Древние южане у верховий Ра Волги

Древние южане у верховий Ра (Волги)

Продвижение населения с юга на север по мере отступления ледника – рационально понятный и объяснимый факт. http://www.proza.ru/avtor/zolinpm&book=8#8
http://www.proza.ru/avtor/zolinpm1
http://www.proza.ru/avtor/zolinpm&book=20#20

Геродот почти 25 веков назад отметил на севере гипербореев, фисса-гетов и иирков. Говорил об уходе на север невров и мелахленов во время войны Скифии с войсками Дария 1. Птолемей и другие авторы первых веков нашей эры указывали в округе гор Рип  (ныне Валдайских) аланов, аорсов, борусков, царских сарматов и ещё до двух десятков этносов. Много этносов и под иными названиями указывают здесь и русские летописи. Проблемой остаётся поиск археологических следов этих ранних народов и землячеств, государственных образований у ряда из них. К примеру, аорсы и аланы имели своих царей-басилевсов.

Александр Николаевич Башенькин ( род.1959 г.), кандидат исторических наук, преподает в Вологодском пединституте. http://www.rusarch.ru/bashenkin1.htm
опубликовал в Интернете ещё одну статью.

http://www.booksite.ru/fulltext/suda/kov/1_12.htm
А. Н. Башенькин. «Финны, угры, балты, славяне и скандинавы в Молого-Шекснинском междуречье».

Здесь есть немало фактов в пользу полиэтничности населения округи эпических гор Рип (преимущественно Валдайской возвышенности http://ru.wikipedia.org/wiki/Рифейские_горы), что у Геродота вероятно подчёркнуто и названием здешнего населения фисса-геты (весь-геты ?!). 
http://www.proza.ru/2010/04/11/645; http://www.proza.ru/2010/04/11/962;
http://www.proza.ru/2010/04/18/654 и др.


Благодаря усилиям  А. Н. Башенькина и других исследователей к  настоящему времени Молого-Шекснинское междуречье относительно хорошо изучено в археологическом отношении (жаль, что подобные результаты не опубликованы по Новгородской области)..
 Здесь обнаружено более семисот памятников археологии от эпохи первоначального заселения до середины XIII века. Это свидетельства мезолита, неолита, в том числе раннего, волосовской культуры, фатьяновской, чирковско-сейминской, ранней сетчатой керамики, дьяковской, длинных курганов, сопок, древнерусской культуры X–XIII веков. Уже с эпохи мезолита регион достаточно плотно заселен — известно более сотни мезолитических стоянок и есть основания полагать, что каких-либо резких глобальных запустений в истории региона не было.
(Подобное выявляется и у истоков и верховий рек бассейна Ильменя, но комплексное изучение таких памятников вплоть до средневековья давно отсутствует).

В данной статье А. Н. Башенькин рассматриваются только эпохи раннего железного века и средневековья.

По его мнению, в историографии утвердилась точка зрения, что с конца II тысячелетия до новой эры лесная зона от южной Финляндии до Среднего Поволжья на тысячелетия стала землей финских народов. К этому времени здесь сформировалась культура сетчатой керамики. Территория Молого-Шекснинского междуречья полностью входит в ареал сетчатой керамики, занимая его центр. В регионе известно более ста памятников с сетчатой керамикой. Часть их относится к эпохе бронзы, но более семидесяти памятников — без кремневого инвентаря, расположенные на высоких террасах — относятся к эпохе раннего железного века.
(К сожалению, эта этническая привязка технологического ареала принимается как безусловная, хотя на базе единой технологии могли взаимодействовать разные этносы).

Памятники представлены городищами, селищами, грунтовыми и курганными могильниками (схема выше). По наличию могильников регион резко выделяется среди соседних территорий .

Начало железного века в лесной зоне традиционно определяется VIII–VII веками до новой эры, однако даты по С–14 — 2890±80 лет назад (ЛЕ–3559), полученная для городища Куреваниха–XIII на Мологе с комплексом сетчатой керамики, и 2800±40 лет назад (ГИН–6622) для могильника Куреваниха–XXа 2 — позволяют предполагать, что этот переход произошел несколько ранее, в начале I тысячелетия до новой эры. Поселения древнего этапа — около IV века до н. э. — небольшие городища и селища с сетчатой керамикой. Они аналогичны памятникам раннего этапа дьяковской культуры Волго-Окского междуречья, которые всеми исследователями связываются с финским населением.
(К сожалению, и здесь автор перебарщивает. Далеко не всеми… Да если бы и «всеми»
http://traditio.ru/wiki/Дьяковская_культура; см. статьи ниже).

Начало следующего этапа в Молого-Шекснинском междуречье А. Н. Башенькиным определяется появлением в регионе погребальных сооружений — «домиков мертвых», наиболее ранние из которых в могильниках Чагода–I и Усть-Белая–I датируются не позднее III века до новой эры. Радиоуглеродные даты сооружений в могильнике Чагода–I — 2250±100, 2240±40 лет назад, 2230±30 (ГИН–8422, 7507, 7504); в Усть-Белой–I — 2270±110 лет назад, 2300±210 лет назад (ГИН–6623, 7025) 3. Среди инвентаря погребений по обряду сожжения, помещенных в «домики», мечи степных типов (судя по навершиям, не менее семи), наконечники ножен, копья, поясная гарнитура, крюки для колчана, наконечники стрел, в том числе — бронзовый.

Многочисленны бронзовые украшения, имеющие прямые аналогии в Андреевском кургане в Мордовии 4, в Прикамье и Южном Приуралье в пьноборское время (III век до новой эры — II век новой эры). Следует отметить находки костяной накладки-птички, выполненной в скифо-сарматском зверином стиле, и скифской синей глазчатой бусы. Бронзовые зооморфные украшения представлены подвесками-лапками, уточками, медведями, птицами с раскрытыми крыльями (рис. 2). На основании находок подвесок-уточек, медведей в ранних сооружениях в комплексах с другими типами зооморфных украшений, можно предположить, что и они являются привнесенными, хотя культ водоплавающей птицы и медведя известен в регионе с каменного века 5. Особого внимания заслуживают две коньковые подвески с двумя головами, развернутыми в разные стороны. Это древнейшие изображения коней на севере Восточной Европы.
(Если забывать о лошадке палеолитической Сунгири: П.З.)
Судя по найденным в сооружениях костяному псалию и железным удилам с псалиями, кости сожженных взнузданных коней также помещались в сооружения.

(И здесь автор начинает приводить факты, подтверждающие участие далёких южан в истории округи гор Рип примерно 22 – 17 вв. назад. По Геродоту, на север ушла часть скифов. По Птолемею, здесь проявляли себя аланы и аорсы, даже царские сарматы 

Появление нового типа погребальных памятников с многочисленным инвентарем степных типов, новыми специфическими элементами погребального обряда (конскими погребениями), абсолютно неизвестными в регионе в предшествующее время, свидетельствует о появлении в Молого-Шекснинском междуречье хорошо вооруженного скотоводческого населения. Вторжение было достаточно многочисленным, так как памятники этого типа известны по всей территории Молого-Шекснинского междуречья на реках Чагодоще, Кобоже, Мологе. На реке Мологе у деревни Куреваниха исследованы три таких сооружения, в связи с чем предлагается обозначить этот пласт как памятники типа Куреваниха–XX. Продвижение этого населения происходило с юго-востока, по Волге, а исходный район миграции находился, возможно, в Зауралье.

(Аланы и аорсы могли продвигаться вдоль Ра-Волги, хотя были маршруты по Дону через бассейн Оки и далее на север: П.З.)

Молого-Шекснинское междуречье выделяются на севере лесной зоны наличием более десятка видов реликтовых степных растений (тимофеевка степная, астрагал песчаный, тонконог сизый, гвоздика песчаная, змееголовик Рюйша, подмаренник настоящий и другие культуры) 6. Эти виды флороценотипа удалены от основных ареалов, границы которых проходят значительно южнее. По мнению ботаников, здесь в древности среди лесов по долинам рек имелись значительные открытые пространства со степной растительностью. Вероятно, это и явилось причиной оседания здесь кочевого населения. Далее на северо-запад путь преграждали Тихвинская гряда и Вепсовская возвышенность, являющиеся водоразделом между Волжским и Балтийским бассейнами.

Переход к оседлости, потребность в женах и так далее заставили пришельцев искать мирного сосуществования с местным финно-язычным населением. (или архаичным финно-индоевропейским ?!).
Если в самом раннем «домике мертвых» в могильнике Чагода–I керамика отсутствует, за исключением четырех фрагментов от явно привозного сосуда, то во всех остальных погребальных сооружениях она многочисленна (в отдельных сооружениях более тридцати сосудов). Сетчатая керамика составляет от 30 до 90 процентов, среди гладкостенной преобладают местные формы и орнаментация. Наряду с предметами дальнего происхождения в сооружениях много предметов, типичных для дьяковской культуры — ножи с серповидной и горбатой спинками, железные двушипные черешковые стрелы, изделия из кости, глины, камня. Характерным является сосуществование в одних могильниках «домиков мертвых» и грунтовых погребений в ямах — могильники Чагода–I, Усть-Белая–I.

Около рубежа эпох — до новой эры и началом новой эры — в могильнике Чагода–I появляются первые курганы — те же «домики мертвых», окруженные ровиком и перекрытые насыпью. Источником курганного обряда мог быть новый импульс с юго-востока, из лесостепной или степной зоны. В процессе взаимодействия местного дьяковского и пришлого населения в Молого-Шекснинском междуречье в конце I тысячелетия до новой эры — начале I тысячелетия новой эры формируется новая культура, отличная как от собственно дьяковской (позднедьяковской), так и от культур Среднего Поволжья, Прикамья и Южного Приуралья, хотя и сохраняются связи с указанными регионами. Традиция «домиков мертвых» и обряд исключительно кремации здесь сохраняются до конца X века.

Третьим компонентом в сложении новой культуры были элементы юго-западного происхождения, из бассейнов Днепра и Западной Двины. Традиционно распространение балтского (венедского – прибалтийского полиэтничного: П.З.) населения и элементов балтской культуры на северо-востоке ограничивается верхним течением Волги 7. Однако исследованиями Северорусской археологической экспедиции недавнего времени элементы культуры юго-западного происхождения открыты значительно северо-восточнее — в Молого-Шекснинском междуречье. Их распространение отчетливо фиксируется по таким элементам как грузики дьякова 8 и милоградского типов, «латенские» браслеты, бронзовые посоховидные булавки и булавки со спиральным навершием, штрихованная керамика, грунтовые погребения по обряду кремеции на стороне с несколькими сосудами в ямах 9. Начало распространения юго-западных импульсов относится также ко времени около IV–III веков до новой эры.
(См.: http://www.proza.ru/avtor/zolinpm&book=19#19)


На наиболее раннем исследованном городище Куреваниха–XIII грузиков не обнаружено, но на двадцати памятниках, датирующихся с IV–III века до новой эры по V век новой эры, их найдено более семидесяти экземпляров, причем не только на поселениях, но и в «домиках мертвых» и грунтовых погребениях. На Усть-Белой встречены не только грузики дьякова типа, но и типы, характерные для милоградской культуры 10. Здесь же обнаружено два обломка бронзовых литых браслетов так называемого «латенского» типа, которые датируются V–III веками до новой эры и известны в Поднепровье и на Верхней Оке. Они, вероятно, происходят из разрушенного могильника, так как концы их оплавлены. Браслеты с Усть-Белой являются самыми северными находками этого типа в Восточной Европе. (это могут быть следы невров и меланхленов, части будинов: П.З.).


На городищах Бабушкино и Куреваниха–XIII найдены бронзовые посоховидные булавки, двадцать семь бронзовых и три железные булавки со спиральным навершием обнаружены в семи могильниках (Чагода–I, Куреваниха–XVII, Куреваниха–XVIа, Городок, Пугино, Никольское–XVII) и поселении Куреваниха–XIV. Бронзовые булавки со спиральным навершием являются характерным украшением конца I тысячелетия до новой эры — начала I тысячелетия новой эры. Они встречены во всех типах погребальных памятников: грунтовых погребениях, «домиках мертвых» и курганах. Есть случаи парного нахождения булавок в одном погребении. Следует отметить значительность серии булавок, сопоставимую с поднепровской.

В конце I тысячелетия до новой эры в регионе появляются урновые погребения, помещенные в грунтовые ямки — могильники Чагода–I, Любахин–V на реке Песи, Городок. В могильниках Чагода–I и Любахин–V в качестве погребальных урн использованы сетчатые сосуды. В могильнике Любахин–V по углю, взятому из погребальной урны, получена дата 1990±50 лет назад (ЛЕ–3557). Появление нового погребального обряда — урновых грунтовых погребений — также свидетельствует о культурном импульсе с юго-запада, со стороны Поднепровья, так как к северу, востоку и юго-востоку от Молого-Шекснинского междуречья данный обряд в это время неизвестен.
(возможны следы части полиэтничных аланов: http://www.proza.ru/2010/02/13/178 и др. П.З.)

На наиболее западном в Молого-Шекснинском междуречье городище у деревни Городок на реке Чагоде, недалеко от устья реки Тушемельки, обнаружено грунтовое погребение, прорезавшее культурный слой городища конца I тысячелетия до новой эры — рубежа эр. В яме размером 1,28х1,04 метра, заглубленной в материк на 0,2 метра, большое количество кальцинированных костей (около 7 килограмм), принадлежащих одному молодому человеку и животным (определение кандидата исторических наук С. Л. Санкиной). В заполнении найдены фрагменты лепной керамики, не менее чем от шести сосудов: три — гладкостенных, два — сетчатых, и один — с глубокими расчесами в нижней части. Один гладкостенный сосуд больших размеров, слабопрофилированный, орнаментирован по плечикам мелкой группированной ямкой (по четыре ямки). Сосуд, вероятно, стоял вверх дном. Часть его фрагментов ошлакована. Второй гладкостенный сосуд диаметром 10 сантиметров имел загнутый внутрь венчик. На сетчатой посуде есть грубая рельефная и едва заметная «сетка». В погребении найдены (рис. 3) четыре грузика дьякова типа, бронзовая и железные булавки со спиральным навершием, железная пряжка, три железных двушипных черешковых наконечника стрел, шило, ложкарь, железный серп, обломок пластинчатой круглой бляхи, кусок охры, втульчатые костяные предметы. По инвентарю погребение может быть датировано концом I тысячелетия до новой эры — началом I тысячелетия новой эры. По углистой земле, взятой из придонной части ямы, получена дата 2350±170 лет назад (ГИН–7515). Дата кажется несколько удревненной, возможно, потому что анализ проводился по земле, куда могли попасть примеси. Тем не менее, она приводится для объективного изложения материала. Среди памятников Молого-Шекснинского междуречья городище у деревни Городок выделяется незначительным процентом сетчатой керамики (91 процент — гладкостенная, 7 процентов — штрихованная, 2 процента — сетчатая), отсутствием зооморфных украшений, наличием уникального погребального комплекса — несколько сосудов разных типов, перевернутая урна, помещение четырех грузиков дьякова типа, серп. Находка серпа является наиболее северной для эпохи раннего железного века и единственной в погребениях Молого-Шекснинского междуречья. Учитывая все вышеизложенное, есть основания предполагать, не только торгово-обменные отношения с балтским (венедским) населением Поднепровья и Подвинья, но и проникновение его в Молого-Шекснинское междуречье в конце I тысячелетии до новой эры. К III веку новой эры сетчатая керамика на памятниках бассейна Мологи исчезает, что, видимо, свидетельствует о существенных этнокультурных изменениях и начале нового этапа раннего железного века в Молого-Шекснинском междуречье.

Третий (поздний) этап датируется III — серединой V века. Верхняя дата этапа в бассейне Мологи определяется распространением культуры длинных курганов в V веке новой эры. В течение этого этапа на территории Молого-Шекснинского междуречья, достаточно единой в этнокультурном отношении в предшествующее время, выделяются два района — бассейна Мологи и Суды, развитие которых в дальнейшем идет разными путями. В бассейне Мологи городища оставляются (Бабушкино, Городок, Куреваниха–I и Куреваниха–XIII, Деревяга), население переходит на селища, традиция «домиков мертвых» прекращается. В могильнике Усть-Белая–I в III–IV веках появляются курганы с многочисленными инвентарем, который может быть определен как позднедьяковский, включающий, в том числе вещи с эмалью. В конце этапа, во второй половине IV — начале V века, на Усть-Белой была возведена монументальная сопковидная насыпь (№ 2) высотой 5 метров, диаметром 32 метра. Инвентарь погребений сопки имеет прямые аналогии в позднедьяковских древностях, в том числе на Троицком и Щербинском городищах верхнего Москворечья. Серия радиоуглеродных дат для разных этапов сооружения насыпи — 1580±100, 1565±100, 1520±60, 1540±40 лет назад (ЛЕ–3449, 3453, 3450, 3452) хорошо согласуется с археологической датировкой. Эта насыпь является на сегодня наиболее ранней из сопок, раскопанных на Северо-Западе 11.

У деревни Куреваниха в наиболее позднем «домике мертвых» Куреваниха–XVIа, датирующемся II–IV веками новой эры, найдено одно из наиболее характерных украшений дьяковской культуры — умбоновидная подвеска. Поселение и соответствующий ему грунтовый могильник Куреваниха–V, Куреваниха–VI, датирующиеся IV–V веками, резко отличаются от предшествующих им памятников в Куреванихе по керамике, в том числе по наличию чернолощеной 12. Среди инвентаря — подвеска-лунница, пластинчатые перстни треугольного сечения, нож с прямой спинкой, бронзовые бляхи-обоймицы, серия из десятка уплощенных грузиков. Зооморфные и шумящие украшения отсутствуют, несмотря на значительную вскрытую площадь. Поселение с аналогичной керамикой обнаружено и ниже по Мологе, у города Устюжны на Игумновой поляне. Вероятно, эти памятники фиксируют проникновение групп балтского (венедского) населения непосредственно перед распространением населения культуры длинных курганов. О балтийских гидронимах на рассматриваемой территории пишет в одной из последних работ В. Н. Топоров 13. (Хотя подобные «балтизмы» - нередко следы общеиндоевропейской архаики, отчасти и ностратической: П.З.).

В V–VI веках в бассейне Мологи распространяется население культуры длинных курганов, которое на этой территории ассимилирует или вытесняет предшествующее население на более северо-восточные территории. В бассейне Мологи культура длинных курганов существует с V по IX век новой эры и принадлежит летописным кривичам — славянскому или балто-славянскому населению (но балто-славяне – реалии более раннего времени http://ru.wikipedia.org/wiki/Балтославянские_языки: П.З.)
 Основой хозяйства кривичей являлось подсечное земледелие. Культура относительно хорошо исследована (о памятниках культуры длинных курганов в бассейне Мологи имеется несколько публикаций, в связи с чем подробно в данной статье этот вопрос не рассматривается) 14.

В IX–X веках на этой территории появляется новая группа населения — (средневековые, новой волны: П.З.) словене, оставившие памятники культуры сопок. Словене принесли в регион пашенное земледелие. Северорусской археологической экспедицией исследована сопка № 8 на Усть-Белой и у деревни Озерево на реке Чагоде. В сопке № 8 к культуре сопок относится верхний ярус погребений. Сопка у деревни Озерево — насыпь высотой 6,4 метра, диаметром 26 метров, содержала каменные конструкции и два погребения по обряду кремации на стороне 15. Культуры населения длинных курганов и сопок в бассейне Мологи перерастают в древнерусскую культуру Новгородской земли X–XIII веков.

В бассейне реки Шексны, на реке Суде, как уже отмечалось, историко-культурные и этнокультурные процессы шли иным образом. На позднем этапе эпохи раннего железного века (III–V века) здесь, наряду с грунтовыми погребениями, сохраняется и традиция «домиков мертвых» — могильник Пугино на нижней Суде. Многочисленный инвентарь составляют железные кельты, ножи с горбатыми и прямыми спинками, двушипные наконечники стрел, фибулы со спиральными концами, сюльгамы с зернью, поясная гарнитура степных типов, бляхи-пронизи, бляшки-розетки и скорлупки, разнообразные привески, височные кольца, бронзовые и стеклянные бусы 16. Зооморфные украшения представлены пятью подвесками-уточками. Население культуры длинных курганов не распространилось в бассейн Суды. Вероятно, продвижение остановила болотистая Молого-Шекснинская низменность, крупнейшая в Европе. Вытянутая с юго-востока на северо-запад полоса болот длиной более 200 километров отделила финское население Суды от балто-славянского земледельческого населения бассейна Мологи. В бассейне Суды не фиксируется граница — V век, отделяющая эпоху раннего железного века от эпохи средневековья. Погребальные традиции и материальная культура финского населения продолжает развиваться без каких-либо резких изменений до VIII века новой эры. Наиболее отчетливо прослеживаются связи с поволжскими финнами 17.

Материалы последних лет раскопок дают основания предполагать продвижение на реку Суду в VIII–IX веках прикамского населения, в том числе групп неволинской и ломоватовской культур. Об этом свидетельствуют круглодонная посуда с характерной прикамской орнаментацией, предметы женского и мужского убора, бытовые вещи, обряд погребения. Следует отметить, что часть уральских археологов связывают население неволинской и ломоватовской культур с угорским этносом. В IX–X веках на Суде формируется новая культура — «летописной веси» — на основе культур местного финского населения с участием культур финно-угорского населения Поволжья и Прикамья 18.

В IX–XI веках все течение Суды и ее притоков, кроме Колпи, заселено веским населением — известно двадцать четыре курганных могильника, три грунтовых и двадцать два селища. Центром судской веси являлся комплекс памятников на средней Суде у деревни Никольское. Хозяйство веского населения было комплексным, включающим скотоводство, охоту, рыболовство и земледелие. Развиты металлургическое и ювелирное производство, косторезное дело. Среди ножей 70 процентов выполнено в технологии трехслойного пакета. Судя по находкам литейных форм и льячек в женских погребениях, бронзолитейным производством у веси занимались женщины. Отчетливо фиксируется ориентация хозяйства на пушную охоту, основным объектом которой был бобр. В обмен на меха к судской веси поступают тысячи привозных вещей, как с «востока», так и с «запада». Убор веских женщин содержит большое число украшений, в том числе зооморфных и шумящих (рис. 4). В погребальном обряде, даже после появления курганов в IX веке, сохраняется до середины XIII века традиция «домиков мертвых» (более поздние погребальные памятники на Суде не изучены).
По письменным источникам, население на верхней Суде еще в середине XIX века имело свой язык. Анализ основных элементов материальной культуры (жилищ, керамики, орудий труда, женского убора и так далее) и погребального обряда веси склоняет к выводу об отнесении летописной веси к поволжской группе финно-угров. Об этом же свидетельствуют и упоминание ее в летописи в группе поволжских финнов, после мери, а не прибалтийских. Прибалтийско-финские элементы в культуре веси усиливаются с XI века, что, видимо, связано с древнерусской колонизацией более западных районов.
(Финно-угорский характер указанного населения средневековья сомнений почти не вызывает, что нельзя сказать об античности: П.З.).

Последним по времени появления в регионе этносом были скандинавы, двигавшиеся по Балтийско-Волжскому пути, «из варяг в арабы». По Молого-Шекснинскому междуречью проходил один из вариантов перехода из бассейна Балтийского моря в Волжский. Его обычно рассматривают как второстепенный и более поздний (X век) по сравнению с путем по Волхову, Ильменю и далее с переходом на Верхнюю Волгу по Поле и Мсте. Между тем, с физико-географической точки зрения, путь с Балтики в Волжский бассейн по рекам Молого-Шекснинского междуречья значительно короче и всего с одним небольшим волоком (до 10 километров).
Карта предметов неволинской поясной гарнитуры конца VII — VIII века с учетом последних находок в Молого-Шекснинском междуречье, хорошо показывает этот путь: Прикамье — Волга — Молого-Шекснинское междуречье — Юго-Восточная Финляндия и Швеция. Этот путь хорошо известен с эпохи раннего железного века. Показательным является и распространение ножей, выполненных в технологии трехслойного пакета, идущей из Скандинавии. На памятниках IX–X веках в Молого-Шекснинском междуречье она составляет около 70 процентов (определения Л. С. Розановой), в то время как на поселениях культуры сопок этого же времени в Приильменье сохраняются архаичные технологии 19.
В Верхнем Прикамье сварные технологии появляются в VIII веке, с IX века начинается ориентация производства на производство трехполосных клинков 20. Все это указывает на первоначально восточное направление движения скандинавов. Вероятно, в VIII века путь с Балтики на Волгу проходил восточнее района будущего Новгорода, по рекам Молого-Шекснинского междуречья. В целом, при раскопках нескольких исследователей, вещи скандинавского происхождения здесь найдены приблизительно на двадцати памятниках, датирующихся VIII–XI веками. Обряд кремации, распространенный в регионе до начала XI века, не дает возможности для антропологических исследований. Однако при раскопках в курганном могильнике Куреваниха–II на реке Мологе в 1990 году были обнаружены пять мужских погребений, почти безинвентарных, по обряду трупоположения в ямах с западной ориентировкой второй половины XII–XIII веков 21. По результатам многомерного статистического анализа, выполненного антропологом С. Л. Санкиной, серия черепов однозначно отнесена к скандинавским 22. Это в настоящее время третья черепная серия скандинавского облика с территории Древней Руси — Старая Ладога, Шестовицы, Куреваниха. Есть над чем задуматься…


Можно, конечно, задуматься. Хотя скандинавы и до Северной Двины доходили.
http://ru.wikipedia.org/wiki/Бьярм
Но вот связи населения округи гор Рип с поздними полиэтничными скифами и затем с царскими сарматами, аланами и аорсами требуют всё более тщательного изучения.
Надо учитывать вероятность существование досредневековых финно-индоевропейских сообществ – наследников ностратических общин.
Требуется не игнорировать и полиэтничный характер венедов.

События третьего (позднего) этапа   III — середины V века можно рассматривать в свете формирования державы Германариха и борьбы гуннов за влияние в регионе, что отразил и скандинавский эпос
и др.

(см.: выше)
Рис. 1. Карта памятников Молого-Шекснинского междуречья
(эпоха раннего железного века — I тысячелетие новой эры).
а — «домики мертвых», б — городища, в — селища,
г — курганы, д — грунтовые могильники, е — сопки,
ж — высокие насыпи культуры длинных курганов.

Рис. 2. Могильник Чагода–I. Инвентарь погребального сооружения в раскопе VIII.
16, 18 — стекло,
15, 20, 37–39 — железо,
35 — камень,
36 — глина,
остальное — бронза.

Рис. 3. Городок. Погребальный комплекс. Инвентарь.
1, 7, 13, 14 — бронза; 8 — охра; 9, 10 — кость; 12, 15–17 — глина; остальное — железо.

Рис. 4. Никольское–XVI. Курган 2. Инвентарь погребений.
10, 19–23 — железо; 15 — стекло; остально е— бронза.

ПРИМЕЧАНИЯ (по статье А. Н. Башенькина)

http://www.booksite.ru/fulltext/suda/kov/1_12.htm
Русская культура нового столетия: Проблемы изучения, сохранения и использования историко-культурного наследия / Гл. ред. Г. В. Судаков. Сост. С. А. Тихомиров. — Вологда: Книжное наследие, 2007. — 838 с
http://www.booksite.ru/fulltext/suda/kov/
Сборник содержит исследования и публикации по материалам Всероссийской научной конференции «Русская культура и XXI век: проблемы сохранения и использования историко-культурного наследия», которая состоялась в Вологде 23–25 ноября 2004 года. Книга отражает современный этап в изучении истории и культуры Европейского Севера. Привлекают внимание изыскания в области языкознания, лингвистики, литературоведения, а также памятников письменности северорусской традиции. Отдельные публикации касаются постановочных тем в некоторых отраслях гуманитарного знания, важна тематика в статьях культурологической направленности. Издание адресовано широкому кругу читателей.
Издание осуществлено в рамках Федеральной целевой программы «Культура России 2000–2005» и при финансовой поддержке департамента культуры Вологодской области


Близкие проблемы рассматривает В.Г.Миронов (г.Саратов) в статье
«ГОРОДЕЦКАЯ КУЛЬТУРА: СОСТОЯНИЕ ПРОБЛЕМ И ПЕРСПЕКТИВЫ ИХ ИЗУЧЕНИЯ»
Археологические памятники среднего Поочья. Вып. 4, Рязань, 1995 г.

По его оценке, признание Городецкой культуры раннего железного века в принципе состоялось, но до сих пор ей как-то "не везет" в систематическом изучении. В 1970-е годы наметился было определенный интерес к городецкой культуре /1-3/, вызванный негативным отношением исследователей к "Своду" А.П.Смирнова и Н.В.Трубниковой /4/, содержавшему большое количество погрешностей и неточностей.

В конце 1960-х гг. им была написана рецензия на данный "Свод", где на 16 машинописных страницах перечислялись фактологические ошибки и натяжки в интерпретации артефактов. Рецензия была отвергнута всеми археологическими изданиями из-за "запоздалого характера" и "непринятого в науке резкого тона".

После 1970-х годов вновь наступил некоторый спад интереса к городецкой культуре. Предлагаемой в порядке дискуссии статьей хотелось бы акцентировать внимание специалистов на ключевых вопросах и проблемах данного этнокультурного феномена и наметить возможные подходы и перспективы их изучения.

Основные типы памятников, их территория и локальные варианты

Городецкая культура, как и дьяковская, отнесена в литературе к кругу культур с неустановленным обрядом погребения, поэтому памятники ее представлены городищами, селищами и местонахождениями псевдорогожной (реже-"сетчатой", или "текстильной") керамики, являющейся ее основным этнокультурным определителем. Принадлежность так называемых ранних финских могильников к городецкой культуре никто из исследователей еще аргументированно не доказал. Керамика их по технологии изготовления и по типологии форм сосудов не имеет точек соприкосновения с городецкой. Прочий заупокойный инвентарь в узких шахтных могилах и генезис обряда вытянутых трупоположений до сих пор также не объяснены.

Если в "Своде" А.П.Смирнова и Н.В.Трубниковой 1965 г. зафиксировано 202 поселенческих памятника, то уже к 1974 г. было введено в научный оборот еще 245 вновь выявленных памятников /5/, а за десять последующих лет (1974-1983 гг.) к ним добавилось еще около 100.

Особенно интенсивно в эти годы шло выявление Городецких памятников в бассейнах Средней Оки /5-13/, Мокши, Цны, Суры в пределах Пензенской и Рязанской областей /14-26/ и в Саратовском Поволжье /27-37/, несколько меньше - в бассейнах Верхнего Дона /38-43/, включая Прихоперье /44-46/, Нижней Оки /47-52/, в Среднем Поволжье и Посурье /53-60/, на Самарской Луке /61-64/. Раскопки памятников в эти годы велись лишь эпизодически.

За последующее десятилетие (1984-1993 гг.) количество вновь открытых памятников увеличилось почти вдвое. Значительно чаще стало практиковаться их стационарное изучение.

Накопленный и обобщенный /65-70/ фактический материал позволяет еще точнее определить ареал распространения памятников городецкой культуры и вновь вернуться к проблеме ее локальных вариантов, без анализа которых невозможно определить реальный вклад городецких племен в этническую историю лесной и лесостепной полос Европейской России конца раннего железного века.

В настоящее время территория обитания городецких племен географически определяется достаточно точно: это Среднее и Нижнее Поочье от границы Рязанской и Московской областей до устья Оки с частичным выходом памятников на левый берег Оки в Рязанской и Владимирской областях, затем - вниз по Волге до границы Саратовской и Волгоградской областей с выходом части памятников на левый берег в Горьковской, Самарской и Саратовской областях, далее - на запад по границе лесостепи с лесом в пределах левобережной части бассейна Дона, чуть южнее Воронежа, потом - вверх по Дону до его истоков с выходом некоторых памятников на правый берег в устье р.Красивая Меча и по р. Осетр - к Оке. Находки редкой псевдорогожной керамики в инокультурных поселенческих комплексах за пределами ареала городецких памятников /71-77/ можно воспринимать как следы разных форм контактов городецких племен со своими соседями.

Таким образом, городецкие поселения занимают огромное пространство лесостепи и современной южной границы смешанных и широколиственных лесов Волго-Окско-Донского междуречья, по текущим к югу речным артериям узкими языками вторгающихся в собственно степную часть Европейской России.
( http://ru.wikipedia.org/wiki/Городецкая_культура тоже иногда относят к фисса-гетам, тисса-гетам Геродота)


В 1960-е годы наиболее полная карта городецких поселений была представлена в "Своде" А.П.Смирнова и Н.В.Трубниковой /4/. В 1976 г. она была значительно дополнена, прежде всего за счет выделения верхнедонского локального варианта городецкой культуры /78/.

Определенное недоумение вызывают недавно опубликованные К.А.Смирновым карты городецких памятников /79/ (* 2-4), на которых таковые отсутствуют в бассейнах Верхнего Дона, Средней Цны, Верхней и Средней Мокши, на Самарской Луке. Подобная "избирательность" по меньшей мере некорректна. Кроме того, карты эти грешат многочисленными погрешностями в указаниях местоположения давно известных городищ.

Даже беглого взгляда на карту городецких поселений достаточно, чтобы увидеть расположение их как бы "гнездами". Каковы же причины концентрации городищ и селищ в том или ином районе? С одной стороны, постепенное перемещение памятников в пределах определенной территории может быть связано с расселением городецких племен (родовых общин), вызванным развитием их социально-экономического уклада и ростом населения, обусловленным все ускоряющимся переходом к производящим формам хозяйства. Тогда в основе концентрации памятников в отдельных районах должен лежать критерий удобства места поселения для занятий его жителей комплексным хозяйством: скотоводством, земледелием, рыболовством, охотой, лесными промыслами. Но возможно и иное объяснение. В свое время, в 1971 г., В.Г.Мироновым была изложена гипотеза /80/, которая тогда не получила широкого резонанса. Кроме того, по вине издательства иллюстрирующие выводы автора карта и таблица были отпечатаны отдельно от текста и тем самым стали недоступны для исследователей. В целях стимулирования будущей дискуссии он повторил давнюю гипотезу .

Если под углом зрения потребностей нуждающегося в более совершенных орудиях труда домашнего хозяйства посмотреть на концентрацию памятников, то выяснится следующее. Подавляющее большинство их располагается в непосредственной близости или же прямо у выходов на поверхность железорудных месторождений. Хотя последние в лесной полосе встречаются почти повсеместно, по нашему мнению, для раннего этапа металлургии железа племена могли использовать только богатые металлом руды - с содержанием железа в стограммовой сухой навеске не менее 25%. Такие руды локализуются в определенных районах, и именно с ними связаны "гнезда" поселений.

Месторождения представлены оолитовыми болотными рудами, собственно бурыми железняками, а также сидеритами и сферосидеритами. Глубина и мощность рудного пласта на начальных этапах металлургии, по всей вероятности, не имели практического значения: для ограниченного производства металла в то время могло хватать железистых конкреций, еще недавно в изобилии встречавшихся в обнажениях оврагов и берегов рек, прорезавших рудные тела, а также "бобовых" окатышей на дне озер.
Наиболее значительны выходы таких руд на поверхность в окрестностях городов Хвалынска, Липецка, Рязани, Мурома, на Дне и в других местах. Теперь они, за исключением липецкого месторождения, не имеют промышленного значения. Отсутствие вредных примесей, сравнительная нетугоплавкость закисно-окисных руд, благоприятные гидрологические условия для их разработки сочетаются с высоким процентным содержанием в них железа: при прокаливании навесок липецких руд получено содержание железа от 32 до 55%, рязанских - от 27 до 51/6, хвалынских - от 32 до 48%.

Не исключено, что совокупность всех изложенных обстоятельств и привела к концентрации городецких памятников в данных районах. На правомерность такой постановки вопроса указывают находки криц (?) и шлаков в постройках Хвалынского городища № 10. Шлаки постоянно встречаются и на всех саратовских городищах, в материалах раскопок Н.И.Панина на Шацком бугре на Цне /81/. В последнем случае шлаки нижних ярусов культурного слоя Городецкого времени выплавлены из лимонита с высоким содержанием железа, а шлаки верхних горизонтов (поздне- и послегородецкого времени) - из руд с низким содержанием металла.

Интересной деталью картографии городецких памятников является и то, что городища чаще располагаются по краям железорудных районов, а селища находятся внутри таких районов.

В.Г.Миронов  ранее предложил по хронологическому принципу, в основе которого лежит взаимное соотношение в комплексах псевдорогожной, сетчатой и гладкостенной керамики, выделить шесть вариантов Городецкой культуры: среднеококий (или северо-западныйX нижнеокский (или северо-восточный), мокшанско-цнинский (или центральный), средневолжский (или восточный), нижневолжский (или юго-восточный), верхнедонской (или юго-западный) /3/. Правомерность такого выделения в литературе не подвергалась сомнению, однако теперь появились серьезные основания для проверки и дополнительной аргументации данного принципа.

Этногенез

До сих пор бытует мнение, что происхождение городецкой культуры шло на широкой территории, на базе разнокультурных и, вероятно, разноэтнических групп населения. Я же при решении этой проблемы руководствуюсь следующими методологическими подходами:

1. Нельзя привлекать материалы памятников, раннее происхождение которых либо не доказано, либо вызывает сомнение, поскольку при этом исследователи вынуждены обращать особое внимание на общие моменты связи культур разных эпох без учета их этнической подосновы и возможности контактов одновременных, но разноэтнических общностей или, наоборот, с преувеличением роли таких контактов без достаточного археологического обоснования.

2. По всей вероятности, начальное формирование культуры финно-угорских лесных племен раннего железного века происходило на основе определенных культур предшествующего времени, в месте, условно именуемом "центром формирования", ибо как раз здесь элементы материальной культуры субстратных общностей в процессе формирования будущей культуры выступают в более или менее "чистом виде" и их легче выявить приемами археологии. Район этот по площади может быть большим или меньшим, но по основным признакам все же более или менее локализованным.

3. В силу развития производительных сил и роста народонаселения, а также прочих факторов (не исключая и эпизодические конкретно-исторические - типа сегментации племен в ходе военных столкновений и т.п.) происходит распространение формирующейся культуры вширь.

4. При этом осваиваются новые территории и в основные признаки материальной культуры племен, которые можно считать более или менее сформировавшимися этнокультурными определителями, привносятся новые элементы - как результат контактов с новыми соседями и ассимилятивных процессов, сопровождающих такие контакты.

5. Таким путем (не исключая в редких случаях внезапного отлива значительной части населения из района его прежней концентрации по изложенным выше причинам), на мой взгляд, и формировались локальные варианты единой культуры.

6. Во вновь осваиваемых районах идет процесс дальнейшего "размывания" основных (т.е. сложившихся ранее) признаков культуры под воздействием новых, что необходимо учитывать при анализе керамики, сохраняющей наибольший консерватизм в технологии изготовления, и вещевых комплексов локальных районов.

7. Если же на памятниках данными материальной культуры и четкой стратиграфией зафиксировано резкое изменение выделенных этнокультурных признаков, то можно предположить как смену прежнего населения или вытеснение его в иной район, так и быструю и полную его ассимиляцию, что должно быть доказано наличием переходных форм в массовом материале керамики и вещевого комплекса, датирующимся относительно коротким временем, либо даже физическое истребление пришельцами (последнее, скорее всего, маловероятно).

8. Финальный этап культуры и трансформацию ее в новую культуру или культуры корректнее рассматривать только по четко выделенным локальным районам. В основу такого выделения следует положить анализ массового материала керамики и вещевого комплекса.

Под этим углом зрения и рассмотрим этногенез городецкой культуры.

В 1930-1960-е годы сформировалась гипотеза о том, что городецкие племена сложились или непосредственно на базе ираноязычных срубных племен поздней бронзы, или при их активном участии ("срубная подоснова").
Аргументация первых исследователей (П.С.Рыкова, А.П.Смирнова, О.А.Кривцовой-Граковой, Н.В.Трубниковой), воспринятая их сторонниками /1,82/, сводилась преимущественно к совпадению территорий срубных и городецких памятников и наличию на них нижнего срубного слоя, к признанию генетической связи срубной и городецкой керамики (по орнаментации, способу обработки внешней поверхности сосудов, сходству их типов и форм и т.д.).

Критический разбор этой точки зрения /2,3,83,84/ показал, что городецкая культура складывалась вне зоны степи и даже лесостепи и срубные племена могли принимать в этом не столько прямое, сколько опосредованное участие, оказав воздействие на сложение культур финальной бронзы лесной полосы, - по нашему убеждению, основного субстрата формирующейся городецкой культуры. Аналогичное заключение можно сделать и в отношении ее абашевской подосновы, что разделяется рядом исследователей /85-90/.

На доживание отдельных постсрубных традиций до периода сложения Городецкой культуры косвенно могут указать близость в типологии баночной посуды и сочетание срубной орнаментации с псевдорогожнымм отпечатками /78,91/. В тесте отдельных сосудов с городецких памятников наблюдается примесь ракушки, что является абашевским технологическим признаком. Иногда заметно сходство профилей гладкостенных сосудов с городецких памятников верхнедокского и среднеокского регионов со "шлемовидными" профилями абашевской посуды. Однако последнее, по нашему мнение, недавно подтвержденному исследованием А.П.Медведева /92/, скорее связано с воздействием на керамическую городецкую технологию среднедонских племен раннего железного века, сохранивших в отдельных элементах материальной культуры реликты абашевской эпохи /93/. Надо заметить, что А.Д.Пряхин в свое время отрицал преемственность между постабашевскими племенами и населением Подонья в скифское время /90/.

В последние двадцать лет в литературе все больше стала утверждаться точка зрения о формировании городецкой культуры преимущественно в бассейне р. Оки на базе местных культур /1,4,87,94-97/. Не вдаваясь в детальный разбор компонентов культуры раннего железного века и хронологически оторванных от нее культур лесного неолита, энеолита, ранней и средней бронзы (ямочно-гребенчатой /2/, постбелевской "вафельной" /I/, волосовской и фатьяновской /2/ керамики) и лишь отметив недоказанность участия балтских племен начала I тыс. до н.э. с их "шнуровой" и "штрихованной" керамикой в формировании керамических традиций городецких племен /I/, остановлюсь на аргументах, заслуживающих особого внимания.

Прежде всего, это поздняковсккй импульс. Ряд исследователей отмечает, что поздняковская культура имеет местную финно-угорскую основу с эпохи неолита и ранней бронзы и генетически связана с местными же предшествующими культурами /86,95/. Другие же рассматривают ее как приокский дериват лесостепных и стенных (срубная) культур эпохи поздней бронзы /89,98/. Последняя точка зрения кажется нам более убедительной: "гибридный" характер поздняковской культуры и ее финно-угорская сущность на поздней стадии развития пока не вызывает сомнения.

(Поздние этнические привязки культур, особенно средневековых, более доказательны, а досредневековых очень предположительны и нередко провокационны: П.З.).

Отдельные элементы поздняковского воздействия прослеживаются на керамике с городецких памятников Поочья и Примокшанья. К ним можно отнести совпадение некоторых типов и форм посуды, особенно баночно-вазообразных сосудов с легкой выпуклостью тулова в верхней трети при прямом или слегка отогнутом венчике (они встречены в наиболее ранних слоях городецких памятников), орнаментацию таких сосудов "жемчужинами" или сквозными проколами по шейке, примесь дресвы в их тесте. Определенное сходство наблюдается и в керамических грузилах и грузиках.

Значительное совпадение есть и в территории размещения раннегородецких и поздняковскиу памятников в бассейне рязанского течения Оки. Отдельные сходные черты и детали имеются в устройстве наземных и полуземляночных жилых сооружений. Крайне важно и то, что, по данным Б.А.Фоломеева /99-101/, на полу некоторых поздняковских жилищ зафиксированы черепки посуды с псевдорогожными отпечатками. Наконец, сравнительно прогрессивное производящее хозяйство и общественное устройство поздняковских племен не могли не оказать воздействия на процесс формирования городецких племен. Но, тем не менее, видеть в поздняковской культуре непосредственную подоснову городецкой и прямо из нее выводить происхождение городецких племен /87,94,102/ у нас нет достаточных оснований, поскольку мы не можем игнорировать определенный хронологический разрыв между ними /103/.

В настоящее время общепринята точка зрения, что непосредственной основой как дьяковской, так и городецкой культуры является переходная от поздней бронзы к раннему железному веку культура сетчатой (текстильной) керамики /1-3,83,92,103/.
По данным Б.А.Фоломеева, имеющего а своем распоряжении 20 радиоуглеродных дат с двух городецких и трех дьяковских городищ, время бытования ранней ("развитой") сетчатой керамики на Городецком и Шишкинском городищах укладывается в хронологические рамки от середины XI в. до н.э. до начала УП Б. до н.э. /104/.
Сетчатая же керамика Городецкого облика здесь отмечается лишь около середины УШ в. до н.э., а на Деевском и Селецком городищах, где псевдорогожная керамика представлена лишь единичными находками, - около начала УШ в. до н.э. /104/. Это вполне стыкуется с высоко ценимыми нами эмпирическими материалами И.ЛЛернай о появлении синхронных Городецким "рябчатьи"и прочих мелкофактурных текстильных отпечатков на дьяковской керамике в УП-У1 вв. до н.э. /105/.
Вопрос же об истоках псевдорогожных отпечатков пока так и остается открытым.
(их нельзя считать абсолютными индикаторами финно-угров: П.З.).

В последние годы появились данные о прямом участии в сложении городецкой культуры племен так называемой "тычковой" керамики, впервые выделенной еще в 1973-1976 гг. как непосредственной подосновы Городецких памятников бассейна Средней Оки /106/.

Гладкостенная "тычковая" керамика представлена на Больше-Пироговском, Гавердовском, Дашковсксм, Елшинском (Чортовом) и Столпянском городищах. Она же в сочетании с "сетчатыми" отпечатками зафиксирована на Вышгородском, Дядьковском, Кривцовском, Луховицком I, Льговском, Никитинском и Троице-Пеленицком городищах, а только на сетчатой керамике - на Вуколовом Бугре, Бабенском, Городецком, Канищевском, Новоселковском, Тереховском и Шишкинском городищах,а также на Дубровичских и Казарских дюнных поселениях (рис.1). Технологические признаки ее изготовления (набор примесей в тесте, профилировка сосудов и т.д.) значительно совпадают с городецкой гладкостенной, псевдорогожной и сетчатой керамикой.

Аналогичная керамика выявлена на городецких памятниках Мордовии /103/ и Верхнего Подонья /99/, что ставит вопрос о достаточно широком распространении ее носителей, прежде всего в лесостепи.В.И.Вихляев относит время ее появления в Примокшанье к концу эпохи бронзы - началу раннего железного века /103/. На Верхнем Дону она отмечается уже в первые столетия I тыс. до н.э. и стыкуется с прагородецкой сетчатой керамикой в УШ-УП вв. до н.э., а с псевдорогожной - не ранее У1 в. до н.э. /92/. 76

Изложенный материал позволяет вновь вернуться к идее о двух центрах формирования городецкой культуры в первой четверти I тыс, до н.э. По нашему мнению, в междуречье Теши-Оки-Волги она базируется на прагородецкой текстильной керамике. Отсюда - низкое процентное содержание псевдорогожной керамики в ее наиболее ранних комплексах. В среднем Поочье (с достаточно быстрым распространением на Верхний Дон) ее базой является псевдорогожная керамика, преобладающая на раннем этапе над сетчатой и гладкостенной.Столь же быстрый импульс отсюда идет на хвалынскую группу памятников Саратовского Поволжья и в Примокшанье, что и предопределило специфику отдельных локальных вариантов культуры.

Хронология и периодизация

В условиях обычной для городецких памятников перемешанности культурных напластований и редкости датирующих находок единственным критерием для их относительной датировки и периодизации культуры по ее локальным вариантам и в целом остается анализ самого массового материала - керамики.

В этой связи не могу не высказаться о недавно опубликованной работе К.А.Смирнова /79/. Механический перенос артефактов дьяковской культуры на городецкую представляется мне методологически неверным, а предложенный принцип датировки и периодизации памятников по характеру их укреплений - порочным по существу. Здесь не принимается во внимание целый ряд факторов: I) зависимость укреплений от геоморфологии местности; 2) местоположение сложноукрепленных городищ преимущественно в контактной зоне (на окраине лесостепи), т.е. на границе расселения городецких племен; 3) принадлежность подобных укреплений чаще всего городищам-убежищам с крайне незначительным культурным слоем. К сожалению, как уже отмечалось выше, К.А.Смирновым не рассматривались в этом плане городища бассейнов Верхнего Дона, Средней Цны, Прихоперья (в пределах Воронежской и Саратовской областей), Примокшанья (в пределах Пензенской области) и Самарской Луки. Именно поэтому в выделенный им "средний этап" попали Городецкие памятники Чувашии и Западной Мордовии (Присурья), время появления которых уже первыми исследователями (Н.В.Трубниковой, П.Д.Степановым и др.) по незначительному содержанию псевдорогожной и сетчатой керамики в общем раннекерамическом комплексе правомерно было отнесено к концу I тыс. до н.э. - началу I тыс.н.э.

Принимая во внимание данные А.П.Медведева и В.И.Вихляева и тек самым корректируя свою прежнюю датировку начала Городецкой культуры /80/, предлагаю уточненную схему ее хронологии и периодизации. Естественно, что она потребует дискуссии, в ходе которой и должны проявиться конструктивные подходы к данной проблеме.

УШ-УП вв. до н.э. - протогородецкий период, т.е. период становления, характеризуемый-, с одной стороны, преобладанием сетчатой керамики с архаическими чертами в северных районах ее ареала (правобережье Оки), с другой, - появлением к концу периода псевдорогожной керамики, соподчиненной с сетчатой. В это же время начинается расселение протогородецких племен из центров формирования культуры к югу. Псевдорогожная керамика еще сохраняет отдельные элементы (реминисценции?) переходного этапа от позднебронзового века к раннему железному. К таковым я отношу "флажковый" орнамент -угловые прочерки в верхней части сосудов преимущественно баночной формы с псевдорогожными и сетчатыми отпечатками, отнюдь не являющимися орнаментом в строгом смысле этого термина (Никитинское городище на Средней Оке и Хвалынские городища в Саратовском По -волжье); выполненные острым предметом на сосудах баночной же формы по их шейке и венчику "тычковые" орнаменты (Льговское, Новоселков-ское и Семионовское городища на Средней Оке); несквозные отверстия-"жемчужины" (Льговское и Новоселковское городища, Чертовицкая "стоянка" в Верхнем Подонье, Хвалынские городища в Нижнем Поволжье.

У1-У вв. до н.э, - ранний этап собственно городецкой культуры, характеризуемый, с одной стороны, оформлением ее этнокультурного определителя - псевдорогожной керамики - и преобладанием сетчатой к псевдсрогожной керамики над гладкостенной с разным их соотношением на Средней и Нижней Оке, Верхнем Подонье и Нижней Волге, с другой стороны, - освоением городецкимк племенами лесостепной зоны и формированием основных локальных вариантов (за исключением Верхнего и Среднего Посурья и Среднего Поволжья, где практически нет памятников данного времени). В этот же период идут активные контакты Городецких племен с соседями и вызванные ими ассимилятивные (?) процессы в Верхнем Подонье, Среднем Поочье и Саратовском Поволжье. Отражением взаимопроникновения культурных традиций на керамическое производство являются наличие скифоидных элементов (фоновых для южной окраины лесостепи) в виде защипов или широких зарубок по венчику на собственно городецкой - псевдорогожной, сетчатой и гладкостенной - посуде и переход ее от баночной ФОРМЫ к профилированным сосудам. На Средней Оке этот этап представляют городища Вышгородское, Глебовское, Дьяконовское, Елшииское, Льговское, Новоселковское, Поленское, Семеновское, Троице-Пеленицкое, Юра-кинское, местонахождения у оврага "Песочня" и у Подлесной Слободы, в Саратовском Поволжье - городища Верезниковское I и II, Танавское, Чардымские П и 1У л т.д.

1У-П вв. до н.э. - развитый период, когда идет перестройка экономики городецких племен из-за давления номадов на лесостепь и отток смешанного (городецко-будинского) населения "защипной" керамики Верхнего Подонья и Средней Цны по границе лесостепи на восток, где оно наслаивается на гсродецкие памятники Нижнего и Среднего (Самарской Луки) Поволжья. Процесс этот документируется преобладанием профилированной и орнаментированной гладкостенной керамики над собственно городецкой сетчатой и псевдорогожной. Проведенные мною еще в 1970-е годы визуальные наблюдения по среднеокской, верхнедонекой, среднемокшанской и нижневолжской сетчатой керамике подтверждают тезис о смене к Ш-П вв. до н.э. ранней (характерной для У-Ш вв. до н.э.) крупноячеистой фактуры отпечатков на сосудах беспорядочными отпечатками /105/.

II-I вв. до н.э. ~ I - вторая половина II века н.э. - поздний период культуры. Характеризуется усилением давления сарматских племен на лесостепные городецкие памятники /107-109/, что, с одной стороны, вызывает отток южной части городецких племен в лесную зону Среднего Поволжья (Среднее Посурье, Верхнее Примокшанье и на Самарскую Луку), а с другой стороны, наблюдается процесс некоего "симбиоза" оседающих на землю сармат с обитателями городецких поселений (Танавского, Чардымских I, П, 1У городищ в Саратовском Поволжье). В это время резко уменьшается доля зетчатой и псевдо-рогокной керамики в общем керамическом комплексе, который сосуществует, почти не смешиваясь, с технологически отличным от него сарматским.
П - первая половина Ш вв. н.э. - исчезновение псевдорогожной керамики, трансформация городецкой культуры в древнемордовскув в качестве одного и отнюдь не самого главного ее компонента.

Ограниченные рамки данной статьи не позволяют детализировать предлагаемую схему материалами вещевого комплекса, подтверждающими эволюцию хозяйственной деятельности городецких племен и сложный характер этнических процессов, происходивших в лесостепи в начале I тысячелетия н.э. уд

Культовые сооружения племён Городецкой культуры

Приведенные в "Своде" /4/ данные по городецким культовым сооружениям не выдерживают критики с точки зрения корректности аргументов (частично об этом см. /ПО/). Поэтому считаю необходимым ввести в научный оборот материалы новейших раскопок /III, 112/.

На склоне жилой площадки Чардымского 1У городища в древнем дёрне была выявлена близкая к овалу золистая линза диаметром 1,0-1,25 м. После выборки её заполнения она оказалась ямой с отвесными стенками глубиной до 0,2 м (рис.2,а), сплошь заполненной золой и разложившимся углем, кальцинированными костями животных, птиц и рыб, мелкими обломками абразивных камней и черепками псевдорогожной, сетчатой и гладкостенной керамики (последняя преобладает) городецкого облика. На дне её выявились пятна от 15 сгоревших столбов (2) и жердей (13) сечением от 4-5 до 13-15 см, вкопанных или вбитых в основание заглубления на глубину от 5-6 до 18 см. Три ямочки (7, 15, 18) находились по внешнему периметру примерно на одинаковом расстоянии друг от друга и, по всей вероятности, принадлежали какой-то каркасной конструкции. Концы столбов приплощённые, жердей - приострённые или острые. Характер заполнения и наличие двух смещенных к краю крупных столбов (основания идолов?) не оставляют сомнений в интерпретации данного "очага" как жертвенника.

Подобное сооружение обнаружено и на склоне мыса жилой площадки Чардымского II городища (рис.2,б). На погребённой поверхности зафиксировано золистое пятно,по форме близкое к овалу, диаметром 2,7-3,0 м. После выборки заполнения, в котором сетчатая и псевдорогожная керамика были представлены единичными фрагментами, но значительно больше оказалось костей крупных рыб осетровых пород, диаметр ямы уменьшился до 1,7-2,7 м. Глубина её северного края, примыкающего к оврагу, не превышает 0,05-0,07 м, южного (в сторону площади городища) - доходит до 0,5 м. Таким образом, она заглублена в центральной части до 0,4 м. По периметру основания идут столбовые ямки сечением от 0,12 до 0,25 м и глубиной от 0,1 до 0,4 м (у двух самых крупных столбов). Концы столбов приострённые, подтёсанные или плоские - примерно в равном соотношении. Характер заполнения и конструктивные особенности позволяют отнести данное сооружение к жертвенникам. 80

Рис. 2. Культовые сооружения, обнаруженные на городищах Чардымское IV (а) и Чардымское II (б)
 

 
 

Таким образом, в Саратовском Поволжье выявились жертвенники, достаточно близкие к известному "святилищу Перуна" на Старо-Рязанском городище, что ставит вопрос о заимствованиях отдельных элементов языческого культа финно-угров лесной полосы древними славянами (одним из первых обратил на это внимание Б.А.Рыбаков /ИЗ/).

О погребальной обрядности

Как уже отмечено выше, городецкая культура относится к кругу культур с неустановленным обрядом погребения. Одиночные захоронения в Чувашии интерпретировались их исследователями (в частности Н.В.Трубниковой) как "жертвы" при устройстве системы укреплений городецких городищ. Тем интереснее представляются обнаруженные Воскресенской археологической экспедицией Саратовского госуниверситета в 1983-1988 гг. в культурном слое Чардымского II городища 7 детских погребений возрастом от нескольких месяцев до 1,5-2,0 лет (определение А.В.Шевченко). Формы могильных ям не удалось зафиксировать. Общими чертами являются безынвентарность, некоторое преобладание восточной ориентировки, местонахождение под полами жилщ плетневой конструкции, которые располагались по периметру жилой площадки городища.

В свете изложенного следует ставить вопрос о времени появления у городецких племен Нижнего Поволжья погребальной обрядности в виде трупоположения уже в конце I тыс. до н.э.

ЛИТЕРАТУРА (в статье)


Косменко М.Г., Кочкуркина С.И. «Археология Карелии» ( Петрозаводск 1996).
http://vottovaara.ru/karelia/etnos/arh.html тоже против однозначных финно-угорских привязок ранних культур Северо-Запада России.

По их справедливому мнению, современная ситуация в области изучения древней этнической истории характеризуется широким признанием того факта, что археология располагает ограниченными возможностями воссоздания истории различных древних сообществ, в том числе этносов. Археологические материалы являются источником фрагментарных сведений по истории древней культуры, тогда как понятие народ, этнос гораздо шире и многограннее. Это тип человеческих сообществ, обладающий всей суммой признаков различного порядка — от физического облика людей до мельчайших деталей материальной и духовной культуры, которые отличают его от других этносов или роднят с ними. Но критериями выделения этносов служат такие относительно устойчивые, массовые черты, как язык, самосознание, занимаемая территория; прямых сведений об этом археологические источники не содержат. Поэтому выяснение этнической принадлежности различных типов древностей представляет собой процесс достаточно сложных изысканий, сопряженных с решением ряда существенных теоретико-методологических проблем.
Одной из наиболее развернутых попыток найти пути реконструкции древней этнической истории по данным археологии является теория «этнических» признаков, наиболее полно сформулированная Г.Чайлдом (Childe, 1959, P- 111—116) и широко распространенная в отечественной археологии последних десятилетий. Не вдаваясь в рассмотрение разных по качеству и обоснованности вариантов подобного рода реконструкций, нужно подчеркнуть, что в любом случае такие построения являются всего лишь гипотезами. Эта теория предполагает выявление и использование некоторых отличительных деталей древней культуры, которые якобы фиксируют этническое различие.

Но нет никаких теоретических гарантий, что даже непроизводственные, наиболее «диагностичные», но выражению Г.Чайлда, элементы культуры, не зависимые от влияния природной среды (орнамент, форма посуды, детали жилищ и украшения), отражают этническую специфику. По сути, теория «этнических» признаков базируется на утверждении, что «особенности материальной культуры, ... не зависящие от производства, должны развиваться параллельно с признаками языковыми» (Монгайт, 1973, с. 82). Однако его невозможно признать в качестве общего правила. Существует достаточное количество историко-этнографических примеров таких несоответствий, в частности, ареалов типов керамики и этнических формирований (Шнирельман, 1982, с. 63—65). Крайне сложно с позиции теории «этнических» признаков фиксировать и объяснять различные изменения этноисторической ситуации, в особенности случаи формирования археологических культур на основе нескольких явно разнородных культур, что наблюдается в Карелии; соотношение между процессами в языке и культуре в подобных ситуациях остается неопределенным.

Существенные недостатки присущи и ретроспективному методу этноисторических реконструкций, который сводится к попыткам выявления истоков современных народов, иными словами, генетической связи между предполагаемыми древними и более поздними археологическими культурами, принадлежащими к точно установленным этносам. Зачастую исследователи произвольно выбирают в качестве показателей этнической преемственности сходные детали культур, сменяющих друг друга во времени, игнорируя различия. Значимость сходных и отличительных черт в отношении этнической специфики, как правило, не устанавливается, отсюда явная переоценка сходных элементов культуры и большая или меньшая степень произвольности подобных построений, особенно заметная на фоне многочисленных случаев формирования культур на основе разнородных генетических компонентов.

В западноевропейской и, отчасти, российской археологии в последнее время наметился иной, синтетический подход к методике этноисторических реконструкций (Клейн, 1988, с. 26—33). Его основными пунктами являются: признание, во-первых, ограниченности возможностей археологии в плане этноисторических реконструкций и, во-вторых, относительной самостоятельности изменения различных элементов этносов. Такой подход предполагает использование принципов неопределенности и дополнительности в ходе синтеза сведений и выводов различных дополняющих друг друга дисциплин: археологии, лингвистики, топонимики, антропологии, этнографии, исторических источников. Он позволяет с той или иной мерой полноты реконструировать изменчивую картину этнических процессов в многостороннем освещении и является шагом вперед но сравнению с теорией «этнических» признаков. Вместе с тем синтетическому подходу свойствен специфический круг исследовательских проблем, касающихся в основном сопряжения очень разнородной, нередко противоречивой информации. Синтез явно осложняет и то обстоятельство, что сопоставлению подлежат не факты, т.е. конкретный материал, а выводы и суждения исследователей, зачастую дискуссионные и требующие критического анализа, проверки и отбора. Методика такого анализа разработана пока недостаточно, хотя пути ее совершенствования перспективны. Общее направление исследовательской стратегии синтетического метода этноисторических реконструкций заключается в том, чтобы проследить изменения различных черт этносов и их культуры во взаимосвязи. Отсюда вытекает задача сопоставления пространственно-временной динамики изменений различных сохранившихся элементов древних этносов, которая на современном этапе слабо исследована.

Краткий экскурс в область теории и методики этноисторических исследований показывает значительные методические трудности, обусловленные как сложностью и многогранностью этнических процессов, так и информативной ограниченностью источников, в том числе археологических. В изучении этнической истории древней Карелии, помимо тематики, касающейся взаимоотношений русского и финно-угорского населения, центральным является вопрос о появлении и ранних этапах формирования финно-угров, хотя эта проблема актуальна для всей территории лесной полосы от Балтики до Урала. Конкретно речь идет о выявлении и достаточно надежной идентификации древнейших финно-угорских археологических древностей Карелии и примыкающих к ней регионов лесной зоны.

Для решения этой задачи имеются достаточно многочисленные, неплохо датированные и расчлененные пласты культуры, типы древностей. Сохранилась в этих областях и субстратная, дорусская топонимия, которая стратифицирована, датирована и в целом изучена гораздо менее детально. Кроме того, в лингвистике существует подробно разработанная теория формирования финно-угорских, в том числе западных, языков этой группы, но она подлежит проверке, потому что описывает не реальное, непосредственно фиксируемое их древнее состояние, а реконструирует его с той или иной степенью достоверности посредством изучения языков современных финно-угорских народов. В проверке нуждаются и выводы антропологов о генезисе западных финно-угров, также основанные, за незначительным исключением, преимущественно на современных материалах, причем большинство конкретных исторических суждений проверить практически невозможно. Это обстоятельство заставляет свести к минимуму использование антропологических данных.

Основная трудность точного опознания исходных археологических древностей западных финно-угров состоит в отсутствии у археологии собственных критериев такого рода. Все построения археологов, касающиеся определения доисторических финно-угорских древностей в западной части лесной зоны европейской России и Восточной Фенноскандии, основаны только на бесспорно установленном лингвистами факте наличия уральских элементов во всех финно-угорских языках этих регионов и вытекающих отсюда теоретико-гипотетических представлениях об уральском происхождении и последующей экспансии финно-угров на запад вплоть до берегов Балтики. Попытки археологической идентификации исходных западных финно-угорских культур сводятся к выявлению древностей уральского происхождения и прослеживанию генетической связи между предполагаемыми древними и достаточно точно определенными поздними культурами финно-угров средневековой эпохи.

Существующие гипотезы финно-угорской принадлежности доисторичеких культур в западной части ареала современных финно-угорских народов многочисленны, но обоснованы в разной степени. Многие из них представляют собой просто догадки и попутно высказанные суждения, в лучшем случае более или менее развернутые гипотезы, обычно базирующиеся на теории «этнических» признаков. Между тем надо признать, что процессы формирования ряда культурно-хронологических пластов древностей в лесной полосе между Уралом и Балтикой изучены недостаточно. Отсюда ясны наиболее типичные ошибки в подобных построениях: субъективность в выборе критериев финно-угорской специфики в древней материальной культуре, произвольность в оценке этнической преемственности при смене типов культуры во времени, в особенности поверхностные определения причин сходства элементов культуры западных и восточных регионов лесной полосы, обычно объясняемого как результат миграции населения.

Практически все культурно-хронологические пласты древностей лесной зоны, известные на территории Карелии, как и локальные археологические культуры от эпохи мезолита до железного века, уже рассматривались в качестве исходных финно-угорских древностей на основании предположений об их волжско-уральском происхождении. Так, А.Я.Брюсов (1952, с. 38) считал, что финно-угры, а Г.А.Панкрушев (1978а, ч.1, с. 87—92), что и саамы проникли из области Урала на запад еще в эпоху мезолита. Появление финно-угров Г.А.Панкрушев связывал с распространением мезолитической культуры типа Оленеостровского могильника с кремневым инвентарем из бассейна верхней Волги. Оригинальную точку зрения изложил венгерский археолог Д.Ласло (Laszlo, 1963, S. 416—419), который, опираясь на данные палеоботаники, считал финно-угорскими мезолитические культуры свидерской традиции. Эта гипотеза перекликается с построениями Р.Индреко (Indreko, 1964) о распространении прибалтийской мезолитической культуры Кунда на восток вплоть до Урала. Все эти гипотезы неоднократно подвергались критике как недостаточно аргументированные (Третьяков П.Н., 1966, с. 22—24; Ошибкина, 1983, с. 65—281; Хайду, 1985, с. 151—153 и т.д.).

Ключевые факты для этих построений, особенно распространение тех или иных культур в направлении запад — восток и их связь с более поздними пластами древностей, твердо не установлены, что лишает реального смысла и соответствующие этноисторические концепции. В конечном счете, этническая принадлежность древностей эпохи мезолита в Карелии, точнее, их отношение к крупным этноязыковым общностям, известным в истории Северной Европы, остается совершенно неопределенным.
Это же можно сказать и о местных культурах эпохи неолита. Ранненеолитическая культура сперрингс, орнаментированная «отступающими» штампами, по мнению Л.Янитса (1956, с. 151), Н.Н.Гуриной (1961, с. 61—63), к которым присоединились П.Н.Третьяков (1966, с. 25) и В.Н.Чернецов (1963, с. 409), происходит из области Урала и принадлежит к западной ветви древнейших финно-угров. Однако факт уральского происхождения керамики сперрингс не был точно установлен. Подобной керамики нет в лесной полосе между Приуральем и Карелией, но она обнаруживает большее сходство с южными культурами, в частности днепро-донецкой (Панкрушев, 1978а, ч. II, с. 39) и верхневолжской (Крайнев, Хотинский, 1977, с. 42—69), чем с зауральским неолитом. Другие исследователи подчеркивают местное своеобразие керамики сперрингс (Титов, 1972, с. 42).


Согласно давней традиции, начало которой положил А.А.Спицын (1903а), выдвинувший тезис о генетической связи ямочно-гребенчатой керамики эпохи неолита и культур железного века Верхнего Поволжья, многие российские, эстонские и финляндские археологи придерживаются концепции о финно-угорской принадлежности культур с ямочно-гребенчатой посудой, ареал которых охватывает обширную территорию в центре и на севере Русской равнины, а также восток Фенноскандии (Брюсов, 1952, с. 16—41;Моора, 1956, с. 49—64; Янитс, 1956, с. 162—163; Панкрушев, 1978а, ч. 1, с. 91—92; Мейнандср, 1982, с. 24). В Карелии он представлен мощным пластом памятников с ранней ямочно-гребенчатой посудой, близкой к льяловскому типу керамики, гребенчато-ямочной и ромбоямочной керамикой позднего неолита — энеолита. Эта концепция изобилует натяжками и основана исключительно на упомянутом представлении о якобы преемственной связи культур с ямочно-гребенчатой посудой и средневековых финно-угорских древностей. Но культуры данного круга лишены уральских черт и формировались в западной части лесной зоны. Более того, как уже отмечалось (Бадер, 1972, с. 11—12), они были перекрыты пластом культур волосовского облика, которые не обнаруживают близкого сходства с ямочно-гребенчатой керамикой. В результате финно-угорская идентификация культур с ямочно-гребенчатой посудой остается проблематичной.


Следующий культурно-хронологический пласт древностей волосовского типа периода энеолита — раннебронзового века, занимающий значительную часть лесной зоны между Уралом и Балтикой, представлен в Карелии культурой с керамикой «классического» типа, содержащей примесь асбеста и органики, которую сопровождают янтарные и сланцевые изделия восточнобалтийских типов. Гипотеза о восточном, волжско-приуральском происхождении культур этого пластай, соответственно, их финно-угорской принадлежности, выдвинута группой российских археологов (Третьяков П.Н., 1966, с. 49—62;Халиков, 1969, с. 370—387; Бадер, 1972). Однако в результате детального анализа различных ее элементов, в первую очередь керамики, факт распространения на запад культуры волосовского типа не был установлен. Справедливые критические реплики и контрдоводы Д.А.Крайнова (1981) против концепции восточного происхождения культур волосовского круга в западной части ареала и их финно-угорской принадлежности подкрепляются новыми фактами широкого распространения в культуре асбестовой керамики Карелии восточнобалтийских типов изделий и относительно ранними радиоуглеродными датами. Эти данные косвенно свидетельствуют о распространении элементов культуры с запада на восток; в западной части ареала сосредоточены памятники с керамикой ранневолосовского типа и близкой к ней керамики типов пиестиня, киерикки, Модлона, в Карелии — типа Лахта III. Таким образом, финно-угорская принадлежность древностей волосовского пласта в западной части ареала точно не определяется.


В позднем бронзовом веке на протяжении второй половины II — первой половины I тыс. до н.э. в северо-западной части лесной полосы России, включая Верхнее Поволжье и северо-западные области, на востоке Прибалтики и Фенноскащщи распространилась культура с сетчатой керамикой, которая почти не имеет сходных черт с субстратными культурами волосовского круга. Памятники с сетчатой керамикой российские археологи традиционно причисляют к финно-угорским древностям (Спицын, 1903а, б; Городцов, 1933, с. 9—83; Горюнова, 1961, с. 45; Третьяков П.Н., 1966, с. 140—141; Смирнов К.А., 1974, с. 76—79;РозенфельдтИ.Г., 1974, с. 195—196;Патрушев, 1989, с. 67—79 и др.)-Эта точка зрения базируется на представлении о преемственности культуры городищ железного века бассейна верхней Волги и Оки, содержащим такую посуду, и позднейших финно-угорских культур на этой территории. Однако реальная ситуация выглядит более сложной. Культура сетчатой керамики бронзового века, равно как и культуры, являющиеся ее генетическими компонентами — фатьяновская, поздняковская и ямочно-гребенчатая, — совершенно лишены каких-либо элементов уральского происхождения (Косменко, 1993, с. 24—87). Поэтому культуры с сетчатой керамикой нельзя считать древностями собственно уральских финно-угров. Вместе с тем ряд фактов отчетливо свидетельствуют о том, что они участвовали в качестве одного из компонентов в процессе формирования западных финно-угорских культур и этносов.


Примерно с VIII в. до н.э. в лесной зоне европейской России к северу от Волги начинает формироваться ананьинский пласт древностей. В Карелии, в более западных и северных областях Фенноскандии его сложение происходит в середине — второй половине I тыс. до н.э. На юге — это позднекаргопольская культура и лууконсаари, на севере — позднебеломорская и «арктическая». Они имеют более или менее отчетливый гибридный облик вследствие смешения ананьинской приуральской культуры в основном с культурой сетчатой керамики (Косменко, 1993), содержат ярко выраженный уральский компонент и могут с достаточным основанием рассматриваться как исходные древности финно-угров в Карелии.

Среди исследователей нет разногласий относительно общефинноугорской принадлежности ананьинских древностей, хотя имеются расхождения относительно степени их этнической однородности. В частности, ананьинский пласт определяют как нерасчлененный массив пермско-финских племен, ареал которых простирался до Белого моря (Генинг, Совцова, 1967) или как область формирования и пермских и волжских финнов (Халиков, 1970, с. 294—296). Новые данные о культурах железного века ряда северо-западных областей России и Восточной Фенноскандии свидетельствуют об их принадлежности к ананьинскому пласту древностей (Косменко, 1992, с. 162—193; 1993, с. 88—191; Манюхин, 1991). В западной части данного ареала формировался древнесаамский этнос, а на его юго-западной окраине — прибалтийские финны, хотя вопрос об исходных культурах последних пока недостаточно ясен и подлежит дальнейшему исследованию (Косменко, 1993, с. 192—204).

(П.З. Здесь авторы, выше добротно показывавшие полиэтничный характер ранних культур, которые такк или иначе пытались и пытаются связать с одними финно-уграми, "выдохлись". И решили отдать финно-уграм тоже полиэтничную ананьинскую культуру. http://ru.wikipedia.org/wiki/Ананьинская_культура
Для раннего периода Ананьинской культуры было характерно сосуществование бронзовых и железных орудий труда и оружия. Известны также кремнёвые наконечники стрел и скребки. На Ананьинскую культуру оказали большое влияние культуры Кавказа (колхидо-кобанская), скифская и восточные культуры кочевников степей Евразии. Особенно значительными были связи ананьинцев с носителями культур Кавказа (многочисленные импортные изделия). Установлено, что технологические приёмы обработки железа восходят именно к кавказским традициям. http://www.emc.komi.com/02/01/090.htm
Анаьинская культура получила импульс развития, вероятно, от тех скифов, которые - по свидетельству Геродота - ушли на север на царских скифов
http://www.ksu.ru/amku/anan.htm).

 

Беглый обзор гипотез об этнической принадлежности древностей различных эпох в Карелии и прилегающих областях лесной зоны показывает, что концепции урало-поволжского происхождения культур каменного века — энеолита основаны на реальном сходстве отдельных элементов в археологических материалах уральского и западных регионов. Но такое сходство может отражать разные явления и его недостаточно для обоснования суждений о миграциях населения из области Урала на запад и наоборот и тем более финно-угорской идентификации археологических культур. В целом же существующее многообразие гипотетических концепций объективно свидетельствует об отсутствии четких археологических критериев и о произвольности определения древнейших финно-угорских культур. Основная причина данной ситуации в слабой изученности конкретных процессов формирования различных культурно-хронологических древностей.между Уралом и Балтикой и несовершенстве методики этноисторических реконструкций. Единственный четко выраженный процесс распространения культуры, содержащей явно уральские элементы, протекал на территории Карелии в течение железного века.

Некоторые археологи (Третьяков П.Н., 1966, с. 59—62) и лингвисты (Хайду, 1985, с. 161—164), пытаясь совместить различные этноисторические гипотезы, выдвинули компромиссную концепцию о множественности волн финно-угорского населения, проникавшего на запад в течение доисторического периода. Нужно подчеркнуть умозрительный характер этой гипотезы и ее несогласованность с реальностью. Следы разновременных финно-угорских языков, имеющих самостоятельное восточное происхождение, в западных областях ареала современных финно-угорских народов не выявлены.
Оценивая сложившуюся исследовательскую ситуацию, заметим, что и миграционная, и автохтонная гипотеза формирования западных финно-угорских этносов несколько односторонне освещают этот процесс. Поэтому на первый план выдвигается проблема определения происхождения и исторической глубины различных элементов культуры, языка, расовых особенностей финно-угров.

Действительно, миграционная концепция в ее различных вариантах не объясняет некоторые очевидные факты. К их числу относятся заметные расовые различия западных и восточных финно-угорских народов (Алексеев, 1974), сохранение в народном искусстве карел и вепсов отдельных элементов, восходящих даже к культуре финального неолита — энеолита Карелии (Косменко А. П., 1984, с. 12—142), древней традиции примешивания асбеста в глину посуды вплоть до средневековой корелы (Кочкуркина, 1981, с. 61), наконец, хорошо известный факт наличия оригинального лексического компонента в языке саамов, равно как и отсутствия четко выраженного пласта уральской топонимии в ареале западных финно-угров. Эти данные прямо или косвенно свидетельствуют об участии субстратных этносов в формировании западных финно-угорских народов.
Впрочем и автохтонная гипотеза о сложении этих народов на основе участия всех предшествующих культур и этносов начиная с каменного века (Мейнандер, 1974; 1982) отличается расплывчатостью и методическим несовершенством, особенно в части решения конкретных вопросов, связанных со сменой различных культурно-исторических типов древностей. Время появления и облик культуры носителей древнейших финно-угорских языков западной части ареала данное ретроспективное исследование определяет весьма поверхностно и гипотетически. В целом же метод выборки отдельных элементов, особенно если им придается статус этнических критериев, недостаточно корректен и требует существенных оговорок и конкретных уточнений.

В результате можно констатировать, что различные элементы современных западных финно-угорских этносов имеют неодинаковое происхождение и различную историческую глубину. Наиболее устойчивы в данном случае некоторые расовые черты, элементы языка и традиционного искусства. Другие элементы, особенно в материальной культуре, весьма подвижны и изменчивы. Переоценка подобных деталей как этнических признаков неизбежно ведет к неоправданному удревнению либо омоложению поворотных моментов этнической истории. Между тем нужно признать, что центральным событием в истории западных финно-угров независимо от возраста иных элементов этих этносов является факт распространения языка уральского происхождения — элемента, объединяющего народы уральской языковой семьи при всей разнице их расового и культурного облика и в древности, и в современности. Как уже отмечалось, археология в состоянии описать лишь некоторые детали этноисторического процесса. Существенные расхождения среди археологов относительно идентификации и времени распространения древнейших финно-угорских культур в западной части ареала вынуждают обратиться к сопоставлению археологических и лингвистических данных.

Однако и среди лингвистов наблюдаются значительные разногласия относительно времени появления и хронологии основных этапов процесса формирования западных финно-угорских языков. Большая группа лингвистов: Э.Сетяля (Suomensukuisten kansojen esihistoria, 1926, s. 163), Д.В.Бубрих (1947, с. 10), Ю.Тойвонен (Toivonen, 1953, s. 32), П.Хайду (1985, с. 89, 202) представляют, условно говоря, традиционную точку зрения. Они датируют появление носителей финно-угорских языков в западных областях их ареала с некоторыми расхождениями в пределах I тыс. до н.э.
Другую концепцию изложили главным образом эстонские и финляндские языковеды: П.Аристе (1956), Э.Итконен (Itkonen, 1961, s. 5—47), А.Йоки (Joki, 1973), И.Койвулехто (Koivulehto, 1976, s. 285—290), которые удревняют появление финно-угров в восточной Прибалтике по меньшей мере до II тыс. до н.э. Эта точка зрения базируется исключительно на упомянутых предположениях ряда археологов (Х.Моора, Л.Янитс, К.Ф.Мейнандер) о финно-угорской принадлежности неолитической восточно-балтийской культуры с гребенчато-ямочной керамикой и ее контактах с древними балтами, которые гипотетически идентифицируются в этом регионе с носителями культуры шнуровой керамики и боевых каменных топоров. Следствием является представление об очень раннем времени балтских заимствований в прибалтийско-финских языках: II тыс. до н.э., согласно П.Аристе, или даже раньше — начиная со второй половины III тыс. до н.э. (Карпелан, 1982, с. 46—47). Оппоненты полагают, что данная концепция несостоятельна в лингвистическом отношении и противоречит имеющимся данным о прародине финно-угров (Основы.., 1974, с. 34; Хайду, 1985, с. 80). Уязвима она и в плане оценки истинности опорных археологических идентификаций культур и этносов; во всяком случае финно-угорская принадлежность культуры с гребенчато-ямочной керамикой в восточной Прибалтике остается недоказанной.

Ключом к решению проблемы исходных финно-угорских культур западной части ареала может быть не столько метод исключения гипотез восточного происхождения каких-либо типов древностей с целью отыскания наиболее вероятной из них и последующей реконструкции цепи преемственности с поздними, заведомо финно-угорскими культурами, сколько тот факт, что здесь не выявлены следы разновременных финно-угорских языков восточного происхождения. Если даже допустить, что финно-угры в глубокой древности неоднократно проникали на запад вплоть до берегов Балтики, то нужно признать, что они не оставили заметных следов в языках и культуре современных прибалтийских финнов и саамов. Отсюда следует наиболее вероятный вывод: процесс распространения на запад предков носителей современных финно-угорских языков был однократным, а их следы в археологических материалах железного века Карелии и соседних областей представлены самой поздней культурой урало-поволжского происхождения — ананьинской.

Ареал и пространственно-временная динамика формирования археологических культур ананьинского пласта между бассейном р.Камы и восточной Прибалтикой в главных пунктах совпадают с традиционной лингвистической теорией сложения западных финно-угорских языков. Основные хронологические вехи процесса их формирования, предложенные лингвистами еще до того, как на северо-западе России были более или менее детально исследованы древности железного века, в общем совпадают с археологическими датировками культур с ананьинскими элементами. Близки даты не только хронологических рамок процесса, но и ряда частных, тем не менее важных деталей. Так, согласно П.Хайду (1985, с. 203), первоначальные контакты финно-угров с балтами относятся к V в. до н.э., а с германцами — около рубежа нашей эры. Эти датировки довольно точно соответствуют времени распространения культуры с ананьинскими чертами в бассейне верхней Волги, где она контактировала с дьяковской культурой, содержащей балтские элементы, а также культур ананьинского пласта —лууконсаари и «арктической» в Восточной и Северной Фенноскандии, где они вступали в контакты с северными германскими культурами. Совпадают, в частности, представления о кратковременности финно-волжской эпохи в развитии языков и культур ананьинского пласта, о первоначально едином финно-саамском массиве, который распался в первой половине I тыс. н.э. на собственно саамов и прибалтийских финнов — последние создали более развитую земледельческо-животноводческую культуру в прибрежных районах Финского залива. Эти параллели свидетельствуют о том, что изменения в культуре и языке древних западных финно-угров протекали более или менее синхронно.
Впрочем далеко не все стороны и детали процесса формирования западных финно-угорских этносов можно описать с достаточной полнотой и точностью. Среди наиболее актуальных проблем следует выделить определение этнической принадлежности культур с сетчатой керамикой, которые традиционно в России признаются древностями финно-угров.

Несомненно, древности с сетчатой керамикой послужили одним из основных компонентов при сложении культур ананьинского пласта на обширной территории от Среднего Поволжья до Восточной и Северной Фенноскандии, включая Карелию, где смешанный, гибридный характер культур железного века фиксируется вполне отчетливо. Как уже говорилось, культура сетчатой керамики сложилась в позднем бронзовом веке на основе трех предшествовавших: ямочно-гребенчатой керамики, фатьяновской и поздняковской (последняя отчасти синхронна сетчатой). Именно пласт древностей с сетчатой посудой является связующим звеном, своего рода мостом между финно-угорскими древностями железного века с ананьинскими элементами в культуре и предшествовавшими культурами западной части лесной зоны вплоть до эпохи неолита. Однако делать отсюда далеко идущие конкретные выводы этноисторического порядка вряд ли следует, прежде всего из-за многокомпонентности, неоднородности истоков этой культуры, что при современном методическом уровне этноисторических исследований не позволяет достаточно надежно определить ее этноязыковую принадлежность. Но необходимо подчеркнуть тот факт, что и культура сетчатой керамики и культуры, на основе которых она сложилась, совершенно лишены каких-либо элементов уральского происхождения, исключая, пожалуй, импортные вещи из уральской бронзы в поздняковской культуре. Поэтому нет веских оснований полагать, что древности с сетчатой керамикой принадлежат собственно финно-уграм, носителям уральских языков, но несомненно, что в ходе экспансии финно-угорского этноса на запад создатели пласта древностей с сетчатой керамикой сыграли роль мощного этнического субстрата (Третьяков П.Н., 1966, с. 125—145; Косменко, 1993, с. 197).

Этнолингвистическая принадлежность культур с сетчатой керамикой и их отношение к современным финно-угорским языкам в настоящее время не выяснены. Состав культурных компонентов не позволяет провести такое исследование с достаточной степенью точности и надежности. Реальный и, возможно, единственный путь заключается в том, чтобы, во-первых, надежно идентифицировать данный пласт древностей с каким-либо из пластов древней топонимии и, во-вторых, сравнить эту топонимию с лексикой современных финно-угорских языков.

Таким образом, сопоставление археологических и палеолингвистических материалов и суждений позволяет сделать вывод о том, что финно-угорский этнос сформировался в Карелии только в железном веке в процессе распространения гибридной культуры, содержащей элементы ананьинской культуры Прикамья и Среднего Поволжья. Вместе с тем легко заметить, что эти сравнения в известной мере недостаточны и носят преимущественно характер общих хронологических параллелей между процессами в языке и культуре. Но палео-лингвистические концепции также подлежат проверке и вероятной корректировке. Отсюда ясно, что конкретная этноязыковая принадлежность древних, предположительно финно-угорских культур Карелии, может быть выяснена с большей степенью точности только путем привлечения данных топонимики.

Сопоставление археологических и топонимических сведений имеет особенности, обусловленные спецификой топонимических материалов. В целом возможно и допустимо сравнение пластов древней культуры и топонимии, ибо нет оснований сомневаться, что разноязычное население в той или иной мере оставляло свои или видоизменяло прежние названия рек, озер и иных геотопографических пунктов, а не пользовалось исключительно субстратными названиями в их первоначальной форме. Топонимика, в сущности, является «археологией языка», но в отличие от остатков материальной культуры следы древних этноязыковых общностей в топонимии могут быть полностью стертыми или оказаться в различной степени переработанными более поздними этносами. На севере России русское население в значительной мере сохранило субстратную топонимию, образовав многочисленные полукальки, где второй элемент прибалтийско-финского оригинала переведен русскими: -озеро, -река, -ручей, -гора, -остров, -порог, -мох (Сямозеро, Гимрека, Рандручей, Килгора, Колгостров, Софпорог, Лишкмох), или несколько видоизменяло путем приспособления к особенностям русского произношения. Наиболее перспективными для сравнительного изучения древней топонимики и археологических материалов можно признать области лесной зоны европейской России, где субстратное финноязычное население смешалось с русским и утратило свой язык в первой половине текущего тысячелетия, — территории между верхней Волгой на юге, Онежским озером на западе, Белым морем на севере и бассейном р. Северной Двины на востоке. Методика подобных сопоставлений детально не разработана, но ее общие контуры определить можно. За основное условие, ограничивающее вероятность произвольных сравнений, следует принять сопоставление полных колонок пластов древней культуры и топонимии.

Выборочные сравнения чреваты натяжками и неточностями, которые уже случались в исследовательской практике. Наиболее надежные результаты можно получить путем сравнения динамики формирования пластов культуры и топонимии по максимальному числу параметров, однако реальная ситуация обычно не позволяет это сделать. Четкая стратификация и абсолютная хронология, закономерности изменений облика, а следовательно, и динамика формирования топонимических пластов изучены гораздо слабее, чем пласты древней культуры. Для уточнения хронологии сопоставления с археологическими материалами просто неизбежны. В настоящее время такие сравнения ограничены и возможны преимущественно по ареальным характеристикам и положению культурных и топонимических типов в соответствующих колонках.
На территории Карелии выделяются три основных пласта субстратной дорусской топонимии: прибалтийско-финский, саамский и древний (Керт, Мамонтова, 1976, с. 9—18); последний пласт также обозначают как «волжский» или «волго-окский».
Древний пласт топонимии Карелии выделяется по наличию своеобразных основ названий и так называемых речных суффиксов -ма, -ла, -ша(жа), -кса, -та(да), -ра (Сомбома, Нетома, Охтома, Вожма, Водла, Чепша, Колонжа, Рагнукса, Гакукса, Илекса, Шошта, Тонда, Колода, Вытегра и др.). Его ареал занимает обширную территорию в центре и на севере Русской равнины, а также на востоке Фенноскандии, включая Карелию. Вряд ли можно считать состоятельными ранее высказанные точки зрения о скисро-иранской, самодийской и угорской принадлежности этого слоя топонимии. Мерянская гипотеза (Я.Калима, М.Фасмер) основана на реальном сходстве многих топонимов Верхнего Поволжья и более северных регионов, но она неисторична, поскольку в период сложения финно-угорских племен Верхнего Поволжья в I — начале II тыс. н.э. распространение соответствующих культур в северном направлении не прослежено. Вместе с тем реальное сходство, а порой и идентичность многих типов северных топонимов и гидронимов Верхнего Поволжья, особенно Костромской и Ярославской областей, отражает ее генезис и позволяет условно определить как волжскую.
Разумеется, определение происхождения и этнической принадлежности создателей волжской топонимии осложняется недостаточной изученностью исторической динамики формирования данного пласта. Отсюда вытекает необходимость определения хронологических рамок волжской топонимии и соотнесения ее с археологическими материалами, а для этого следует прежде всего найти основания для ограничения волжской топонимии во времени.

В свое время Б.А.Серебренников (1955) развил гипотезу И.Н.Смирнова о дофинноугорской принадлежности данного пласта названий и попытался соотнести его с культурой ямочно-гребенчатой керамики эпохи неолита, опираясь на теорию А.Я.Брюсова о распространении этой культуры из бассейна верхней Волги на север и на общее сходство ареалов культуры и топонимии. Такое выборочное сопоставление пластов довольно произвольно, к тому же теория А.Я.Брюсова не выдержала испытания временем (Крайнов, 1986). В результате нет достаточных оснований прямо соотносить волжскую топонимию с древностями эпохи неолита центральных и северных областей Русской равнины. По всей видимости, топонимия этого времени оказалась стертой или сильно переработанной.


Основанием для решения вопроса о нижней хронологической границе древнейшей в этих областях волжской топонимии, по крайней мере основной ее массы, могут служить два факта. Во-первых, это отсутствие в бассейне Волги слоя древних индоевропейских, предположительно древнебалтских названий, соотносимых с фатьяновскими и балановскими древностями раннебронзового века первой половины II тыс. до н.э. В бассейне верхней Волги есть балтские гидронимы, но в этом регионе они довольно уверенно связываются с культурами железного века, может быть, раннего средневековья (Седов, 1971, с. 108—111). Во-вторых, и в Поволжье, и на севере нет слоя топонимов западного «балтийского» облика, соответствующих древностям волосовского типа периода энеолита (конец III — первая половина II тыс. до н.э.). По-видимому, топонимия энеолита — раннебронзового века, как и более раннего, времени в целом оказалась стертой в данных регионах. Это обстоятельство позволяет предполагать, что волжский пласт топонимии сформировался здесь позднее и может соотносится с древностями позднего бронзового века с сетчатой керамикой.


Конечно, в составе данного пласта топонимии могут оказаться в той или иной степени переработанные более древние названия. Но четко выраженные типы таких топонимов на современном уровне методики исследования пока не обнаружены. Вероятнее всего, они могут представлять собой лишь незначительные примеси (Матвеев, 1969, с. 54).
Ареалы сетчатой керамики и волжской топонимии, как и зона их максимальной концентрации между верхней Волгой и бассейном Онежского озера, в общем совпадают, что также свидетельствует в пользу их идентификации. Отсутствие четкой типологической границы с перекрывающим пластом саамской топонимии в южной части его ареала, а также более поздней финно-угорской топонимии в Поволжье соответствует ситуации в развитии древней культуры, где древности с сетчатой керамикой вошли в состав более поздних культур железного века. В результате проблема разделения слоев собственно волжской топонимии бронзового века и названий более позднего времени является весьма ощутимой. Формальным критерием разграничения этих пластов можно признать в историческом плане появление топонимов с «восточными» суффиксами предположительно уральского происхождения.

Ряд исследователей склонен определять волжскую топонимию как финно-угорскую (Попов, 1964, с. 208—209; Матвеев, 1969, с. 51—53). Данная точка зрения основана на том, что многие лингвисты, начиная с А.И. Шегрена, расшифровывали названия с "речными" суффиксами с помощью современных финно-угорских языков. Тождество основ волжских, саамских и прибалтийско-финских названий ясно указывает на генетическую связь между древним и более поздними пластами топонимии (Матвеев, 1970). Такой вывод вполне закономерен, но реальная историческая ситуация с учетом ключевых фактов истории древней культуры выглядит несколько сложнее.
Многие волжские топонимы не этимологизируются из современных финно-угорских языков, и дело, видимо, не только в том, что они могут относиться к исчезнувшим финно-угорским языкам и диалектам. Речь может идти с большой степенью вероятности о том, что по крайней мере лексика создателей волжской топонимии частично вошла в состав финно-угорских языков. В частности, А.И. Попов (1964, с. 206) отметил, что язык волжской мери, формировавшийся в пределах зоны концентрации волжской топонимии и, добавим, культур с сетчатой керамикой, не укладывается в нормы финно-угорских языков. Этот факт является косвенным свидетельством несоответствия языков создателей волжской топонимии и финно-угров. Если волжская топонимия достаточно точно соотнесена с культурой сетчатой керамики, то ее можно рассматривать как языковые осадки жизнедеятельности одного из основных этнических компонентов, участвовавших в сложении древних западных финно-угорских этносов — волжско-финских и прибалтийско-финско-саамских. Следовательно, топонимы, не этимологизирующиеся из финно-угорских языков, формально могут быть отнесены ко времени не позднее бронзового века, прочие — и к более позднему времени независимо от степени их дальнейшей переработки.

В результате и дофинноугорскую, и финно-угорскую концепции этнической принадлежности создателей волжской топонимии можно рассматривать как отражение в научной мысли основных особенностей процесса сложения западных финно-угорских этносов и языков. По формальной классификации топонимы волжского пласта могут относиться и к нефинноугорским, и к финно-угорским типам, но в плане общей периодизации этнической истории этап, соответствующий культуре сетчатой керамики бронзового века и синхронной топонимии, следует определить как дофинноугорский.
В Карелии наиболее мощный пласт волжских топонимов наблюдается в бассейне Онежского, озера особенно в его восточной части. Более тонкий, но одновременно более «чистый» слой таких названий может фиксироваться севернее и западнее, хотя возможно, в переработанном виде.

Саамская топонимия широко распространена в Карелии. Только гидронимов с саамской основой здесь насчитывается свыше 800 (Лескинен, 1967, с. 86).
На востоке саамские названия распространяются до р.Печоры (Попов, 1964, с. 206), есть они и на Вычегде (Афанасьев, 1985, с. 65), на юге отдельные названия доходят до верховий Волги (Лескинен, 1967), включая территории от южного Приладожья до Белозерья, где обнаруживается весьма древний их пласт (Муллонен, 1991, с. 191—193). На южной и восточной окраинах ареала саамские топонимы рассеиваются. В Карелии зона наибольшей концентрации наблюдается в западных районах (Лескинен, 1967, с. 87). В целом саамский пласт на севере России непосредственно предшествует прибалтийско-финской, а в восточных районах своего ареала — и пермской топонимии (Матвеев, 1964, с.83).

Уместно напомнить, что вопрос о происхождении саамов длительное время является предметом дискуссии. По-разному исследователи определяют прародину саамов. К.Виклунд и Э.Итконен помещают ее между восточной Финляндией и Онежским озером, П.Равила включает в саамский ареал Беломорье, М.Хуурре — бассейн оз.Оулу, К.Карпелан и О.Корхонен — северное Приладожье (Валонен, 1982, с. 93). Особенно много разногласий вызывает проблема происхождения саамского языка, содержащего отчетливый лексический компонент, неизвестный в других финно-угорских языках. Оценивая эту ситуацию, большая группа лингвистов придерживается концепции, согласно которой саамы являются потомками древнего арктического народа протосаамов, воспринявших финно-угорский язык (К.Виклунд, Э.Сетяля, П.Равила, П.Хайду). Другие исследователи считают саамов потомками самодийцев (К.Нильсен, Ю.Тойвонен) или древних уральцев (ЭЛагеркрантц, Б.Коллиндер), а Э.Итконен вовсе исключает древний компонент и рассматривает саамский язык как продолжение одного из диалектов раннего прибалтийско-финского языка (Хайду, 1985, с. 113—114). Ключ к решению этих вопросов находится во многом на пути сравнительного изучения данных археологии и топонимики. При оценке перечисленных гипотез решающее значение имеют два обстоятельства: отсутствие протосаамской топонимии на территории предположительной прародины саамов и инородное происхождение явно саамских археологических культур в этом ареале. Нужно подчеркнуть, что многие саамские топонимы, особенно в южной части ареала, обнаруживают сходство с названиями волжского пласта благодаря наличию упомянутых "речных" суффиксов.

Динамика формирования саамской топонимии изучена недостаточно, но ясно, что она складывалась в течение длительного периода, и своими истоками восходит ко времени существования единой прибалтийско-финско-саамской общности. Следовательно, ее нижняя граница совпадает с появлением древнейших финно-угров и может быть соотнесена с распространением в ареале этой топонимии соответствующих археологических культур. В таком случае нижняя граница саамской топонимии теоретически определяется довольно легко. Она в принципе должна совпадать с началом формирования на данной территории археологических культур ананьинского пласта железного века примерно с середины I тыс. до н.э. Примечательно, что ареал саамской топонимии в целом совпадает с ареалом содержащих трансформированные ананьинские элементы культур: позднекаргопольской, лууконсаари, «арктической», позднебеломорской. Распространялся этот тип культуры в основном из Поволжья через Белозерье, Онежский бассейн на запад и север Фенноскандии (Косменко, 1993, с.138_139). Если процессы в культуре и языке протекали параллельно, то древнейшая саамская топонимия может в том или ином виде сохраниться на южной периферии ареала упомянутых культур, а на севере должна формироваться собственно саамская топонимия. Общие контуры пространственно-временной динамики формирования саамской топонимии как будто не расходятся с динамикой сложения местных культур эпохи железа.

По предположению лингвистов, прибалтийско-финско-саамская языковая общность в I тыс. до н.э. распалась на предков прибалто-финнов и саамов. Прибалтийско-финская языковая общность формировалась на территории, примыкающей к Финскому заливу. Это был период сложения этнокультурных, антропологических и языковых особенностей, отличающих предков саамов от прибалто-финнов (Itkonen, 1983). Саамский язык, как полагает М.Корхонен, после распада прибалтийско-финско-саамской языковой общности пережил в I тыс. до н.э. по VIII в. н.э. прасаамскую стадию развития, охватившую Заволочье, Межозерье (территория между озерами Ладожское, Онежское и Белое), Карелию и Финляндию. В первой половине I тыс. н.э. произошло деление на северный и южный прадиалекты, при этом второй был поглощен языком предков финнов, карел и вепсов (Korhonen, 1981; Муллонен, 1994, с.118 —119, карта 5). Средневековая культура саамов на территории Фенноскандии характеризуется комплексами без глиняной посуды (Карпелан, 1979). Бескерамические комплексы X—XIV вв. в Карелии встречены в ареале, южная граница которого проходит по линии оз.Сямозеро — северная часть Онежского озера — северное побережье оз.Водлозеро (Косменко, 1992, с. 206—212). Именно носителей данной культурной группы можно считать создателями поздних форм саамской топонимии. Ее верхнюю границу на юго-востоке Карелии маркируют топонимы типа Лапиннаволок, Лобское, Лопская, которые не имеют отношения к собственно саамскому пласту, но косвенно свидетельствуют о контактах прибалтийско-финского и, возможно, первого русского населения с лопарями-саамами.

Более древнюю фазу саамской топонимии отмечают гидронимы, которые, по Д.В.Бубриху (1947, с. 18), могут восходить к древнему этнониму саамов — saame, sabme. Они имеют вариативную основу -сам, -сям, -сум, -сом (сомб) и встречаются не только в переработанной русскими форме (Самина, Сямозеро, Сумозеро), но и в более древнем виде (Сомбома, Сомба). В Карелии они известны и в бассейне Онежского озера, включая его восточную часть, и в Беломорье. Их можно синхронизировать с местными культурами эпохи железа, в ареале которых расположены эти названия. Аналогичным образом Н.Валонен (1982, с. 76) соотносит топонимы с основой -саама, в той или иной мере позднее переработанные финнами, с культурой лууконсаари внутренних районов Финляндии.
Понятно, что в южной части ареала возникают сложности типологического расчленения прибалтийско-финской, саамской и волжской топонимии. В древней культуре она решается методом выделения главных признаков, возникших дивергентным путем; сходным образом выделяются и древнейшие типы топонимов (Муллонен, 1991, с. 192). Все же наиболее четким критерием, разделяющим собственно волжскую и прибалтийско-финско-саамскую топонимию, могло бы стать четкое выделение в ней уральских элементов, прослеживаемых в культуре железного века.

В топонимике эта проблема ставилась, но окончательного разрешения не получила. Речь идет не о поздних, пермско-финских элементах, ареал которых на западе ограничен Северной Двиной (Матвеев, 1968, с. 36—37), хотя отдельные топонимы есть в бассейне р.Онеги (Афанасьев, 1985, с. 70), а о следах древнеуральского языка — связующего компонента при сложении западных финно-угорских языков. Его распространение можно соотносить с появлением археологических культур с приуральскими элементами в западных частях ареала финно-угров, однако в «чистом» виде соответствующая топонимия здесь не обнаруживается. Некоторые исследователи предполагают присутствие на севере России угорской топонимии, в частности Б.А.Серебренников (1966) выделил серию, по его мнению, угорских названий с окончаниями -еньга, -анга, -онга, -уг, -юг, -уга, -юга (Андонга, Пертеньга, Корбанга, Ухтюга и т.п.). Но другие исследователи отрицают угорскую принадлежность топонимов с такими суффиксами, поскольку их основы те же, что и у волжских названий с окончаниями -га, -ма, -ша (Андома, Пертома, Ухтома, Корбуша и др.) (Матвеев, 1970, с. 116—124). Речь может идти, разумеется, не о собственно угорских топонимах, поскольку отсутствуют какие-либо следы угорских археологических культур в северозападной части лесной полосы России, а о древнеуральских названиях. Очевидно, что эта существенная проблема нуждается в дальнейшем изучении. Вполне вероятно, что участие уральского этнического компонента в формировании топонимии западных областей ареала финно-угров, в том числе и Карелии, проходило, как и у русских, в основном по пути сохранения местных названий с прибавлением собственных окончаний. Во всяком случае топонимика четко не фиксирует следы массового передвижения носителей древних уральских языков на запад лесной зоны, но какой-то общеуральский компонент смутно проступает в составе волжского и, возможно, саамского топонимических пластов. Появление топонимов с «уральскими» суффиксами можно датировать временем не ранее середины I тыс. до н.э. и синхронизировать с ранним этапом формирования археологических культур ананьинского пласта железного века, поскольку позднее в Карелии и соседних областях отчетливо выраженные следы распространения восточных культур не наблюдаются (Косменко, 1993, с. 140).

Наиболее уверенно с археологическим материалом можно идентифицировать верхний прибалтийско-финский, точнее, карело-вепсский слой субстратных названий. Определить его нижнюю границу и хронологические рамки легче в восточных районах ареала, т.е. на юго-востоке Карелии, где в течение исторического периода или, по крайней мере, на протяжении последних пяти— шести столетий, не зафиксированы этнические массивы карел и вепсов. Надо сказать, что прибалтийско-финский пласт названий простирается гораздо дальше на восток и охватывает восточные районы Заволочья (Матвеев, 1969), бассейны рек Вычегды, Выми, Мезени, низовья Печоры (Туркин, 1985). Данный пласт названий становится заметно тоньше и рассеивается к восточной границе ареала, что свидетельствует о распространении этой топонимии с запада на восток, и перекрывает пермскую гидронимию (Матвеев, 1964). Следы древних контактов с прибалтийскими финнами отразились и в языке коми-зырян, где выделено свыше 40 преимущественно вепсских заимствований (Lytkin, 1967-Туркин, 1970). Имеющиеся исторические источники не сохранили точных сведений о процессе распространения прибалтийских финнов на восток на рубеже I — II тыс. н.э., однако нечеткие контуры ареала косвенно реконструируются путем анализа всей суммы историко-этнографической информации, включая предания о чуди, которую определяют в этноязыковом отношении как древних вепсов (Пименов, 1965, с. 117 — 170).

Лингвисты датируют начало контактов между коми и прибалтийскими финнами примерно IX — X вв. н.э., а прекращение XIV — XV вв. (Туркин, 1985, с. 55). На юго-востоке Карелии нет археологических культур железного века с комплексом западных черт, которым могла бы принадлежать местная прибалтийско-финская топонимия. Единственный пласт культуры западного типа представлен на восточном побережье Онежского озера и оз.Водлозеро серией раннесредневековых поселений X — XI вв. н.э. (Кочкуркина, Спиридонов, 1988; Косменко, 1992, с. 193 — 206), которые при некоторой бедности инвентаря обнаруживают близкое сходство с культурой приладожских курганов. Оставившее эти памятники население, по всей вероятности, и создало в юго-восточной Карелии прибалтийско-финскую топонимию. Данный пласт культуры сравнительно маломощен и формировался в течение короткого времени; также относительно немногочисленна и прибалтийско-финская топонимия. По всей видимости, формирование ее завершилось в восточной части бассейна Онежского озера в XIV — XV вв. в связи с расселением русских крестьян (Битов, Власова, 1974, с. 184 — 190; Спиридонов, 1987а, с. 18). И хотя отшельник Лазарь Муромский в середине XIV в. еще застал на юго-восточном берегу Онежского озера поселение «чуди» (Петров, 1886, с. 103 — 105), топонимия, зафиксированная в писцовых книгах середины — второй половины XVI в. по обонежским погостам и сохраненная русскими крестьянами, в общих чертах функционирует до настоящего времени.

Конкретный этнический состав прибалтийско-финского населения на юго-востоке Карелии определить довольно сложно. Д.В.Бубрих (1947, с. 10) и А.И.Попов (1964, с. 206) утверждали, что восточнее Онежского озера распространена типично вепсская топонимия. Д.В.Бубрихом, а позднее в более развернутом виде В.В.Пименовым (1965, с. 157 — 170) сформулирована концепция о широком расселении древней веси на востоке примерно на рубеже I — II тыс. н.э. А.И.Туркин (1985, с. 54) полагает, что заволоцкая чудь состояла в основном из вепсов, отчасти из карел. Более осторожен относительно этнической принадлежности создателей прибалтийско-финской топонимии восточных областей ареала А.КМатвеев (1964, с. 83). По его предположению, они говорили на карело-вепсских, может быть, промежуточных или даже вовсе исчезнувших прибалтийско-финских диалектах.

Несмотря на то что ряд проблем определения этнической принадлежности населения в восточной части ареала прибалтийско-финской топонимии остается открытым, все же есть основания полагать, что концепция древневепсской принадлежности раннесредневековых поселений Обонежья наиболее близка к реальности. Общее сходство материальной культуры курганов Приладожья (они отнесены к числу памятников западной группы веси: Кочкуркина, Линевский, 1985, с. 172—180) и поселений Обонежья, отсутствие каких-либо данных о продвижении карел на восток в этот период позволяют утверждать, что в составе раннесредневекового населения восточной части бассейна Онежского озера преобладал древневепсский этнический компонент. Вместе с тем некоторые исследователи (Муллонен, 1991, с. 192—194) отмечают в юго-восточной и восточной частях ареала прибалтийско-финской топонимии признаки саамского влияния, что, вероятно, свидетельствует об участии саамских элементов в формировании восточных групп вепсов в раннем средневековье. Исторические источники не дают четкой информации на этот счет, хотя не совсем надежные сообщения из «Жития Лазаря Муромского» говорят о том, что на юго-востоке Карелии в первой трети текущего тысячелетия проживали группы чуди и лопи. Итак, сопоставление ключевых данных различных дисциплин позволяет заключить, что древнейшие финно-угорские этносы начали формироваться на территории Карелии в начале эпохи железа примерно с середины I тыс. до н.э. в связи с распространением из Поволжья гибридной культуры с приуральскими элементами, образовавшей в Карелии ананьинский пласт древностей. Его создатели впитали многие элементы культуры и, видимо, языка, по крайней мере, лексики местного населения в западной части ареала, что связано с процессом слияния культур сетчатой керамики и ананьинской. В топонимии проникновение уральского элемента отразилось гораздо слабее, чем в культуре.

Этнос археологических культур каменного — бронзового веков Карелии точно не идентифицируется в языковом отношении. Этот древнейший этап этнической истории края от начала заселения Карелии до середины I тыс. до н.э. можно обозначить как дофинноугорский. Следующий период, совпадающий с хронологическими рамками железного века (середина I тыс. до н.э. — I тыс. н.э.), следует определить как саамский. К нему относятся древности ананьинского типа, саамская и частично топонимия волжского облика. Первоначально культура и язык саамов, особенно южной части ареала, включая юго-восток Карелии, были близки к соседним волжско-финским этносам. За пределами Карелии из этого массива на его юго-западной окраине выделились прибалтийские финны. К началу средневековой эпохи на рубеже I—II тыс. н.э. саамский этнос характеризуется бескерамической культурой, распространенной на обширных территориях Восточной Фенноскандии. Своеобразие культуры и языка саамов постепенно усиливалось за счет их определенной изоляции от культурных центров и, как следствие, сохранения архаичных форм охотничье-рыболовецкого хозяйства и соответствующего образа жизни.

На рубеже I—II тыс. н.э. в раннем средневековье начался новый этап этнической истории, связанный с формированием на территории Карелии и соседних областей древних карел, вепсов, упомянутых в письменных источниках под этнонимами «корела» и «весь», и славяно-русского этноса. До этого времени речь шла о безымянных, хотя и издревле обитавших на обширных пространствах Севера прибалтийско-финско-саамских племенах.
Современный карельский язык имеет три диалекта: собственно карельский (распространен в северной и центральной части Карелии, в Тверской обл., меньше — в Валдайском районе Новгородской и в Бокситогорском р-не Ленинградской обл.); ливвиковский (на восточном побережье Ладожского озера и Олонецком перешейке); людиковский (сосредоточен на узкой полосе в западном Прионежье). По мнению лингвистов, карельские диалекты возникли в результате сложных этнических процессов у населения Карельского и Олонецкого перешейков в начале II тыс. н.э. Об этом, видимо, говорит и антропологическое сходство карел-ливвиков и карел-людиков (Хартанович, 1986, с. 117). Развитие вепсского языка тесно связано с формированием карельского. Современный людиковский диалект, как утверждают финноугроведы, имеет вепсскую основу. Ливвиковские говоры, сочетающие в себе элементы карельского и вепсского языков, возникли, согласно лингвистическим теориям, в результате взаимодействия вепсской и карельской речи, причем последняя проявилась наиболее активно. Таким образом, наличие вепсской основы в южнокарельских диалектах свидетельствует о том, что до прихода карел Олонецкий перешеек уже был обжит предками вепсов.
Вопрос о происхождении древних карел по-прежнему остается дискуссионным. Не касаясь всего спектра взглядов на проблему, остановимся лишь на устоявшейся точке зрения, согласно которой древние карелы сформировались на основе нескольких генетических компонентов: западного, восточного и местного. Различна оценка степени значимости каждого из них. Одни исследователи полагают, что на формирование корелы оказали влияние в первую очередь западная Финляндия, Готланд и Новгород (Kivikoski, 1961, s. 260—261); другие признают тесную связь населения Карельского перешейка и юго-восточного Приладожья и считают, что взятые в совокупности археологические, исторические и лингвистические данные противоречат мнению о западнофинском происхождении корелы. Основное ядро составляли представители юго-восточного Приладожья, в чьей среде и растворился западный колонизационный элемент. Племя корела формируется одновременно с новгородским государством в результате смешения чудских, западнофинских, вепсских, а может быть, и варяжских компонентов (Kirkinen, 1963, s. 31 — 35).

В предвоенные и первые послевоенные годы Д.В.Бубрихом разработана концепция происхождения и развития карельского народа XII — XVII вв. на огромном лингвистическом материале. По его мнению, до возникновения Древнерусского государства Карельский перешеек был слабо заселен, здесь кочевали редкие саамские родоплеменные группы. Но с образованием государства на данной территории стала формироваться корела, находившаяся в тесной связи с Русью. На вопрос, откуда она появилась исследователь ответа не дает, но предполагает, что часть населения пришла из земли хяме, часть — из мест, близких к Чудскому озеру и Новгороду. Допускается участие в сложении корелы Древней веси. Пришедшие извне этнические компоненты, полагает Д.В.Бубрих (1947, 1971), видоизменили первоначальный состав корелы.
При всех расхождениях исследователей объединяет мнение, согласно которому корела сформировалась на Карельском перешейке только в XI— XII вв. Предпринятую попытку доказать автохтонное происхождение корелы с помощью анализа археологических памятников Карелии и Финляндии от каменного века до эпохи средневековья (Панкрушев, 1980), на наш взгляд, нельзя признать удачной. Проследить непрерывную генетическую преемственность материальной культуры с бесспорными древностями корелы XII—XIV вв. не удалось из-за недостаточной изученности промежуточных периодов.

Неразрешенность некоторых важных этапов древней истории карел и прежде всего вопроса о происхождении племени корела объясняется скудостью археологического материала I тыс., который за последние два десятилетия, по существу, не увеличился. Тем не менее некоторую преемственность материальной культуры I тыс. и древнекарельских памятников удалось установить. Имеющиеся несоответствия объясняются этнической эволюцией, в ходе которой меняются и тип этнической общности (от племени или племенного объединения к народности), и язык народа. Кроме того, как можно судить по лингвистическим данным, некоторые древности Карельского перешейка этого времени оставлены кочевавшими здесь предками саамов.

Серьезные аргументы в пользу раннего формирования общности корела в северо-западном Приладожье обнаруживаются при анализе исторических, фольклорных, лингвистических и топонимических данных. Именно в I тыс., по мнению специалистов, сформировался карельский эпос. Видимо, в формировании древних карел приняли участие и западнофинские, чудские племена, древние вепсы. В северо-западном Приладожье довольно часты этнонимы «карьяла», «саво», «суомен», «хяме», «вепся», «чудь», «виру», «эсти», «инкери». Наиболее древние из них возникли ъ те далекие времена, когда добыча пушнины влекла людей различной этнической принадлежности в отдаленные лесные районы. Топонимы, начинающиеся с «суомен» и «виро», встречаются в основном в южной части северо-западного Приладожья, а топонимы с «лапин» редки на Карельском перешейке, но севернее они попадаются часто (Мамонтова, Кочкуркина, 1982). Концентрация топонимов с основой вепс- обнаружена в северной части Карельского перешейка в приграничье с Финляндией (см. Муллонен, 1994, с. 134). Таким образом, имеющиеся в распоряжении исследователей факты позволяют утверждать, что племя корела сформировалось на Карельском перешейке в I тыс. и основу его составляло местное прибалтийско-финское население.
Одним из дальнейших шагов многоэтапного процесса образования карельской народности явилось создание в X—XI вв. гибридной культуры, в которой присутствуют черты культур древних карел и веси. В XI—XII вв. для населения Карельского перешейка характерно установление прочных связей с Новгородом, соседними финно-угорскими племенами. I — начало II тыс. было временем формирования древнекарельской народности с самобытными этнокультурными чертами и консолидации отдельных групп населения под непосредственным влиянием Новгорода в сложной внешнеполитической обстановке.

Вопрос об этнической принадлежности населения, оставившего приладожские курганы, имеет длительную историю. Прибалтийско-финская принадлежность населения юго-восточного Приладожья сомнений у исследователей не вызывает. Мнения расходятся при определении его этнонима. Развернутую аргументацию получила идея о принадлежности курганов летописной веси. Однако, согласно древнерусской традиции, центром расселения веси являлось Белоозеро: «А на Белеозере седять весь», которая к тому же первая заселила эту территорию (Повесть временных лет, 1950, с.13, 18). Готский историк VI в. Иордан (1960, с. 150) в перечне племен упоминает Vasinabroncas или Vas, что означает, как полагают исследователи, весь. События, связанные с весью, записаны под 859 и 862 г. в русских летописях: вначале группа северных племен сообща выступает против варягов, а затем вновь призывает их для наведения порядка (Повесть временных лет, с. 16). Называется весь как участница состоявшегося в 882 г. похода на Киев, возглавляемого князем Олегом. Адам Бременский, немецкий хронист, в XI в. упоминает wizzi, а датчанин Саксон Грамматик (XIII в.) — visinnus.

О том, что юго-восточное Приладожье было районом расселения веси, русские летописи не говорят. Эта точка зрения возникла главным образом на лингвистических и топонимических материалах с учетом того обстоятельства, что потомки веси, современные вепсы, до сих пор проживают в этом регионе (Пименов, 1965; Голубева, 1973). К тому же начальные этапы этногенеза веси остаются неизвестными: памятники, предшествующие курганам, до сих пор не выявлены. Суждения о бытовании грунтовых, докурганных могильников остаются пока гипотетическими.
Между тем известно, что археологические материалы Белозерья и Приладожья далеко не идентичны, и, следовательно, по мнению некоторых исследователей, эти территории были заселены разными народами: весью и чудью (Кирпичников, 1987, с. 101—111). Понятие «чудь» собирательное и его применение не снимает вопроса об этнониме приладожского населения (Кочкуркина, Линевский, 1985, с. 176). М.Фасмер (1986, с. 305) полагает, что «форма на -ь скорее является русским собирательным именем чудь, сербь», по А.И.Попову (1984, с. 94), этноним «чудь», распространившись на финно-угорские племена, перестает быть этническим. В дореволюционное время русские и официально, и в быту называли вепсов чудью. Название «вепсы» утвердилось лишь на рубеже 20—30-х гг. XX в., вытеснив существовавшее в прошлом название вепсов «чудь» (Пименов, Строгалыцикова, 1989, с. 7).

Новые полевые изыскания, давшие значительный по объему материал (Голубева, 1973; Башенькин, 1986; Макаров, 1990), в совокупности с уже известными и систематизированными данными позволили выделить три группы памятников, принадлежащих к различным этнографическим группам веси: юго-восточное Приладожье, юго-западное Белозерье, Белое озеро с р.Шексной. Особенности их материальной культуры были обусловлены конкретными этнокультурными условиями, в которых проходило формирование и развитие этих групп населения (Голубева, Кочкуркина, 1991, с. 3—8). В последнее время в результате лингвистического и топонимического обследования территории, а также изучения вепсской топонимической системы в целом точка зрения о принадлежности курганов юго-восточного Приладожья к веси кажется обоснованной (Мушюнен, 1991, с. 187—196).

Создателями географических названий в Межозерье до прихода на эту территорию вепсов, как показали плодотворные исследования И.И.Муллонен в области этноисторических проблем поданным топонимии, были предки саамов. Заселение территории шло с юга и было связано с формированием на основе прибалтийско-финско-саамской языковой общности языковых предков прибал-то-финнов и саамов. Второй, западный, поток шел по рекам из южного Приладожья в Прионежье, на Онежско-Белозерский водораздел и Белозерье и обозначен вепсской ойконимией и микротопонимией. Исследовательница весьма убедительно (топонимические данные хорошо согласуются с археологическими) определила основные направления, по которым вепсы осваивали Межозерье: вначале была заселена р.Оять, а затем через ее южные притоки — реки Капша, Паша, Лидь, через северные — среднее течение р.Свири. В результате взаимодействия западного и южного топонимических потоков в Межозерье возник своеобразный вепсско-«саамский» билингвизм, что позволяет предполагать участие предков саамов в формировании вепсского этноса (Муллонен, 1994, с. 121—132). В топонимии южной периферии ареала приладожской культуры (реки Сясь, Тихвинка), являющейся границей вепсского расселения, прибалтийско-финские названия немногочисленны, видимо, потому, что население этих рек, как и их топонимия, подверглась сильному русскому влиянию. Заселение восточной части вепсского ареала шло с верховьев р.Ояти и ее притоков на притоки р.Суды и далее на оз.Шимозеро и в бассейн р.Шолы (Кочкуркина, Муллонен, 1987, с. 45—47). 
Освоение вепсами северных территорий не всегда легко проследить. Свирь являлась зоной контактов вепсов и южных карел, поэтому разграничить топонимию не всегда удается. И.И.Муллонен подметила такую закономерность: чем ближе к Свири, тем больше в языке карел-ливвиков вепсских признаков. Но их еще больше в присвирских людиковских говорах. Видимо, по этой причине северные карелы называют карел-людиков вепсами. По всей вероятности, значительное вепсское население преградило путь карельскому и не допустило его проникновения вглубь юго-восточного Приладожья (Муллонен, 1994, с. 125— 128). Также трудно определить истоки (карельские? вепсские?) таких названий населенных пунктов на современной ливвиковской территории, по рекам Олонка, Тулокса, Видлица, как Гомала, Теркула, Гиттойла, Капшойла и т.д. Однако наличие вепсской основы в языке карел-ливвиков и людиков дает основание предполагать, что р.Свирь и районы Онежско-Ладожского водораздела были заселены вепсами до прихода сюда карельского населения, может быть, на ранней стадии заселения, исключая Прионежье, освоенное вепсами позднее. Об этом говорят топонимические данные: на территории карел-людиков есть соответствующие топонимы, например, Вепсозеро, Вепснаволок, Вепсгуба и другие. Предполагается, что к тому времени, когда вепсы стали осваивать побережье Онежского озера, саамы откочевали в более северные районы (Муллонен, 1994, с. 131). Материальная культура Прионежья эпохи средневековья по археологическим источникам определяется как прибалтийско-финская, находившаяся под сильным древнерусским, шедшим из юго-восточного Приладожья влиянием.

Таковы основные вехи этнокультурной истории народов Карелии, восстановленные на археологических материалах с привлечением данных гуманитарных дисциплин: лингвистики, топонимики, антропологии, этнографии и письменных источников.
В 1478 г. Новгородская земля со всеми своими владениями вошла в состав Русского централизованного государства. Прогрессивное значение этого акта для Карелии выразилось в создании благоприятных условий для социально-экономического и этнокультурного развития. При новом административном делении северо-западное Приладожье (Корельский уезд и Лопские погосты) вошло в состав Водской пятины Новгородской земли; территория между Ладожским и Онежским озерами, Заонежские погосты и южная часть Белого моря — в Обонежскую пятину, остальная часть Карельского Поморья — в Кольский уезд. Сохранилось прежнее деление на погосты. Так, в Корельском уезде были Равдужский, Саккульский, Городенский с городом Корелой (Передняя Корена), Кирьяжский, Сердобольский, Соломенский и Иломанский (Задняя Корела) погосты. На этой исконной древнекарельской территории проживали в основном карелы — потомки летописной корелы. В Лопских погостах и в Карельском Поморье большинство населения составляли карелы, саамы проживали в глухих отдаленных районах. Олонецкий перешеек — Заонежская половина Обонежской пятины —был населен предками карел-ливвиков, карел-людиков и вепсов.

С присоединением Карелии к Русскому централизованному государству изменились формы феодальной собственности. Земли перешли в государственное владение и монастырям. Государственные крестьяне платили денежный оброк, что давало определенную свободу в хозяйственной деятельности и приводило к развитию промыслов, и исполняли другие повинности. На юге, где почвенно-климатические условия более благоприятны, развивалось земледелие. Изменений в видах возделываемых сельскохозяйственных культур по сравнению с предшествующим периодом не произошло, добавились лишь некоторые огородные культуры. Однако низкая урожайность нередко приводила к голоду и мору. По-прежнему развивались скотоводство, охота и рыболовство.
Солеварение практиковалось в Поморье, железоделательное производство — в Лопских и Заонежских погостах. В Керетской волости добывали слюду и жемчуг. Развивались разнообразные ремесла.
Интенсивному развитию социально-экономических отношений в крае способствовали оживленные торговые связи, осуществляемые такими крупными населенными пунктами северо-западного Приладожья, как Корела и Сванский Волочек, центры Куркиёкского и Сердобольского погостов. В XVI в. зафиксированы непосредственные торговые связи Карелии с Москвой, Новгородом, а через них — с отдаленными районами Русского государства. Сохранились документы о торговле пушниной между Карелией и Финляндией.

Экономический и культурный подъем края был прерван в 1480 г. шведской агрессией, растянувшейся на века. Особенно значительный ущерб понесли приграничные области. Для захвата Карельского Поморья и Заонежских погостов шведы использовали наемные польско-литовские отряды. Русское государство вынуждено было обороняться от нескольких врагов одновременно. Затяжные военные действия оказались не под силу и Швеции. В 1613 г. был заключен Столбовский мирный договор, по которому Россия потеряла свои западные земли, в том числе и Корельский уезд, и лишилась выхода к Балтийскому морю. Но упорное сопротивление врагам, оказанное жителями Беломорской и Олонецкой Карелии, сохранило эти районы в составе Русского государства. Постоянная опасность вражеского вторжения вынудила московское правительство предпринять ряд мер по обеспечению безопасности пограничных районов: в 1649 г. в предельно сжатые сроки была построена Олонецкая крепость, положившая начало городу Олонцу — административному центру всей русской Карелии. Когда во второй половине XVII в. положение России несколько стабилизировалось, русское правительство начало в 1656 г. борьбу за выход к Балтийскому морю и за возвращение захваченных шведами земель. Но успехи русских войск были кратковременными. Вскоре они отступили. Под прикрытием русских войск происходил массовый и организованный исход местного населения. Подсчитано, что Корельский уезд в XVII в. покинуло около 50 тыс. человек! Переселенцы обосновались в Бежецком, Новоторжском, Тверском, частично Ярославском и Углицком уездах, в районах Новгорода, Валдая, Старой Руссы, Тихвина и т.д. Большое число карел осело на Олонецком перешейке, в северозападных Заонежских и Лопских погостах, существенно изменив этническую карту региона.
Многовековые этнокультурные контакты и взаимовлияния, отсутствие компактной территории проживания вели, в конечном итоге, к естественной ассимиляции прибалтийско-финского населения Карелии русскими, а также интернационализации культуры. Проводимая в последнее время национально-культурная политика будет способствовать созданию необходимых условий для сохранения карельского и вепсского этносов, развития их языков и этнокультурной среды.
http://vottovaara.ru/karelia/etnos/arh.html

Топонимика


Если говорить об этносах Карелии, то на самом раннем этапе нельзя обойти полиэтничных гипербореев, оставивших наскальные изображения небольших и сравнительно крупных ладей, сцен охоты на крупных животных. В их составе будущие финно-угры неизбежно были, что подтверждает и набор гаплогрупп. Во времена Геродота полиэтнос гипербореев, вероятно, ещё существовал. Но носителями финно-угорской составляющей были и фисса-геты (тисса-геты), где "геты" указывали на индоевропейцев. Иирки тяготеют к уграм, будущим венграм. Во времена Птолемея существовали этносы с более сильной финно-угорской составляющей.

"(10) Затем побережье океана у Венедского залива занимают вельты73, выше их оссии74, затем самые северные карбоны, восточнее их кареоты75a и салы75; ниже этих гелоны76, гиппоподы77 и меланхлены78, ниже их агафирсы, затем аорсы и пагириты79, ниже их савары80 и боруски81 до Рипейских гор; затем акибы82 и наски83, ниже их вибионы и идры; ниже вибионов до аланов стурны, а между аланами и гамаксобиями карионы84 и саргатии85; у поворота реки Танаиса – офлоны и танаиты, за ними осилы86 до роксолан";

Оссии как весь, кареоты и карбоны как вероятные карелы, пагириты (пажириты) как ижорцы вполне тяготеют к финно-уграм. Хотя и в их составе могли быть полиэтничные компоненты.
Иордан в первой половине 6 века указал ряд финно-угорских этносов, которые Германарих включал в 4 веке в состав единой державы, вполне определённо.
"Покорил же он племена: гольтескифов (считают, голядь, хотя могут быть и кельтоскифы: П.З.), тиудов (считают "чюдь", хотя в ней могли быть индоевропейцы и отчасти северные семиты: П.З.), инаунксов (аналоги спорны), васинабронков ("весь из обров"; продолжение фисса-гетов ?: П.З.), меренс (меря), морденс(мордва), имнискаров, рогов (часть ульме-ругов, урогов  ?), тадзанс, атаул, навего, бубегенов, колдов (иногда считают "колхами")".
http://ru.wikipedia.org/wiki/Эрманарих

Однозначные археологические привязки и здесь остаются сложными.
 
 

Манюхин Игорь Семенович ЭТНОГЕНЕЗ СААМОВ
(опыт комплексного исследования)
Специальность 07.00.06. - археология
АВТОРЕФЕРАТ  диссертации на соискание ученой степени
доктора исторических наук

В диссертации изложена и
аргументирована новая теория автора об этногенезе саамов, по которой в их становлении участвовали два основных генетических компонента: северное европеоидное дофинское население культуры типичной сетчатой керамики и древнефинское европеоидно-монголоидное население из поволжского региона. Начало процесса генезиса саамов совпадает с проникновением на Европейский Север в 6-5 вв. до н. э. поволжской культуры. В результате
контактов поволжской и местной культур образовалась древнесаамская общность из трех родственных культур: позднекаргопольской, лууконсаари и кьельмо, занимавшая обширные пространства на Севере Восточной Европы, включая Белозерье, Каргополье, Карелию, Восточную Финляндию, Кольский п-ов, север Швеции и Норвегии. Возникновение и распространение археологических культур совпадает с возникновением саамского языка,
распространением саамской топонимии, становлением лопарского
антропологического типа. Этот общий результат был достигнут с помощью
поэтапного рассмотрения антропологических, лингвистических и
археологических материалов и совокупности промежуточных результатов,
имеющих самостоятельную научную значимость.

В области антропологии автор на основании сопоставления
палеоантропологических и археологических материалов пришел к выводу,
что на Севере Восточной Европы нет фактов, свидетельствующих о формировании лапоноидного типа в эпоху камня. Все данные позволяют относить его становление к эпохе железа и указывают на связь палеоантропологических серий этого времени с монголоидными черепами из ананьинских могильников Волго-Камья. Данные антропологии
свидетельствую о наличии у саамов уникальных древних реликтовых
североевропейских особенностей и черт, роднящих их с другими уральскими
народами. Все это позволяет говорить о формировании саамского
антропологического типа в эпоху железа на основе участия в его расогенезе
северного европеоидного населения и поволжского европеоидно-
монголоидного населения.

Материалы языкознания и топонимии свидетельствуют о наличии двух генетических компонентов в образовании саамского языка: уникального дофинского языка и древнефинского языка, родственного уральским языкам, в особенности языкам прибалтийско-финским и поволжским. Сопоставление лингвистической стратиграфии формирования пластов дофинской, саамской, прибалтийско-финской и славянской топонимии с последовательностью
формирования археологических культур на Севере России, а также
совмещение ареалов и геотопографии древностей эпохи железа с саамской
топонимией на макро- и микроуровнях, позволили сделать вывод о принадлежности саамской топонимии в Межозерье к позднекаргопольской культуре и определить ее носителей как саамов. На основании языковых и археологических данных были в общих чертах определены ареалы дофинского (северный компонент) и древнефинского (южный компонент)
населения. Сопоставление древнейших балтийских и германских заимствований с уровнем материальной культуры древних саамов позволило отнести их проникновение в язык лопарей к эпохе железа, что определило и время отделения саамского языка от прибалтийско-финских языков.
На базе археологических источников автор представил связную картину процессов, протекавших на Севере Восточной Европы в эпохи бронзы и железа. Была дана характеристика культуры типичной сетчатой керамики Северо-Запада России и Финляндии, принадлежавшей дофинскому населению. Выяснено, что эта культура проникла на Север в сложившемся
виде из Верхневолжья в сер. 2 тыс. до н. э., хотя южная часть рассматриваемой автором зоны (памятники южного Белозерья), могла входить в ареал формирования сетчатой керамики. Все данные говорят о подвижном образе жизни населения и присваивающем типе их экономики.
Подробно охарактеризованы геотопография, остатки конструкций и вещественный материал этого времени. Финал культуры типичной сетчатой керамики связан с проникновением на север поволжской культуры в сер. 1 тыс. до н. э.
Автором рассмотрены древности начала эпохи железа Среднего, Верхнего Поволжья и Посухонья. На этих материалах автор постарался проследить миграцию поволжского населения на Север. По его мнению, в материале ряда памятников в Костромском и Ярославском Поволжье, Посухонье отразилось движение поволжской культуры вверх по Волге в
сторону Белозерья.
В результате контактов поволжской и местной культуры сетчатой керамики от Белозерья на юге до Ледовитого океана на севере сформировалась единая историко-культурная общность из родственных культур позднекаргопольской, лууконсаари и кьельмо. Они принадлежали
населению, ведущему подвижный образ жизни с присваивающим
хозяйством. Существовали в хронологических рамках от 6-5 вв. до н. э. до 1-
2 вв. н. э., а в случае с позднекаргополской культурой, - 5-7 вв. н. э. С этими
культурами на Севере связано распространение обработки железа и
появление первых железных орудий, ананьинских кельтов и литейных форм,
гибридной керамики, сочетающей в себе особенности ананьинской и сетчатой керамики Поволжья, а также местной керамики эпохи бронзы. Прослеживается уменьшение количества вещественных остатков к северу, плавное и последовательное изменение облика материальной культуры с юго-востока на северо-запад. По мнению автора, основные события
этногенеза саамов приходятся на эпоху железа, которая является временем
единства саамской культуры и территориального максимума расселения
саамов. В последующее время некогда единая саамская культура начинает
дробиться. После середины 1 тыс. н. э. саамы окончательно переходят к
кочевому образу жизни, прекращают производство керамики и
металлических орудий. Их материальная культура этого времени
представлена редкими металлическими изделиями финских,
северогерманских и общеевропейских типов.
С эпохи средневековья (10-14 вв.) в Фенноскандии появляются немногочисленные саамские поселения и могильники. Хронологический разрыв между древностями эпохи железа и
средневековья прослеживается только на уровне материальной культуры. В
антропологических и лингвистических источниках этот разрьш не ощущается
вовсе. Нет и данных, свидетельствующих о продвижении на Север какой-то
иной культуры во второй половине 1 тыс. н. э. По мнению автора, саамские
древности разного времени и разных районов Фенноскандии объединяет
культ сейдов, существовавший в саамском регионе с эпохи железа до 19-20
вв. С ним связаны находки кладов и отдельных вещей, устойчивые традиции
жертвоприношения и поклонения, легенды, поверья, зафиксированные во
многих исторических, этнографических, фольклорных источниках.
Обобщающую характеристику культовые памятники саамов Карелии и
Фенноскандии получили в работах автора (Манюхин, 1996, 2004). Таким образом, прослеживается единая линия саамской культуры от эпохи железа до исторически зафиксированной культуры саамов. http://slavanthro.mybb3.ru/viewtopic.php?t=3355

Окончательное формирование многих этносов (из полиэтносов античности) с началом средневековья – всё более очевидный факт. В усилении обособленности этносов были заинтересованы элиты этих этносов, что имело позитивные и негативные последствия. При успешном развитии этноса – позитивные. При деградации этноса – негативные.
Как и ныне.


Рецензии