Девушка-море

Её звали Эстелла. Дикое, вольное, красивое имя, как и она сама. В нём мне слышались свист ветра, шальной задор фламенко и ощущение полета. Её свобода и необычность сквозили в ней везде – в буйных черных кудрях, в бровях вразлет, в смеющемся взгляде, даже в происхождении. Она была смесью множества кровей – испанской, итальянской, индейской. Кто-то из предков был гаучо, а мать – наполовину из басков.
Это отразилось и на ее характере. Переменчивый нрав, помноженный на желание жизни и свободы. Ветер и пламя – вот какой она была. За это я и полюбил ее больше жизни.
Меня зовут Пьер Симон, мне 36 лет, я родом из Бельгии. По роду занятий – писатель и путешественник. Четыре моих романа были изданы в Бельгии и Франции, два получили очень неплохие отзывы со стороны критиков, хотя они и поругивали меня за излишнюю скупость языка. Что поделать, я не люблю подробные витиеватые описания, предпочитая сжатый стиль, чтобы читатель мог сам додумать декорации и эмоции.
Пять лет назад я женился, и через полгода после обручения у меня родилась дочь. В то время я служил в армии, объездил половину Европы, где и получил тягу к путешествиям. Но семья требовала внимания, и мы осели в Люксембурге, сняли маленький домик и подумывали об открытии своего ресторана. Тогда меня откомандировали на два месяца в Берлин, и в те же дни в Люксембурге произошла стычка между, как потом написали в газетах,  «двумя малыми этническими группами». Как результат – разбитые витрины и машины, восемь сожженных домов. Один из них был моим. Жена и дочка Жаклин выбраться не успели. За сухими газетными строчками никто не разглядел трагедию одного человека.
Потом я долго пил. Просыпался, всматривался в свое отражение, похожее на дьявола, и снова пил, чтобы забыться еще ненадолго. Соседи с жалостью глядели на то ничтожество, что осталось от бравого капитана, которое идет по улице, держась за стену, натыкаясь на прохожих, совершая моцион от дома до винной лавки и обратно.
Одним ужасным утром меня вытащили из постели несколько крепких рук, и невзирая на бессвязные протесты, погрузили в машину и повезли куда-то. Я осознавал все это отстраненно, потому что в кузове грузовика было жестко и тряско. Потом меня вынесли на руках и наконец оставили в покое там, где было прохладно и свежо.
Затем пришел холод. Дикий, леденящий, пронизавший меня с головы до ног. Хмель вынесло из меня как от удара молота, я вопил и пытался закрыться, но струя ледяной воды доставала меня везде, заставляя корчиться на холодном полу.
Так же резко эта мука прекратилась. Я лежал на полу, дрожа всем телом, и кашлял. Вошли двое, бросили прямо на пол матрац и сухую одежду и ушли. Трясущимися руками я переоделся и закутался в одеяло, не понимая, где я, и почему это делают со мной. Мозг отказывался принимать информацию без дозы алкоголя, мне жизненно необходимо было выпить, но кроме бутылки с водой мне не оставили ничего. Морщась, я пил теплую воду, отдающую лекарствами, и спал.
Загремели засовы, и я понял, что наступило утро. Щурясь, я пытался вглядеться воспаленными глазами на тех, кто вошел, но не мог разглядеть их в полутьме.
- Кто вы? – требовательно заявил я. – Выпустите меня и дайте выпить наконец!
- Дайте ему воды, - вполголоса произнес один из них, чей голос показался мне смутно знакомым.
- Зачем мне вода? – запротестовал я. – Выпить дайте!
И в этот момент в меня с шипением ударила ледяная струя. Меня свалило с ног, я орал и закрывался руками, скорчившись на мокрых плитах, пока пытка не закончилась. Лязгнул засов, и я снова остался в темноте, но на этот раз с мокрым матрацем. Помню, больше всего меня беспокоило, что я могу подхватить пневмонию. Вскоре мне принесли питьевой воды и тушеные овощи, которые я съел со зверским аппетитом. Спал я сидя, привалившись спиной к стене, в полусырой одежде. Затем меня начало сильно тошнить, и я забылся на вонючем полу, измученный полностью.
Наутро снова лязгнули замки, кто-то вошел ко мне и аккуратно полил водой пол из шланга, сменил матрац на сухой, положил сверху чистой одежды, а рядом еду и питье. Все это я ощущал сквозь полусон, не в силах пошевелиться.
Весь день меня никто не беспокоил, лишь раз принесли поесть. Я лежал на сухом удобном матраце и думал. Зачем я здесь, меня уже не тревожило. Раз взяли, значит зачем-то нужен, к чему гадать. Скажут сами, когда придет время. Больше меня заботил я сам. Голова прояснилась окончательно, и я со стыдом осознавал, что эти два месяца я жил хуже животного, что я сломался. Муки совести смешались с сожалением, и первый раз после трагедии я заплакал. Слезы жгли глаза, горечь поднималась откуда-то изнутри, но мне стало легче, я наконец оплакал жену. Вскоре я уснул глубоким сном, проснувшись лишь от уже привычного лязга засова.
Потянувшись, я поднялся с матраца и распрямился так, что затрещали кости и заболело в грудине, удивленно поняв, что мне трудно держать плечи развернутыми, как раньше, что мне хочется сутулиться, и я разозлился на себя за это.
- Поговорим, Пьер? – произнес знакомый голос, и мужская фигура в полутьме двинулась к решетке, по пути включив лампу на потолке, что осветила его лицо.
- Анри?? Сукин ты сын! – завопил я в гневе, пнув решетку так, что она загудела. – Так это все ты устроил? Зачем?
Анри – мой старый друг. С ним мы начинали службу, не раз устраняли конфликты на улицах и вне городов. Потом наши пути разошлись, я знал, что он где-то на границе, и им запрещено писать письма.
Сейчас же он стоял за решеткой напротив и глядел на меня со смесью жалости и брезгливости. Неожиданно я устыдился, поняв, как выгляжу. Сутулый, обросший, худой – далеко не тот спортивного вида военный.
- Я недавно приехал, - заговорил Анри негромко, - и узнал о том, что случилось. Тут же пошел к тебе чтобы поговорить, помочь, но ты не узнал меня на улице, оттолкнул и пошел за выпивкой. Тогда я сделал то, что должен был. Потому ты здесь, в карцере, и сейчас можешь говорить и слушать.
- Открой решетку, и я набью тебе морду,  - прорычал я.
Анри молча потянул маленькую дверь на себя, и та отворилась. Изумленно я понял, что все дни она была не заперта, а я лежал рядом с ней, озабоченный собой, в своем пахнущем микромирке.
Выйдя, я подошел к Анри вплотную, взглянул в его серые глаза, и… неожиданно я обнял его. И снова заплакал, но сейчас это были чистые слезы благодарности. Его сильные руки мягко похлопывали меня по плечам и спине, как ребенка.
С того дня я больше не пил. Ни капли. Распродал все, что было, и поехал путешествовать. В Европе мне уже стало скучно, и я поездил по побережью Африки, затем пересек океан, был в, Перу, Коста-Рике, Бразилии, Уругвае. Затем посетил Аргентину, в которой тогда случился военный переворот. Знаменитый Хуан Доминго Перон умер шесть лет назад, оставив свою вторую жену Исабель, не имевшую политического опыта. В период её правления революционеры марксистского толка Монтонерос развязали терроризм, послуживший оправданием военного переворота, случившегося в 1976. Сейчас шел 1980 год, и в стране было до сих пор неспокойно. Армия развязала собственную «грязную войну» против всех, кого военные считали «подрывными элементами»: тысячи аргентинцев были убиты и объявлены пропавшими без вести. Многие армейские подразделения объявляли себя вольными охотниками и грабили местное население. Местные жители звали их «бандидос» и боялись, потому что защиты от них не было никакой. Страной правили террор и страх.
Я побывал в Буэнос-Айресе, затем в Ла-Плата, в Часкомусе. Незнание испанского мне поначалу очень мешало, но часто выручало почти свободное владение английским. Я бродил по городам, впитывая местный дух, изучая культуру, архитектуру, кухню, подрабатывал случайным трудом, пристрастился к мате, из пития которого местные устраивали целую церемонию. Делал все, чтобы заполнить гнетущую пустоту в душе и обрести покой.
Затем я случайно отправился на мыс Сан-Антонио, куда меня пригласил новый знакомый, который продавал рыбу в Долоресе, и ему надо было пополнить запасы в одной рыбацкой деревушке. Движимый естественным любопытством, я отправился, не раздумывая, и уже на рассвете мы ехали в старом пикапе «Форд» по неровной дороге к побережью океана. Всю дорогу Педро не замолкал ни на минуту, успевая крутить руль, глядеть по сторонам, сигналить всем встречным машинам и махать с улыбкой им рукой. Я понимал его речь через два слова, но ему это и не было нужно, он просто источал позитив и добродушие, и я лишь улыбался и кивал всю дорогу, чего ему было вполне достаточно.
Затем мы съехали с дороги и несколько километров ехали по лесу по тесной колее прямо под кронами деревьев, чьи ветки то и дело стегали кабину, словно наказывая нас за вторжение в их тихий мирок. Вскоре я ощутил запах моря и блаженно вдохнул его солоноватый аромат полной грудью.
- La mar! – восторженно воскликнул Педро. Море.
Я задумался над интересной особенностью. В испанском языке слово mar «море» может быть и мужского рода - el mar, и женского - la mar. Такая двойственность возникла, по-видимому, оттого, что это слово происходит от латинского слова среднего рода mare «море». Еще Хемингуэй писал об этом в бессмертном «Старик и море».
Мы выехали на побережье, и я с благоговейным трепетом внутри вгляделся в бесконечную ширь Атлантического океана, бликующую на солнце, олицетворение спокойствия и величия. Запах соли стал еще ощутимее, осел на губах приятным терпким привкусом, смешался с ароматом трав, усилив мое волнение. Наверное, мои предки были мореплаватели, иначе как я могу объяснить это первобытное ощущение любви, когда вижу море или океан.
Педро лихо зарулил в поворот и въехал в небольшой поселок, подняв колесами пыль. Не успел мотор заглохнуть, как он уже выпрыгнул из машины и обнялся с пожилым мужчиной, сверкая белыми зубами и белками глаз, непрерывно лопоча что-то на испанском. Мужчина рассмеялся и хлопнул Педро по плечу, многозначительно кивнув ему. Педро обернулся и жестом предложил мне пока прогуляться, что я принял с удовольствием, изрядно уже подустав от него.
Я бесцельно бродил по поселку, разглядывая его. В основном это были невысокие одноэтажные каменные домики, прилепленные близко друг к другу. Повсюду были развешаны сети, над всем витал запах рыбы – копченой, сушеной, жареной. Этот запах обволакивал, щекотал ноздри, и как ни странно, нравился мне, словно обещал нечто новое, соблазнительное, таинственное. Возле одного дома пожилой индеец чинил дно лодки. Завидев меня, он степенно кивнул, и я понял по чертам его лица, что он из арауканов, или мапуче, гордого народа, который не был завоеван ни инками, ни испанцами. Я вежливо кивнул ему в ответ и проследовал дальше на звук гитары, который услышал еще на входе в поселок, и он становился все громче, к нему уже добавился дробный стук кастаньет.
Я прошел поселок насквозь, и обойдя последний дом, увидел группу людей, стоящих и сидящих на земле в самых свободных позах вокруг широкого невысокого помоста, сколоченного из досок. Все они хлопали в ладоши, подстраиваясь под звук струн и щелканье кастаньет, кое-кто порой ободрительно выкрикивал что-то. Среди них были испанцы, индейцы арауканы, и белые люди, причем загоревшие так, что мало отличались от других.
А на помосте танцевал язык огня. По крайней мере, мне так показалось поначалу. Молодая девушка в ярко-красном платье танцевала фламенко, и платье играло и шевелилось, как пламя, над которым плыли ее запястья. И мое сердце замерло на миг, затем забилось вдвое быстрей. Она плыла по помосту, порой замирая на месте, затем взрываясь резкими движениями, ударами каблуков по помосту, поворотами тела и головы, и я ощущал на расстоянии ее нерастраченную страсть, желание жизни и невысказанную печаль. Я закусил губы, ощущая, что сейчас расплачусь прямо здесь, и стоял, глядя, как на помосте развивается танец под названием жизнь. Мне просто не верилось, что в стране, где властвует страх, есть такая свобода движений и смелость.
Не сразу я заметил, что она танцует не одна. Немолодой уже испанец был ее партнером, но было видно, что он не успевает за ней. Вскоре он остановился, и, обмахиваясь рукой, сошел с помоста, виновато улыбаясь. Девушка раздосадованно выкрикнула что-то на испанском и продолжала танцевать, но движения ее были уже не так раскованны.
Я видел, как танцуют фламенко, лишь два раза – в Испании в далеком прошлом, и в Буэнос-Айресе на улице. И знал только, что мужской фламенко более сдержан, и главное в нем – работа корпуса и бедер. И еще я не умел танцевать.
Но, видимо, в тот момент меня вели ангелы, потому что я не заметил, как я пересек толпу и вышел на помост. Люди радостно закричали и захлопали в ладоши, а музыканты резко сменили темп музыки, причем одновременно. Кастаньеты защелкали чаще, а я медленными плавными шагами вышел в центр. Девушка замерла, глядя на меня удивленными глазами, а я смотрел на ее лицо, впитывал ее красоту, упивался ее видом.
Затем я кивнул ей, отшагнул назад и воздел руки, скрестив запястья , выпрямившись так, что грудь подалась вперед. Она замедленно кивнула мне, лукаво улыбнувшись, и поплыла по помосту, подняв руки над головой, что жили словно отдельно от тела, извиваясь подобно смуглым змеям. А я нарочито плавно шел по кругу, медленно разводя прямые поднятые руки . Затем полуприкрыл глаза, чтобы видеть только ее, махнул руками и заколотил каблуками в помост под рваный ритм гитар. Ее прежний партнер затянул песню красивым тенором, двое-трое подхватили, а мы танцевали, связанные незримой нитью, ощущая друг друга. Я танцевал словно последний раз в жизни, то замирая и двигаясь мучительно медленно, то вздымая руки, крутился вокруг оси, яростно колотя каблуками по доскам. Вряд ли это было фламенко, я просто выражал себя, выплескивал душу через движения, рассказывал ей о себе, забыв про мир, прошлое, людей вокруг, видел лишь ее глаза и движения тела, тонул в озерах ее черных глаз.
Я не знаю, сколько мы танцевали. Наверное, долго. Но как-то вдруг мы с ней разом остановились, и тут же смолкли гитары и кастаньеты. А люди вокруг в восторге вопили и хлопали в ладоши. Один парень даже выбежал и обнял меня. А я подошел к ней, сияющей безудержной белозубой улыбкой.
- Hola, - произнес я хрипло, часто дыша. – Soy Pierre. (Привет, я Пьер)
- Encantada, - ответила она высоким музыкальным голосом. – Soy Estella. (Очень приятно. Я Эстелла)
К нам протолкался ее партнер и, смеясь, произнес фразу на испанском. Люди кругом расхохотались. Я примерно понял, что он сказал. Что это было худшее фламенко, которое он видел, но лучшее фламенко от белого человека. Я только улыбнулся, глядя на Эстеллу, ощущая, как сердце стучится, словно стремится выбраться наружу через ребра.
Момент единения и полета прошел, теперь надо было что-то говорить и делать, к чему я готов не был. Ангелы оставили меня с одним из них, а я решительно не знал, что сказать, боясь нарушить тонкую связь.
- Пойдем к морю? – предложил я вдруг.
Ничуть не удивившись, она просто кивнула, и мы отправились на побережье.
Как оказалось позже, не я один называл Атлантический океан морем. Жители поселка тоже предпочитали поэтичное la mar строгому oceano. Но это я узнал позже, а тогда мы просто шли и молчали. Затем неожиданно выяснилось, что Эстелла знает английский язык, что явилось для меня приятной неожиданностью, ибо испанский мне давался все еще плохо. Я узнал, что ей 25 лет, что она не замужем, и родилась в этом поселке, затем родители отправили ее в Буэнос-Айрес к тете, где она закончила школу и даже поступила в институт, где и выучила английский. Но беспорядки в стране вынудили ее вернуться сюда. А год назад на поселок напали bandidas и вырезали половину жителец, в том числе ее мать, отца и брата. Ей повезло, что она была в море с рыбаками. С тех пор она живет у дяди Карлоса и учит кузенов читать и писать. Я, в свою очередь, рассказывал ей о военной службе, о странах Европы. Особенно настойчиво она просила меня рассказать подробней об Испании, ее исторической родине, откуда лет семьдесят назад приехали ее предки.
- Pierre! – услышал я вдруг голос Педро неподалеку. – Donde estas? (Где ты?)
- Muy aca, - ответил я громко. (Совсем рядом).
Педро увидел нас и подошел быстрым размашистым шагом.
- Hola, Estella! Como estas? (Привет Эстелла! Как дела?)
- Hola, Pedro, - улыбнулась ему Эстелла. – Estoy bien. (Хорошо)
- Imarchemos! – обратился ко мне Педро. Поехали.
Я поглядел на океан, снова ощутив то самое волнение, затем на Эстеллу, которая, как я ощущал, волнует меня больше, чем океан, встретил глазами ее взгляд.
      - Me quedo, - заявил я неожиданно. Я остаюсь.
Эстелла распахнула глаза в изумлении, а Педро в восторге хлопнул себя ладонями по ляжкам и расхохотался. Я же ощутил, что сделал все верно, что тут мое место, и я не хочу больше никуда ехать, что возможно первый раз в жизни я сделал то, что действительно хочу, и не буду сожалеть об этом.
- Adios! – воскликнул Педро, обняв нас по очереди, и удалился так же быстро, как и пришел. Я задумчиво глядел ему вслед, внезапно ощутив, что я не знаю, где я нахожусь, что у меня нет денег, работы, дома, но меня это совершенно не волнует.
- Почему ты остался?  - спросила Эстелла на английском.
- Потому что ощутил, что должен, - пожал я плечами в ответ.
- Ты удивительный человек, - произнесла она негромко. – Ты хоть раз танцевал фламенко до этого?
- Ни разу в жизни, - признался я честно. – Я вообще не умею танцевать.
- Я так и подумала. Но ты понял суть фламенко – двигаться так же, как ты живешь. Очень редко можно увидеть такую страсть в танце.
Я подумал, что не стоит говорить о причине того, что заставило меня выйти на помост. Впрочем, думаю, она и сама догадалась о ней - впечатления недалекой девушки она не произвела. А я ощущал, как из меня к ней тянутся невидимые нити, все крепче привязывая нас друг к другу, и видел, что я тоже ей интересен, и она волнуется.
- Пойдем, - обратилась она ко мне. – Я познакомлю тебя с дядей Карлосом.
Мы вернулись в поселок, где люди вновь занимались своими делами – чинили лодки и сети, кое-кто зашивал парус толстой нитью, еще один выстругивал весло. Без дела не слонялся никто. Меня узнавали и улыбались мне открыто и искренне, поневоле я и сам заулыбался всем и каждому, ощущая небывалый прежде комфорт от пребывания здесь.
Дядя Карлос занимался тем, что сидел на пороге своего дома, и распутывал комок толстой лески, щурясь и бормоча что-то под нос. Завидев нас, он хлопнул в ладоши и поднялся, пытливо вглядываясь в наши лица. Эстелла быстро-быстро заговорила с ним на испанском, я мог уловить лишь отдельные слова. Брови Карлоса поднялись домиком и оставались так довольно долго. Затем они вернулись в обычное состояние, и он заговорил медленно, взвешивая слова. Из них я понял, что если я хочу, я могу остаться. Пара домов сейчас пустует, и я могу вселиться в любой из них. Но если я хочу кушать и жить, придется много работать. Эстелла радостно заулыбалась.
Я заверил Карлоса, что работой меня не напугать, и что я хоть и мало умею, но очень быстро учусь. Он рассмеялся и хлопнул меня по плечу.
- Слова настоящего мужчины! – кивнул он. – Да и плечи тоже.
Я предложил ему помощь в распутывании лесы, и он с радостью согласился ее принять. Глаза уже не те, посетовал он, море взяло зрение в обмен на рыбу.
Мы сидели в тени под навесом, я распутывал моток удивительно толстой лесы и все думал, кого же ловят на такую. Карлос разбирал снасти и вполголоса напевал песни, Эстелла то появлялась, то исчезала. И когда она уходила, моя душа тянулась вслед за ней. Карлос замечал взгляды, которыми я встречал и провожал ее, и усмехался в седые усы. А мне было хорошо. Вскоре на землю пришел вечер, в домах загорелись огни, и на небе высыпали крупные серебристые звезды. Воздух стал прохладней, и запах моря ощутимей. К этому времени я распутал лесу и смотал ее на локоть наподобие лассо. Карлос одобрительно кивнул и заметил, что на ужин я уже заработал. Затем мы вынесли стол под навес, а Эстелла и жена Карлоса Хуанита, немолодая, но еще статная испанка, накрыли его. Я кушал рыбу с овощами с огромным аппетитом, так как не ел весь день, а семья втихомолку наблюдала за мной и по-хорошему посмеивалась, глядя, как я уплетаю действительно вкусные блюда. Хуанита шепнула что-то Эстелле на ухо, та зарделась и прыснула в кулак, бросив на меня быстрый взгляд. Я улыбался и ощущал себя как дома, без стеснения, без лицемерия и правил. Затем Карлос собственноручно приготовил мате, не доверяя эту ответственную церемонию женщинам, и мы долго потягивали горьковатый напиток через деревянные трубочки, глядя, как вечер переходит в ночь, и звезды тонут в океане.
Всё это очень напоминало мне любимого Хемингуэя, и я ощущал себя персонажем его книги. Я поменял много мест жительства и занятий, порой даже уходил быстрей, чем успевал привыкнуть к месту, и вот сейчас я сижу на берегу океана, и наконец-то ощущаю себя там, где я хотел быть всегда.
Эту ночь я переночевал у них. Утром, после легкого завтрака, Эстелла отвела меня к пустому каменному домику, состоявшему из двух комнат. Мне, привыкшему за время странствий ютиться в углу комнаты, где спало еще как минимум пять человек, этот дом показался хоромами. Как быстро человек привыкает ко всему – к плохому равно как и к хорошему… Хуанита дала мне циновку из тростника и большое одеяло – ночи бывали очень прохладными, а также минимум посуды. Разложив вещи по местам, я вздохнул и сказал про себя – Здравствуй, дом!
Как оказалось, Карлос был как бы старейшиной поселка, все вопросы решались через него. Его инициативой было купить несколько лет назад небольшой подержанный траулер вскладчину, и с тех пор основная прибыль шла с этого улова. Раз в неделю траулер уходил далеко в море, чтобы закинуть трал и вернуться с добычей. Остальное время жители поселка выходили в море на маленьких лодках, чтобы наловить рыбы для себя на небольших глубинах. В основном это были макрель и тунец. Траулер же привозил рыбу-хек,тунца, кроакера, кингклипа, кальмаров, креветки. На берегу его ждал Педро с рефрижератором и увозил улов. Затем привозил деньги и топливо, или заказанные продукты и вещи. Вся прибыль честно делилась поровну, и голодных в поселке не было.
Два дня мы с Карлосом провели на траулере, что стоял у небольшой пристани на берегу. Карлос учил меня, как забрасывать трал, а затем выбирать его, как передвигаться по палубе, не мешая никому и не рискуя слететь за борт, особенно когда палуба скользкая от рыбы. Я постигал эту нехитрую науку с готовностью, ибо всегда мечтал побыть хоть немного рыбаком, чтобы постичь философию моря.
В пятницу мы поднялись еще до восхода солнца. Было очень зябко, и я кутался в куртку, чтоб не растерять остатки тепла. Собравшись на берегу, мы торопливо позавтракали и выпили по чашке кофе. Затем погрузились на траулер, Карлос завел двигатель, и кашляющий дизельным выхлопом, ворчливый старый кораблик вышел в море. Мне дали резиновые сапоги и плащ, порекомендовав не надевать их прямо сейчас, пока жарко, и мы не настигли косяк рыбы. Я согласился, что это разумно, и свободное время провел на палубе, наблюдая за морем, подставив свежему ветру лицо. Солнце уже поднялось довольно высоко и приятно согревало макушку.
Я подивился разительной перемене в команде. На берегу это были веселые и разговорчивые люди, на борту же траулера они превратились в молчаливых и сосредоточенных, серьезно относящихся к работе. Мало кто сидел без дела – многие проверяли и перепроверяли механизмы, оборудование и снасти. Да мне и самому не очень хотелось разговора – молчаливое величие моря завораживало и успокаивало, настраивая на философский лад. Один раз кое-кто поинтересовался, можно ли звать меня Педро, и я отказался наотрез, сказав, что один Педро у нас уже есть, а второй такой не получится. Это вызвало сдержанный смех, который быстро затих. Но с того дня все звали меня Пьер.
Берег давно скрылся из виду, и с высоты, наверное, наш кораблик казался крошечной каплей на огромном синем зеркале океана. Карлос вел траулер одному ему известным путем, непрестанно глядя на небо и воду, замечая поведение птиц и мелкой рыбешки. Я готов был поклясться, что глаза у него в море обретали вторую жизнь, ибо он замечал решительно все.
Наконец он замедлил ход и отрывисто скомандовал что-то. Вся команда, как один человек, шагнула к тралу, свернутым питоном лежавшему у кормы. Трал – это очень прочная мешкообразная сеть, кончающаяся мотней. По ее сторонам укреплены два окованных железом змея, от которых идут стальные тросы – буксиры на палубу. Когда траулер полностью остановился, мы спустили трал за борт, стараясь опускать его без перекосов. Я старался повторять в точности движения команды и помнил наставления Карлоса, который в данный момент очень придирчиво следил за моими руками, но не сказал ни слова. Затем он дал малый ход, и мы медленно начали травить буксирные концы. Я знал, что трал, дойдя до дна, волочится по нему, собирая рыбу и головоногих, а железные змеи не дают ему сложиться. Мы продержали трал под водой около часа, идя по одному курсу, за это время успев переодеться в плащи и сапоги, у которых была очень шершавая ребристая подошва. Затем с помощью паровой лебедки Карлос начал медленно втаскивать сеть на палубу, и, судя по взволнованным крикам и натянутым тросам, улов был неплохим. Наконец из воды показались концы змей, а за ними и сама сеть, наполненная, как мне поначалу показалось, ртутью, лишь затем я понял, что это сверкающая серебристой чешуей, шевелящаяся масса рыбы. Вопли стали громче и восторженней, мы открыли трюм, вручную направили горло сети в него, и серебристая река хлынула в устье трюма. По палубе разлетелись рыбины, мы рванулись собирать ее и бросать в отверстие. Мне было ужасно трудно с непривычки хватать скользкую бьющуюся рыбу, что не удерживалась в руках, и Леон посоветовал мне брать ее за жаберные щели и тут же швырять к остальным. Вдруг лебедка остановилась, и я обернулся в недоумении. Карлос, хохоча, подошел к сети и руками в перчатках вынул из нее совсем маленького осьминожка. Темно-красный, с большой головой, он судорожно шевелил щупальцами. Карлос ласково коснулся его головы и бросил в море. Команда расхохоталась и захлопала в ладоши. Затем мы догрузили рыбу, я был весь скользкий, в чешуе, пахнущий рыбой и водорослями, и очень усталый. Поневоле я проникся к этим людям уважением – они даже не запыхались.
Карлос обратился к нам с речью, из которой я понял, что la mar сегодня была щедрой, мы с первого раза заполнили трюм, и мы должны быть благодарны ей за такой подарок. Возможно, она хотела показать Пьеру, что бывает как капризной, так и доброй, такая ее женская натура. И что мы сейчас же отправляемся обратно. Речь была встречена одобрительными криками и весельем. Затем мы долго сворачивали трал и отмывали палубу, пока Карлос разворачивал траулер и ложился на обратный курс. Команда снова стала шумной и разговорчивой, я и сам ощущал радость и гордость от того, что сегодня был удачный улов, я привнес вклад в общее дело и сделал первый шаг в осваивании сложной профессии рыбака.
Карлос спешил, чтобы успеть до заката рассортировать рыбу, а при надобности и разделать, и уже через три часа мы победоносно вплывали в бухту. Карлос предложил мне пойти домой, не участвуя в сортировке, ибо я, по его словам, все еще не отличаю тунца от дорадо. Я согласился, потому что ощущал себя усталым с непривычки, и потащился домой, изумляясь команде, что осталась еще и на сортировку.
Дома меня ждал остывший обед, накрытый чистым полотенцем, и я молча поблагодарил ту, которая позаботилась обо мне. Не зажигая огня, я поужинал, лег и тут же уснул, провалившись в приятный глубокий сон без сновидений.
Так потекли дни, солнечные, приятные, счастливые, приправленные запахом моря и волос Эстеллы. Раз в неделю мы выходили на траулере в море, а все остальные дни я чинил сети, осматривал траулер, столярничал и вечерами писал роман о море и рыбаках. И, конечно же, виделся с Эстеллой. Час без нее казался мне вечностью, а день – долгим сном, который никак не хотел закончиться.
Моя гордая испанка тоже не собиралась скрывать своих чувств, и вскоре мы пришли к дяде Карлосу за благословением. Тот удовлетворенно ухмыльнулся в усы и благословил нас, добавив ехидно, что ждал от меня более быстрого решения, но что еще ждать от неиспанца с его холодной кровью. Я рассмеялся, а Эстелла покраснела и смутилась.
Весь следующий месяц в поселке царило дикое нездоровое веселье. Порой я даже сожалел о принятом решении, ибо Карлос не отпускал меня от себя надолго, и все вдалбливал в меня правила церемонии, периодически замечая, что будь я испанцем, он бы не тратил на меня столько времени. Однажды я даже в сердцах выпалил, чтобы он подыскал себе испанца, ведь в поселке их много, а я не виноват, что родился не там, где он, Карлос, хотел бы. Он тут же сник, попросил у меня прощения, и мы с ним выпили вина из одной чаши, вконец помирившись. Затем пытка продолжилась.
В итоге свадьбу я почти не помнил. Запомнилось лишь, как я дарю Эстелле 13 освященных монет, помню ее изумительное платье и как я удивился, что в нем много элементов черного цвета. Помнил речь дяди Карлоса, который был в традиционном испанском костюме и в шляпе, а также помню, как я крепко держал Эстеллу за руку, чтобы нас не разлучили. Помню танцы, крики гитар, песни, крики, фламенко, после которого я, распаленный страстью, незаметно вытянул Эстеллу из толпы и мы убежали в темноту. Там, на побережье, она в первый раз отдалась мне, и море кипело и пенилось от нашей страсти. Я исступленно шептал, что люблю ее больше жизни, она твердила мое имя, кусая губы, и ее шепот сливался с шепотом волн. Она и море стали для меня неразделимы, как жизнь и любовь.
Наутро я проснулся от ощущения неземного счастья, и понял, почему. Рядом со мной спала самая красивая девушка на планете, и она была моей! И я первый раз за долгое время вознес молитву Христу и деве Марии, благодаря  их за то, что они привели меня сюда, в оторванный от мира край без войны и суеты больших городов.
Как еще можно словами описать то счастье, когда о тебе заботится женщина, когда она следит за тем, чтобы ты не ощущал себя голодным, и чтобы твоя одежда всегда была чистой и в полном порядке! Ночами я прислушивался к ее мирному дыханию, брал ее за руку и засыпал в полном умиротворении. А по утрам я помогал ей готовить завтрак, что ей было поначалу непривычно, но затем она заметила, что еда становится вкусней, когда ее касаются руки мужчины.
Меня чаровала ее открытость и искренность. Если ее что-то не устраивало, или что-то не поддавалось объяснению, она не уходила в себя, а обстоятельно и подробно обсуждала это со мной, пока не оказывалось, что спорить, по сути, не из-за чего. Или же я признавал, что я неправ, и выпрашивал прощения самым приятным способом. Наши отношения были глубоки и прозрачны, как море, что за спокойствием прячет бурю страсти.
У ней была одна привычка – иногда уходить на побережье и писать письма родным, погибшим от налета на поселок. В это время я старался не мешать ей, оберегая ее печаль. Дописав их и аккуратно запечатав в конверты, она входила в море и клала письма на волны. Порой они тонули сразу, порой волны уносили их далеко. В этом Эстелла видела одной ей понятные знаки, затем возвращалась, молчаливая и безумно одинокая. Я варил нам кофе и усаживал ее на колени, где она и засыпала, затем осторожно укладывал ее на кровать и засыпал рядом. Утром она целовала меня и говорила, что я самый лучший, и снова искрилась улыбками и жизнью, заражая меня и всех остальных позитивом.
Так летели дни, и я все больше привязывался душой к этому ангелу с черными косами. Я уже знал, что она носит под сердцем моего ребенка, хотя она не говорила мне об этом, я просто ощущал это душой, что рядом с ней вновь стала чистой и свободной. Я уходил в море с радостью, и возвращался с любовью в свой дом, руками Эстеллы превращенный в уютное гнездышко, где нам было хорошо вдвоем, и где любой гость был встречен с радостью.
А гостей поначалу было много, особенно после свадьбы. Каждый считал своим долгом зайти и поздравить нас еще раз, в итоге мы даже не заносили столы, что я сколотил для свадьбы, в дом, и веселье порой продолжалось далеко за полночь. Индеец араукан Чако, которого я встретил первым в тот день приезда, подарил мне трубку с длинным мундштуком и мешочек ароматного табака, и я любил лениво попыхивать ей за столом, наслаждаясь легким сладким дымом, что слегка щекотал горло и кружил голову.
К тому времени я уже почти свободно говорил на испанском, и попросил Педро привезти мне Хемингуэя. Затем, собрав весь поселок, я читал им «Старик и море» на испанском. И все то время, что я читал, порой неверно произнося гласные и запинаясь, ни один человек не проронил ни слова. Когда я закончил, несколько минут стояла полная тишина. Затем все как-то разом взволнованно заговорили. Карлос выкрикнул:
- Эрнесто был настоящий рыбак! Он познал море!
И все зааплодировали. Затем я, волнуясь, рассказал его биографию, как Хемингуэй собирал деньги в пользу республиканцев во время гражданской войны в Испании, как писал пьесы под обстрелом фашистов в Мадриде, как в конце жизни он страдал от множества болезней, но вместо лечения его поместили в психиатрическую клинику, где его лечили электрошоком, и в итоге он практически потерял память. А после выписки он застрелился дома из своего любимого ружья, не оставив даже предсмертной записки. Я рассказывал биографию любимого писателя, и ощущал, как мои глаза увлажняются все больше. С изумлением я заметил, что многие мужественные рыбаки утирают слезы, разделяя скорбь по великому человеку. Кто-то громко произнес:
- Настоящего человека убили за его книги!
С того дня чтение Хемингуэя стало моей обязанностью, впрочем, довольно приятной. Я открыл им его не только как рыбака, но как солдата, путешественника, человека. Надо было видеть, как вся деревня замолкает, даже не шевелясь, внимая моему голосу.
Как-то Педро приехал серьезный и очень встревоженный. Он сказал, что возле Долореса вновь объявились bandidos, и что нам лучше быть осторожными и быть готовыми ко всякому. Он купил ружье и возил его с собой на случай нападения. С железной уверенностью он заявил, что прежде чем умрет, он захватит с собой парочку этих ублюдков, а если дева Мария будет благосклонной, то и пятерых. И этот серьезный тон никак не вязался с его обычным веселым видом.
Посовещавшись,  мы решили ничего не говорить женщинам, в особенности Эстелле. Собрав деньги, мы попросили Педро привезти нам несколько ружей, чтобы нам было чем обороняться в случае нападения. Педро предложил мне поехать с ним, я согласился и пошел искать Эстеллу.
Я нашел ее на побережье, с листками бумаги и авторучкой. Ее черные глаза невидяще смотрели на горизонт.
- Снова пишешь письма родным?
- Si, - кратко ответила она.
- Эстелла, мне нужно съездить с Педро в город на один день. Это важно. Переночуй сегодня у Хуаниты, пока мужчины будут в море, хорошо?
- Хорошо, Пьер, - ответила она отстраненно. – Я сделаю это.
Я нежно поцеловал ее, и она ответила на мой поцелуй грустно и ласково. Я долго ощущал вкус ее губ, пока мы с Педро катили по лесу. Педро хмурился и вглядывался в чащу леса, за всю дорогу не проронив ни слова.
В Долоресе ночью мы приехали в поселок, где без лишних вопросов нам продали семь американских винтовок. Педро тут знали, на меня поглядывали с подозрением. Когда мы выехали, я спросил, откуда это оружие. Педро зло ухмыльнулся.
- Армия в развале, тезка. Это дезертиры, обчистили военный склад, теперь продают оружие. А мы покупаем его, чтобы убивать таких же, как они. Вот как бывает в жизни.
Ночевали мы в гостинице, и я полночи не спал, терзаемый непонятным волнением. Чуть рассвело, я растолкал Педро и уговорил его поехать обратно. Тот хмуро кивнул и начал одеваться, а я задумался, какая же гадость эта война, если она меняет даже таких людей, как Педро, лишает их улыбки и радости жизни.
Всю дорогу обратно я терзался ощущением беды, смутной тревогой и страхом, и непрестанно просил Педро ехать быстрей, на что он даже как-то огрызнулся, что у него не гоночная машина, и едет он так быстро, как может. Я умолк, и лишь стискивал кулаки, мысленно подгоняя медлительный «Фордик».
Мы выехали из леса, и первое, что я увидел, это был черный столб дыма. Я застыл в ужасе, обливаясь холодным потом. Мне вдруг вспомнились жена и дочка, погибающие в пламени, а я был далеко и не помог им.
- Гони, Педро! – взвыл я, схватив винтовку.
Мы влетели в поселок, подняв колесами пыль. Я выскочил из кабины, и первым делом увидел тело старика Чако возле его дома. Земля под ним была темной и влажной, но даже в смерти он не потерял выражения гордости на лице. Я рванулся к нашему дому – и остановился, не желая осознавать то, что видят глаза. Мой ангел, моя Эстелла – лежала лицом вниз на площади в разорванном платье, и кровь текла из пулевой раны в ее спине. Я застыл в ужасе, не веря увиденному. Кровь на ее коленях рассказала, что ее перед смертью жестоко изнасиловали.
Откуда-то появилась Хуанита с разбитым в кровь лицом. Стеная и причитая, она залопотала на испанском, что рано утром, когда мужчины ушли на траулере в море, в поселок влетели четыре машины с bandidas. Старик Чако преградил им дорогу, и они убили его, смеясь. Затем увидели Эстеллу. На этом месте ее голос перешел в рыдания. Трое утащили ее в дом, и оттуда раздался такой ужасный крик, что она едва не лишилась чувств. Она рванулась туда, но ее избили так, что она упала и видела лишь, как Эстелла выбежала из дома и побежала прочь. Тогда тот, что с крестом на лице, вышел и хладнокровно выстрелил ей в спину. Затем они подожгли пару деревянных домов и уехали.
Я слушал ее и ощущал, как изнутри меня поднимается слепящая ненависть. Деревянными руками я снял с шеи цепочку с крестом – подарок Эстеллы. Затем коснулся еще теплого плеча своей жены и положил крест рядом с ней. Я не хотел помощи Бога в том, что я решил сделать.
В тот момент я плохо осознавал, что я делаю. Меня вела решимость найти и покарать этих зверей. Я выгрузил из пикапа остальные шесть винтовок, сел за руль и поехал по следам убийц, ведомый жаждой мести. Они уехали по другой дороге, и я знал, что ближайшие полсотни миль им придется ехать прямо.
Я догнал их возле заброшенной деревушки в нескольких милях от Мар-дель-Плата. Видимо, они использовали ее как базу, потому что местных жителей я там не заметил. Они оставили деревню, или эти подонки вырезали все население. Все это я узнал, лежа на холме и оглядывая деревню, запоминая положение домов. Моя военная выучка снова проснулась во мне, вела меня, заставляя запоминать все, не упуская ни одной мелочи..
Сейчас я был бездушным существом, запрограммированным на месть и убийство без жалости. По сути, это были не люди, а значит, это было не убийство, а изживание скверны из мира, я помогал Богу очистить мир хоть на малость.
Начать я решил утром, когда они наиболее уязвимы. Я насчитал восемнадцать человек, вооруженных и опасных. Значит, мне надо было стать еще опасней.
У меня в руках была американская винтовка М-16, один из первых ее образцов, который, после снятия ее с вооружения, компания Colt производила на экспорт. Отличная винтовка, прекрасная помощница в моем деле. Я тщательно проверил ее и остался доволен – она не подведет.
Наутро я двинулся к деревне. Там даже был часовой, накурившийся марихуаны и тупо улыбающийся в никуда. Я подошел сзади и оглушил его бутылкой, стоявшей рядом. Затем аккуратно перерезал горло. Видит Бог, это была самая легкая смерть, которую я ему мог дать, ибо они все уже были мертвы, когда коснулись Эстеллы. Затем я осторожно проник внутрь. Я помнил, где и кто остался на ночь, фотографическая память услужливо подсовывала данные. Троих я зарезал в постелях, еще один спал в обнимку с девкой. Я дал смерть и ей – она знала, на что шла, когда связалась с животными. Оставалось тринадцать, и это число всегда было для меня роковым. Один из них спал очень чутко, и когда под моей ногой скрипнула половая доска, он тут же проснулся и выхватил пистолет из-под подушки. Пришлось выстрелить первым, его откинуло назад, кровь забрызгала постель. И в лагере началась паника. Полуодетые люди стреляли везде, непонятно как умудряясь не поубивать друг друга. Я убивал их из-за угла, в спину, затем поднялся на крышу дома и убил еще троих, пока меня не заметили. Я скатился на землю под ураганным огнем, зная, что их осталось шестеро. Один пошел проверить крышу, ему я аккуратно разнес череп пулей. Пятеро. Двоих я так же аккуратно снял из-за угла, обойдя дома. Оставалось трое, и они затихли. Я обратился в слух, замерев в тени дома. Звук вставляемой обоймы раскрыл мне положение еще одного. Подкравшись, я разбил ему голову пулей, как гнилую дыню. Двое.
Оказалось, они залегли за глиняным заборчиком за моей спиной, и тут же отреагировали на мой выстрел огнем из двух винтовок. Я выпустил по ним несколько пуль, затем моя помощница отказалась стрелять – заклинило боек.
Тогда я поднялся во весь рост и зашагал к ним, не обращая внимания на то, что они стреляют в меня. Видимо, Бог все же решил оказать мне помощь – ни одна пуля не задела меня, хотя пару раз они пролетели так близко, что коснулись волос. Мне было все равно.
Они поднялись из-за заборчика, и мне стало ясно, что за крест на лице. Высокий загорелый мужчина целился в меня, и я отчетливо разглядел вытатуированный крест на его виске. Кипящая волна ненависти обожгла меня, я шел прямо на него под пулями, и ни одна даже не оцарапала меня.
- Эль Дьябло! – в ужасе воскликнул второй, и я метнул нож, что вошел ему прямо в сердце по рукоять. Затем подошел вплотную к вожаку, и тот с победоносной ухмылкой надавил дулом мне в грудь и нажал на курок. Сухой щелчок осведомил нас, что у него кончились патроны. Он расширил глаза, и в этот момент я оглушил его ударом приклада в лоб и он упал навзничь, прямой, как доска, раскровив затылок. Я затащил его в деревянный домик и привязал к железному стулу, затем нашел старую цепь и обвязал его. Я не собирался оставлять мрази ни единого шанса.
Затем я плеснул холодной водой из ведра ему в лицо, залитое кровью от раны на лбу и почему-то вспомнил, как Анри обливал меня водой, чтобы спасти мою душу. Сейчас же все было в точности наоборот. Он вздрогнул всем телом и очнулся, хватая ртом воздух. Увидев меня, он задергался, пытаясь освободиться, но я знал толк в обездвиживании врага.
- Кто ты? И что тебе нужно? – грубо спросил он, пытаясь за бравадой скрыть страх.
- Я твоя смерть, - ответил я спокойно и взял со стола десантный нож. – Твой? Значит, ты наемник?
Тот судорожно кивнул.
- Не убивайте меня, сеньор! Я дам денег, много денег!
- Не могу, - качнул я головой почти с сожалением. – Вчера вы напали на мой поселок и убили мою жену и неродившегося ребенка. Ты бы отпустил меня на твоем месте?
Наемник закивал, и меня перекосило от отвращения. Если бы у меня и были сомнения, то в этот момент они бы растаяли. Я расстегнул ему штаны и разрезал белье. Затем взял рукой его член. Наемник задергался, осознав, что я задумал.
- Нет, сеньор! Не надо!
- Это побывало в моей женщине, - ответил я мирно. – Значит, это мое.
И полоснул ножом. Главарь истошно заорал, больше от ужаса, чем от боли, и я хладнокровно заткнул его рот окровавленным кусочком мяса, его бывшей плотью, и зажал ему рот ладонью. Он мычал, стараясь вырваться, и кровь текла по его лицу, по ногам из раны в промежности.
- Ты пришел в мой мир, - произнес я грустно. – Ты отнял у меня самое дорогое, что было в моей жизни, разрушил мой дом. И я сделаю все, чтобы твоя душа улетела неупокоенной, мучаясь от осознания того, на что потратила жизнь.
Он потерял сознание от шока, и я отнял руку, брезгливо вытерев ее об него. Затем принес канистру с бензином и облил пол и стены, также щедро плеснув на него. Потом чиркнул зажигалкой и бросил ее на пол, выходя наружу. Когда я закрывал дверь, огонь уже победно гудел внутри, пожирая все.
А затем изнутри раздался нечеловеческий крик боли и ужаса. Я кивнул ему и пошел по дороге, слыша, как затихает крик. Внутри меня не было ничего. Ни сожаления, ни грусти, ни скорби. Да, я отомстил, но Эстеллу не вернуть. Жизнь потеряла всякий смысл, и если бы наемник убил меня, он бы оказал мне великое благо – я бы встретил Эстеллу на небесах раньше.
Потом я очень долго брел по дороге, истерев ноги до крови. Затем меня задержал военный патруль, уложив на землю, отобрав винтовку, связал меня и повез в город, названия которого я так и не узнал. Там молодой наглый офицер провел допрос. Я честно рассказал ему, что я сделал, и больше не произнес ни слова. Меня отвели в камеру и закрыли там. Затем снова был допрос, где офицер поведал мне, что они проверили поселок, где я был, и нашли восемнадцать трупов. И теперь он хотел, чтобы я сдал своих сообщников, потому что одному невозможно было истребить столько людей без единой царапины. Я молчал, глядя в его бешеные глаза, не открыл рот, когда он ударил меня, и его оттащили старшие товарищи. Затем меня снова отвели в камеру, где я провел больше года, как я потом узнал, в полном молчании. На автомате ел, пил, спал, гулял, и снова молча сидел, впадая в оцепенение. Мне не хотелось жить, да и уже незачем было.
Затем меня вывели из камеры и снова привели в знакомый кабинет. На этот раз его вел другой офицер, более учтивый и сдержанный. Он рассказал мне, что в стране снова произошли изменения. Вместо генерала Виделы пост президента занял генерал Роберто Виола, а через восемь месяцев его сместил Леопольдо Гальтиери.
Когда я молча взглянул на него, он заметил, что мое дело пересмотрели. Те самые бандиты, которых я убил, оказались вовсе не военными, а обычными мародерами, что грабили поселки и убивали жителей. Так что я, по его мнению, герой, который избавил страну от горстки зверей. И он готов извиниться передо мной за год заключения, и с этой минуты я свободен.
Тогда я заговорил, еле двигая языком. Я попросил горячую ванную и бритву. И чтобы потом меня отвезли на мыс Сан-Антонио, где я бы попрощался с женой.
Смыв грязь и сбрив бороду, я ощутил себя лучше. Длинные волосы я не стал стричь, а собрал в хвост. Один из солдат долго вез меня на армейском джипе по дороге, и вскоре я стал замечать знакомые места. Через полдня я завидел вдали родные крыши поселка. Поблагодарив солдата, я попросил его высадить меня здесь. Он лихо откозырял мне и уехал. А я медленно зашагал к поселку. Что я найду там? Что мне жизнь без Эстеллы? Я очень разволновался, но глаза мои были сухими, лишь сердце начало нестерпимо щемить.
В поселке было тихо, видимо, наступило время сиесты. Кусая губы, я проходил мимо знакомых домиков, попутно отметив, что на месте сгоревших домов стоят новые.
Завидя родной дом, я остановился, не в силах сделать больше ни шагу. И вдруг дверь резко распахнулась, и из нее выбежала женщина в черном платке, и на меня взглянули до боли знакомые глаза, что снились мне каждую ночь в моей камере.
И тогда я исступленно закричал. Как дикий зверь, как животное… Так, что из дверей и окон показались люди, изумленно узнающие меня.
А я упал на колени, с перекошенным лицом глядя на ту, что бежит мне навстречу, подобрав юбку. Я схватил ее, обнял, целовал, стоя на коленях, и она обнимала меня, рыдая. Тогда я заплакал, как ребенок, как никогда в жизни. Я рыдал в голос, обнимая ее, ощущая, как тело возвращается к жизни, сжимал ее в объятиях изо всех сил, словно хотел слиться с ней воедино…
Затем у меня в глазах все поплыло, и я потерял сознание.
Очнувшись, я не сразу понял, где я, потеряв грань реальности и сна. Мне вдруг показалось, что я в своей камере, и мне снилось, что я был дома. Затем мир закрыло бесконечно родное лицо, прижав мой рот поцелуем, и я утонул в океане блаженства, ощутив, что это не сон, что Эстелла жива, и она со мной рядом. Я жадно схватил ее и повалил на ложе, и она ответила с не меньшей страстью. Я любил ее, как никогда, ощущая, как душа высвобождается заново, расправляя крылья.
- Я люблю тебя, Эстелла! – крикнул я во весь голос, когда мы лежали, стискивая друг друга в объятьях, едва дыша.
- Тише, дурной, - рассмеялась она. – Разбудишь Пьера.
- Кого? – переспросил я в изумлении.
Затаив дыхание, я смотрел на маленькое чудо в детской кроватке, что мирно спало, и снова плакал, не вытирая слез. Затем Эстелла рассказала мне, что пуля прошла насквозь, а она потеряла сознание от болевого шока, и как только я уехал, Хуанита обнаружила, что она жива, промыла рану и перевязала ее. Затем Педро где-то нашел машину и увез ее в больницу. И что все в поселке думали, что я умер, потому она и носила траурную повязку.
Я долго молчал, затем сказал, что те, кто посмел ее коснуться, больше не коснутся никого. Она вгляделась в мои глаза огромными черными зрачками, словно не в силах поверить. Затем молча обняла, и мы долго сидели так, прижавшись друг к другу.
Потом мы вышли, и я вздрогнул от изумления. Вся площадь была заставлена столами с едой, а за ними сидели люди, которые при моем появлении дружно поднялись, захлопали в ладоши и закричали. Многие подошли обнять меня, и я улыбался каждому из них, стискивая их в объятьях. Карлос степенно подошел ко мне, стараясь быть серьезным, но улыбка раздвигала его седые усы. Мы крепко обнялись, и стояли так, затем разомкнули объятия. Он и тут оказался верен себе, заявив, что с такими волосами я наконец стал похож на испанца. Я рассмеялся и предложил ему считать меня испанцем, если он так хочет. На что он заметил, что тогда будет звать меня Педро. Я скривился, а люди захохотали, и я рассмеялся тоже.
Потом был пир, затем музыканты играли, а люди танцевали и пели, хлопая в ладоши. Я лихо отплясывал вместе со всеми, и Эстелла была всегда рядом со мной, танцуя страстно, живо, легко. И мне опять хотелось жить, и страсть снова поднялась во мне горячей волной, и мы, как в тот раз, убежали от всех на побережье к шепоту моря, которое было нашим другом всегда, разделяя нашу любовь.