Осколки

В Киеве я был дважды: в конце восьмидесятых и совсем недавно. Мне нравится этот город, как можно не полюбить его: древний и нестареющий, красивый, пульсирующий молодой кровью и неиссякшей стариной. Я в этом городе больше всего люблю три места: Владимирскую горку, Андреевский спуск и гостиницу советской постройки на Крещатике. В конце восьмидесятых эта гостиница была интуристовской. Я тогда работал в Госкино и сопровождал польскую кинематографическую делегацию на неделю польских фильмов в Киев. Тогда еще была единая страна – Советский Союз. Я говорю об этом без ностальгии, просто констатирую факт. Мы провели тогда в Киеве четыре дня, и хотя в нашей делегации был переводчик, на третий день я уже стал общаться со своими польскими коллегами по-польски. Случилось так. В этой закрытой гостинице, в которую был строжайше запрещен вход любому советскому человеку, непричастному к зарубежным тайнам, имелся ресторан на первом этаже. На третий вечер ко мне подошел глава польской делегации – мужик лет на десять старше меня – и сказал по-русски:
- Мы тебя хотели бы пригласить вечером в ресторан, здесь, в гостинице. Только, извини, не бери с собой своего переводчика, он нам не нравится.
В таких командировках или сразу сходишься с людьми, или никогда. С тремя своими польскими товарищами я сошелся сразу, наш переводчик – так и никогда.
Я, конечно, пошел с ними один. Почему-то переводчик не нравился и мне. Да и переводить не надо было: поляки прекрасно говорили по-русски. Наверное, у наших славянских народов это в крови: мы много выпили, мы хорошо поели, а потом стали рассказывать анекдоты. Когда после двух бутылок водки в этой мужской компании анекдоты зазвучали на польском, я понял, что выучил польский язык.
На следующий день они уехали, и я, один, остался в той же гостинице еще на сутки, предоставленный за государственные деньги самому себе.
Вот тогда, ногами, я открыл для себя Киев: Владимирскую горку, Андреевский спуск и Подол.
Уже днем, в каком-то случайном кафе, я познакомился со случайной девушкой. Мне тогда было тридцать с небольшим, она была совсем молоденькой. Я запомнил из разговора только то, что она замужем, но муж сидит уже два года, и она одна.
Попасть в те времена в интуристовскую гостиницу для простой советской девушки, если она не проститутка, было равносильно тому, что не швейцар, а сам апостол Петр, распахивает врата в заповедный рай.
Мне кажется, так она и восприняла эту чужую, красивую жизнь и меня, причисленного к избранным, пользующимся ее плодами, когда мы вошли в гостиницу и поднялись ко мне в номер. Видимо, ее муж, отбывающий наказание, успел разбудить в ней женщину и тут же, поневоле, оставил ее. Она набросилась на меня, как голодная львица, отбившая у всех соперниц единственного на весь город мужчину.
На следующее утро я улетел в Москву и забыл, как ее зовут.

Прошло двадцать лет, когда я во второй раз оказался в Киеве, в другой стране, как иностранный турист. Я верю в судьбу: я остановился в той же самой гостинице на Крещатике. Экскурсии экскурсиями, но я люблю гулять один в незнакомом или полузабытом городе. И я снова взошел на Владимирскую горку и сошел вниз по Андреевскому спуску. И, как и раньше,  зашел пообедать в кафе и с удивлением обнаружил, что случайно забрел в то самое, двадцатилетней давности, забытое кафе. Когда к моему столику подошла девушка и робко спросила:
- У вас свободно? – я сделал приглашающий жест рукой.
Она присела и заказала что-то очень скромное. Ей было на вид лет двадцать. Она была худенькой и стройной. Бедра обтягивала короткая юбка, белая блузка приоткрывала верх упругой груди. Мы познакомились. Ее звали Анна.
Все повторялось, как в старом кино, которое из любопытства к прошлому смотришь спустя много лет.
Мы вошли в гостиницу, прошли мимо швейцара, который, как старый, беззубый пес, давно уже ничего не охранял, и поднялись ко мне в номер, чуть ли ни в тот же самый.
После любви она спокойно и нежно уснула на моем плече. Я осторожно встал и налил себе бокал вина. Анина одежда и белье были разбросаны на полу у кровати. Я помню: мне не терпелось ее раздеть, а она не сопротивлялась. Рядом с ее одеждой валялась, видимо, выпавшая из кармана фотография. Я взял ее в руки и увидел знакомое лицо. На обороте было написано: «Любимой Аннушке от мамы». И тогда я окончательно вспомнил это лицо.
Аня открыла глаза, радостно мне улыбнулась и сказала:
- Это моя мама. Она умерла два года назад. А папу своего я никогда не знала.