Мрачные люди портят настроение не только себе, но и другим. Я бы хотел, внук, чтобы ты всегда избегал неправды. Иногда ложь сказать легко, но ты тут же теряешь радость. А дед не хочет, чтобы ты потерял радость. Я  заметил, внук, что лживые люди, люди очень мрачные и недобрые. И они не любят животных. Ни птиц, ни собак, ни кошек. А ты мальчик добрый, любишь наших братьев меньших. Так когда-то назвал всех животных русский поэт Есенин. Мы с тобой его стихи учили. Помнишь?
     - Помню, дед. «Дай, Джим, на счастье лапу мне», «Не жалею, не зову, не плачу», «Когда собачка травку удобряет».
     - Верно, внук. Только про травку, правда, не его стихи. Ну, это ничего. Зато ты уже много чего другого знаешь.
     - Да я, дед, пожалуй, очень образованный.
     - Наверное, внук, ты прав. Я  в твои годы столько много не знал. Но я же вырос в семье, где даже читать, писать не умели. Ни бабушка моя, ни мама, ни родственники. А тебе повезло. Ты первый вырос в семье, где есть и папа, и мама, и даже дед с бабушкой. И все грамотные.
     Первый удар случился ночью, после какой-то пустяковой вечерней перебранки с женой. Но сознания Мягков не потерял. Он попытался встать с постели, чтобы посмотреть который час, и не смог. Правая рука и нога ему не подчинялись. Голову раскалывала невыносимая точечная боль повыше левого виска.
     «Так, - подумал Мягков, стараясь не шевелиться, чтобы не потерять сознания, - у нас паралич, удар. Инсульт, стало быть, выражаясь научно».
     «Бессмертие, бессмертие», пролепетал Мягков одной стороной губ. Другая сторона губ его не слушалась. И он сразу же вспомнил о внуке. Заулыбался.
     По-видимому, на какое-то время он всё-таки потерял сознание или забылся.
     -Ты сегодня вставать будешь? - своим привычным, недовольным голосом спросила жена.
     - Дай мне зеркало, - прохрипел Мягков.
     - Чего это вдруг?
     - Инсульт, - просипел Мягков. - Зеркало.
     Мягков глянул на себя в зеркало. Лицо его исказила гримаса. Но не гримаса страдания, как он ожидал. Гримаса улыбки.
     «Я  стал весёлым стариком. Покойником», поправил он тут же себя.
     - Что? - наклонилась над ним жена.
     - Пускай приедет внук. Хочу увидеть. Врача пока не надо. Быстрее.
     Он лежал и размышлял, что теперь жене будет ещё тяжелее, от одиночества. Он её привычно жалел. Вдруг Мягков неожиданно подумал, как же ей, бедной, было нелегко прожить с ним, с нелюбимым человеком, почти пятьдесят лет. И ни разу она за эти годы не подошла к нему, не обняла, не поцеловала. Мягков горько рассмеялся, представив невероятное, как жена подходит и целует его. А ведь мне повезло. Мне то было легче, я любил. Оба мы были пожизненно приговорённые. Только к разному наказанию. Я  к любви, она... Мягков, было, всхлипнул, но тут же усмехнулся, от внезапно пришедшей мысли. Он подавил неожиданную слабость и заулыбался.
     - Дед, ты заболел?
     - Радикулит.
     - А чего улыбаешься?
     - От боли.
     - Ну, дед! Ты всегда шутишь. Правда, ничего серьёзного?
     - Ты что же, внук, запамятствовал? У нас с тобой, куча мола моя, ничего серьёзного быть не может. Мы же с тобой бессмертны. Всё время забываешь. А что деду обещал?
     -  Да помню я, дед.
     - Это хорошо. И никогда не забывай, о чём мы с тобой договорились. И всегда будь добрым. И... Ну, беги. Поцелуй меня.
     Внук клюнул деда в холодную щёку. Мягков нежно придержал левой рукой ещё угловатые плечи мальчика.
     - Ну, и когда мы с тобой вечны и бессмертны? - почти беззвучно выдохнул Мягков в ухо внуку.
     - Пока помним, друг друга, дед, - откликнулся тоже шёпотом внук.
     - Храни нашу с тобой тайну. И детям своим расскажи. Мальчику и девочке. Правильно?
     - Верно, дед. Но ты же шутил, что сам будешь портить воспитанием и моих детей.
     Лицо деда собралось морщинками улыбки, но он  сделал вид, что не расслышал.
     - Тебе, внук, сны всё ещё не снятся? Когда будут сниться, деда, может быть, увидишь во сне. Ну, прощай. Ко мне пока не приходи. Мне надо долго-долго отсыпаться. Мягков продолжал улыбаться навсегда застывшей улыбкой.
     - Почему прощай? До свидания, дед. Ты только так не улыбайся.
     - Хорошо, я буду громче.
     - Ну, дед!
     Внук  горько и потерянно улыбнулся, поозирался вокруг, как бы запоминая хорошо знакомую комнату. Взглянул ещё раз пристально на замолчавшего, улыбающегося деда, затем тихо вышел и осторожно прикрыл за собой заскрипевшую дверь в спальню.
     Вечером он забрался с головой под одеяло, закрыл глаза и неожиданно для себя вдруг отчаянно и неудержимо разрыдался. Он уткнулся в подушку, чтобы заглушить свой плач, чтобы не услышали родители. И судорожно, сквозь слезы, сдавленно всхлипывая, шептал, и шептал. «Дед, мы же с тобой бессмертны», «дед, ты же меня никогда не обманывал», «дед, ну мой родной дед...». Мальчик заснул.
     Перед утром его горестное, заплаканное лицо внезапно просветлело. Ему впервые приснился сон. Как будто бы он играл с молодым дедом в бадминтон.
     - А мы внука насквозь!
     - Ну-ка проверим деда справа.
     - Побереги-ка, внук, личико!
     - Не летал бы ты, Икар, над морями.
     - Наум Фомич, зачем ты ходишь к нашей маме?
     - Одиссей, Одиссей, не убивал бы ты гостей!
     - Шла бы ты домой, Пенелопа!
     - Посмотрим, какое такое у деда бессмертие!
     - Где там, мой юный Геракл?
     Они весело прыгали и прыгали, хохотали и хохотали. День был солнечным, но нежарким.
     Мальчик повернулся на бок. Он улыбался во сне. И вдруг внятно позвал: «дед!». Потом ещё восторженнее разулыбался, громко добавил: «бессмертие» и ровно задышал. Этой ночью сны мальчику больше не снились.
     В эти же минуты у Мягкова случился второй удар. Страшная боль расколола череп. И тут же отступила. Мягков ухмыльнулся отсрочке и повернул голову к окну. Луна осветила улыбающееся лицо Мягкова. Парализованные губы прошелестели «внук». Потом попытались прошептать «бессмертие», и прошептали. Мягков облегчённо выдохнул. Но вздохнуть уже не смог. На лице у него застыла вечная, навсегда бессмертная улыбка.