Часы и дни

   Виталий Витальевич. Я не буду выдумывать ему имя в рассказе. Виталий Лобов, художник. От кафедры до библиотеки не близко – два коридора, лестница, еще коридор. Он пришел ко мне, посидел, повертел головой и сказал: «А давай покрасим эти часы».
   Что? – Я думал, ослышался.
   «Часы покрасим. Завтра я к тебе зайду».
   Часы. Черный кусок железа у меня на столе с ввинченным в него циферблатом. Композиция на темы сказок Бажова. Справа наверху женская фигурка; женщина прилегла на уступе с цветком в руке. Остальное – скалы, камни, какие-то глупые завитки. Внизу пустая площадка-подставка, на ней когда-то существовал Данила-мастер, глядел на Хозяйку Медной Горы. Часы достались мне уже без Данилы. Кто-то принес в библиотеку, спросил: нужны? Грубый, матово блестевший черный предмет.
   Студенты видели на них время; часы были полезны. Я их не любил.
   Была злая холодная зима. Когда не хотелось идти через метель домой, я спал на библиотечном диване. На столе темная глыба, светятся двенадцать голубых точек на циферблате и две тонкие полоски – минуты, час. Время едва шевелилось. У студентов каникулы, в библиотеке пусто, целыми днями я торчал там один, читал, вытирал пыль с полок, слушал ход часов. Часы с женщиной и цветком шли громко и тяжело. Не «ц-ц-ц-ц», как домашние будильники, – «дык-дык-дык», лупили они в тишине. Я их не любил и за это.
   Завтра Виталий Витальевич принес с собой кисти, краски и банки: «Никого нет? Хорошо!»
   Когда я заикнулся, что делать мне, махнул рукой: сиди смотри.
   Я смотрел. Затея была странная. Лобов – человек мирный и ровный, одинаково ко всем приветливый и закрытый, но правда, странная была затея!
   Он разложил перед собой пустые крышки. Шевелил кисточкой в банке, добавлял краску, мурчал себе под нос, чесал запястьем редкую седую бородку.
   Сначала исчез черный.
   Кисть погладила плечи и голову женщины с цветком, покрыла пленкой грязного болотного цвета уступы камней, завитки, площадку, где был когда-то Данила.
   Рука Лобова двигалась легче и азартней. Мазки ложились – где-то темнее, где-то светлее. Зрелище стало завораживать. Легко, без насилия, кисть переделывала часы – во что, я не понимал, но верил и проникался. Черным лаком часы покрасили на заводе: просто окунули в бадью с чернотой, дали высохнуть и привинтили циферблат. А тут была филигранная работа: жиденько, тоненько.
   Виталий Витальевич посмотрел на свое дело, прижмурив глаза. Потрогал нижнюю губу зубами. Как бы сам себя спросил: вроде ничего? Вроде да.
   Теперь он занялся магией. Размешал сверкающий золотой порошок в какой-то из крышечек. Коснулся кистью плеч, щек и носа красавицы, попятнал выступы камней, оставляя на них светлые места.
   Я ахнул.
   Лобов подмигнул.
   Серая глыба превращалась в кусок старого, стертого временем металла. Сухой кисточкой он растер золото, превратил в широкие светлые пятна на фоне патины. И снова добавил – там, там и там, везде, где что-то торчало вперед, – капельки влажного сияния.   
   «Что вы делаете?! Весь коридор воняет скипидаром!..» – Заведующий кафедрой не договорил. «Ух какая бронза!» Он встал над Лобовым, надо мной, и детскими глазами любовался.  Потом ушел. А я досмотрел до конца.

   ***
   
   В те дни люди вели себя по-разному.
   Кто говорил банально – время лечит, терпи, маму не вернешь, а тебе надо думать, жить дальше. Да, жить, только пережить сначала. Когда пытались с чувством, или со слезами, я морщился. Плакать я мог и сам сколько угодно. Плакал один раз, на плече у женщины, мы были друзьями, но будущего у нас с ней быть не могло. Был я тогда один. Был молод - и остался один. Такой случай.
   Друг, к которому я, узнав про болезнь мамы, бросился первым, произнес: «Ну а я-то чем тебе помогу». Друг испугался; у него не нашлось сил делить со мной горе. Я понял: не каждый может позволить себе потратиться, – да и не надо. Правы были, кто говорил со мной обыденно, о мелочах и глупостях.
   Все коллеги побывали у меня в библиотеке в ту зиму. Кто-то находил слова, кому-то было трудно.
   А Лобов пришел и сказал: «Давай покрасим эту штуковину».
   И я сидел и следил, как ребенок, за его волшебством.
   Час. Нет, больше. Я забыл про время. Забыл обо всем.

   ***
   
   Ну и что? Казалось бы – да? Засыпанный снегом город, где плохо ходили троллейбусы, холодные коридоры института, библиотечный закоулок, за стеллажами мой стол, на нем часы. Двадцать лет назад я заводил их, крутив обод циферблата, и они крикливо, жестко отсчитывали секунды. О чем тут говорить, и надо ли. Нет той библиотеки, институт стал другой, и я давно не там, и Лобов не там, и завкафедрой другой, я забыл как там всё выглядит. Часы сломались, чинить не стал, но вот они, на тумбочке рядом с моим столом в кабинете. «Ух, какая классная старая бронза!» – говорят мне. Я не рассказываю, что это такое.
   Виталий Витальевич уехал. Живет в Америке, в Айове. Тут ни политики, ни расчета не было. Просто необычно выскочила замуж дочка, и в маленьком городке в Штатах у нее работа и дом. А она и два пацана-внука – это сегодня все его близкие.
   Иногда мы с ним говорим по телефону.
   «Как там заграница?» Да ничего, Гриш. Зимы здесь похожи на наши. «Не скучно?» У, что ты, тысяча дел. Дашке некогда, у нее бизнес, а дом-то на мне. Снег чищу, еду готовлю, за продуктами езжу. Сливу, несколько деревьев, той весной посадил. У меня сосна-красавица прямо перед крыльцом.
   «И белки?» И белки! Верно. Тот же голос, мягкий, негромкий, русский - будто и не в США живет. «Инглиш так и не выучили?» Смеется: здешний диалект? – Не-а... Ему 58. Я не спрашиваю, рисует ли он, пишет. Там всё по-другому, но куда денется от своей судьбы профессионал-художник, доцент двух владивостокских вузов. «Виталий Витальевич, а общаться есть с кем?» Да. Есть наши. Такой клуб соотечественников.
   Знаешь, Гриша, в 2007-м приезжал в Москву. Съездил на юг. Друзей всех повидал, родных не осталось. Так что я здесь. А до Владивостока из Москвы добраться, мне ли тебе говорить, во что обойдется. Дешевле, ей-богу, из Штатов в любое место на карте.
   Внуков в школу увожу-привожу.
   А еще в этом году олени объедают сад. Перепрыгивают через изгородь, представляешь?


2010

Вверху акварель В.В. Лобова, США.