Мистика

Сначала пропали чётки.
Семён Иванович огорчился. Ему нравились гладкие бочка тёмно коричневых с прожилками горошин, нанизанных на бечеву. Когда он впервые увидел протянутые ему Беллой Петровной чётки, сразу решил, что это самшит. Может эти гладкие шарики были из какого-то другого индийского дерева, но очень уж хотелось Семёну Ивановичу, чтобы название было именно самшит, так таинственно и непонятно. Бусины легко и послушно перемещались пальцами бесконечным круговоротом, издавая даже не звуки, а некое шуршание. Становилось спокойно от неторопливого движения тяжёлых кругляшек на подушечках безымянного, среднего и указательного пальцев под властным велением большого, уж тот был тут, конечно, главным.
Не найдя чёток на обычном месте в ящике стола, Семён Иванович, привычно бубня что-то себе под нос, заглянул за стол на пол, потом под диван, пошарил руками на секции, перебрал ворох книг, переложил с места на место разнокалиберных матрёшек, подсвечник, пустую вазочку для цветов, статуэтку бородатого мужичка, хитро подмигивающего кривоватым глазом. Нет. Нигде нет. Безрезультатность поисков распространялась и на последующие попытки с расширением зоны обследования и повышением тембра звуков от более активно шевелящихся губ.
Жаль. Но делать нечего, приходится смириться, не вечно же чертыхаться, поминая неизвестных лиц, спрятавших по непонятной причине полюбившуюся вещь.
Белле Петровне он ничего говорить не будет, зачем огорчать молодящуюся даму, периодически пытающуюся глядеть на него взглядом с поволокой. Может это называется и не так, но Семёну Ивановичу представлялось, что Белла Петровна пыталась глядеть на него иногда именно с поволокой, когда он, увлёкшись рассказом о чём-то важном, случайно оказывался к ней несколько ближе обычно принятого в культурном обществе. Почти такой же взгляд мелькал у неё и тогда, когда она старалась, слегка растягивая слова, произнести на память несколько строк своей знаменитой тёзки. Это был её коронный номер, вызывавший улыбки умиления у друзей в её более юном возрасте, и терпеливое ожидание окончания цитат сейчас.
Нет, огорчать не стоит. И Семён Иванович прекратил безуспешные попытки в гордом осознании неизбежности рока.

Когда Семён Иванович был ещё женат, они с дочкой собирали камешки на берегу, вдали от пляжа, для благородной цели – создания привычной обстановки для рыбок 2-го «Б» класса. Большинство собранных гладких и не очень осколков, может даже бывших когда-то мраморными колоннами дворца Атлантидского Императора, очень понравились рыбкам, а особенно улиткам. Но один камешек почему-то не подошёл. Очевидно, рыбки доверительно шепнули об этом девочкам, или как-то по-другому подали знак. Короче, серо стальной продолговатый окатыш, чуть поменьше спичечного коробка, имевший странную ровную белую поперечную прожилку почти по серединке камня, вспучивающуюся выступом над гладкими бочками, оказался в руках Семёна Ивановича со словами: « А это тебе, папа».
Семён Иванович держал камушек на полке секции рядом с крохотным бюстом кудрявого поэта и протирал его мокрой тряпкой, когда раз в пару недель пыль начинала уж очень резко бросаться в глаза.
При очередной уборке, когда уже была подтёрта вода на полу, сбежавшая из блюдца под геранью или… в общем, чем-то цветущим пару раз в год, камушка на месте не оказалось. Поэт стоял, как миленький, раздумывающий над очередным шедевром, даже книги и газеты, плотными слоями покрывавшими полки, как им вздумается, никуда не делись, а камешек исчез. Ни за краем ковра, ни у ножки кресла, и даже между спинкой дивана и подушками его не было.
Семён Иванович прекратил вытирать пыль и превратился в настоящую ищейку, что-то вынюхивающую и высматривающую. Но результатом был круглый ноль. То есть, он нашёл, конечно, бритвенный прибор, утерянный в прошлом году и серебряную чайную ложку с вензелем в виде буквы «Н», отчего Семён Иванович был уверен, что она принадлежала когда-то несчастному Государю Императору.
Но камушек!...

И, наконец, исчез перстень.
Их когда-то заказали для всей группы по окончанию механического факультета с силуэтом башни старого корпуса, возвышающегося над узким полуостровом, далеко забравшимся в серые воды прохладного моря.  На печатке были ещё видны три буквы латинского алфавита и голубая эмаль. Эмаль давно потрескалась, а неширокий ободок серебра, охватывающий плотно безымянный палец левой руки, лопнул поперёк почти насквозь. Перстень надо бы класть куда-то в коробочку, но Семён Иванович клал его в ящик стола на записную книжку, приходя с работы, а выходя куда-нибудь из дому, надевал аккуратно на палец. Иногда надо было долго прокручивать перстень, осторожно пропихивая через сустав, но пока что очень больших проблем с этим ещё не было.
Редко Семён Иванович выходил из дома без перстня. Это случалось, если что-нибудь его отвлекало в этот ответственный момент надевания перед тем, как отпереть наружную дверь квартиры и идти. Он совершенно не помнил, что же его отвлекло тогда, пытался вспомнить, и ничего не получалось, наверно, какая-нибудь ерунда, но результат-то оказался, как есть. Первым делом, вернувшись тем вечером с работы, ещё не умывшись и не поужинав, Семён Иванович открыл ящик стола и не обнаружил там перстня. Описывать, как он его искал? Господи! Ну, кто не знает, как ищут что-то очень важное, какие слова при этом говорят, и что приходит на ум. Семён Иванович перепробовал всё. В течение недели, планомерно и аккуратно, раскладывая все вещи по местам и производя уборку, которой его квартира не видела с тех пор, как…, ну, то есть, давно, Семён Иванович молча и сосредоточенно искал. Результатом оказалась идеально вычищенная квартира. Годами не трогавшиеся старые вещи очутились в контейнере для мусора за углом дома.
Аккуратно подстриженный и тщательно выбритый Семён Иванович оказался однажды вечером перед безукоризненно сервированным столом, накрытом белоснежной скатертью и вазочкой с цветочком в центре.  Перед Семёном Ивановичем лежала большая тарелка, вилка слева, нож справа. В тарелке дымилась жареная картошка с луком и приличный кусок жареной же рыбы. Пятидесятиграммовая рюмка стояла около холодной бутылки. Никогда Семён Иванович не ел так медленно, тщательно пережёвывая пищу, обычно приходилось всё как-то на ходу. И рюмку выпил только одну. А потом как-то странно и долго смотрел в угол кухни, и произнёс неожиданно: «Ну, вот и всё!»  А что означало это «вот и всё», так и не сумел бы себе объяснить.
После этого вечера Семён Иванович уже ничего не искал. Ходил на работу. Смотрел телевизор. Каждые три дня протирал статуэтку поэта.

В этот июньский вечер Семён Иванович ничего такого не планировал. Перекинулся парой фраз с пожилой соседкой, выходящей из подъезда с сумкой на колёсиках, почти взлетел по лестнице на третий этаж. Переоделся в домашнее. Вымыл руки и лицо мылом. Вытираясь полотенцем, зачем-то внимательно разглядывал ещё гладкое лицо в зеркале ванной. Зашёл в маленькую комнату и машинально открыл ящик стола.
На записной книжке в круговом обрамлении чёток в центре лежали, плотно прижавшись друг к другу, будто соскучившись и не в силах разорвать объятия, серо стальной камешек странной формы с белой прожилкой посередине и видавший виды серебряный перстень с потрескавшейся эмалью и лопнувшим ободком.
Семён Иванович молча глядел на свои реликвии, а потом вдруг решительно подошёл и распахнул окно.
На небольшом островке асфальта двора без припаркованых автомобилей и выбоин, по расчерченным мелом классикам сосредоточенно скакала долговязая белобрысая девчонка. Хвостик, перевязанный резинкой, весело подскакивал при каждом прыжке.
Семён Иванович громко кричал: «Ка-а-а-тя!», и глаза его смеялись.


20-22 июня 2010      Таллин