Великий Басё

ВЕЛИКИЙ БАСЁ

рассказ

Во второй год Гэнроку, в седьмой день второй декады третьего месяца, меня укусила вошь. Омытая дождем луна смотрела в окно. Стонал банан, в кадку падали капли, не спали мыши на чердаке.  Я понял, что и мне не уснуть, и решил пойти поглазеть на лавки торговцев у моста перед воротами Эдо.

У моста Надзюбаси перед воротами Эдо я немного поглазел на лавки торговцев, но никого, кроме ночных сторожей с бесполезными фонарями, не встретил. Я решил еще немного поглазеть на лавки торговцев и уже после этого пойти к себе спать, и тут увидал Дзинь-хуа. Под глазом у Дзинь-хуа зеленел бланж, из-за пояса поблескивало  горлышко бутылки. Я понял, что Дзинь-хуа уже достала где-то сакэ и теперь торопилась домой.

– Банан, ты домой? – сказала Дзинь-хуа. (Она спросила, куда я иду).


Я сказал, что:

– Да!!!
– Ну, пойдем, нам по пути, – сказала Дзинь-хуа, и мы понемногу пошли.

По дороге мы разговорились.


– Выпить хочешь? – спросила Дзинь-хуа.
– А муж-то твой дома? – сказал я.
– Ясукити-то? Да он спит.

Мужа Дзинь-хуа, Ясукити, я знал хорошо. Я согласился и пошел с Дзинь-хуа к ним в их хижину у реки на опушке бамбуковой рощи.

В крытом тростником домике было тесно, как в пещере монаха Сюдзэндзи. Повернешься и расцарапаешь нос о стену.

Мы расположились в углу и понемногу стали пить сакэ. Так понемногу, да понемногу мы выпили два кувшинчика сакэ. Я выглянул на улицу.   Развешенная солома пахла улитками и холодным морем. Надрывались цикады.  Светало. Реку заволокло дымкой тумана. Вверх по течению пролетела кукушка. Ее напрасный крик долго стелился вслед за ней по воде. Я посмотрел на Восток – он уже алел – и сказал Дзинь-хуа:

– Пойди, подними Якусити, может, и он выпьет.

Дзинь-хуа протянула руку и стала будить мужа. Ясукити не встал. Тогда Дзинь-хуа повернулась ко мне и сказала, что, мол, пойди сам подними, а то он не встает.

Я нагнулся и ткнул Ясукити в бок. Послышалось ворчание, я сел в угол, и вскоре с нами рядом сел Ясукити.

– Сакэ будешь? – сказал я.
– Саке больше нет! – сказала Дзинь-хуа.
– Ну и врешь, – сказал Ясукити.
– Саке больше нет, есть одна вода.
– Воду я не пью, – сказал Ясукити.
– Сакэ у меня нет.
– Какого же рожна ты меня разбудила?
– Если будешь, то я куплю.
– Чего не хватишься, ничего у них нет. Семейка, тэнгу вас дери!
– Так, значит, я куплю? – обрадовалась Дзинь-хуа и, не дожидаясь ответа, дала мне денег на один кувшин сакэ.

По пути к лавкам у моста Надзюбаси я встретил большую компанию золотой молодежи. Они давно уже сидели за сакэ и закуской и наслаждались свежим воздухом и луной. Я решил немного понаблюдать за ними. Я решил немного понаблюдать за ними, а уже за тем пойти по своим делам, но тут один крикнул:

– Вон стоит дедок, с виду – не то монах, не бродяга, но все же позовем его, пусть присоединится к нам! (Они позвали меня к себе).

Тогда этот парень сказал мне:

– Достопочтенный, каждый из нас должен сочинить стихи о полной луне. Мы сочинили уже по целой дюжине за эту ночь, но так и не выбрали победителя. Сваргань и ты чего-нибудь. Приз – кувшин сакэ.

Где-то через час, возвращаясь в хижину Дзиньхуа с двумя кувшинами  сакэ, я встретил по дороге своего ученика. Сквозь потертый нелакированный халат просвечивали ребра, но зажатый под мышкой сверток придавал ему значительный вид.

– Иду продавать тростниковый плащ, – сказал ученик.
– Есть тут одна фатера, но в ней не чисто, – сказал я.

Ученик не совсем понял смысла слова "не чисто", и я сказал, что:

– Там проживают мусорщики Дзинь-хуа и Ясукити. Их занятие убирать мусор.
– Я знаю их! – сказал ученик, и мы пошли к Дзинь-хуа и Ясукити.

Живот у меня подвело, сакэ ударило в голову, и я не помнил хорошенько, как имя ученика.

По дороге ученик сказал:

– Плащ продаю за кувшин сакэ.

Пока мы шли, над морем полыхнула молния, и потом грянул гром. Ливень приближался к нам, как отряд верховых хамомотто. Запахло мокрой землей. Потом к этому запаху примешивался кислый запах бамбука, и окрестные горы спрятались в тучах. Мы ускорили шаг, но стрелы дождя нас догнали и пронзили насквозь.

У бамбуковой рощи мы встретили Есихидэ, брата Ясукити, который жил в ними в одной хижине. Я с трудом узнал его. Есихидэ был с ног до головы в грязи.

– Искал улиток на рисовом поле, – сказал Есихидэ.
– Кикаку, (так, оказывается, звали ученика), принес тростниковый плащ на продажу, – сказал я.

Есехидэ вызвался показать плащ Дзинь-хуа.

– Хороша фуфаечка, если почистить да выпарить вшей, – сказала Дизнь-хуа, поднося плащ к огню.
– Да, плащ хороший, – сказал я.
– А сколько он будет стоить? – спросила Дзинь-хуа.

Кикаку сказал, что:

–  Он будет стоить кувшин сакэ!
– Есихидэ, – сказала Дзинь-хуа, – сними свою солому и одень плащ. Если подойдет, то возьму, а потом отдашь мне деньги с матери милостыни.

Дзинь-хуа дала Кикаку один кувшин саке, и мы сели к огню. Дождь лил все сильней.

– Где Ясукити? – спросил я. – Может, и он с нами выпьет?
– Он пить отказался и пошел на работу, – сказала Дзинь-хуа.
– Что у вас так тянет со двора? – сказал я.


Дзинь-хуа сказала, что:

– Это не со двора, а с того угла, где лежит свекровь – старуха.

В углу и вправду была навалена куча тряпья и тлела лучина.

Мы выпили кувшинчик Кикаку на четверых, и я опять почувствовал запах.

– Покажите мне бабушку, – сказал я.

Кикаку не полез смотреть, и я дал ему тему своего пробуждения.

Есихидэ подполз к старухе первым, я – вторым, а за мной заползла Дзинь-хуа и села на корточки у лучины, раздувая ее.

Мать Ясукити была обезьяноподобной, иссохшей старухой в древнем кимоно цвета дерева хиноки, подпоясанном сгнившей веревкой.

– Так и лежите, бабушка? – спросил я.

Старуха открыла один глаз и что-то жуя, зашевелила ввалившимися губами. Из рта-борозды раздалось лягушачье бульканье:

– Ты чего смотришь?
– Да, просто так, – сказал я.
– Да, как же! Рассказывай! На меня смотришь!
– Сколько волка не корми, он всё равно смотрит, - пошутила Дзинь-хуа, - ладно, пошли.

Все уползли.

Когда мы вернулись, Кикаку уже устало укладывал свою кисть и тушницу.

Это что? Только сон?
Или вправду меня закололи?
След укуса блохи.

– Хорошая частушка! – сказал я.
– Это очень хорошая частушка! – сказала Дзинь-хуа.

С улицы доносился сплошной, напряженный гул, дождь лил стеной. В хижину заплыла жаба.  Потом раздался странный звук. Верно, лопнул обруч на бочке.
 
– Великие Сайге-хоси и Ли Бо говорили, что обессмертить свое имя можно пятью хорошими частушками… - сказал я.
– Считай, Кикаку, что одна хорошая частушка у тебя уже есть, - сказала Дзинь-хуа.
–  Правда, старик Ду Фу считал, что обессмертить свое имя, можно и двумя-тремя хорошими частушками, – сказал я. – Пять хороших частушек, это уже Великий мастер!

Со стороны реки доносился высокий звон. Потом он стал ниже, ниже, и стало ясно, что дождь стихает. Дождь уже не звенел, а мерно шуршал по банановым листьям на крыше, еле слышно возился в банановой роще  и  нашептывал что-то древнее, убаюкивающее о тропинках в Оу, о луне в Мацусима, о небе Куробэсидзюхатикасэ.

Кикаку и Есихидэ пошли за сакэ. Я остался с Дзинь-хуа в хижине. Я остался с Дзинь-хуа в хижине один. Ее волосы поблескивали, как мокрая кисть. Пахло парным молоком и мокрыми листьями бамбука. Дождь чуть слышно шелестел по крыше.

– Слепой, – сказал я. – В народе говорят: "Царевна плачет".
– Как бы мне нашей "царевне" помочь, измучилась бедняжка совсем? А, Банан? Пособишь?
– Пособить? Бабушке?
– Ну, а кому?
– Да нет, наверное, – сказал я.
– Замучалась бедняжка совсем! Нет у нее больше сил, Мацио! Татсуя Такешиги, ее муж Ота, дети их – Цутоми и Куоко – все умерли.
– Умерли?
– Все, все умерли. Один Ясукити, да лоботряс Есихидэ у ней и остались.
– Татсуя и Ота умерли?
– Умерли, умерли. Все дети их умерли. И Цутоми, и Куоко, и Аой, которая дочку родила от отца.
– Добрая была женщина, приветливая!
– А вот собака у неё мерзкая...
– Девчонка у Аой была хорошая – Юрико. Бегала такая, помню, хвостик всегда – кверху.
– Умерла. Прямо на свадьбе соседей и умерла.
– Юрико умерла?
– В одном углу свадьба, в другом – поминки. А помнишь Сукэкуро?
– Хёго Сукэкуро?
– Упал с горы, ловя кувшин сакэ.
– Бедный Сукэкуро! Он говорил, что «вернись-трава» звучит как «фиалки на могильном холме».
– Помнишь песню, которую он сочинил?
– Помню ли я? Не было борделя, в котором бы не пели ее. Бедный Сукэкуро! Я хорошо знал его сына, Инсуна.
– Умер.
– Не знал, что Инсун так слаб здоровьем.
– Умер, умер. Все умерли.
– И мастер Во?
– И мастер Во, и учитель Но, и господин Наосиги. А, Мацио?  Пособишь?

Она назвала меня Мацио, но я сказал, что:

– Даже не знаю. Не знаю. Не нравится мне это.
– А, пустяки! Кто ее хватится?
– Нет. Не нравится мне это.
– Что же делать? Мама измучилась в конец.
– Отнести ее на гору...
– Мороки много.

Я сказал, что:

– Ну, это твои проблемы.

Я встал.

– Уже уходишь?

Я сказал, что:

– Да.

Потом, уже у выхода, я обернулся и спросил:

– Слышь, Дзинь-хуа, а если я зайду утром, мы найдем еще немного сакэ?

Дзинь-хуа сказала, что:

– Найдем!

Пока я шел к себе, солнце высушило мою одежду. Живот у меня подвело, кажется, дай ему сырую рыбу, проглочу вместе с чешуей. Зато я совсем согрелся и задремал, прислонившись к стене. Переодеваться не стал: мой бумажный халат изорвался совсем, и я так и уснул – в лакированном.

Ближе к обеду я пришел к бамбуковой роще, чтобы рассказать Дзинь-хуа, что на вишнях, склонившихся над старым прудом, полу раскрылись почки. Дверь мне открыл Ясухити. Я спросил Дзинь-хуа. Ясухити ничего не ответил и захлопнул дверь. Я снова стал стучать, тогда Ясухити вышел и ударил меня в лицо. Не иначе, как в него вселился тэнгу или другая нечистая сила. От кровоизлияния в нос я потерял сознание и сколько я пролежал, не знаю. Потом я встал и пошел к себе. И только в час Обезьяны я узнал, что в хижине на опушке бамбуковой рощи была убита баба Оцу – мать Ясухити. Преданный Кикаку предупредил, что Дзинь-хуа – это порождение барсука и лисицы – донесла, что якобы это я удавил старуху, а хату почистил. (Слово «якобы» вынесено  вперед предложения, чтобы подчеркнуть сомнительность наговора) До сих пор, вспоминая об этих жестоких словах, мне хочется отрезать себе оба уха и сварить из них сябу-сябу – я ведь только посмотрел на старуху и за то время, пока я был в ее углу, можно было произнести не больше двух-трех частушек.

И вот прошел год, другой, третий. За это время Дзинь-хуа и Ясукити умерли от цирроза, моя банановая хижина сгорела дотла во время большого пожара в Эдо, а я все брожу и брожу по тропинкам Севера, не смея появиться дома. Густые туманы встают на моем пути, тысячелетние сосны тают в таежном мареве, белые цапли летят на юг, а я все иду и иду беспечно вдоль берегов, от привала к привалу, среди гейзеров, цветов и голых ветвей, под студеным дождем и ветром осенней поры. Не иначе, окончу свой век в пути, как великие Сайге-хоси, Ли Бо и старик Ду Фу.