Семья

* * *
Когда я открыл глаза, был рассвет. И тишина. Странная такая тишина, когда не поют птицы и молчат кузнечики. Тишина, в которой единственным звуком является шорох. Шорох огня о почти сгоревшую балку. Шорох песка, пересыпаемого ветром. Шорох каменной кладки, сползающей по насыпи под тяжестью собственного веса.
Вокруг – только руины. Наверное, это была деревня… добротная деревня, с несколькими каменными домами. Большая. Я не сразу понял, где она кончается и сколько в ней дворов. Пока шел – пытался сосчитать. Или найти людей. Или – то, что от них осталось. Один раз даже показалось, что мне улыбнулась удача – человеческую фигуру я заметил издалека. Высокий, крепкий мужчина в подгоревшей одежде. Я подумал, что он без сознания и пытался добудиться его, пока он окончательно не закаменел. В его рюкзаке я нашел карту, нож и бутылку с водой. Даже сделал пару глотков, хотя пить не хотелось совершенно. Хотя закат уже плавил и без того догорающее развалины.
Пожалуй, именно тогда впервые закралась мысль, что с окружающим миром что-то не так.
Или со мной.

* * *
К середине второго дня пришел голод. Странно, что до этого я не чувствовал жажды. В какой-то момент стало страшно… нет, не потому, что я боялся умереть. Потому что я поймал себя на том, что жалею о похороненном недавно трупе, у которого забрал рюкзак. Перед глазами плыло, и я до вечера просидел под какой-то стеной. Не двигаясь. И, кажется, не моргая. Проснулся от того, что кто-то настойчиво дергал за руку. Собака. Удивительно – обгоревшая, тощая, но живая собака. Кажется, он пыталась отгрызть от меня кусок себе на ужин.
Душить ее оказалось на удивление легко – то ли она совсем ослабла, то ли я удачно держал… Через минуту она совсем перестала дергаться. Через десять от нее остались только кости, которые я тщательно обгрыз. И только потом пришел в себя… Шерсть и оскаленную пасть, впрочем, я тоже похоронил. К тому, кто спас тебе жизнь, надо иметь хоть немного уважения.
Но вкуса я так и не почувствовал.

* * *
До второй деревни я дошел через несколько дней. Тоже выжженная. Тоже безлюдная. Порой встречались следы борьбы – наверное, выжившие забивали крупный скот… На окраине, в наполовину уцелевшем доме, нашел рассыпанные патроны пистолет в обглоданной кисти. Куда девалось все остальное, я так и не понял… Патроны я собрал, а поднять оружие не успел – движение от стены. Ребенок. Девочка лет семи с двумя растрепанными косичками и большими глазами. Как же она тут выжила?
- Ты – живой?
- Живой, - подтвердил я, ссыпая горсть металла в карман рюкзака. А она подошла и протянула мне ладошку.
Заночевали мы там же – в полуразрушенном дома. Пришлось развести костер – она мерзла и куталась в чужую, не по размеру, куртку военного образца. А я совсем не чувствовал холода… Воду я отдал ей. Думал – обрадуется. На рассвете она повела меня к колодцу, разрушенному, но не заваленному. Пожалуй, воды и впрямь стоило набрать. Хотя бы для нее.

* * *
Мальчишка у колодца что-то грыз. С таким увлечением, что даже нас не заметил. Правда, на войне случаются очень странные вещи? Умирают взрослые, подготовленные к борьбе люди, а дети остаются в живых. Разрушены дома, толстые бревна и каменная кладка, а фарфоровая статуэтка порой несколько лет лежит посредине бывшей дороги…
Мальчишку я окликнул. Девочка жалась ко мне, кутаясь в куртку, а он полз, совсем не чувствуя холода, в одной только распашонке. И облизывался, кашляя и давясь только что пойманной крысой.
Железный штырь вошел в его русую голову очень точно и удачно. И он дергался дольше, куда как дольше той задушенной собаки… хотя напасть попытался совершенно так же. С рычанием, с безумными глазами.
Девочке я велел набрать воды и посчитать до ста. Когда она обернулась, от мальчишки оставалась только кочка потрохов. Впрочем, их, как и собачьи кости до этого, я тоже похоронил.

* * *
Ловить для нее птиц оказалось даже забавным. Уж по крайней мере, более забавным, чем рыбешек в реке, по течению которой мы пошли. Реки, особенно крупные реки, обычно выводят путников к городам…
Она даже предлагала мне наполовину сгоревшее, а порой и наполовину сырое мясо. А я хотел сладкого. Конфету. Или что-то наподобие… Мы и не разговаривали почти, хотя спала она всегда, крепко взяв меня за руку и завернувшись в ту самую куртку.
С поисковым отрядом мы столкнулись в то утро, когда зарядили тяжелые осенние дожди.

* * *
- Какого же черта?! Кто вы? Назваться! – вояка надрывал глотку, ребенок прятался за мной, вцепившись в кисть, а я стоял и думал, что же происходит на этой земле. Если уж в ребенка и взрослого отряд солдат целится чуть ли не из гранатометов.
А потом один из них – наверное, командир – все-таки подошел. И долго смотрел в глаза сначала мне, а потом – моей спутнице. Молча так смотрел. И все курил.
- Ты же понимаешь, что я не могу позволить тебе существовать. А ребенка выведу.
Он курил и протягивал руку девчонке, а та все пряталась. Глупая.
- Дочкой будет. Отпусти ее.
Она послушалась, когда я ее подтолкнул. И взяла за руку уже его. И заплакала – тоже молча. А он все курил. Третью. Четвертую. А потом вздохнул, посмотрел на нее, на меня, махнул рукой и пошел к своему отряду.




* * *

Несколько лет спустя.

Я уже привык возвращаться в дом, в котором горит свет. Иногда – люстра под потолком, иногда – настольная лампа, иногда – как сейчас – только голубоватый экран телевизора. По прямоугольнику мечутся разноцветные фигурки, кажется, вдохновенно поют. Или сражаются. Разберешь их…
- Что вы там опять смотрите? – рюкзак приземляется на кресло. Пакет я отдаю своей десятилетней дочке. А время летит очень быстро.
- А мне нравится! – картинно дуется она и убегает на кухню разбирать продукты.
- Тебе, по всей видимости, тоже.
С пола не меня оборачиваются пронзительно светлые глаза. Как-то не вовремя у их мультфильма такая заставка мелькает… да нет, нормальный у него цвет глаз, это мне с усталости мерещится непонятно что.
- Во времена моего детства не было ничего подобного.
- Наверстываешь?
- Ей нравится, - тянется за пультом, не глядя, ставит на паузу. – Есть предпочтения по поводу ужина или мы разбираемся сами?
- Сами. Самостоятельные уже.
На экране остается мигать девчачья мордочка с крестиком на правом виске, он присоединяется к дочке. Не знаю, что они там приготовят, но при всем порой нелицеприятном виде это всегда вкусно. Домашний такой, семейный ужин. Пожалуй, к этому я тоже привык. И не удивляюсь уже тому, что он совершенно не скрывает от ребенка тягучий и приторный вкус напитка, который пьет из стакана с выгравированной лилией. И тому, что она порой ему наливает сама.
Впрочем, к черту все. Устал, расфилософствовался. Я еще тридцать лет назад, когда только принимали загон о легализации деятельности некромантов, знал, что с проблемами столкнуться придется. Рано или поздно, но с проблемами немалыми.
Например, с тем, что некоторые восставшие будут неотличимы от людей. Если только не знать наверняка.
На кухне грохот. В масштабе, пожалуй, пары тарелок.
- Вы мен всю посуду перебьете!
- Мы уберем.
На два голоса. Веселый детский и почти равнодушный и безинтонационный юношеский. Странная, но все таки семья. Теперь уже – моя семья.