Хлеб и соль

     В служебном  купе пассажирского поезда  -  зайцами, за триста рублей до соседней станции, с попутчиком  –  армянином с надломленным взглядом и кистью руки  без нескольких  пальцев, на ужин,  под водку,  - мы ели в крутую вареные, пасхальные яйца.
  Он, умиляясь, жаловался на дочерей, мол, сладкое любят и  из солонки - спичечного коробка круто солил черный, на куски поломанный   хлеб, покашливая иногда...
- Эх, сына нет... -  говорил - я бы научил его делать  хаш,  любить маму и бабушку,  уметь всегда возвращаться домой, но нет сына, и дочери замужем,  все до одной.
 - У меня их  три. 
У него был взгляд похожий на старый,  добрый фонарь,  которым светят  в дорогу,  когда  кто- то уходит из дома и вряд ли вернется назад. Он хорошо говорил по-русски,   только смягчал окончания слов,  словно жалея  о ком-то,  или прощая тех,  кто  отрубил ему  пальцы...
- Забыли...-  отвечал на вопрос, и взгляд отводил в окно темное от пыли,  где   мелькали белые тени  берез.
- Забыли… - бормотал он,  потом пил,  спрашивал о семье, ворчал о проводнике — мужике от природы дородном — хороший человек, только триста рублей это дорого.  Я его знаю, он  - добрый,  не оставил мерзнуть в нетопленном зале станции на ночь. А то бы, пришлось ждать до утра, откупаясь от пьяных представителей официальных инстанций, да и на улице - холодно.
И  все ел торопясь свой черный,  кусками  хлеб и поминутно солил каждый ломоть, пряча  взгляд, словно стесняясь своего голода.
Ел, не наедаясь, словно ел за троих...
От выпитой водки слегка охмелев,  вдруг  что-то тихо запел...  иногда поднимая взгляд от стола,  сверкал глазами, опять пел,  и, напившись,  вдруг  беззвучно заплакал.
 -  Забыли...
  Под утро, засобирался - словно вспомнив, что надо куда - то идти.
- Куда ты?    - спросил я, -  мы еще на половине пути.
- Мне надо.  Уже пора.
 Попрощался, пожелав удачи, здоровья семье, мальцу и друзьям, чтоб не болели. И вышел в тамбур, притворив за собою тихонечко двери.
Проводник,  потянувшись,  встал, глянул в окно  - Подъезжаем.
Замелькал сонный свет фонарей полустанка  в предутреннем небе. 
Я вышел  за чаем,  заодно и его проводить.
–  Ашот,  тебе надо бы меньше пить  -  сказал проводник.
Тот  посмотрел на него,  как смотрят зажатые в угол домашние звери...
 - Скажи,  Бог есть? 
Потом будто  очнулся,  сник,  забормотал…   - Девчонки мои, девчонки…
Тяжело слез со ступеней  вагона и зашагал в темноту  по  хрустящей щебенке…
- Наверно кто- то встречает -  спросил   у проводника  я. 
- Нет -  ответил он, опуская подножку вагона,  - Нет  у него никого,  я знаю, - хлопнул  дверью и запер ее на замок – были.
- Почему были…
 Он посмотрел на меня,  вздохнул, повторил - 
- Были… 
-Но он рассказывал мне про своих дочерей…..
-… Как пальцы,  всех по одной.   
 Проводник скинул  с плеч свою униформу. Тронулся  поезд,   покатил  вдоль  платформы. 
- Вот и ездит от станции к станции. Так ему легче.  Думать,  что там  ждут  его дочери,  словно живые.
Проводил взглядом последний фонарь за окном…
-  Бог есть?
 Водка  дрожала в стакане от стука колес, мерно  качался хлеба ломоть,  бросая  черную тень на спичечный коробок  соли…
Лег,  отвернулся к стене, выключил свет,  проворчал -
- Где этот Бог…
Я не знал что ответить.
Я ведь знаю, что Бог есть.
Только спрятал в карман коробок с солью, чтоб не забыть…


....

К Богу бывает долгой  дорога, 
как от станции к станции, как от боли до боли…

И боль  можно принять как Бога
И Бога –  забыть,  как   соль.







                ***